Текст книги "Подземные дворцы Кощея (Повести)"

Автор книги: Эдуард Маципуло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Кощеев пошел от печи. Зацепин крикнул ему вслед:

– Не садись где попало, отведенное место есть! Убирать за всяким…

– Дурак ты, а еще ефрейтор, – огрызнулся Кощеев.

Он хотел еще заглянуть к Одуванчикову, посочувствовать или поиздеваться в зависимости от ситуации, но из темноты в лицо грохнуло тяжелое:

– Стой! Хто иде!

Кощеев выругался.

– Вот зараза… Микада идет. Пропустишь микаду?

– Испужався, Кешко? – Поляница приблизился, дохнул табаком. – Доскажи про Марысю. Ты остановився на том…

– Ты здесь, а они там. Ловкач! – Кощеев хохотнул. – Ну да, ты самый хилый, а студент – Илья Муромец.

– Мы ж по очереди, Кешко. Чего взвився? Послухай, що кажу… Витэр якись звукы доносыть…

Они взобрались на дот, ежась от ветра. Здесь, наверху, почти не было слышно громыхания жести, но зато обнаружилось множество других звуков – от неясного шепота и бормотания до оглушительного свиста и воя. Глыбы бетона, торчащие прутья арматуры, щели, амбразуры, колючая проволока – все это вдруг обрело голоса…

– Жуть какая, – Кощеев поежился. – А я портянки не надел.

– Помовчи, Кешко.

Откуда-то сыпануло бетонной крошкой, пылью, затем пронеслась туча высушенной до звона листвы, дохнув бочечно-дубовым ароматом. Но вот из сонмища звуков выклюнулся один, совершенно особый, чуждый всей этой какофонии. Кощеев перестал дышать.

– Ось, чув? Як киркой по каменюке, – прошептал Поляница. – Чув?

– Сходим туда, хохол? На разведку?

– Нэ можно. Я на посту.

– Тогда я сам пойду.

– Ни, тоби тоже нэ можно… Во! Знов, як киркой…

Кощеев засмеялся:

– Это в твоем чайнике, хохол, как киркой наяривает. Беречь надо чайник, в ремонт сдавать, а ты не сдаешь. Не возьмут тебя бригадиром на гражданке. Какой же из тебя бригадир с худым дном?

Поляница шумно задышал.

– И евхрейтор слыхав: стучыть… Но вин каже, то витэр каменюками грае.

– Ладно, иди служи, хохол. Ефрейтор, наверное, уже по кочкам тебя несет. А я тут послушаю, а вдруг и вправду стучит?

– У тэбэ друзи е, Кешко? – Кощеев молчал. Хоть один на всем свити, е?

– А чего ты, хохол, в душу вдруг полез?

– Бо нэма у тэбэ друзив, Кешко.

Поляница ушел, а Кощеев сполз с верхушки дота и повис, уцепившись за металлическую рамку амбразуры. Он висел над свалкой битого кирпича и бетона, соображая, куда прыгнуть. Вроде бы вспомнил, где торчит штырь, а где бревно. Ухнул в темень и приземлился удачно. Минутой спустя уже бежал вниз по склону, рискуя сломать себе шею.

В низине он передохнул и, немного поблуждав, отыскал иву. Сел на искривленный у комля ствол и обратился в слух. Лес на сопке стонал и ревел. Ива обильно сыпала свою мелкую листву, которую умудрилась сохранить до такой поздней поры. В глубине ее ствола что-то скрипело и потрескивало. Кощеев вдруг почувствовал себя маленьким беспомощным существом, над которым ревет и бесится огромный непонятный мир, первозданная стихия, клокочущий океан, в котором все перемешалось – вода, воздух, люди, мысли…

Так и не дождавшись стука «кирки по каменюке», он полез к невидимому в темноте водораздельному ребру склона. И неожиданно напоролся на туго натянутую колючую проволоку. Но днем здесь не было никакой проволоки!

