Текст книги "Эмма"

Автор книги: Е. Теодор Бирман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

4

Совместим в одной главе рассказ «Странности» с упоминанием о Жюстене. Никакой связи между ними нет, и никакой причины их объединения в одной главе не существует. Я упоминал уже и, кажется, не один раз, что мое отношение к фабулам и композициям плотно заряжено недоверием, ревностью, недостаточным собственным умением, досадой, и как следствие – желанием навредить им, восстать против их просвещенной тирании. Я привожу здесь так много своих рассказов, все увеличивая плотность их вкрапления в основной текст, не только, чтобы дать вам представление о том, чем пичкал я Эмму, не только пытаясь заразить вас своей концепцией рассматривать любое художественное произведение исключительно в его нерасчленимой целостности даже когда из тела его растут привитые ветви или когда легким дуновением поощряется парить в воздухе радужный мыльный шар, оторвавшийся перед тем от пластмассовой пуповины-трубочки и родительских губ. Я заполняю пространство этих записок рассказами для того, чтобы расшатать прутья сюжета – этой ненавистной мне тюрьмы, похожей на клетку для попугая с тонкой жердью и круглым зеркальцем.

Когда же кора моего нетерпения образует трещину и происходит выброс эмоций, осколки впечатлений, образов, отрицаний, все это – навоз, молоток, National Geographic, обувные и книжные магазины – разносит по новым литературным единицам, все становится материалом на новых строительных площадках. Рассказ «Странности» тому пример. Отдавая все же дань укоренившимся читательским привычкам к разграничениям, я оставляю с обеих сторон рассказа по одной пустой строке, которые мне самому напоминают не столько забор или ограду, сколько тропинки, разделяющие участки одного и того же поля. Зачем я помещаю рассказ еще и в кавычки? Думаю, сказывается во мне инженер.

«Никогда я не жил до этого в таком месте, всегда – на этажах. Но вот теперь – снял бывший магазинчик с витриной и полами на уровне тротуара на довольно таки центральной улице Алленби, хотя довольно странно называть центральной улицу в городе без центра, без крепости, без храма и без кремля. Назовем ее оживленной. Просто мне очень хотелось быть ближе к людям, к движению пусть не всегда плотных, но и не иссякающих людских косяков. И очень необычным было ощущение – всего один шаг с оживленной улицы внутрь, и сразу у себя дома. Без коридора, без единой ступеньки. Щекочущее чувство, дразнящее. Я опасался, не попадает ли во время сильного дождя вода внутрь. Может быть, нужно, когда идет ливень, класть большую, мягкую тряпку под дверь. Выяснилось – не нужно, не затекает, тротуар сделан с наклоном к проезжей части. На витрине я выставил телевизор очень большого формата, он все время включен без звука на канале National Geographic. И теперь у моей квартиры часто останавливаются люди, стоят, смотрят телевизор и не знают, что в метре, ну, может, чуть больше от них, за непрозрачной шторой стою я и слышу, как они комментируют увиденное.

Но теперь, когда я уже немного привык к своему новому жилищу, стали меня интересовать и привлекать полуподвальные помещения. Однажды я не утерпел и через окно спрыгнул в магазин верхней одежды, который как раз в таком полуподвале и разместился. Ничего особенного я там не сделал, просто запрыгнул и прошел на выход, но когда уже поднимался по ступенькам к двери, за спиной услышал женский голос: «Вон он, вон он», – а пройдя десятка полтора метров, услышал за собой шаги. Меня обогнал крупный, неопрятно одетый мужчина с молотком в руке, испачканным не то конским, не то коровьим навозом. Скорее – конским. Я сразу понял, что молоток у него не для нападения, а для обороны, и улыбнулся. А он шел чуть впереди и справа и все время на меня оглядывался.

Он не ожидал, что путешествие будет таким коротким, и был озадачен, когда я остановился, открыл дверь своей квартиры, а потом изнутри специально с лязгом и на два оборота запер замок. Я подглядел из-за шторы – он стоит там снаружи со своим грязным молотком и смотрит National Geographic.

Минут через пять я открыл дверь и спросил его, хочет ли он чаю или кофе. Он замялся сначала, но потом ответил: «Чаю». Я закрыл дверь, подождал еще минуту, а потом снова выглянул и спросил: «С мышьяком или без?» Тогда он плюнул себе под ноги, растер носком красного армейского ботинка плевок и удалился.

