Текст книги "Подземные дворцы Кощея (Повести)"

Автор книги: Эдуард Маципуло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

– Ну Мотькин! – удивился Кощеев.

– Знал ведь, в какое место надо попасть, – продолжал дневальный.

Мотькин трясущимися руками пытался свернуть самокрутку, но у него ничего не получалось. Кощеев соорудил роскошную козью ножку, вставил ему в губы, зажег спичку.

– Думал, танковая атака… – Мотькин едва не плакал. – Думал, выползли из нор и атакуют… Что теперь будет, а? Кощей? Как теперь старшина?

– Вот в чем твоя беда, – сказал с умным видом Кощеев. – Нет больше танковых атак. Сильно ты запоздал с гранатой. В августе бы кинул – в герои бы вышел. А теперь кто ты? Преступник. Еще хуже меня ты теперь, Мотькин.

Старшина не выходил из медпункта. И хотя Кошкина сообщила всем, что ничего страшного с Барабановым не случилось – легкая контузия, а слух восстановится, – Мотькин продолжал мучиться. Без понуканий нагрузил бричку, а Кощеев определял на глаз, сколько бронзы, сколько меди.

– Что теперь-то будет? – Несчастный Мотькин то и дело вытирал лицо рукавом шипели – пот заливал глаза.

– Расстреляют тебя, Мотькин. – Кощеев послюнил карандаш и нарисовал в тетради глупую рожицу. – Надо же, в начальника гранатой… Меня бы за такое, может быть, и не расстреляли. Потому что все знают, рядовой я. А рядовому положено ошибаться, с него как с гуся вода. На то и рядовой. А ты, Мотькин, хоть маленький, но начальник. А начальству никаких ошибок не положено делать. Иначе чем бы рядовой отличался от начальства? Потому тебя, конечно, поставят к стенке.

– Перестань, Кеша… Как ты можешь?..

Когда подвода была нагружена, старшина прислал дневального за Мотькиным. Мотькин побледнел, торопливо застегнул шинель на все крючки.

– Еще вздумаешь убежать в Китай, – сказал ему Кощеев. – Придется за тобой присматривать. Пошли.

Старшина уже перешел в канцелярию и лежал на своей кровати.

– Значит, так, – сказал он слабым голосом. – Действовал ты, Мотькин, правильно, хоть и сдуру… Если разобраться, откуда тебе знать было, что танк этот я хотел под тягач приспособить и что сидит в танке не самурай, а наоборот… Другими словами… объявляю тебе благодарность за геройский поступок. Иди и продолжай так же хорошо служить, как ты служишь, боец Мотькин.

– Спасибо!.. – Мотькин заплакал, не стесняясь. – Спасибо, Федот Егорыч!..

– С вами не соскучишься, – пробормотал старшина. – Сплошные герои. То Кощеев, теперь вот ты, Мотькин. Кто еще затаился?

ЧУЖИЕ НА СОПКЕ

На бричку поверх металлолома погрузили три бочки с поздними грибами, засоленными исключительно на нервах старшины. Барабанов вышел из казармы, держась за плечо дневального: нужно было сказать напутственное слово. Два приунывших мула, запряженных парой, задумчиво прядали ушами.

– Чтоб без приключениев, Мотькин! – Голос старшины совсем осел, и слышать его было одна жалость. – Арестованного сдать начгубу лично в руки, а грибы – начпроду, тоже в руки. Ну а железки – сам знаешь куда. И чтоб везде под роспись!

– Слушаюсь, Федот Егорыч. Все будет как надо. – Мотькин взял вожжи в одну руку, другой любовно похлопал мула по спине.

Кощеев сидел на задке брички, свесив ноги и засунув руки в рукава шинели. Все его имущество – тощий вещмешок и котелок – висело на опоре кузова. Старшина отцепился от плеча дневального и самостоятельно подошел к арестованному.

– Однако больше, может, не увидимся, рядовой Кощеев. Пока ты отбывать будешь, трофейную команду расформируют. А там, Бог даст, и демобилизация… Разрешаю тебе попрощаться.

– С кем?

– С кем хочешь. С товарищами по оружию и вообще.

Кощеев тяжело вздохнул, но не тронулся с места.

– Без саперов в бункер не лезь, старшина. И никого не пускай. Там под землей – целое минное поле.

– Мели, Емеля. Сам-то по минному полю топал?

– Так то я. А другой взлетит – и ты будешь отвечать.

