Текст книги "Эмма"

Автор книги: Е. Теодор Бирман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

11

Вы заметили, наверно, что до сих пор я обходился без диалогов и, возможно, полагаете, что пора бы уже вам услышать наши голоса. Мой, Шарля, Эммы. Это называется – речевая характеристика героев. Понятия не имею, по плечу ли мне это, но попробую.

– Привет, Шарль, – сказал я в телефонную трубку.

– Эмма, Родольф звонит! – ответный радостный крик Шарля.

– Родольфо-Додольфо, жертва Адольфа? – из дальнего угла квартиры, видимо, родной голос Эммы.

Приветливая веселая интонация. Эмма! Эмма! Но почему ты шутишь, когда слышишь мое имя? Неужели, в твоих зимних глазах я обнаружу теперь банальную весну с ручейками, спокойно-привычно позволяющую воспевать себя любому начинающему поэту, рисовать себя каждому восторженному мазиле? В этот момент мне совершенно расхотелось ехать к ним, я был уже уверен, что, когда откроется входная дверь, мне в нос ударит кисломолочная прелесть деревенского уюта.

– Поезжай к нам немедленно, – это уже взяла трубку Эмма.

Северное сияние мое! Она почувствовала, что я готов ретироваться. Они не рассчитывали, что я приеду так быстро, поэтому я застал Эмму смахивающей пыль с телевизора. Тряпицей меньшего размера тумбу под ним обихаживала Берта (Эмма в миниатюре, как я уже предупредил вас). Всем известно мужское равнодушие к чужим детям, поэтому я стал смотреть на Берту, чтобы не ослепнуть и скрыть тот очевидный факт, что в блеске Эммы местоположение Шарля я могу определить только по голосу.

– Как тебе удалось добраться так быстро? – спросил он откуда-то из-за спины со стороны левой руки. – Ты звонил из ближнего телефона-автомата?

– Я приехал на автомобиле, – ответ мой был так скромен, что Эмма рассмеялась, а Шарль озадаченно замолчал.

– Пошли смотреть, – потребовала Эмма, и мы все вчетвером на лифте спустились с седьмого этажа.

Вообще-то, в то время мне гораздо большее удовольствие доставляло развлечение, заключавшееся в том, что в полумраке гаража, никем не наблюдаемый, я садился на заднее сидение из желтой искусственной кожи и оттуда наслаждался глубиной салона, видом руля и приборной панели, малиновым блеском краски капота. Езда пока еще была довольно нервным занятием для меня, но я предложил прокатиться. Они вернулись на несколько минут, чтобы переодеться, а я остался в машине.

Я покатил их в центр города по заранее опробованным маршрутам. Шарль сел рядом со мной, Эмма с Бертой – сзади. Я слышал, как они ерзают там, это Эмма передразнивала юркую Берту. Шарль, наоборот, притих. Так мы катились вдоль с детства знакомых улиц, мимо кинотеатров, библиотеки, пышечной. Моя нескрываемая напряженность за рулем, кажется, только добавляла значимости происходящему.

– Бей желудочника! – весело заорал я, когда передо мной довольно резко остановилось такси, чтобы высадить пассажиров.

– Что это такое? – рассмеялся Шарль.

Я рассказал им о своем инструкторе по вождению, это его выкрик я воспроизвел. Тогда же, когда услышал его, я поинтересовался, откуда взялось такое прозвище. Тот заявил, что все таксисты – стяжатели, и чтобы не упустить лишнего клиента, они не обедают и не ужинают вовремя, а перекусывают бутербродами, когда придется, и потому – у всех гастриты и язвы желудка. Сам он не только не отказывал себе в регулярном питании, но и попутно с преподавательской деятельностью решал многие другие собственные проблемы – наша езда в основном состояла из коротких переездов от одного пункта к другому, по достижении каждого из которых он исчезал на время от нескольких минут до получаса. Однажды, когда я пришел на очередной урок, я застал его за ремонтом автомобиля. Другой машины на замену не было, я же должен был после занятий вернуться на работу, и поэтому не только не предложил своей помощи, но и, поинтересовавшись, в чем состоит неисправность, предложил временное решение, которое оставило бы нам некоторое время на вождение. В ответ он выглянул из-под машины с гаечным ключом в испачканной маслом и черной гарью руке, и во взгляде его не просто сквозило презрение, оно будто забрызгало меня таким неприличным образом, как если бы прямо передо мной внезапно сорвало наконечник смывателя писсуара:

– Ну и фуфлыжник же ты, – сказал он со смаком и, видимо, с трудом удержавшись, чтобы не сплюнуть, и я понял, что в отношении трудовой этики он предъявляет к себе очень жесткие требования.

Не удивительно, что милейший капитан третьего ранга, продавший мне свою машину (он подписал все бумаги, положившись на мое честное слово отдать через две недели недостающую тысячу рублей) и севший в нее вместе со мной и со своей малолетней дочерью, вызвавшись посмотреть как я вожу и дать мне пару-тройку полезных практических советов, сначала помрачнел, потом попросил подъехать к дому, высадил дочь и для приличия, чтобы не быть заподозренным в трусости, сделал со мной еще пару кругов по нашему району, и наконец, удалился в мрачном состоянии духа. Какое-то время я арендовал его гараж, где хранилось также и некоторое имущество капитана, так что он наверняка видел результаты двух моих неудачных выездов из его гаража задним ходом. В результате первого из них я вырвал из тела машины левую часть бампера, и ус его, глядевший теперь вверх и в сторону, довольно приблизительно пригладил. В другой раз, обернувшись, я упустил из виду, что дверь с моей стороны осталась открытой, и по неопытности не сразу по шуму все увеличивавшего обороты двигателя догадался, что мне что-то мешает. Дверца сначала уперлась в стену гаража, а затем стала вминаться в корпус машины. Денег на ремонт у меня не было, поэтому починку и в этом случае я произвел самостоятельно, привязав дверь к дереву, нажимая на газ и проверяя, встала ли дверь на свое место. Операция, можно сказать, удалась, потому что дверь закрывалась, а автомобиль со шрамами как и человек считается практически здоровым. Все фотографии на фоне машины с тех пор я делал исключительно с правой, неповрежденной стороны.

Но в тот день машина еще была цела. Шарлю и Эмме, я чувствовал, хотелось расспросить меня о том, что происходило со мной в прошедшие со времени нашей учебы годы, но каждый из них хотел, видимо, сделать это отдельно, и потому оба молчали. Мне показалось, что настроение Эммы начало портиться и неожиданно она сказала: «Родольф, ты так ошарашил нас своим звонком, что я совсем забыла – мой отец уже полчаса как ждет нас у себя. Ты не мог бы подбросить нас к его дому? Ты еще помнишь, где он?» Эмма, Эмма, как тебе не совестно? Могу ли я забыть дом, к которому столько раз подкрадывался школьником, не столько рассчитывая тебя увидеть, сколько оказаться в незаконной близости к тебе? Мне показалось, что Шарль был удивлен, но я не уверен в этом.

– Извини, что так получилось, – сказала Эмма, – приходи еще и расскажи нам подробнее о себе.

Она произнесла это, уже выйдя из машины и наклонившись к открытому мною боковому окну, потушив в глазах по очереди весну, лето и осень и оставив мне сосущую пустоту в груди с подвешенным на ниточке оледеневшим четырехкамерным мотором.

– Да, да, – подтвердил Шарль из-за ее выпрямившейся спины, и Берта помахала мне ручонкой. Славная девочка.

Вот и весь диалог. Но мне жаль расставаться с этой сценой. А что, если обратить ее в отвратительный скандал, будто бы состоявшийся после моего отъезда, и который, конечно же, является лишь плодом моего воображения. Это будет игра, всего лишь игра в диалоги.

– Значит, самая короткая из твоих юбок и самые высокие каблуки – это для визита к папе?

– Прекрати, Шарль.