Отсасывая кровь из царапины на ладони («чтобы ржа внутрь не попала»), Кощеев настороженно прислушивался к завываниям ветра. Здесь ветер был особенно силен, и довольно трудно было удержаться на ногах. Кощеев совершенно замерз и поэтому долго не раздумывал. Держась обеими руками за металлический кол, нащупывал ногами упругую нить и переносил на нее всю тяжесть тела. Проволока разрывалась со звуком выстрела. Проделав проход, полез по щебнистой насыпи и свалился в окоп. И тотчас услышал громкий лай. Пес задыхался и захлебывался лаем на ветру. Кощеев испугался и полез на бруствер. Завыл-залаял фистулой еще один пес, и вдруг грянул собачий хор. Кощеев чудом нашел проход в проволочном заграждении и кувырком скатился в низину. Опомнился уже на «своей» сопке. Лежал без сил где-то на полпути к лагерю. Легкие саднило, воздуха не хватало. Собачий лай приближался. Пошарив руками вокруг себя, он нашел несколько увесистых холодных камней и запустил один навстречу лаю. На Кощеева обрушилось что-то лохматое и тяжелое. Падая, он наугад ударил камнем. Пес громко заскулил и свалился с него. Но другой рванул его за ворот шинели сзади, пытаясь добраться до шеи. Кощеев резко развернулся – пес отлетел. Удар в пустоту, пинок – собачня шарахнулась и вновь окружила – рычащая, лающая… Кощеев рванулся в одну сторону, затем в другую. Глотка пересохла от страха, он натужно сипел и бестолково молотил руками и ногами, непонятно откуда и силы брались. Потом он побежал, громко топая, и стая вновь припустила за ним. Самая отчаянная собачонка преследовала до самой казармы, хватая за ноги и заливаясь истошным лаем. Увидев дневального под керосиновым фонарем, Кощеев бросился к нему, рванул к себе винтовку.

– Дай шарахну!

Сонный Одуванчиков вцепился обеими руками в винтовку.

– Еще чего!

Кощеев схватил швабру, прислоненную к стене, и погнался за собакой. И столько в нем было яростной прыти, что ему удалось догнать и стукнуть собачонку по хребтине. Ручка швабры переломилась, и он запустил обломок вслед удалявшимся собачьим воплям.

В казарме он снял гимнастерку и штаны и с помощью Одуванчикова извел на себя несколько индивидуальных пакетов. Потом принялся пришивать полуоторванный ворот шинели, проклиная себя за идиотское приключение.

ГВАРДИИ КАПИТАН СПИЦЫН

К утру ветер слегка ослабел. По низкому небу стремительно неслись глыбы туч и облаков. На утреннем осмотре солдаты стояли в мятых шинелях – только накануне вечером раскатали скатки.

Злой, невыспавшийся Посудин белил известью кирпичи ограждения появившейся за ночь аллеи. Вела она через весь лагерь от пищеблока к отхожему месту. «Шоссе имени Барабанова», – окрестил аллею Кощеев, как только продрал глаза. «Золотарный шлях», – определил рядовой Поляница. Но все признали, что дорожка с кирпичами по бокам – это то, чего недоставало лагерю военно-трофейной команды.

Старшина распределял людей на работы, когда послышался трескучий голосок трофейного мотоцикла. Поспешно закончив инструктаж, старшина побежал к шлагбауму, придерживая обеими руками полевую сумку, офицерский планшет, бинокль в чехле и большущий пистолет в новехонькой кожаной кобуре.

Зацепин поднял шлагбаум и, выкрикнув напряженным голосом «смирно», отдал честь. Рядом стоящий Поляница взял винтовку на караул.

Мотоцикл с люлькой, тяжело переваливаясь, въехал под шлагбаум. Прибыли трое: гвардии капитан Спицын, санинструктор Кошкина и мотоциклист-автоматчик Муртазов. Капитан Спицын – хрупкий и щуплый на вид интеллигент, раненый-перераненый, дважды контуженный, весь в орденах и медалях. Рассказывали, что при взятии хутора под Кенигсбергом он схватился врукопашную с тремя дюжинами эсэсовцев и положил их одного за другим. А санинструктор Кошкина вообще была знаменитой личностью не только в полку, но и в дивизии.

Старшина Барабанов доложил, как полагается, что происшествий за время отсутствия капитана не случилось, что по списку в команде числится столько-то, в строю присутствует столько-то, что больных нет, а арестованный – один.

Капитан слабо пожал крепкую ладонь старшины, потом посмотрел на Зацепина и протянул ему руку.

– Как служба, Зацепин?

– Нормально, товарищ гвардии капитан! – бодро ответил Зацепин. – Скукоты не бывает.

– Так точно, не бывает, – вежливо подтвердил старшина.

Капитан посмотрел на часы.

– Почему люди до сих пор не разведены по работам?

– Так ведь вас ждали, товарищ гвардии капитан… Как положено, значит…

– Что положено? Торчать без дела на плацу в ожидании начальства? Всем сейчас же за работу! К октябрьским УР[1]1
  УР – укрепрайон.