– Скажи, пожалуйста, почему ты такой особенный?

– Потому что курсы нештатных саперов кончал.

– Врешь! – Старшина схватился за борт брички. – Мотькин, Кощеев, бегите!.. Я послал ребят, и с ними Кошкина… Надо догнать!

– Чего же ты мне, старшина, заливал? «С товарищами по оружию и вообще»? А сам отослал?

Кощеев неловко спрыгнул с брички и побежал. Оглянулся на бегу: Мотькин топал следом, и за его спиной болталась и громыхала винтовка с примкнутым штыком. Кощеев засмеялся.

Когда бивак скрылся за гребнем сопки, перешли на шаг.

– Старшина тебе еще пяток сутчат набросит, – сказал Мотькин, отдуваясь. – За твое наглое вранье… Почему он сразу поверил про минное поле под землей? Нет там, конечно, мин. И документы твои знаю. Не кончал ты никаких курсов.

– Тебе не понять, Леха. Ты начальник. Ну, ладно. Беру тебя в компанию. Но остальных нужно отшить.

– Запросто отшить-то. Но что я буду иметь?

– Хоть что. Там сундук с золотом есть. Под койкой стоит. Как думаешь, зачем самураю золото под койкой?

– Понятное дело. Награбил у людей и ближе к заднице держит, чтоб не потерять или чтоб не сперли.

– Под землей да еще под задницей кто сопрет? Мыши?

Мотькин хохотнул:

– Мыши вроде тебя и санинструкторши.

– О себе забыл. Или нет, ты не мышиной породы. Ты скорее крот или даже барсук.

– Так тебя на ругань и несет, Кешка. Я же не обзываюсь… Занозистый ты человек.

Догнали Кошкину, Еремеева и группу солдат. Кощеев предоставил писарю «отшить лишних», и вскоре они уже втроем спустились в низину.

– А точно там никаких мин нету? – тихо спросил Мотькин Кошкину.

Та легкомысленно пожала плечами и кивнула на Кощеева.

– Вон хозяин. Его и спрашивай.

Низину солнце не тронуло, поэтому снег, набившийся в траву, не таял. Кощеев подошел к неподвижному псу. Сочная зелень вокруг кудлатой брошенной шкуры была пронзительно-яркой на фоне снега.

– Друг человека! – Кощеев опустился на корточки возле собачьей морды. – Еще не околел? Гадишь под себя, но живешь? – Он порылся в кармане и бросил псу слипшийся комок леденцов из японского сухого пайка. – На мыло бы таких друзей.

Они не спеша вскарабкались вверх по откосу и сразу увидели автомобиль. Странных очертаний создание, горбатое, на тонких ножках-шинах, стояло на самой кромке насыпной дороги. Мокрые макушки пеньков и чудом уцелевшие шапки снега кое-где торчали из темной стоячей воды.

– Что это значит? – прошептала Кошкина.

– Я сразу понял, что-то тут не то. – Кощеев вытащил из-под шинели немного ржавый, но грозный «хино» – солдатский револьвер. Среди оружия в бункере он выбрал его за большой калибр – девять миллиметров («Слонов буду бить на гражданке»). – Какая-то особенная сопка. Самурая увезли, а кто-то все равно приходит.

Мотькин благоразумно помалкивал. Они некоторое время лежали на холодной и мокрой земле, разглядывая быстро состарившееся поле боя. В руках Кошкиной появился большой японский пистолет – подарок Кощеева, который она не успела ни потерять, ни подарить кому-нибудь.

Мотькин не вытерпел:

– Вооружились, буржуи. Дайте хоть посмотреть. – Он взял пистолет. – Восьмизарядный «14». Офицерский пистоль. Все хорошо, но начальная скорость пули не та. Всего триста двадцать метров в секунду.

– А сколько надо? – спросила Кошкина.

– Бес ее знает. Помню, что триста двадцать – это курам на смех.

– Хватит бубнить. – Кощеев сполз с насыпи. – Воздух влажный, звук хорошо проводит…

– А чо сидеть-то без толку?

– Верно, сидеть нечего. В разведку пойдешь, Леха. Зайди к машине с болота, с тыла. Узнай, есть ли кто в ней.

– В какую разведку? – возмутился Мотькин. – Да еще в болото? Сам иди.

Кощеев сказал Кошкиной, словно извиняясь:

– Хуже нет командовать начальниками. Вот если противотанковую гранату кинуть в старшину – это он пожалуйста. Верно, Леха? А в разведку…

– Что даст твоя разведка? – шепотом спросила Кошкина.

