Текст книги "Эмма"

Автор книги: Е. Теодор Бирман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

25

Все было очень устойчиво. Люди были похожи друг на друга как две капли воды. Неумные головы были набиты таким громадным количеством штампованных правильных мыслей, что от умных голов их было не отличить. И действовали все люди похожим образом. Расскажут в теленовостях, что муж убил жену и покончил с собой, и вот уже неделя за неделей – мужья убивали жен и кончали с собой. Потом происходил мини-переворот: один какой-нибудь убивал жену, но с собой не кончал, и заводилась новая шарманка – следом семь мужей убивали жен и все оставались в живых.

Телевизор. Новости. Телеведущая. Очень приятная. И на другом канале – другая ведущая, но тоже приятная. И на третьем – очень приятная. Одна телеведущая расскажет что-нибудь такое про мужа и жену и грустно головой покачает, и вторая покачает, и третья – обязательно покачает и скажет: «Как грустно».

Также манера по телевизору говорить о покойных была окована устойчивой традицией. Обязательно нужно было сказать в камеру: «Он всем помогал». Убивал муж жену и неважно, покончил он с собой или остался в живых, о жене говорили, что она любила всем помогать. И знавшие мужа сотрудники, рассказывали: «Хоть и убил жену, но любил помогать. На работе никогда кофе или чай не готовил только для себя одного, всегда спрашивал, кому еще принести. И не из вежливости только спрашивал, а на самом деле приносил, кому чай, кому кофе в бумажных стаканах. Справлялся у каждого, сколько сахара класть». Про кофе и сахар сотрудники могли бы еще и не упомянуть, но обязательно сказали бы: «Жену убил, но всем помогал».

В этих условиях только от приезжего человека можно было ждать разнообразия, способности под неожиданным углом взглянуть на привычную повседневность. Прилетал такой человек, например, 8-го марта в разгар хамсина и говорил: «Господи, если 8-го марта такая жара стоит, что же будет в июле или в августе?»

И вот именно на границе июля и августа случилось: все неожиданным образом вдруг переменилось, все вдруг стало не так. Большое полотенце, висевшее рядом с душевой кабинкой, осталось белым, но стало мраморным. Его теперь можно было разве что снять с крюка (как только он выдержал такую тяжесть?) и, напрягаясь и краснея от натуги, походить с ним по спальне. Прозрачный пластмассовый цилиндр, в котором хранился градусник, больше не открывался. Даже видимого глазу шва там, где раньше была граница между колпачком и корпусом, теперь не было. Корпус был совершенно цельным, и 37.2 градуса на самом градуснике, конечно, отражали не нынешнюю температуру внутри прозрачного корпуса, а были памятью о февральской простуде.

Не стоило в таких условиях рисковать, опрыснув себя с приближением темноты жидкостью против комаров из баллончика, который выглядел неизменившимся, так что крышка его снималась как обычно, и под ней была все та же кнопка, ступенчатостью напоминающая Вавилонскую башню. Но ведь жидкость в баллоне теперь-то (кто его знает?) может меня и убить, и тогда моя жена в этом изменившемся мире останется одна-одинешенька.

26

В следующие посещения Эмма, приходя, сразу устраивалась на моей кровати, словно привыкая к ней. Я, как и в первый раз, усаживался перед ней на пол, брал ее за руку и пытался смешить. Так, я выяснил, что она тоже знает (видела в новостях) о мужском, не связанном с резиновыми изделиями методе предотвращения беременности, предложенном австралийскими исследователями, и слышала комментарии местного специалиста, недоумевавшего, как может прижиться контрацепция, основанная на предотвращении эякуляции, в то время как ощущение мужского оргазма вызывается именно продвижением семени по стволу. Эмма предположила, что исследование проведено злостными-злостными австралийскими женщинами. Мне понравилось явно прозвучавшее в ее голосе сочувствие, но я повернул в другую сторону. Что может помешать изобретательному мужчине, спросил я Эмму, получившему сведения о механике оргазма, подключиться теперь к водопроводу, отвернуть кран и пребывать в состоянии нескончаемого блаженства, не все ли равно «стволу», какая жидкость продвигается в нем – семя или обеззараженная вода? У меня нет знакомого доктора, сказал я, чтобы обсудить с ним технические детали данного предположения. Эмма засмеялась, ее глаза выразили сомнение в моей готовности променять ее на водопровод. Шутя, я предложил выяснить у Бурнизьен, нет ли в Каббале каких-либо разъяснений на сей счет.