[Закрыть] должен быть вычищен до последней гайки.

– К октябрьским никак не успеем, товарищ гвардии капитан. Народу не хватает, да и матчасть…

– Говоришь, не хватает, а сам арестовываешь? – И, не слушая объяснений старшины, приказал: – Давай сюда арестанта.

…Солдат и офицер сидели за столом, разглядывая друг друга. В казарме было тихо и пусто.

– В каких частях служил, рядовой Кощеев? – Спицын старался подавить в себе неприязнь к этому невзрачному человеку, на лице которого было написано – «разгильдяй».

«Разнос будет», – понял по глазам начальства Кощеев.

Слушая бесстрастный перечень командиров и номеров частей, Спицын подумал, что это все дальневосточные части, в которых он не имел счастья служить. В сорок первом Спицын рядовым пехотинцем драпал из-под Бреста почти до Волги, в сорок третьем уже лейтенантом прошел тот же путь в обратную сторону. Вглядываясь в лицо солдата, который, пожалуй, был даже старше его по возрасту, невольно попытался воскресить в себе ощущение солдатской поры: неизбывный страх не перед смертью, не перед тяготами военной и вообще армейской жизни, а перед постоянной возможностью по дурости или сгоряча нарушить приказ, устав, какой-нибудь неведомый армейский закон.

Был и другой страх, даже не страх, а ужас – при мысли, что твоей судьбой распоряжается неумелый или недалекий командир, а то и вовсе самодур.

– В каких боях участвовал? – Спицын пододвинул к нему только что распечатанную пачку маньчжурских сигарет.

– Спасибо.

Они закурили от одной спички, одновременно затянулись. С запахом дешевого табака и фосфорного дыма сгоревшей спички стало обоим легче дышать и говорить.

– Неделю всего и воевал, – проговорил Кощеев, разглядывая кончик своей папиросы. – Неделю за все годы… А в общем-то в окопах на границе сидел, с сорок первого, как только определили войска погранподдержки. Окопы сами рыли, и блиндажи рыли, и дзоты, и котлованы под технику. А в сорок пятом оказалось, не так мы рыли. В сорок пятом все заново пришлось рыть: и траншеи, и котлованы. Лопата больше всего и запомнилась за шесть лет службы.

Они помолчали. Кощеев с жадностью затянулся так, что на глаза навернулись слезы. Ему хотелось, чтобы вот так говорили они и курили до бесконечности и чтоб никто им не мешал.

– Последний мой командир, лейтенант, был из Владивостока… Не сахар, конечно, но до гроба его не забуду. Встречу где на гражданке – последнюю рубаху спущу, а отблагодарю… в ресторан позову или еще как… Поверил он мне, в поиск взял. Трудный поиск был, не каждого брали… Слышали о самурайской пушке? Так это мы ее раздолбали. Когда все кончилось, смотрю: почти все ребята кровянкой умываются, а кого и наповал… А на мне ни царапины. Кто бы другой перекрестился, а мне радости не было. Как будто кто назло все в жизни коверкает.

– Жив лейтенант?

– Может, и жив… На ту сторону в летучке увезли.

– Боевой боец, а со взводным не ладишь. Слышал я, на гражданку собрался? Не рано?

Кощеев с укоризной посмотрел на капитана.

– Почему рано? Пора, однако, и на гражданку. Война-то кончилась.

– Кончилась. Но время какое?.. Не понимаешь, что ли? Серьезное время. Ладно, Кощеев, парень ты с головой и боевым опытом. Ставлю тебе задачу: служи до демобилизации на совесть, со всем умением, без срывов. Тебе это нужно прежде всего, И мне, и всем – поверь. А насчет ареста…

– Не надо, товарищ капитан. Арест так арест, что я, на губе не сидел?

– Гауптвахта? Сейчас? Сломишься, Кощеев…

Кощеев хмыкнул:

– Вы уж скажете!

– Чем займешься на гражданке? Есть специальность?

– Были бы руки…

– А все же?

– Что умел, давно уже забыл… А в армии… воевать, наверное, научился. Да разным хитростям: как из носового платка портянку сделать, как от наряда увильнуть или, наоборот, в наряд напроситься. А что гражданка? Проживем и на гражданке. Лишь бы отпустили…

И открылось тут гвардии капитану Спицыну, что солдат боится той, другой жизни, от которой начисто отвык, которую помнит кусками – будто далекое детство. Бравирует и боится…

– Подожди, Иннокентий… Скажу тебе одно, будет демобилизация. Будут разнарядки на хорошие предприятия… Чтоб в рабочий класс, в коллектив… В общем, давай держать контакт. Помогу, чем могу.