– Не волнуйся так, не то у тебя выпадет грудь из лифа.

– Свинья!

– Берточка, – обратился Шарль к дочери, – твой папа – свинья. Хрю-хрю!

– Оставь ее в покое, кретин!

Тем временем я, обнаружив, что попал в тупиковую улочку, развернулся и снова должен был проехать мимо них. Я притормозил, открыл окно, чтобы с юмором объяснить свое нелепое вторичное появление, но тут увидел красные пятна на лице Эммы, плачущую Берту и побледневшего Шарля. Не прошло и трех минут, как мы расстались, произошедшая в них перемена поразила меня.

– Что случилось? – спросил я будто бы озабоченно, а на самом деле предчувствуя, догадываясь и – да, конечно, – ликуя.

– Поезжай, поезжай, – сказала Эмма.

– Она полагает, что я – кретин и свинья, – сказал Шарль, – а ты как думаешь?

– Шарль! – сказал я спокойно-укоризненно, но внутренне бурно радуясь.

Любая несправедливость в отношении бывшего друга казалась мне в этот миг вполне заслуженной им.

– Может быть, я и правда кретин и свинья, но тебе-то я был настоящим другом. А знаешь, – спросил Шарль, – откуда я приносил для тебя новенькие коробки «Беломорканала»? Я воровал их в магазине, мой отец никогда не курил этих папирос. А ты жулил, играя в карты на деньги (наглая ложь!!!), и скармливал мне по три мороженых перед качелями, чтобы меня стошнило на них! (Ну, надо же – какой подлец!) А начал ты с того, что сдернул с меня трусы.

– Зачем ты врешь? – взбунтовалась Эмма. – Я же видела – это был не он. Они подбежали к тебе вдвоем, но сдернул трусы не Родольф, он только боднул тебя головой в грудь.

– Как Зидан Матерацци, – прокомментировал я, хотя про «бодание» не помнил.

– Зидан боднул после того, как Матерацци сказал ему гадость, – с отвратительной плаксивостью в голосе пожаловался Шарль, – а ты и оскорбил, и сам же въехал головой в грудь.

– «Головой в грудь…» – презрительно передразнил я Шарля. – И что я сказал тогда? – это сейчас мне много чего хотелось бы наговорить ему, а тогда, в двенадцать лет, что уж я мог сказать такого, что обижало бы его по сегодняшний день?

– «Эй, рогатенький!» – припомнил Шарль без особой охоты.

Эмма расхохоталась.

– У тебя на макушке, – сказала она Шарлю, – действительно были два ежика, вместе похожие на рожки. Я помню, я смотрела на них после того, как ты вернул на место свои штанишки.

– Ну, наконец-то я услышал, что привлекло тебя в этом типе, – сказал я, обращаясь к Эмме и жалея, что я не тот актер с гуттаперчевым лицом, который играл в «Маске», и не могу, обернувшись к Шарлю, изогнуть улыбку в виде рогов.

– И жаль, что это не я оголил тебя, – желчь, затопляя удовлетворение, разливалась во мне, Шарль воспринимался мною в это мгновение как волоконца жесткой говядины, застрявшие между зубами. Так же нетерпеливо, как желал бы я в этой ситуации обладать длинным ногтем, заостренной спичкой, а лучше всего – настоящей зубочисткой, чтобы выковырять побыстрее досадную, грозящую стать гнилью помеху, так же неистово я искал слов, которые обидели бы его посильнее, но сказал то, что мучило по-настоящему меня самого:

– Жаль, что это не я устроил экспозицию распылителя мистера маляра, из которого он замазывает бесценные картины.

– Да? – Шарль схватил на руки плачущую Берту. – Смотри, смотри, как рисует этот распылитель!

Я молча вынул ключ из замка зажигания и вырезал им тот кусок желтой кожи сидения, который повторял еще контур Шарлевой задницы. Трудно сказать, зачем я это сделал: за психически неуравновешенным жестом, декларирующим мое негативное отношение к оскверненной обивке сидения, за демонстрацией бескорыстного благородства через варварский поступок, видимо, скрывался еще какой-то нечистый подтекст, который должен был обиняком выставить Шарля завистливым безлошадным смердом.