К моему удивлению, развеселившаяся Эмма тут же набрала номер равинессы. Я затаился, опасаясь каким-нибудь способом, чиханием или кашляньем, выдать свое присутствие. Настоящий же испуг, словно изморозью зеленую травку на секунду охладил мою кожу и подморозил все мои внутренности, потому что я не знал раньше за Эммой подобной отчаянной отваги. Я испугался за нее. Да, я замер и съежился из-за опасения, что произошедшее между нами произвело какие-то неизвестные мне сдвиги в ее в психологических настойках, в общем строении ее личности. Ведь я ничего, абсолютно ничего не хотел в ней менять.

Назначив равинессе дату и время следующей встречи, нахмурившись, отвечая, видимо, на вопрос о Шарле («хорошо»), уточнив еще в подробностях явно мало интересовавший ее рецепт приготовления круглого с хрустящими ломкими краями лимонного пирога, принесенного Бурнизьен в ее последний визит, и размягчившись в течение разговора о муке, яйцах, соде, соли и т. д. после напряжения, вызванного упоминанием о муже, Эмма задала, наконец, вопрос, ради которого был затеян этот звонок. Когда разговор закончился, Эмма прыснула: «Она очень заинтересовалась. Кажется, ее мужу теперь не избежать по крайней мере иголки в пенисе». Мы смеялись вместе и по очереди, но я настороженно наблюдал за ней, опасаясь, как бы дело не закончилось слезами. Но пока – мы искренне веселились. «Инфузия в член? – повторил я. – Это не водопроводный кран, это стерильно!» «Это так не эгоистично со стороны Бурнизьен!» – покатывалась на моей кровати Эмма, а я смеялся и одновременно смотрел как завороженный и пытался запомнить, как собираются и расправляются складки платья на ее бедре, которое в тот момент никак не ассоциировалось для меня ни с функцией деторождения, ни даже с угаром сладострастия, а только восхищало своим совершенством. В поле моего зрения попадали то ее коленные чашечки, то удлиненные гладкие икры, то босые ее ступни, и я поражался и не верил своим глазам, что арендуемым временно залом этой заезжей экспозиции человеческого совершенства служит мое холостяцкое ложе в убогой съемной квартире в убогом еще более доме на столбах.

В дверь постучали. Это был сосед по лестничной площадке. Славный, добродетельный, непритязательный, обходительный. Только хорошее могу сказать о нем после нескольких лет соседства. Он говорит мне:

– Доктор, нешама! Капара алеха! (выражения, характерные для выходцев из стран Магриба, придающие речи оттенок сердечности – ивр.) Никогда не пробовал этого… но если и сам доктор, и его подруга… то и мне захотелось той лечебной травки, о которой столько разговоров и которую показывают в фильмах по телевизору.

– Но я вовсе не доктор, – ответил я, – с чего ты взял?

– Ты похож на доктора, мотек! (выглядит калькой с английского «Honey!»), – сказал сосед, и против этого мне возражать не захотелось.

– Нет, нет, мы просто смотрим очень смешной русский фильм, там про… ну, неважно. Не дублирован, и титров нет. А этих дел мы не употребляем, мы привычны к винам и коньякам.

– Понимаю, все русские – немножко снобы. – Именно так он охарактеризовал последнее мое заявление.

«Сноб» в устах моего соседа – термин, не относящийся к фальшивой элитарности, скорее – этнический, как можно судить по этой его фразе. Я еще попросил его не обсуждать с моей матерью нашу сегодняшнюю встречу и беседу.