Попробуйте вы сами по центральной улице прогуляться с молотком в руке, хотя бы даже и чистым. Ей-богу, – неудобно это».

Это был конец рассказа «Странности». Сейчас, сначала небольшое, вызванное содержанием предыдущих глав замечание, и потом сразу – о Жюстене.

Обращали ли вы внимание, чем отличаются продавцы книжных магазинов от всех прочих? В обувном, скажем, и тем более в магазине одежды, скучающий продавец охотно выступает навстречу испуганному покупателю, сразу обнаруживая радушие, осведомленность в предмете и хороший вкус. Продавец же магазина книжного сам кажется будто напуганным слишком быстрым течением времени, он либо лихорадочно копается в кассе, либо комнатной разновидностью бега трусцой несется от стеллажа к стеллажу в мягкой обуви, и, надо думать, если он не станет этого делать или хотя бы замедлит темп, посетитель обрушит на него собственный незаурядный вкус, необъятную осведомленность, после чего уйдет из магазина вполне довольный собою, даже открытки какой-нибудь или календаря для портмоне не купив.

А теперь, наконец, о Жюстене:

Давно хотел я рассказать о нем, другом племяннике Оме, которого он приводил порой вместе с Наполеоном. У него круглые и очень яркие глаза, такие же в точности были у одного паренька, моего сокурсника еще там, в России. Мы были в разных группах, и я впервые столкнулся с ним близко в воинской части под Анапой, куда после окончания учебы нас направили на трехмесячные сборы, по результатам которых должны были присвоить офицерские звания. Через очень короткое время его отстранили от ночных караулов, а мой товарищ, прошедший срочную службу, сказал, что так обычно поступают и в регулярной армии, когда офицеры чувствуют, что солдат подвержен страхам и может, чего доброго, открыть огонь по своим.

Жюстен, совершенно очевидно, был из того же теста. Он почти все время смотрел на Эмму, и это очень скоро сделало бы его присутствие сначала неловким, а потом и невозможным, если бы уже во второе его посещение он не принес с собой каких-то несуразно громадных размеров альбом и цветные карандаши и не стал изобретать платья для Эммы. Мне показалось, что он, по-видимому, влюблялся в тело Эммы как-то по частям, он всегда изображал ее либо прямо сидящей, либо стоящей, никогда не в движении или наклоне и сосредотачивался на какой-то определенной детали. Так мне запомнилось платье простого прямого покроя, но небольшой бюст Эммы в нем поддерживался двумя крупными поперечными дугообразными складками, сама же грудь ее была скрыта будто в спешке набросанными телесного оттенка розами. На другом эскизе Эмма была в обыкновенных джинсах, но ширинка и карманы имели вид единого мокрого пятна, а к носкам красных туфелек без каблуков были прикреплены опять розы, но теперь уже красные. Не знаю насчет джинсов, но такие туфли Эмма, думаю, не надела бы.

Однажды, сидя как обычно на веранде, мы услышали донесшийся из кухни ее вскрик. Мы бросились к Эмме, и оказалось, что Наполеон задрал ей юбку. Оме отчитал его, но я думаю, что тезка императора сделал это по наущению Жюстена, при этом присутствовавшего, потому что на очередном его рисунке Эмма предстала в платье с треугольным вырезом в нижней его части, вершина выреза упиралась в невозможно высокую точку (Эмма даже порозовела, увидев эскиз). Видимо, желание прояснить точное местонахождение точки пересечения ног Эммы и заставило Жюстена подговорить своего двоюродного брата на эту безумную выходку. Внизу треугольник открывал ее колени, по которым струились тонкого плетения кисти, такие же лежали на плечах.

Имелся в этой коллекции и портрет Эммы в строгом костюме. Ее обычно слегка вьющиеся волосы были расправлены и собраны сзади. Жюстен нацепил ей на нос очки, которые в жизни она никогда не носила. В таком виде ее легко было представить себе излагающей учение Фейербаха, и, клянусь, в этом случае я готов был бы бесконечно выслушивать его аргументы, как рад бывал (в те немногочисленные минуты, которые оставались у нас после физической близости) скользить ладонью или указательным и средним пальцами по телу Эммы, всякий раз заново удивляясь его бесчисленным отличиям от моего собственного.