Кощеев вышел из казармы в недоумении. С чего это капитан на чувства давит? И видит-то его впервые…

Старшина стоял посередине аллеи, широко расставив ноги.

– Где твоя пилотка, рядовой Кощеев? Почему с пустой головой?

Хотелось ответить насчет пустой головы, но Кощеев сдержался.

– Так ветер же, товарищ старшина. Вышел ночью по надобности, а тут как дунет…

– Значит, так. Чтоб из-под земли, но головной убор – на место. Даю ровно час. Найти и доложить.

Старшина пошел к казарме, Кощеев догнал его.

– Товарищ старшина, час – мало. Может, головной убор на другую сопку забросило.

Старшина скомандовал «кругом» и «шагом марш» и пошел в казарму. Просунул голову в просвет между краем циновки и стеной.

– Разрешите, товарищ гвардии капитан?

Капитан сидел, подперев голову рукой.

– Присядь, Федор Егорыч, – он выдвинул ногой табурет из-под стола.

Старшина сел.

– Не желаете перекусить с дороги, товарищ гвардии капитан? Повар Мотькин грибков нажарил. И японский шнапс есть, как его… смешное название.

– Сакэ?

– Вот-вот. В танке целую баклагу нашли.

– Сначала решим одно дело… Надо отменить арест Кощеева.

– Да вы что, товарищ капитан! – Старшина встал с табурета, одернул гимнастерку. – Никак нельзя, товарищ капитан! Они ж меня съедят, как почуют слабинку!

– Успокойся, Егорыч, и сядь. Никто тебя не съест.

Старшина продолжал стоять.

– Это что же получается… Из Красной Армии смехоту делать?..

– Ну вот что, товарищ старшина! – Голос капитана стал прежним – сухим и ломким. Раньше от этого голоса у подчиненных потело под мышками и стучало в висках. – Никто тебе не позволит из Красной Армии смехоту делать! Арест ты все-таки снимешь. Найди подходящий повод и отмени наказание. А потом можешь обжаловать мои действия…

НЕ ПРИСПОСОБЛЕННЫЙ ДЛЯ ВОЕННОГО ДЕЛА

Посудин стоял у шлагбаума, подняв воротник шипели. Кощеев подошел, посмотрел в ту же сторону, что и Посудин, но ничего интересного не увидел.

– Слышь, студент? Заснул, что ли? Отчего так: когда тебе дают по морде или, попросту говоря, терпишь неуспех, то как бы несет мертвечиной?

– Чего? – Посудин показал из-за воротника посипевший мокрый нос. – Какой неуспех?

– Да нет. У меня-то везде успех. Я так, с понту… – Кощеев засунул руки в рукава шинели и пошел к разбитой огнеточке.

– Подожди! – крикнул Посудин. – Объясни понятней!

Но Кощеев не нашел нужным объяснять. У «пищеблока» он остановился.

– Ты чего, Мотькин, не в настроениях?

Повар, чертыхаясь, швырял в печь поленья.

– Да эта, мадам фи-фи! С чистыми пальчиками! – Мотькин был рад хоть с кем-то отвести душу. – Чо заявила? Грит, где гигиена, где другое, третье. И почему, грит, невкусно у тебя получается? Вот… раскочегарю ей плиту, принесу мешок гречи и полбочки сала – пусть сама обед варит. Посмотрим! Посмотрим, что получится! Знаем таких, с пальчиками! Видали!

– Ты бы ей объяснил, Мотькин, – Кощеев был настроен миролюбиво. – Так и так, мол, солдатское пузо к моей – твоей, значит, – жарехе привычное. И что задумал ты довести трофейную команду до такой счастливой жизни, когда бойцы начнут переваривать трофейные болты и гайки.

– Пошел ты! – сказал Мотькин, сразу остыв. – Трепач. Мосол.

– Выходит, турнули тебя, Мотькин, из поваров? Вот и сморкаешься в потолок. Будешь теперь вместе с мулами матчасть тягать из болота. Обязательно приду посмотреть. Только не наступи животным на копыто. Старшина мулов бережет.