– Фильм не вполне приличный, хотя откровенных сцен в нем нет, – добавил я, и сосед понимающе подмигнул мне. На том и расстались.

– Ты знакома с мужем Бурнизьен? – спросил я, вернувшись к затаившейся во время моих переговоров с соседом Эмме.

– Видела пару раз у нее дома.

– Какой он? Она его любит? – я внутренне поежился от собственного не слишком обдуманного вопроса, как будто вербовавшего Эмму и предлагавшего ей совершить акт шпионажа в доме, куда меня ни разу не приглашали.

– Знаешь, кто ее любимый литературный герой? – вместо ответа спросила Эмма после паузы.

Я пожал плечами.

– Она как-то очень тепло рассуждала о Мите Карамазове.

– ???!!!☺☻☺

– Только муж ее, он такой… интеллектуальный шалопай, очень добрый, мне показалось.

– То есть его можно любить в христианском смысле слова, – обрадовался я своей внезапной догадке, – и по-иудейски немножко тиранить? Любящая еврейская мама и ответственная патронесса-монахиня католического приюта для сирот?

Эмма смеялась, а я гордился своей проницательностью.

– А как с любовью, ну такой… с желанием… до влажных трусиков?

Я перешел границу дозволенного – обращенная ко мне улыбка оставалась мягкой и нетребовательной, но Эмма будто силилась присыпать ее тонко натертым швейцарским нейтралитетом.

– А как его зовут? – я избавил Эмму от ситуации, понуждавшей ее принимать какое-то решение относительно ответа мне или отказа в нем.

– Не знаю, – после заминки удивленно ответила Эмма, и приступ смеха, совершенно сумасшедшего, напал на нас обоих.

– Ну, и что тут смешного? – мне удалось, внезапно перестав смеяться, очень похоже воспроизвести интонацию Бурнизьен, с которой она уже пару раз и с этим в точности вопросом серьезно обращалась ко мне.

Эмма от неожиданности виновато затихла, а когда я повторил теперь уже ее собственное по-детски испуганное выражение лица, снова залилась икающим безудержным смехом.

Я был полон снисхождения к равинессе – откуда ей знать, сколько лет уже все, что делаю, я подстраиваю под вкусы и настроения Эммы, насколько мне удается их понять и почувствовать.

«Я, увы, – стандартная человеческая особь, – добавил я, – и это, возможно, приземляет мои рассказы, но я испытываю инстинктивный ужас перед семьей, в которой главенствует женщина». Ах, Эмма, Эмма! Ну почему ты так весело ухватилась за мою нечаянную фразу и стала охотно обращаться ко мне, используя это нелестное определение? «Стандартная личность! – восклицала ты. – Не вспомню, где я бросила часы». «Наверно, на кухне, когда мыла свой дежурный помидор», – отвечал я, стараясь не показывать смущения.

Однажды выяснилось, что Бурнизьен обожает Бунина. Я же всякий раз, перечитывая его рассказы, почти сразу начинал ощущать беспокойство, быстро перераставшее в протест. Интуитивно я догадывался и о причинах, и о поводах своих тревоги и неприятия, но долго не мог сформулировать их с достаточной четкостью. Бунинская скорость перехода к «главному» в любви отвращала меня от его рассказов. На подходы к Эмме у меня ушли многие годы, в этих моих записках – к подвалу стоянки ведет едва ли не половина текста. Длинный-длинный, петляющий, скользкий след оставлен в литературе Гумбертом Гумбертом, подбирающимся к Лолите. И вот только недавно отчеканилась в моей голове мысль, что напористость прозы Бунина кажется мне родственной предсказуемой решительности легендарного поручика Ржевского, его новаторскому духу в вопросах светского этикета. Если доверить этому великому русскому военному формулировку моих ощущений, вызываемых бунинской прозой, он, наверно, как всегда, быстро справился бы с задачей, заявив твердо, без обиняков и без колебаний: «Едва перевалишь через название рассказа, и сразу находишь, что он (этот самый Бунин) без всякой артподготовки уж подскакал, куда нужно было, уже вынул из ножен, что полагается, и трах – засандалил кому следует. По самые помидоры!» Я поделился своей литературоведческой находкой с Эммой и Бурнизьен, конечно, извинившись перед дамами за дикое и безобразное высказывание поручика. Эмма смеялась, Бурнизьен – нет. Она сдержала возмущение и промолчала, я уверен, – только потому, что не хотела ставить в неловкое положение засмеявшуюся Эмму, иначе досталось бы мне за писателя Бунина.