– Много даст. Ведь и высунуться нельзя, если в машине сидит какой-нибудь кент и просматривает весь склон.

– Хочешь, я пойду?

– Шутишь!

– Я серьезно.

– Если надо, я пойду, – с недовольным видом пробурчал Мотькин. – Только пошто ты раскомандовался?

– Ну, тогда ты командуй! – рассердился Кощеев.

Мотькин пошел в разведку. Сначала сполз вниз, укрываясь за водораздельным хребтом. Затем его пилотка мелькнула среди холмов мусора, и он надолго пропал из виду.

– Залез в какую-нибудь дыру и покуривает. – Кошкина с напряжением смотрела на склон сопки. – Нашел, кому доверить.

– Нет, Фрося. Видишь разбитую траншею? Ползет по ее дну, потому что выходит она почти что к самому болоту. Хорошо маскируется писарь. Хитрый мужик.

Малозаметное движение в развалинах заставило Кощеева прижаться к земле и придавить рукой голову Кошкиной.

– Если наблюдатель, то Мотькина засек или вот-вот… – прошептал он. – Беги за подмогой, Фрося!

Она сжала его руку через шинельное сукно.

– Только не ввязывайся, ладно?

Она торопливо сбежала в низину, и камни из-под ее ног наделали шума. Кощеев, почуяв беду, проклинал себя за то, что послал ее. Он по-пластунски прополз десятка два метров выше по склону и выглянул из-за камней. Тощий китаец в промасленной одежонке (куртка на завязках) сидел на корточках у края воронки от артснаряда большого калибра. Одной рукой упирался в землю, в другой держал маузер. В напряженной неловкой позе его угадывалось – не солдат. Вдруг китаец побежал к водораздельному хребту, низко пригнувшись, зацепился штаниной за колючую проволоку, – Кощеев услышал звук раздираемой ткани. Пока тот воевал с ржавыми шипами, Кощеев ползком добрался до воронки, это было совсем близко от пролома в бетонной плите, у входа в «подземку». На дне ямы скопился влажный снег, и видны были отпечатки странной трехпалой обуви.

Но вот китаец добрался до водораздельной линии, упал на колени, замер. Конечно, он увидел Кошкину! Она была как на ладони – взбиралась по соседнему голому склону. И по прямой до нее не более километра, можно прицельно бить из маузера, как на стрельбище!

Кощеев оттянул ладонью тугой курок «хино» и старательно прицелился китайцу в плечо. Если он поднимет маузер… Но китаец сунул оружие за пояс и начал поспешно спускаться к своей прежней позиции, хватаясь за куски бетона и покореженные металлические колья.

Кощеев ждал на дне воронки, обратясь в слух. Китайца требовалось взять без шума… Напряжение нарастало. Где же китаец? Почему медлит? Кощеев подобрался к краю ямы, выглянул – китайца нигде не было. Исчез! На спутанной в ржавый ком проволоке чирикали воробьи, гоняясь друг за другом.

У Кощеева сразу пересохло в горле. Не мог китаец по воздуху миновать позицию без звука и нырнуть в пролом!.. Что же получается? Китаец не мог увидеть его, не мог заподозрить неладное, если кто-то не подсказал. Может, просигналили из пролома? Кощеева будто кипятком обдало – не успел заглянуть в пролом! За такие ошибки расплачиваются жизнью.

Спокойно… Значит, его, рядового Кощеева, попытаются взять без шума или прикончить. Ведь у них туго со временем. Ведь они знают, что Кошкина бежит к лагерю… Впереди – развалины и лаз, слева – проволока и кучи щебня, сзади – траншея и остатки заграждений. Китайцу некуда деваться, как только припухнуть в траншее.

Кощеев стремительным рывком преодолел расстояние до траншеи и, увидев в страхе закричавшего человека, прыгнул на него.

КОЩЕЕВ-САН И МОТЬКИН-САН

Тощий китаец, притиснутый коленом, разглядывал Кощеева одним глазом. Маузер китайца валялся в грязи, смешанной со снегом. И только хотел победитель дотянуться до него, как сверху посыпалась земля, и китайца будто взрывом подкинуло. Он вцепился в руку Кощеева и умело с хрустом вывернул ее. Пришел черед вопить Кощееву.

– Роско чандан – хорошо, хао, – сказал кто-то над головой.