Пока все о Жюстене, а с другого конца рассказа о нем я без предварительного оповещения помещаю еще один этюд, словесный, короткий, под названием «Чудный край». Так, выпив вина, «запечатывает» его в утробе желтым сыром чревоугодник, никогда не знавший голода. Я же решил прямо сейчас, сию же секунду «запечатать» рассказ о Жюстене и платьях для Эммы. И никто, ни одна душа на этом свете, не в состоянии мне воспрепятствовать. Особенно сейчас, когда собственной моей душе так неспокойно. ОК – «Чудный край». Он не должен вам помешать, не мешает же вести машину музыка автомобильного радио.

«Все в наших краях ядовито. Вернее, все то, что дико, свободно растет. Не станем мы лист подорожника класть на случайную мелкую ранку, в жуткий нарыв обратится тут же она. С дикой яблони плод не сорвем, опасаясь корчей смертельных. Сирени цветущей запах вдохнув, резвый на землю падет жеребенок и околеет мгновенно.

Смущены? И напрасно! Часто ль вы падали сами на землю, рвали и ели невинную в вашей земле зеленую колкую травку, что щиплют лениво коровы? Бьюсь об заклад, что ни разу в голову вам не пришло завтрак устроить из трав, что растут под ногами. Так же и мы – диких плодов не едим, запах цветов полевых не вдыхаем. Наши далекие предки в позабытые уж времена вывели злаки, пригодные в пищу: съедобную, сытную рожь, золотую пшеницу, ее мы назвали «культурной». Возле наших домов, за плетнями, чудные зреют яблоки, вишни и белые груши. Есть во дворе и кофейного цвета розы у нас, не источают они никаких ароматов. Но они-то и пища тучных наших коров, а уж запах и вкус молока напоминает и розу, и кофе. Заборы вкруг наших домов – символ и знак, они отклоняют отраву, довольство надежно храня.

Хуже, когда омрачаются ясные дни тучами наших раздоров. Сколько бессонных ночей помню я, проведенных в охране колодцев, в бденье полночном, в тревоге, чтобы обиженный мною сосед в воду не бросил дикого лука стрелу, от которого с рвотой кровавой тело мое быстро извергнет и жизнь.

Также не жнем никогда мы окраины наших полей, слишком легко подменить там пшеницу культурную дикой. Путнику мы оставляем края нашей нивы. Ведь изначально риском наполнено странника существованье. Опасностью больше одной или меньше. Много ль значит она для него, его ненадежная жизнь?

Выше всего почитаем мы силу янтарного нашего меда, плода золотистых, привольно летающих пчел. К ним уваженье не знает предела. И осторожность, конечно. Встреча с пчелой непредсказуема может быть и чрезвычайно опасна, как с дуэлянтом заядлым бесстрашным, что острой рапирой своей многих отправил уж в ад или в рай, смотря по заслугам.

Но нет и не будет народа на свете счастливей, вольнее, чем наш. Молоды мы, озорны и беспечны. Кометою яркой в празднествах буйных проводим мы дни наших жизней недлинных. Если ж хандра, иль болезнь, или старость, или напасть другая коснется коростой своей лучезарного существованья, мажем на хлеб мы сладчайший наш мед, вкушаем и умираем во сне.

Чудный, божественный край! Благословенная жизнь!»

5

Только несколько слов я хочу сказать в этой главе – меня беспокоит, как Эмма смотрит на Леона. Не понравилось мне, как словно заторможены и одновременно неспокойны были узкие плечи ее, когда она не знала, что я гляжу на нее со спины, в те выходные, что я околачивался у них после теракта на территориях, когда сообщили о гибели двух человек из «сил безопасности», не называя имен, а Леон все не звонил и не отзывался, хотя предполагалось, что он тоже появится. Показалась мне излишне нервозной и вспышка ее веселья, когда он, наконец, объявился – цел и невредим. Нарочно задержался со звонком?

Я рассказал Эмме, что видел Леона в небольшой делегации заказчиков в нашей конторе, когда обедал в столовой. Хотя я сидел недалеко и смотрел на него в упор, он не заметил меня. На всякий случай я не стал его окликать.