Успокоившись, мы еще посплетничали по поводу Бурнизьен. В связи с разговором о ней Эмма вдруг вспомнила и рассказала мне историю про такое давнее осуждение на школьном собрании нашей одноклассницы Кармен за тогда непристойным считавшееся ношение ею капроновых чулок, и я зажегся тут же идеей отыскать в ближайшие выходные где-нибудь на блошином рынке и подарить Эмме те самые пристойные плотные чулочки с рубчиками, которые носились нашими одноклассницами в те времена. Конечно, я их отлично помню на тебе, сказал я, и Эмма, неожиданно порозовела, ужасно очаровательно. Насчет «порозовела» мне могло и показаться, а на очаровании ее я помешан уже столько лет.

Я спросил ее, каково быть женщиной, которая знает, что ее все любят. «Но ведь почти всем удается это скрывать», – ответила она. Я искал оттенок сожаления в ее ответе. И не нашел. Или неохотно искал? Ободренная духом нашей сиюминутной близости, склонная в этот момент к откровенности самого интимного свойства, Эмма рассказала о новых высказываниях равинессы относительно моей персоны. «Зачем это? А это зачем?» – вроде бы спрашивала она Эмму о тех или иных моих рассказах или о некоторых фантастических кусках в них. Иногда, да простят меня милые дамы, мне кажется, что мужское сознание натренировано гораздо лучше на поиск и наслаждение бесполезной красотой, женское же восприятие мира чаще бывает утилитарно и небескорыстно, женская жажда высокого и духовного как-то странно связана со стремлением его немедленного практического применения. Женщины, мне кажется, с большим энтузиазмом знакомятся с перепиской своих литературных кумиров, нежели с их произведениями, а отыскав в произведениях или письмах духовные ценности, пытаются тут же прижечь ими нашу чувствительную совесть, наше болезненное самолюбие. Но, конечно же, сказанное ни в малейшей мере не относится к Эмме. Нет, нет и нет.

Запомнилось еще вот это из переданных мне Эммой критических высказываний Бурнизьен: «Джойс для него, что для кота – пузырек с валерьянкой, вот только не знает, как открутить крышечку. Ходит вокруг, м-я-а-у, м-я-а-а-у…» Запомнилось, потому что показалось мне справедливым, а также потому, что когда женщины мяукают, это у них всегда замечательно хорошо получается, и у Эммы – тоже вышло очень соблазнительно, хотя она в данном случае изобразила равинессу, пародирующую меня самого. Почему Бурнизьен меня не терпит? Из-за религии? Напоминаю ей что-то неприятное? Что-то похожее на историю с капроновыми чулками Кармен из ее собственной юности? Я не стал расспрашивать Эмму, какие мои рассказы она прочла равинессе. Дружат женщины – и ладно.

27

В следующий раз, когда я ждал Эмму, и мне уже казалось, что она запаздывает, и я начал беспокоиться, не произошло ли с ней что-нибудь в дороге, я вдруг понял, что один из голосов, какое-то время доносящихся с лестничной площадки, как раз Эмме и принадлежит. Я открыл дверь и увидел ее беседующим с моим соседом. Он вежливо извинился передо мной, за то, что задержал мою знакомую, и ушел к себе, а при следующей встрече сказал мне:

– Какая красивая женщина. Повезет тому, чьей женой она будет. И по-моему, у нее золотое сердце.