Кощеев увидел краги большого размера на осыпающемся бруствере – добротная кожа тугих голенищ, с глянцем, заляпанный грязью жесткий рант. Кощеев покрутил головой в согнутом положении, снимая боль в шее, и снова попытался посмотреть вверх. Теперь он разглядел щегольские галифе непривычного покроя, черную кожаную куртку, отдающую синевой, крепкое наглое лицо с монголоидными чертами. Отсюда, из траншеи, человек выглядел великаном. На плече он держал небрежно, как полено, нечто похожее на автомат с металлическим контуром вместо приклада… Все это Кощеев ухватил в какие-то мгновения.

Тощий китаец старательно обтер о мазутные штаны свой маузер и сунул за матерчатый пояс. Затем нагнулся, чтобы поднять револьвер «хино». А Кощеев боролся с собой. Надо сбить с ног великана, выхватить из-за пояса тощего маузер… Худая смуглая рука вот-вот коснется ребристой рукоятки револьвера… Кощеев еще ниже согнулся, заскрипел зубами. Он ничего не мог сделать! Его опять придавила какая-то плита, свинчатка космических размеров, и снова он – беспомощный, жалкий фрайерок, переполненный злобой ко всем паханам…

Смуглая рука все еще плыла в пространстве, растягивая время-резинку, и в бороздках револьверной рукояти поблескивала грязная вода.

Кощеев резко вскинул голову, желая пробить свинец макушкой. Великану это не понравилось – он толкнул Кощеева в темя грязной подошвой. Толчок был подобен удару – перед глазами Кощеева заплясали разноцветные круги…

Потом его вытащили из траншеи. Великан оказался не столь уж огромным. Оба китайца повторили несколько раз «роско-хао». Тощий обращался к своему товарищу с щенячьим почтением и несколько раз назвал его по имени – Чжао. Угрожающе похрустев кожаной курткой, Чжао вдруг приветливо улыбнулся и стряхнул с шинели Кощеева комья грязи.

Откуда-то появился еще один человек. Кощеев понял – японец, он уже умел отличить ярко выраженного японца от лиц местных национальностей. Его несколько раз назвали Хакодой. Интеллигентное тонкое лицо, европейская шляпа, правда, замызганная… Правая его рука висела на перевязи, но левой он управлялся не хуже, чем другие правой. Нагрузившись оружием и сосудами со спиртным из бункера, не спеша пошли к машине. Худой не отпускал руку Кощеева, заломленную за спину. Они переговаривались. Чжао снисходительно посмеивался и похлопывал сильной рукой по мятому погону Кощеева. Тот возмущенно подергивал плечом, не даваясь его руке. Наклонив голову, чтобы не видели его глаз, Кощеев бросал жадные взгляды по сторонам. Впрочем, на помощь Мотькина он почти не надеялся. Мотькин был хорошо наученный солдат, а хорошо наученные тут же возвращаются на исходную позицию при непонятно изменившейся обстановке, чтобы подкрепиться новым приказом. Вот если бы сейчас на месте Мотькина был салага-новобранец…

Выказывая презрение к чужакам, Кощеев залихватски сплевывал через щель между зубами. Блатные его плевки привели Чжао и тощего в восторг. Чжао заглянул ему в лицо и с веселостью в голосе что-то сказал. Кощеев понял – заставляют еще сплюнуть. Кощеев перестал плеваться.

Никто из них не спешил! Никто из них не испытывал страха! Кощеев ничего не мог понять. Японец Хакода, интеллигент в шляпе, произнес длинную тираду, поглядывая то на Чжао, то на Кощеева. Чжао кивнул, и японец вдруг заговорил на правильном, почти без акцента, русском:

– По всей вероятности, вы приписаны вон к той воинской части? – он показал кивком на Двугорбую сопку. – Что вы здесь искали? Видели кого-нибудь постороннего?

– А вы кто такие?

– Мы – мирная делегация. Из города. Нас прислало городское самоуправление. Знаете город Даютай?

Еще бы не знать – в Даютае гарнизонная гауптвахта…

– Вооружились до зубов – и мирная делегация?

Хакода посмотрел на Кощеева спокойно, без всяких эмоций. Он перевел слова Кощеева, и оба китайца засмеялись. Кощеев не успел увернуться – Чжао сильно хлопнул его по плечу. Похоже было, ему доставляло удовольствие такое занятие.