– Ну и напрасно, – отреагировала Эмма как-то уж очень быстро, – он был в очках?

– Но он не носит очков.

– У него линзы, он потерял одну в какой-то стычке пару дней назад и еще не обзавелся новой. Если он был без очков, он тебя просто не видел.

Осведомленность Эммы неприятно поразила меня. Она продолжает быть насмешливой, когда мы занимаемся с ней любовью на чужой разболтанной кровати на съемной квартире моей умершей матери. Я продолжаю снимать это трухлявое гнездо для наших встреч, но отсутствие материнского пособия и выплачиваемая мною ссуда вместе с прочими расходами приводят к общему отрицательному балансу и истощают мои и без того не слишком значительные финансовые запасы. И вместе с ними, независимо от них, неумолимо тает что-то еще.

Нет, не удастся ограничиться несколькими словами. Странный случай произошел со мной на прошлой неделе. У меня выдался день, свободный от работы, мать больше не готовила для меня еду, и я решил пообедать в ресторанчике, недорогом, много лет уже не менявшем своего итальянского меню, но сохраняющем весьма приличное качество. Есть еще придорожное заведение, на автостоянке, это ближе к дому, но там обычно бывает уж очень шумно. Тем не менее, моя боязнь оказаться пленником какой-нибудь постоянной концепции, какого-нибудь «су-су-су», пусть даже превосходной итальянской кухни, порой приводит меня не то к бунту, не то к гастрономическому адюльтеру, на волне которых я решаю вдруг пойти именно туда, в придорожную харчевню, заказать бараний шашлык, к которому, хочешь не хочешь, положены два гарнира (я выбираю коричневый рис и картофельные чипсы, клянясь не касаться ни того, ни другого, и в итоге съедаю почти все чипсы и две-три вилки риса тоже отправляю в утробу). Еще до этого мне приносят четыре-пять восточных салатов в небольших розетках, которые я обязательно пробую, чтобы убедиться, что они по-прежнему мне не нравятся, и хумус с теплой лафой. Вот их, с сирийскими маленькими горьковатыми маслинами, часто лопнувшими, иногда и с расколовшимися косточками, я съедаю всегда без остатка, так что официант, пробегая мимо моего столика (в таких местах официанты обычно мужского пола и передвигаются в ускоренном темпе), спрашивает, не добавить ли мне еще хумуса и лафы. Нет, говорю я ему, спасибо, и когда приносят шашлыки, я ставлю шампур вертикально острием на тарелку и по очереди, начиная от острия шампура, вилкой, введенной между двумя кусками мяса (плоский металл самого шампура – пропущен между зубцами вилки) принуждаю их съезжать на блюдо. Жирными или жесткими кусками я пренебрегаю, откладывая их в опустевшее блюдце из-под хумуса. Обычные здесь многолюдность и шум воспринимаются мною как еще два гарнира или салата, ненужные, неиспользуемые, несъедобные, но неизбежные и неустранимые.

Но в этот день я поехал в итальянский ресторанчик, уселся, с удовольствием ответил на улыбку официантки, хорошо знавшей меня и иногда спрашивавшей, не принести ли мне того же, что я просил подряд два последних раза, заказал business lunch из холодного йогурта с мелко искромсанной свежей огуречной массой, островом-горкой поднимающейся посреди широкой тарелки, и куриной печенки с плоской, очень вкусной лапшой. Уже принесли мне сок грейпфрута и посыпанные специями свежеиспеченные булочки с розеткой мягкого масла, смешанного с мелко нарубленной зеленью, как я обратил внимание, что впереди меня сидит за столиком пожилая женщина, ужасно похожая на нашу Верховную судью, но лет на пятнадцать старше. Она выпила крохотную чашечку кофе, затем съела громадную порцию мороженого, которую предварительно разделила надвое, вытребовав для этого у официантки дополнительную чистую тарелку. Начав есть, она, однако, вдруг встала из-за столика и проследовала ко входу, где взяла газету и, вернувшись на место, просматривала ее содержимое, странно удерживая газету за верхние ее углы и словно отщипывая страницу за страницей. Читая, она порой вытягивала губы, причем, иногда это выглядело как приготовление к поцелую, но в другой раз было больше похоже на подготовку к плевку. На последней странице газеты ее, видимо, рассмешило прочитанное, и она коротко и диковато хихикнула. Когда расплатилась и встала, она вдруг двинулась не вперед к двери, а назад, за мою спину. Там располагаются туалетные комнаты и две раковины за перегородкой, но неизвестно откуда у меня возникла мысль, что сейчас, за моей спиной, она достала из сумочки молоток и уже целится мне в темя. Одновременно двое мужчин за наружными столиками выпустили навстречу друг другу клубы сигаретного дыма, будто подавая условный сигнал. Я оглянулся – женщина-«судья», конечно же, шла в сторону туалетных комнат. Странные мысли.