– Ха-ха-ха! – Шарль прямо закатывался от смеха, словно он превратился в крайнюю плоть на своем же твердеющем на глазах мерзком инструменте размножения Эмм. – Хочешь, я дополню картину и вырежу на память контур еще кой-чего, что не оставило четкого следа на сидении, но нередко оставляет следы в неких таинственных глубинах?

– Как вам не стыдно? – кричала Эмма. – Вы оскорбляете меня оба. Она потащила Берту вперед по тротуару. Шарль был отвратителен.

– Династия длинноногих шлюх, – негромко сказал он, видимо, имея в виду, прежде всего мать Эммы и уж только потом ее саму, но сказал-то он это вслед Эмме и Берте. До него тут же дошло, как может быть истолкована сказанная им гадость, он покраснел, но фанатичное упрямство, незнакомое мне в нем раньше, взяло свое.

– Династия длинноногих шлюх! – еще раз глухо и зло произнес он.

Это повторение было невыносимо, оно было хуже, чем даже смысл его грязных выкриков. «Совсем рехнулся», – подумал я, но поглядел на ноги Берты, полюбовавшись же, решил, что еще рановато судить, какими они станут, когда девочка вырастет.

– Не смей пялиться в ЭТУ СТОРОНУ! – взревел Шарль.

– Да ведь ты сам обратил мое внимание, – уж я постарался назло ему как можно более гнусно оскаблиться. – Ша-арль, – сладко пропел я, – ай-яй-яй!

Вы ведь обращали внимание в супермаркетах, какие нарядные, пухлые, свежие, веселые лежат на полках под ярким светом разноцветные сладкие перцы. Они бывают красными, желтыми, зелеными. Именно эти цвета, кажется, даже в этой последовательности сменились на лице Шарля, но не было в нем ни нарядности, ни пухлости, ни свежести, ни веселья, а я страстно желал, чтобы лицо его теперь побелело так, как никогда не случается со сладкими перцами, но каким только и бывает выставляющий их на обозрение неоновый свет. Но вместо этого Шарль вдруг повеселел и, ухмыляясь, спросил:

– И что ты собираешься делать с отпечатком моей задницы? Ха-ха-ха! – теперь уже он игриво погрозил мне пальцем. – Я возражаю! Хотя и не могу помешать.

Гаденыш, он, значит, решил перейти в наступление, и вот – радостно скалится своей убогой шутке и добавляет:

– Лучше повесь на стену в гостиной. Пусть она смотрит на тебя.

– Жаль, что я не повернул тебя тогда спиной к Эмме и не нагнул маленькой строчной «г», – ответил я, поглядев на выкройку, – тогда в ее сознании твой образ сложился бы по-другому и гораздо больше соответствовал бы оригиналу.

– «г», «г», «г», – добавил я, выстреливая в Шарля именно этими не прописными мягкими, липучими буквами.

Я хотел было высунуть голову из окна, чтобы плюнуть ему на туфли, но подумал, что этот ненормальный может тяпнуть меня кулаком по макушке и смять трахею об опущенное стекло. И не стану я отмывать своей слюной его башмаки, в которых водится пара, наверняка дурно пахнущих конечностей. На лице моем отразилось отвращение, вызванное последней мыслью, я завел машину, обогнал Эмму, затормозил перед ней, поднял и показал ей вырезанный кусок кожзаменителя все еще сохранявшего две овальные вмятины. Я выразительно потыкал пальцем сначала в каждую из них, потом в сторону догонявшего нас Шарля, мимикой подтвердил долженствующую возникнуть у умницы Эммы догадку о ценностной тождественности Шарля и отпечатка его собственной жопы, потом исказил лицо так, что сморщенный фиником нос мой стал геометрическим центром единой композиции «сморщенности», выражающей идею отвращения, затем, демонстративно скомкав жалкий обрывок синтетической кожи, бросил его на дно салона. Взгляд мой перед тем, как я нажал на педаль акселератора, ясно показал Эмме, что все внутреннее пространство моего автомобиля – всегда в ее распоряжении.