Мотькин начал ругаться, а Кощеев, довольный разговором, пошел дальше. Возле барака, подготовленного для трактористов, остановился как вкопанный. Санинструктор Кошкина, стоя на коленях в раскрытой настежь двери, домывала пол.

Кошкина увидела остолбенелого солдата и зашумела:

– Чего пялишься? Иди своей дорогой! Иди!

– Как это «иди»?.. – строго спросил Кощеев, приходя в себя. – Я с проверкой помещений…

– Тоже мне, проверяльщик! – Кошкина сунула ему в руки таз с грязной водой, выжала в него тряпку. – Вылей. Где тут у вас выливают?

Кощеев понятия не имел, где у них выливают. Унес таз далеко за строения и выплеснул в воронку от артснаряда. Глядя на струйки грязи, подумал о Кошкиной с восхищением: «Вот гангрена! Симпатичная…»

– Молодец, понятие имеешь, – сказала санинструктор, когда он с тазом вошел в барак. – И даже ноги вытер?

– А как же? Гигиена – это мое любимое занятие в личное время. – Он уселся без спросу на стул. – Так насчет помещения. Всю ночь мастикой натирали, а вы, значит…

– Здесь не натирали.

– Разве? – он посмотрел себе под ноги, – А мне доложили: натирали. Придется наказывать.

Она засмеялась:

– Ладно, проверяльщик, иди. Потом со всеми давай на медосмотр. Насекомые водятся?

– Не водятся, – Кощеев тяжело вздохнул. Кто бы знал, как не хотелось уходить отсюда!

– Не вздыхай, пехота. Скоро по домам… – Она расстелила на столе накрахмаленную, без единого пятнышка, простыню, любовно разгладила руками. – Жену обнимешь, Детишки, наверное, ждут не дождутся.

– А как же. В форточку выглядывают.

– Вот и обрадуешь.

– А вам, извиняюсь, далеко ездить не надо? За радостью?

– Ты про что? – посуровела она.

– Да я так… Сейчас все в душу лезут, а я что, рыжий? Сам кому хошь залезу, попробуй вынуть.

Кошкина села на стул, вытащила из нагрудного кармана портсигар.

– Какой шустрый. Прямо в душу?

– Для таких, как я, ваша душа карболкой пахнет, – совсем осмелел Кощеев. – Духами – для других.

Закурили.

– Ишь, разговорился… Как зовут-то?

– Не все ли равно? Хоть какое будет имя, в толпе мой портрет не заметите.

– Вот смотрю я на тебя… Ведь ты немолоденький уже, самостоятельный, семейный, с тобой можно и об жизни поговорить. А с другими-то как? Чуть увидели бабу в военной форме, сразу на уме одно. И глазки сразу масленые, и слова скользкие. А ты о глупостях не подумаешь.

– Нет, о глупостях не подумаю, – согласился Кощеев. – Давно служите?

– С сорок третьего и все время на фронте… Научилась, слава Богу, насквозь мужика видеть. В бою трудно роль играть. В бою вы голые и прозрачные… Нравился один, скромный лейтенантик – сволочь оказался. Ненавидела другого, а вышло – хороший человек был. Да нужен-то ведь бабе не чин, не герой, не орел писаный, а просто-напросто хороший человек…

Выйдя из барака, он долго стоял и курил на ветру и думал о неземной красоте сержанта Кошкиной, о ее откровенных словах.

«Хороший человек… А где его взять? Ты бери, какие есть, пока не поздно». Себя он не считал хорошим человеком и, откровенно говоря, поэтому переживал, особенно по большим праздникам. Знал о себе: груб, неуч, страхолюдина, а в пьяном виде лезет в бочку.

Груз больших и малых грехов постоянно давил, не очень-то приятно было тащить его на себе. Откуда они только взялись, эти грехи и уродства, дьявол их дери? Неужели были заложены в семени? Ведь сколько помнил себя, вокруг – грязь, мат, дым коромыслом. Мать – всегда веселая, не просыхала от престольных «сабантуев» и «производственных успехов». Отцов было много, и черт знает, какой из них настоящий… С таким детством можно стать «хорошим человеком»?

– Нашел? – перед ним стоял старшина и накручивал ус.

– Еще нет. Говорил же, часу не хватит. Сколько натикало?

– Я тебе натикаю!

– В сопки ходить без винтовки не положено, а ефрейтор пирамиду не открывает. Говорит, потому что арестован…

– Ох, Кощеев!.. Значит, так. Даю еще полчаса. Не отыщешь головной убор… пеняй на себя. Все мои терпения кончились!