Я согласно кивнул. Значит, он успел поинтересоваться ее семейным положением, и Эмма ему соврала. Никакой дополнительной информации я не предоставил моему соседу, но через день закончил рассказ, который так и назвал: «Сердце». Ничего в этом рассказе не соответствует характеру моего милого соседа и не является изложением истории его жизни или наших с ним отношений. Просто написал, как высказался, что называется – в сердцах.

Иногда имя и фамилия твоего соседа бывают настолько симметричны, например Анри Андре, что живешь с человеком бок обок годами, а встретив его утром, впадаешь в панику, что же ему сказать: «Привет, Анри!» или «Привет, Андре!» Но в случае с моим соседом я никогда не путался, потому что в его имени-фамилии нет симметрии. Я познакомился с ним, когда он возник на пороге съемной квартиры, в которой я проживал в то время, и сказал, что шум, производимый моим кондиционером, мешает ему спать. Я ответил, что если выключу кондиционер, то спать не смогу я, и оставил его включенным. На следующий день я вызвал мастера, тот передвинул кондиционер на другое место, сосед за это был мне чрезвычайно благодарен, и мы стали с ним почти друзьями.

Оказалось, что и мой приятель знаком с ним. Они работают в одной фирме и даже вместе ездили в командировку в Америку.

Там, в Америке, сосед мой, чтобы сэкономить на парикмахере, попросил приятеля постричь его. Приятель ответил, что не умеет стричь людей. Подровнять конскую челку он, может быть, и согласился бы, а человека постричь он не сумеет. Сосед сказал, что дело это пустяшное, и он объяснит, как это делается. Приятель ответил, что отрезанные волосы застрянут в ковровом покрытии гостиничного номера.

– Тогда – в ванной комнате, – сказал сосед.

– Там не развернуться, – ответил приятель.

– Мы поставим стул в самой ванне, и я сяду на него.

На это предложение у приятеля нашлось сразу два возражения – стул будет скользить в ванне, а волосы забьют сливное отверстие. Он с тоской подумал, как же он отобьется от предложения стричься, сидя на унитазе, но тут сосед заподозрил, что мой приятель просто не хочет его стричь. Он не обиделся. Это не в его правилах. И они вместе пошли ужинать в Макдональдс. В кошельке соседа не нашлось достаточно денег, чтобы расплатиться. Приятель хотел рассчитаться за двоих, но сосед мой не согласился. Он расстегнул поясной ремень, самую малость приспустил брюки на глазах удивленных посетителей и служащих и достал из потайной холщовой сумочки на ремешке купюру в двадцать долларов. Заведение, конечно, было некошерным, но сосед мой спохватился только когда насытился, и вытряхнул из картонного стаканчика на поднос последние несколько чипсов. Он посокрушался немного, ведь не будучи религиозным ортодоксом, он все же строго соблюдает еврейские традиции.

В принципе, – очень удобный в общении, хороший и добрый человек, согласился приятель с моим мнением о соседе.

Когда мне пришлось менять квартиру, сосед пришел на помощь. Его родственники как раз сдают свое бывшее жилье, оно стало тесно для них после рождения четвертого ребенка, – таковы были его сопутствующие пояснения. Люди они с широким сердцем, – так отрекомендовал он их самих. Я осмотрел квартиру. Она была на нижнем этаже, унитаз в туалете был с трещиной, а стена одной из комнат, видимо, бывшей веранды, представляла собой просто жалюзи во всю стену. В квартире еще жили новые репатрианты из России.

– Вы нашли вторые ключи от входной двери? – спросила между делом хозяйка молодого человека.

– Я нашел, нашел и не нашел, – на вновь изученном языке, иврите, ответил молодой квартирант.

– Так, где же ключи? – переспросила она.

– Я нашел, нашел и не нашел, – снова огорченно повторил безответственный квартиросъемщик.