Странная легковушка была совсем уже близко. Можно было разглядеть швы сварки на ее горбу и сильно облупившуюся краску на скосе спереди, где у нормальных автомобилей находится радиатор.

Чжао вдруг остановился, разглядывая машину. Худой тревожно вытянул шею. Хакода продолжал шагать, громыхая поклажей. Подошел к размытому дождями противотанковому рву и тоже остановился. Ров превратился в глубокий и извилистый овраг, края которого были обкусаны и обкатаны оползнями. Овраг был наполнен грязной, слегка отстоявшейся водой. С одного берега на другой была перекинута ненадежная, тронутая огнем лесина. И рядом с ней – причудливо изогнутый рельс.

Оба китайца подошли к Xакоде, громко заговорили, размахивая руками.

Что их встревожило?

Чжао сложил ладони рупором и гортанно выкрикнул в сторону машины. Худой сильнее прежнего заломил руку Кощеева, а Чжао, скинув с плеча автомат – рожок странным образом торчал в сторону, – ступил, торопясь, на ненадежный мостик. Хакода с невозмутимым видом последовал за ним, но вначале сложил на землю поклажу – несколько винтовок и фляги.

«Свинцовая плита», давившая на Кощеева, мучила нестерпимо. Отчаявшись столкнуть ее с себя, он вцепился в нее зубами и руками. И – чудо! – раздвинул ее вязкую и холодную плоть…

Удар локтем – и тощий с шумом выпустил из себя воздух, уперся лбом в землю. Кощеев схватился обеими руками за рельс и с надсадным хаканьем приподнял его вместе с повисшим на нем интеллигентом. Чжао бежал по трещавшей лесине, балансируя автоматом в вытянутой руке. Рельс обрушился на лесину, переломил ее, как былинку. Чжао и Хакода с головой ушли под воду. Тощий с мучительной миной на лице пытался подняться, но Кощеев и его столкнул коленом и воду. И увидел Мотькина. Тот подошел к оврагу, держа винтовку с примкнутым штыком под мышкой.

– Здорово ты их, – сказал он без энтузиазма и потрогал грязным пальцем распухшую переносицу. – Старшина, однако, опять арест скинет… Или больше добавит. Я в машинешке какого-то деда захомутал. Обещал, старый хрыч, пожаловаться русскому коменданту. Чем-то еще грозился, да я ему кляп в рот положил. Может, союзники?

– Назвались делегатами какими-то. Только я им не верю. Ряшки у них бандитские. – Кощеев запустил куском глины в Чжао, который карабкался на плывущий грязью берег. – Куда?!

– Сдаемся, – проговорил Хакода, стуча зубами, и вылил из шляпы воду. – Ведите нас к вашему главному товарищу. Мы будем говорить только с господином начальником, с господином русским офицером.

Пленные выбрались на берег. Тощий заискивающе улыбался и кланялся Мотькину. Чжао был взбешен, плевался и шипел, сверкая белками глаз. Потом пленные уселись на корточки в рядок. С них обильно стекала грязная вода.

– Раскусил я тебя, Леха, Кощеев не пытался скрыть своего восторга. – Кто мог подумать, что можешь воевать?

– Да и на тебя поглянь со стороны – другое на ум идет.

Вскоре прибежал старшина, несмотря на контузию. Вместе с ним – увешанные оружием дневальные и Кошкина. Пленники обжимали на себе одежду и жалко улыбались старшине.

– Мы мирноделегаты, – сказал Хакода, кланяясь. Поклонились по нескольку раз и оба китайца. – Мы мирные люди, господин офицер. Мы никому не несем зла. Ваш солдат обошелся с нами очень плохо. А другой солдат обошелся плохо с господином шеньши Ченем, который мирно отдыхал в легковом автомобиле.

Извлекли на свет рассерженного узкоглазого старика. Одет он был в меховую шубу и меховую же огромную шапку. На ногах бархатные сапоги с загнутыми вверх носками.

– Господин шеньши – известный деятель гоминьдана, – сказал Хакода в мокрой шляпе, сотрясаемый мелкой дрожью. – Он большой политический деятель. С ним нужно говорить очень вежливо.

Старик показал старшине документы, пытался что-то объяснить, сильно коверкая русские слова.

– Ладноть! – крикнул старшина и вернул документы. – Значит, так! Отправим вас очень вежливо в комендатуру! Пусть разбираются! Еремеев! Обсуши их! И выдай по сто грамм!