– А как насчет винтаря?

– Не могу я тебе доверить оружие. Не могу, и все тут! Недотепистый ты человек, рядовой Кощеев, несерьезный! Не приспособленный для военного дела. Нет в тебе никакой солидности.

– Без оружия в сопки не пойду. Не положено. Сколько вон на природе бродит всяких охламонов. Чиркнет ножичком пониже пупка, а мне даже напугать его нечем. И собачни полно без ошейников. Как увидят – безоружный арестант, да еще без пилотки, – загрызут…

– Стой здесь и жди. – Старшина круто развернулся и пошел в казарму.

Вскоре Кощеев увидел Посудина и Зацепина.

– Ты что, Кешка, совсем оборзел? – Зацепин широко раздувал ноздри. – Вместо того чтобы отдохнуть мосле ночи, нам с тобой нужно нянчиться!

– Это как… нянчиться? – не понял Кощеев.

– На ручках носить!

– Где умный, а где… – Посудин не закончил, махнул рукой.

– Понятно, славяне! – радостно воскликнул Кощеев. – Старшина сказал вам, что меня нужно сопровождать в сопки? Охрану выписал? Ну педагог! Макаренко!

Подошел заспанный Поляница.

– Хочу на Украйну.

– Еще один тронутый. – Зацепин отвернулся и стал смотреть на Одуванчикова, который неподвижно стоял с винтовкой возле шлагбаума.

– Ты же с Приморья, Богдан, – проговорил Посудин, ежась от ветра.

– Вот и хочу побачить. Родычи з Украйны. Хочу в настоящей хати пожиты. Кавунив поисты. Горилку попыть. Девахи на Украине задасти, грудасти, а хлопцив нэма. Повыбыли хлопцив…

Кощеев раздобрился вдруг, вытащил кисет, и начал всех угощать.

– Во сне задастых увидел, хохол?

Поляница не ответил.

– Так что будем делать? – сердито спросил Зацепин, сворачивая ювелирную козью ножку.

– Лучше давай про гражданку, начальник. И не ерепенься, – сказал Кощеев. – Человек я пропащий, биография моя хреновая. Так что воспитывать меня без толку. Давай про то, как мы вдруг станем гражданскими. Ты, например, что будешь делать?

– Надоел ты мне со своими баснями. – Зацепин прикурил от своей зажигалки и дал прикурить остальным.

Посудин затянулся и закашлял. Кощеев стукнул пару раз кулаком по его костлявой спине.

– Спасибо, – сказал Посудин. – Мы много разговаривали о гражданке… но едва ли кто задумывался, а возможно ли вот так вдруг сразу стать гражданским человеком? После трех, четырех, семи лет службы?

– Сдурел, студент? – возмутился Кощеев. – Выходит, надо всех нас тут еще выдерживать?

– Переход из одного состояния в другое – всегда ломка, Иннокентий, катаклизм, можно сказать. Вломимся мы в ту жизнь в армейской обуви, что-то раздавим, что-то нарушим… Понимаете?

– Непонятно, студент, – Зацепин посмотрел на него снизу вверх. – Тебе-то что волноваться? Демобилизуют – пойдешь доучиваться на юриста. Сколько осталось до специальности?

– Год.

– Вот видишь! Через год станешь милиционером или прокурором. Так чем плохи твои или мои кирзачи, если в них пойдем на гражданку? Ноги будут в тепле.

– На гражданке будэ гарно, – сказал Поляница. – Чого зря молоть? Вси хотят на гражданку. Вси!

– Одуванчик не хочет, – сказал Кощеев. – В училище желает или на сверхсрочную. Только нужно ему сначала решить бабский вопрос.

– И это важно, – сказал Посудин.

Кощеев подставил под ветер окурок – так он стряхивал пепел в полевых условиях.

– Армия, может быть, и вещь, но только если баба под боком. А по мне, хоть красавица начнет уговаривать на сверхсрочную – не соглашусь.

Все посмотрели на него, красавица и Кощеев – это звучало дико.

ТИПИЧНОЕ СУМАСБРОДСТВО

Посудин и Кощеев спускались по склону сопки, внимательно глядя себе под ноги.

– Ну и погодка. – Кощеев вынул из-за пазухи пилотку, плотно натянул на голову.

Посудил побледнел.

– Ты чего? – испугался Кощеев. – Тебе плохо? Студент!