Разумеется, ничего подобного не было, и до того футбольного матча Италия-Франция с инцидентом Зидан vs Матерацци оставалось еще много лет, и фильм «Маска» еще не вышел на экраны. Это все – фантазия, эксперимент с диалогами, демонстративно и в бурной форме обнажающими скрытые мои мысли и чувства. Это мой скромный литературно-научный опыт, для контраста завершенный в экспериментальных же целях пантомимой, по определению безмолвной. А также свидетельство того, до какой низости может опуститься в потаенных мыслях даже благородно любящий человек вроде меня. В действительности я и вправду заехал в тупик, вернулся, виновато помахал им. Шарль и Эмма, улыбаясь, помахали мне в ответ, Берта снизу вверх вопросительно посмотрела на мать. Они были необыкновенно похожи друг на друга, сидение моей машины было цело, как пока еще левые бампер и передняя дверь.

12

Еще через полтора года, когда я почувствовал себя достаточно уверенно за рулем, я решил предпринять первое серьезное путешествие на автомобиле. Я выбрал маршрут, проходящий по Грузии и Армении, и пригласил Шарля с Эммой. Было решено, что Берта еще слишком мала, чтобы взять ее с собой, и она осталась с родителями Шарля. Постоянные междугородние звонки, из-за которых мы теряли немало времени в дороге, ярче, чем сцены непосредственного общения Эммы с дочерью, высвечивали, очерчивали для меня Эмму-мать. Это было грустное и прекрасное зрелище. Для меня. Вот и угадайте теперь, который из переводов первого сонета Шекспира я предпочитаю. Этот?

 
Мы урожая ждем от лучших лоз,
Чтоб красота жила, не увядая.
Пусть вянут лепестки созревших роз,
Хранит их память роза молодая.
 

Или этот?

 
Потомства от существ прекрасных все хотят,
Чтоб в мире красота цвела – не умирала:
Пусть зрелая краса от времени увяла—
Ее ростки о ней нам память сохранят.
 

Правильно. Какое мне дело до роз?

Маршрут я выбрал без всякой задней мысли, но когда мы уже катились по территории Грузии, мне показалось, что в воздухе стало больше кислорода. Поначалу я думал, что так оно и есть, но позже это чувство сменилось другой иллюзией: будто здесь чуть легче двигаться и прыгать, как если бы немного ослабли силы притяжения. Этого уж точно не могло быть, но наружное давление, казалось, и правда, – существенно упало, хотя я бывал уже гораздо выше в горах и ничего подобного там не испытывал. Сегодня мне представляется хоть и недоказанным, но вполне вероятным, что влюбленность Пастернака в Грузию, а Мандельштама в Армению питалась не только облегчением, испытанным ими благодаря ослаблению на периферии империи напряженности поля большевистского режима, но и еще одним, не таким уж скрытым источником: в обычном моем окружении ни у кого не было ни малейших причин скрывать от меня, еврея, полупренебрежительное отношение к кавказским народам. И вот Пастернак с Мандельштамом восхищением и любовью к Грузии и Армении как бы говорили: «Смотрите, как мы любим грузин и армян, и может быть, когда-нибудь вы научитесь так же любить евреев». (Что-то очень похожее попалось мне недавно у кого-то из американских писателей-евреев. Ах – да, Филип Рот. Герой его романа восхищается простой мудростью пожилого негра, копающего аккуратные могилы на старом еврейском кладбище, и в конце разговора очень тактично оставляет ему просто так, из чистой симпатии, сто баксов. Говорят, американские евреи вообще с большой симпатией относятся к неграм, голосуют с ними за одну и ту же партию).