– Утопил, паразит, оружие, – сказал громко Кощеев, чтобы услышал старшина, и показал на Чжао. – Вроде автомата. Может, пусть поныряет?

– Ты полегче насчет паразитов! – крикнул старшина. – Вдруг на самом деле не паразиты, а, наоборот, делегация?

Хакода пояснил:

– «Брен» – британский пистолет-пулемет. Очень редкое здесь оружие.

– Что? Что он говорит?

– Британский автомат «брен», говорит! Редкое оружие!

– Хрен с ним, с «бреном». Видали мы и не такое! Как бы там ни случилось, а тебе, Мотькин, объявляю еще одну благодарность… А тебе, рядовой Кощеев Иннокентий Иванович, снимаю ранее наложенное взыскание – все пять суток с содержанием на гарнизонной гауптвахте.

После обеда Еремеев и боец-сопровождающий поехали с задержанными в Даютай. Машинешка была на редкость древняя и хлипкая. И хотя была рассчитана на четверых, втиснулось шестеро. Перед тем, как отправиться в путь, Хакода в непросохшей шляпе приоткрыл дверцу и подозвал Кощеева.

– Кощеев-сан! Господин шеньши Чень не держит на вас зуб. И на того солдата, который его связывал, тоже не держит. Господин шеньши Чень восхищен. Господин Чень дает вам обоим по десять долларов, – и сунул ему в руку деньги.

Лимузин покатил вниз по склону, поскрипывая всеми суставами. Кощеев отыскал Мотькина, вручил ему высокую награду.

– Усыновит тебя известный политический деятель, Мотькин, вот увидишь. И будешь гейш трясти на коленке.

Мотькин деловито пересчитал диковинные бумажки.

– Верно, десять. Не наврал дед. Только что с ними делать?

СЛЕЗЫ В ПРАЗДНИК

Разрозненные кучки металлолома стаскивали в одно место, которое почему-то назвали «шкраб» – ровную площадку на голом боку сопки, к которой были хорошие подъезды. Покорные работяги-мулы кряхтели на пределе усилий. Старенький СТЗ надрывался от собственного воя, и по его жестяной коже, меченной пулями и осколками, пробегали волны трясучки.

– Развалится, зараза, – сказал Кощеев с сожалением.

– Не развалится, – Зацепин был весел и свеж. – Тракторист знает: без трактора он, как мы, на себе потянет.

Долговязый тракторист в новехонькой, без единого пятнышка, телогрейке деловито трогал рычаги и, вы сунувшись из кабины, кричал кому-то:

– Чалку ставь, славяне! Счас приеду!

Трактор потащил на буксирном тросе бронеплиту с чудовищной пробоиной посередине.

– Двухсоткой влепили, не меньше, – сказал Одуванчиков.

– Ни! – возразил Поляница. – Барабанов в темноти лбом стукнувся.

Посмеялись. Поляница опять начал клянчить:

– Кешко, доскажи про Марысю!

Появились откуда-то озабоченный старшина и флегматичный Мотькин с тетрадкой.

– Прекратить перекур и разговорчики! – зашумел старшина. – Однако, начальство едет.

Все посмотрели вниз на дорогу и увидели медленно ползущие в гору машины.

– Навались, братва! – заорал Зацепин, показывая усердие.

Старшина с Мотькиным тоже впряглись в брезентовую лямку. Матерясь и слаженно ухая, солдаты потащили громоздкую 75-миллиметровую японскую пушку. Резиновые катки ее были сожжены, а рамочный лафет цеплялся крючьями за малейшую неровность.

– Стой! – скомандовал старшина. – Кто посильней – рядовой Поленница и ты, Мотькин, – поднимите ей задницу. Остальные – в тягло.

– Мне нельзя, – сказал Мотькин. – Вы же знаете, товарищ старшина.

Кощеев, весь в поту, заорал:

– Кончай, Леха!

– У меня воспаление, – упрямился Мотькин, – внутри.

– Так шо ты раньше не казав? – удивился Поляница. – Мы б тоби клизму поставили. Тягнув бы счас, як ишак, и не лягався.

Мотькин зло сплюнул. Трактор уже успел смотаться туда и назад и тащил теперь с натугой закопченную громаду танка. Солдаты примолкли, узнав по очертаниям корпуса тридцатьчетверку. Знали: сожгли его смертники, увешанные взрывчаткой. «Движущееся минное поле» назывался этот разряд смертников, взявшись за руки, они бежали на танки…

Из-за бугра с натугой выплыл чистенький джин, перегруженный людьми, и направился к лагерю.