– Са… самый настоящий… негодяй! Я тебя ненавижу, Кощеев! Ты… ты безалаберный, жуткий тип! Поворачивай назад! – Посудин скинул с плеча винтовку.

– Сдурел, студент? Осторожней с оружием! Осторожней, говорю!

– К чему эта комедия… с пилоткой?

– С пилоткой? – Кощеев снял пилотку, покрутил ее в руках, будто впервые увидел. – Так это Мотькина пилотка. Попросил на пока, чтоб не простудиться. Ему все равно – в тепле. А дождь пойдет – кастрюлей накроется.

– Не верю! Покажи метку.

Кощеев вывернул пилотку наизнанку.

– Гляди, студент. Думаешь, на понт тебя взял?

– Терпеть не могу блатных!

– Много ты понимаешь! Настоящих блатняг видел? Да где тебе. В институтах их не держат и в кинокартинах не показывают.

Метка была явно не Кощеева. Но и не Мотькина!

– Слушай! – закричал Посудин. – Долго ты будешь дурака валять? Я не верю ни одному твоему слову!.. Почему ты ее прятал за пазухой?!

– Ее?.. Сам подумай: разве узнал бы старшина, что я без пилотки? Узнал бы, если она у меня на голове?

– Одуванчиков стоит у шлагбаума, хотя ему положено спать два часа! Я занимаюсь самой настоящей ерундой!.. И все по твоей милости! Поймешь ли ты наконец, Кощеев?!

– Уже понимаю. Не веришь? Чтоб мне провалиться. Чтоб не увидеть мать родную. – Он щелкнул ногтем по зубу, провел большим пальцем по горлу. – Гад буду.

– Нет, Кощеев… Ты чудовище, непрошибаемое… Такие, как ты, отравляют жизнь! Ты не имеешь права…

– Хватит, студент. Не то горло простудишь. Вот сяду сейчас тут и не тронусь с места. Никуда с тобой не пойду! А старшине скажу: студент угрожал оружием, чтоб не искать головной убор. Скажу: несознательный лентяй этот Посудин, отравляет жизнь всем людям. А так как старшина и без меня знает, что ты отравитель нашей светлой жизни, то загремишь ты, студент, на губу со всеми твоими знаниями. Будешь лекции читать китайским клопам и тараканам…

Тем временем они спустились в низину. Кощеев преобразился, замолк, шаг его стал напряженным. Посудин хотел выразить неудовольствие тем, что зашли далеко, но Кощеев яростно прошипел:

– Ша! Ни звука!

Посудин понял, что Кощеев притащил его сюда с какой-то целью. Он сел на комель ивы, подумал, не закурить ли. Но Кощеев стоял, чутко прислушиваясь, и его тревога передалась Посудину. Кощеев полез вверх по заросшему кустарником обрыву, производя поразительно мало шума: под его руками и ногами почти не трещали ветки.

Посудину вдруг показалось, что на него кто-то смотрит. «Какой вздор! – подумал он с внутренней дрожью. – Как будто взгляд можно почувствовать… взять в руки, взвесить…» Тем не менее он начал поспешно шарить глазами в кустах и среди камней, пришептывая: «Отвесьте мне килограмм взгляда… Уберите с моего плеча ваш липкий и недостаточно тяжелый взгляд…» Возле охряного откоса наткнулся на лежащего пса. В этой кудлатой грязной шкуре, брошенной наземь, были живыми только глаза, злобные, бешеные глаза дикого зверя. Пес был некрупный и непородистый, явная дворняжка. Он беззвучно скалил желтые клыки, и уши его были намертво прижаты к затылку.

Кощеев оглянулся и, увидев пса, сразу же вернулся.

– Ага, друг человека, – произнес он в полный голос.

Шерсть на загривке пса поднялась дыбом.

Вот он, людоед, личный враг Кешки Кощеева, зверь до мозга костей, потерявший всякие связи с человеком… Всякие ли? Кощеев ткнул трухлявой веткой в бок собаки, облепленный репьем и колючками.

– Перебит хребет. Однако, неужели это я ее так шарахнул? А черт с ней. Потом пристукнем. Пойдем, студент. Там есть кое-что поинтересней.

Они взобрались но обрыву на водораздел.

– Ты ее убьешь? – спросил, задыхаясь, Посудин.

– Нет, я возьму ее на колени и буду чесать за ухом. Да присядь, каланча.