Но и без того, были разлиты в атмосфере непринужденность и дружелюбие. Так в Тбилиси мы, притормозив у перекрестка, оказались рядом с милицейской машиной. Мы спросили, имеется ли кемпинг в городе. Реалистичная Эмма на заднем сидении предусмотрительно зарылась в большую карту, и потому помощь, оказанная нам грузинским милиционером, была, несомненно, проявлением чисто мужской приязни и гостеприимства. «Поезжайте за мной», – сказал он, и мы понеслись за ним, замирая от ужаса, будто вслепую летели в пенном следе быстроходного катера, пока не пришвартовались в небольшом парке, где и разбили палатки.

Позже, уже в Армении, на длинном спуске от озера Севан к Еревану, где мне следовало притормаживать исключительно двигателем, я все же злоупотреблял использованием тормозов. В результате, когда я въехал в город и попытался остановиться перед красным сигналом светофора, автомобиль мой проигнорировал приказ совершенно. Счастье, что никто не пересекал в это время дорогу, ибо и малейшей вмятины на таком роскошном произведении, как Эмма, я бы себе никогда не простил. Со всеми предосторожностями, используя нижние передачи, я дополз до ближайшей автомастерской. Был уже конец рабочего дня, конец недели, и я с тоской думал о том, сколько же времени мой занемогший друг должен будет провести в этой больничной палате для автомобилей, сколько часов я проведу в тревоге, наблюдая, как чужие люди копошатся в его нутре. Приветливость в автосервисе была по моим представлениям того времени абсолютным нонсенсом, поэтому я был и удивлен, и растроган тем, что армянские авто-эскулапы задержались ради меня на работе, что-то подкрутили, чего-то добавили, посоветовали еще подождать, пока окончательно остынет все, что участвует в процессе торможения. Вопрос о стоимости ремонта я задал не без дрожи в голосе, ибо как житель центральных областей империи, был готов к тому, что слухи о том, что кавказские народы, и армяне в частности, плохо разбираются в цифрах, не содержащих в конце двух, а то и трех нулей, окажутся правдой. (Историю об азербайджанце, вставившем своему стареющему ослу золотые зубы, я услышал на работе перед самым отъездом). Только смехотворности суммы в три рубля, которую с меня запросили за работу, выполненную, кстати, в неурочное время, я обязан тому, что она вообще осталась у меня в памяти.

Когда, уже налюбовавшись ереванским розовым туфом, видом на гору Арарат и побывав в Эчмиадзине, мы поднимались, возвращаясь назад той же дорогой, я не заметил, как поползла вверх стрелка температуры охлаждающей мотор жидкости, и остановился на обочине лишь тогда, когда из под капота повалил пар. К такой неисправности я был готов, в багажнике у меня лежал наготове запасной приводной ремень вентилятора охлаждения, но произвести замену мне не удавалось, так как я никак не мог отдать болты защитного кожуха, предохранявшего от ударов картер двигателя. Вскоре около нас остановился грузовик. Водитель, выяснив, в чем дело, снабдил меня подходящим гаечным ключом. Сославшись на занятость, он не стал ждать, пока я закончу работу (я бы ни за что не отказался от удовольствия дольше полюбоваться Эммой, которая, не скрываясь, сидела на ограждении дороги, поскольку молва не приписывала армянам сексуальной агрессивности в отношении женщин). Предложенных мною денег за ключ он не взял, влез по ступеням в высокую кабину, и его грузовик продолжил тяжелый подъем.

Никогда не отзовусь я дурно о народах Кавказа, но высшая оценка в этой замечательной во всех отношениях поездке должна по справедливости достаться Эмме. Во время всего путешествия она, моя дорогая Эмма, щадила меня. Когда случалось, что наши палатки из-за недостатка места стояли рядом, я не слышал никаких подозрительных шорохов, о стонах и речи нет. Доносившиеся до меня их голоса были ровными: «На завтрак приготовим кашу из гречневого концентрата, на обед будет овощной суп из пакета и тушенка с рисом… Берта… Родольф сказал…». Я был все же еще довольно неопытным водителем, и от усталости быстро засыпал.