Я вспомнил, что давно не встречался взглядом с моим ночным приятелем – черным бородачом из теней листьев на блестящей стене пятиэтажки, соседней с нашим домом свиданий. Я, конечно, тогда еще, во время наших первых тайных встреч, познакомил его с Эммой. Почему бы нет? Мы смотрели на него вместе из ванной комнаты, он на нас – со своей белой стены. И вот я осознал – ведь громадный лобешник его и тени век под большими бровями давно исчезли, а я, вечно занятый мыслями об Эмме и о нашем с ней будущем в большой новой квартире, не поинтересовался в чем дело. Не удален ли он (как и мать моя из соседней с ванной комнаты) со стены дома номер 16, может быть свезли его в какую-нибудь палату номер 6 для теней деревьев на стенах? Мне и в квартиру подниматься не пришлось – уже со стоянки я увидел номер 16 на матовом колпаке и подстриженное дерево перед стеной.

К этому периоду моей жизни относится совершенно уже мутный отрывок, безобразный эпизод, заготовка, недооформленная словесная масса, зародыш какой-то истории, который я сначала назвал «Ощущение времени», но это, скорее, не ощущение течения времени, а тихого треска медленного его разрыва. Я дал рассказу другое название: «Двадцать минут».

«Я лежу утром на краю нашей кровати, придвинутой к окну, а она смотрит в него, стоя на коленях и опираясь на подоконник. Там за окном – индустриальный пейзаж. Магнитными щупальцами шарит по земле подъемный кран, собирая железный лом. Насытившийся хобот поднимает высоко вверх, к мутному небу, к грозди других таких же щупалец-хоботов. Когда подгоняют грузовой железнодорожный состав, приспускает одно из них, расслабляет магнитный мускул и наслаждается грохотом железопада и стоном бортов вагонетки. Дальше, за краном, фоном его, – ниспадающий контур близких высоких холмов, и точно по профилю их – гигантская линия передачи, электрической, высоковольтной, с дугами провисающих проводов, по которым катаются в гвардейских комбинезонах солидные электрики на дрезинах и резвая молодежь на скейтбордах.

На них она смотрела, обнаженная, из окна. Совсем меня не стесняясь. Ни открытой мне чисто выбритой подмышки, пахнущей вчерашним дезодорантом, ни смотрящего в стену обнаженного зада. Я кладу ладонь на правую, ближнюю ко мне ягодицу, а она начинает подергивать ею, будто стряхивая обгоревший обрывок старого, серого, пыльного газетного листа, хрупкого из-за давней встречи с огнем.

Все приятели мои усмехались, когда я сказал им, что мы с нею – вместе. А теперь она глядит вниз. Я прошу ее плотнее закрыть окно, чтобы избавиться от затекающего в него неприятного запаха. Разве можно жарить столько котлет на одном и том же подсолнечном масле? На кого она смотрит? Кто там? Наверно, наши соседи – подросток, глуповатый безобидный теленок, грузный, улыбчивый, умные делающий глаза, когда вежливо здоровается с нами по утрам. Всегда вместе с матерью, тоже большой, тоже грузной. Вот, небось, мать его подняла сейчас глаза, туда, куда смотрит мальчик ее, и увидела голые груди в окне, и соски бледновато-вишневые, и тянет за руку сына, уводит. Счастлива – безраздельно владеет чадом своим.

А она, та, что со мною, на кровати, на коленях стоя, хоть шевельнулась бы, глядит вниз на мать с сыном, будто так и надо, хоть бы выражение лица поменяла, но – нет.

Но не уходит и никуда не спешит, и значит, в ближайшие двадцать минут, скорее всего, ничего не изменится. А через двадцать минут – хоть потоп!»