Они сидели на корточках за грудой камней и вывернутого из недр сопки военного мусора. Перед ними раскинулась знакомая панорама. Кощеев немного удивился, что нет восстановленных тугих заграждений из колючей проволоки, которые он кромсал ночью своими ботинками. Может, в темноте на другую сопку забрел? Да нет же, от собак удирал знакомым маршрутом, поэтому и удрал…

В общем-то, колючей проволоки хватало. Ее огромные спутанные клубы, полузасыпанные щебнем, сохнущим дерном, мусором, ловили ржавыми шипами ветер и шепелявили, посвистывали, завывали, будто это были немощные голоса тех, кто навеки остался в этой сопке.

Кощеев и Посудин спрыгнули в траншею с обвалившимися стенками, дошли по раскисшему дну ее до остатков НП – наблюдательного пункта – с торчащими во все стороны бревнами перекрытий. Отсюда отлично просматривался не только склон сопки, но и обширное болото у подножия со множеством пеньков разной высоты. Когда-то здесь был густой лес… Через болото протянулась насыпная дорога, пропадая за скалистым левым флангом бывших позиций. Серый, лишенный солнца день высвечивал каждую подробность рельефа с одинаковой резкостью, что в двух метрах, что в двух километрах.

Над болотом, сопротивляясь ветру, ходила кругами хищная птица. Пахло ружейным маслом.

– Что-то собачек не видать, – пробормотал Кощеев и вылез из траншеи. – Ты здесь поищи, а я там… Может, занесло головной убор на верхотуру.

Кощеев ушел довольно далеко от траншеи, когда наткнулся на разгромленную батарею японских орудий среднего калибра. Артпозиции вместе с техникой были засыпаны мусором и пластами маскировочного дерна. Земля вокруг пропиталась бурой маслянистой жидкостью. На каждом шагу торчали поржавевшие стволы, станины, тележные колеса, корзины, ящики, обрывки циновок, куски проволоки и вощеной бумаги.

«Интересно, сначала проволоку кто-то натянул, потом убрал. Разгрызи, Кеша, этот орешек, может, сразу человеком станешь».

Поднявшись к скалам, осмотрел развалины двух дотов. Трупы здесь были убраны или растащены псами, бетонные плиты густо разукрашены птичьим пометом. Кое-где в выщербинах Кощеев обнаружил засохшие крошки хлеба и зерна чумизы.

Он увидел, что Посудин подает какие-то знаки, и побежал к нему. Нога провалилась между спиц тележного колеса – такими колесами были снабжены японские орудия, – и он упал. Лежа, разглядел хорошо замаскированную амбразуру, невидимую с высоты человеческого роста. Куча земли, а у ее основания – эта амбразура с вывороченным из нутра механизмом заслонки и искореженной амбразурной рамкой.

Он подполз к амбразуре на коленях. Из черной дыры несло теплом. Тепло истекало почти зримо, и вместе с ним – тревожные запахи.

Подбежал Посудин, шумно дыша. Увидев амбразуру, проглотил сорвавшиеся было с уст слова. Но его беспокоила больше не амбразура, он показал рукой на груду камней, за которыми только что укрывались, Кощеев увидел пять-шесть разношерстных грязных собак. Ветер шевелил их шерсть, пробивая в ней светлые воронки.

Кощеев погрозил им кулаком. Потом вытащил из нагрудного кармана гимнастерки коробок спичек и тощую стопку газетной бумаги, нарезанной для курева. Истратив драгоценную спичку, поджег бумагу и заглянул в амбразуру: груда разбитого железа в окалине и саже, бетонный пол, усеянный щебнем и стреляными гильзами, стальная дверь. На штыре, торчащем из стены, – помятая японская каска…

Бумага догорела до пальцев. Кощеев едва не взвыл от боли.

– Что там? – шепотом спросил Посудин.

– Огнеметом, наверное, прополоскали. Или бензинчиком выкуривали славяне. Пусто. Но есть какая-то дверь. – Он с силой втянул в себя воздух. – Чуешь? Вроде казармой несет?

– Ты туда не полезешь, – решительно заявил Погудим. – Теперь не война. Теперь запрещено… Сам знаешь. То мина-ловушка… В таких-то вот дырах. То еда отравленная…

– Любишь ты поговорить, студент. Отомкни-ка штык, говорю. Полезет собачня, без штыка справишься. А может, и не полезет.

– Глупый, бессмысленный риск! – Посудин повысил голос. – Ты, наверное, думаешь, что геройский поступок совершишь? Ты сильно заблуждаешься, Иннокентий.