– Взялись, взялись! – закричал старшина, впрягаясь в лямку. – Поднимай лафет! – Жилы на его загорелом задубевшем горле напряглись, лицо потемнело.

Поляница и Мотькин приподняли конец лафета. Дело сразу пошло быстрее.

– Ты бы шел к начальству, старшина, – сказал Кощеев. Без тебя справимся.

– Ничего, начальство подождет, – старшина удивленно посмотрел на Кощеева, и тому стало немного не по себе.

Из-за бугра показалась черная легковушка, очень похожая на привычную глазу «эмку», а затем – горбунья на тощих шинах.

– Мирная делегация! – не то ужаснулся, не то обрадовался Мотькин и выпустил из рук лафет. – Товарищ старшина! Опять те самые!..

– Не отвлекайся! – прохрипел старшина.

Пушку подтащили к «шкрабу». Сели, закурили.

– Ефрейтор Зацепин! – Старшина стряхнул с шинели ржавчину, поправил фуражку. – Значит, так. Работать всем на совесть. Проверю.

– А мы всегда на совесть. – Кощеев нагло посмотрел на старшину.

– Береги себя, рядовой Кощеев, очень прошу! Не зарабатывай на орехи! – И старшина размашисто зашагал к биваку.

Мотькин кинулся за ним.

– Куда, писарь?! – крикнул Зацепин, – Без тебя все дело станет!

Наперебой посыпались реплики про «сачков». Конечно же, вспомнили известных в дивизии козлов отпущения – писарей, каптеров и начпродов.

Через час-полтора Мотькин вернулся.

– Значит, так, товарищи красноармейцы, – подражая Барабанову, произнес он. – В штабе списки на демобилизацию готовят. К октябрьским точно – по домам.

Его тут же окружили, усадили на сухое и мягкое, вставили в зубы маньчжурскую сигаретку, поднесли зажженные спички и зажигалки.

– Не тяни, Лексей! – простонал тракторист.

– Значит, так, – Мотькин прокашлялся, посмотрел на игривый дымок от сигареты. – Стало быть, согласно указу от сентября месяца демобилизуется вторая очередь. Пункт первый: имеющие законченное высшее, средне-техническое и среднее сельхозобразование.

– Про меня… – прошептал тракторист, скривившись в странной улыбке. – Сельхоз – это я, славяне…

– У меня горный техникум. – Зацепин нервничал. – Первый курс. Слушай, Мотькин…

Писарь покачал головой:

– Если первый, значит, сиди и не брыкайся. Был бы второй – тогда другое дело. – Он прокашлялся опять и продолжал важно: – Пункт второй: работавшие до призыва учителями…

Все молчали. Кощеев покрутил головой:

– Учителей нет. Давай дальше.

Мотькин посмотрел на Посудина.

– Пункт третий, студенты всех высших учзаведений. Даже заочники.

Посудин снял зачем-то пилотку со своей маленькой головенки, шумно вздохнул, чтобы унять подступившие слезы…

– Пункт четвертый: получившие по три и более ранений. – Все продолжали молчать. Мотькин добавил: – У Барабанова более трех ранений.

– Иди ты! – удивился кто-то.

– Пункт пятый! – Голос Мотькина зазвенел. – Призванные на военную службу в тридцать восьмом году и раньше. И кто непрерывно в Красной Армии семь и больше лет… – И, не сдержавшись, швырнул сигарету на землю, вскочил, закричал: – Конец, славяне! Еду домой! Ур-ра!

Он подскочил к Кощееву, ударил его кулаком в грудь.

– Кощей! И твои семь лет кончились. Подохнуть можно! Бормотуха! Самогонка! Бабца пощупаем! А?

– У меня шесть… с половиной, – тоскливо протянул Кощеев.

– А раны? Ты же воевал, кровь, поди, пролил не раз?

– И ран нет.

– Может, образование… учился где?..

– Не в том заведении, Леха.

– Значит, жди третьей очереди. Тоже недолго осталось.

– Вот и жду, когда рак на горе свистнет.

Зацепин обнял за плечи Кощеева, голос его был бодр.

– Не сопливься, Кощей. Я тоже не вышел рылом. И Одуванчиков.

– Одуванчиков в офицерскую школу рапорт подал. – Мотькин посмотрел на Одуванчикова, изобразив на лице сострадание.

– Подал, – с вызовом ответил Одуванчиков. – А ты только сейчас узнал?