– Он искал, искал и не нашел, – объяснил я хозяйке. Мой иврит к тому времени был гораздо лучше.

– Какова сумма месячной квартплаты? – поинтересовался я.

Женщина назвала сумму. Раздражение волной поднялось во мне откуда-то из желудка и, видимо, отразилось на лице, хотя я не успел произнести ни слова, и потому она спросила, внимательно глядя мне в глаза, за сколько я готов снять квартиру.

– Разве что бесплатно, – буркнул я. («Широкое сердце»… ну нет его у меня).

По выражению лица моего соседа я не сумел понять, пожаловалась ли родственница на мою грубость. Он, во всяком случае, своего доброго отношения ко мне не изменил. Сказал, что на случай, если, не дай бог, погибнет в автомобильной катастрофе, он завещает мне свое сердце.

28

Однажды равинесса с большим возмущением отозвалась об одном современном русском писателе, которого болезненная любовь к российскому империализму и фанатичное желание вредить заокеанским конкурентам (как теперь называют в России американцев? ага, «пиндосами») и их местным ближневосточным «клевретам», то есть нам, довело до панегириков «Хизбалле» и Ахмединеджаду. Мне показалось, что называя этого господина русским писателем, Бурнизьен может задеть Эмму, и я выступил в защиту даже тех антисемитов, которых называют «клиническими» и которых я встречал в России, если честно, в таких микроскопических количествах, что пренебрегал их существованием, и это позволяет мне, особенно сейчас, издалека, очистить свое отношении к стране, где прошло мое детство, от неприятных флуктуаций ее коллективного характера, если о таковом вообще может быть упомянуто без впадения в ересь нелюбимого мною «су-су-су». Так вот, возразил я Бурнизьен, я никогда не мог понять «зоологических антисемитов», нападающих на сионизм и пишущих на стенах: «Жиды, вон из Палестины!» Неужели они хотят, чтобы мы вернулись, думал я, пока один наивный израильтянин на Интернет-форуме не задал этот вопрос что называется «в лоб». О нет, гласил вежливый и даже вкрадчивый ответ, мы хотим, чтобы вы сначала все отсюда уехали, а потом чтобы некому было возвращаться. Меня это ужасно умилило, сказал я, целясь в округлившиеся глаза Эммы, представляешь, как смягчились нравы в России, как европеизировались даже представители ее интеллектуальной обочины, если они сами (о, чудные!) уже ни за что не готовы делать своими руками, даже в рукавицах, грязную работу избавления от евреев. Москву строить они привозят таджиков и предпочитают, чтобы евреи отбыли добровольно, а там, на Ближнем Востоке, чтобы уж эти дикие арабы сами как-нибудь постарались.

Но удивляет меня обратная тенденция здесь (я повернул беседу в противоположную сторону) – иные граждане евреи, наши, «русские», будто с цепи сорвались. Агрессивность их комментариев к статьям умеренных авторов в Интернете иногда просто поражает меня. Особенную неприязнь вызывал у меня один из Интернет-сайтов, последовательно взращивавший в своих читателях чувство неприязни к «миротворцам», натравливавший и науськивавший их на «прекраснодушных», представлявший наших правителей слабыми, развращенными богатством и коррумпированными людьми, а страну – движущейся к пропасти и хаосу. Они продвигали идею сильной личности у власти и внушали своим адептам чувство уверенности в том, что именно они, славные патриоты-читатели, мудры просто и без затей, и отныне вместе со своим вождем и его Интернет-рупором вооружены «единственно верным учением» и располагают надежными средствами для решения болезненных вопросов. Меня это пугало. Однажды я не выдержал, встрял тоже. Сначала я и сам написал нечто жесткое, подписавшись Кинологом.

«Способами борьбы с бешенством являются:

– своевременная вакцинация;

– ограничение перемещений;

– регуляция численности;

– карантинизация.