Конечно, было не до сбора металлолома. Солдаты потянулись в лагерь. Сержанты и не думали их останавливать. У пищеблока сам собой возник митинг…

Кощеев обошел задворками лагерь и отправился к бункеру. К «своему» бункеру. К «дворцу Кощея». Но издали увидел людей на сопке. Догадался: саперы.

Те, что прикатили на джипе с начальством. Он сел на камень и стал ждать. Наконец прогромыхал утробный взрыв. Представил, как из внутренностей сопки вылезают бетонные кишки…

Кощеев хотел закурить, но тут же забыл об этом и поплелся в лагерь, чувствуя ослабевшим вдруг телом плотность воздуха, тяжесть шинели и вообще жизни.

У медпункта увидел Кошкину, румяную, оживленную.

– Где ты пропадаешь, Кеша? – голос громкий, неестественный. – Все тебя ищут, спрашивают… Всем вдруг стал нужен.

– И тебе?

– И мне. – Она затащила его за рукав в раскрытую дверь, усадила на стул. Ну почему ты такой? Как будто с изолятора.

– Говори, Фрося…

Ей вдруг стало невыносимо трудно говорить.

– Понимаешь, приехал человек… с которым… которого… В общем, у нас с ним… Если он узнает… Я не хочу его потерять! Теперь не хочу.

– А раньше?

– Семья его погибла в оккупацию. Искали, и вот… сообщили точно. Он пережил, переболел и приехал мне сказать, что…

Кощеев с ужасом смотрел на нее.

– А я?.. А я, Фрося?!

– Кешенька, милый… Ну как же ты можешь так спрашивать? Я тоже могу – а обо мне подумал? Ведь могло и не быть ничего…

– Кончилась лафа! Почему сразу все, в одну минутку?.. – Кощеев встал. – Этот самый майор, что приехал?

– Постарайся понять… Ведь не можешь ты жить по-нормальному. Непутевым да невезучим уродился. А с милым рай и в шалаше – не моя любимая сказка.

– Я все смог бы… для тебя… А ты не поняла, – Кощеев смотрел в оконце. – Была бы у тебя красивая жизнь с музыкой… На все пошел бы, но ты бы не нуждалась.

– Очень красивую жизнь ты мне уготовил. Спасибо…

Кощеев был не в силах слушать ее. Не попрощавшись, вышел.

Под навесом пищеблока солдаты пили дурно пахнущую жидкость из кружек и котелков, закусывали сочной янтарной лобой и по-китайски – стручковым перцем.

– Ханшину хочешь? – Зацепин поднял затяжелевший взгляд на Кощеева. – Мирные делегаты привезли, раздобрились. И про тебя спрашивали. Хотят тебя вусмерть напоить.

Кощеев взял чей-то котелок.

– Плесни, ефрейтор.

Осоловевший Одуванчиков погрозил пальцем:

– Нельзя! Кощееву нельзя. Его Барабанов ищет.

Поляница засмеялся и начал загибать на своей ручище пальцы.

– Мырноделегация шукае. Барабанов шукае. Майор шукае. Кошкина шукае. И Мотькин нэ може жить без тэбэ, Кешко!

– Кошкина уже не шукае, – сказал Кощеев и, хватанув ханшину, выпучил глаза, еле перевел дух. Похрустел ломтиком лобы. – Никуда я не пойду. Ни к старшине, ни к делегатам. А майора вашего в гробу я видел в белых тапочках.

– Тогда пей, – сказал кто-то. – Сегодня праздник.

Солдаты продолжали прерванный Кощеевым разговор. «Несли по кочкам» Трумэна с его атомной бомбой. Рассуждали: у англичан тоже есть особенная бомба – «Грэнслом» называется. А Россия чего помалкивает? Неужто у Советской державы нет набалдашника посильней? Порешили: есть, но, как всегда, темнит Расея-матушка, помалкивает.

Посудин отчаянно жестикулировал, колотя руками о край стола. Язык его потерял гибкость.

– Ну и пусть! – кричал Посудин. – Пусть даже нет у нас, как вы верно заметили, набалдашника! А вспомните! Римское право произросло не на нашей земле, марксизм – тоже не нашего поля ягода. А что мы в итоге видим? Первая в мире социалистическая где произошла?.. То-то!.. Так и с атомом случится. Где-то шум, гам, а у нас молчком, скромненько…

– И через пуп, – сказал кто-то.