(Из учебного пособия по собаководству)»

К счастью, намека моего читатели сайта не поняли и на него не отреагировали. Я тем временем спохватился, взял мирный тон и наказал себе впредь писать доходчиво.

«Мы – «русские», и «правый» бунт наш выглядит «бессмысленным и беспощадным» тоже в кавычках. Больше – смешным. Абсолютной истины не существует, но «правые» и «левые» приближаются к ней зигзагами, вместе. А мы – дуроломы генетические, можем сломать стране позвоночник, поставив ее раком, да загнув в порыве энтузиазма не в ту сторону».

Еще я цитировал Чехова.

«…пока с обывателем играешь в карты или закусываешь с ним, то это мирный, благодушный и даже неглупый человек, но стоит только заговорить с ним о чем-нибудь несъедобном, например, о политике или науке, как он становится в тупик или заводит такую философию, тупую и злую, что остается только рукой махнуть и отойти.»

Уже отправив сообщение, я стал опасаться, понятно ли, что я хотел сказать этой цитатой. Я написал:

«Русские» мы, с Чеховым не поспоришь»,

– и хотел было отправить эту короткую фразу отдельным посланием, но стало жалко оставшейся незаполненной площади текстового окошка и я, как любят ныне шутить, добавил «букаф»:

«Разве отважитесь вы на поединок с боксером-тяжеловесом? Оспорите уравнения Максвелла? Нет, ведь. Почему же в таком сложнейшем вопросе как устройство человеческого общества, где на кону судьбы народов, вы так уверены в исключительной правоте своей позиции? Откуда такая самонадеянность?»

– я, конечно, сначала написал «наглость», а не «самонадеянность», но сдержал себя и поправился, прежде чем отослать. Я пытался и оппонентов своих склонить к умеренности, я писал им:

«Левые радикалы и фашисты – как дерьмо и черви. Дерьмо без червей – просто дерьмо, а не среда обитания, черви же без дерьма – подохнут с голоду».

Не заметно было, чтобы я чего-то добился своим вмешательством. Все так же продолжали комментаторы в любом явлении находить хотя бы одну сторону, которая питала бы их возмущение и отрицание. Случался ли социальный протест, они говорили, что участники демонстраций (даже если их триста тысяч) – куплены, или как теперь говорят – проплачены. Не смущало их и то, что демонстрации были направлены против тех, у кого теоретически только и могли быть деньги для подкупа. Или обменивали просидевшего несколько лет в плену нашего солдата на множество террористов, они объявляли это слабостью, позором и выражали уверенность в том, что если бы этот солдат был из «наших», «русских», о нем забыли бы на другой день. Даже если бы это так и было, такое утверждение оставляло ощущение подброшенной мне на порог дохлой собаки. Осужденного судом за убийство могли они объявить однозначно невиновным, потому что он из «наших». Они вообще не слишком затрудняли себя доказательствами своих утверждений, часто удовлетворяясь подысканием подходящего, по их мнению, мотива и верой в свою особую проницательность. Бросалось в глаза обилие среди них амазонок на пенсионном обеспечении.

Описанному выше типу характера (особенно женского) мне захотелось подыскать специальный научный термин, однозначно его обозначающий и называющий. Первое, что пришло в голову, было воспользоваться чеховскими эпитетами и, соединив два слова в одно, получить, например, «злотупие», или помягче – «злоглупие». Но это было бы и слишком общо, и уж очень прямолинейно. Любой же язык, в том числе, конечно, и русский, не склонен к прямолинейности, он ищет и находит извилистое, но наиболее отвечающее своей текучей природе ложе. Я должен тут отметить, что, конечно же, не считаю себя вправе изобретать новые русские слова. Поэтому, если и будет мною изыскан новый термин, следует считать его чем-то вроде местного приложения к русскому языку, тем более что он описывает местное явление и местные характеры.

Всякий, кто подобно мне, немного знаком с языком рассеяния европейских евреев, знает, что в нем практически нет грубой брани, поскольку ругательные слова в тушеном виде включены в жаркое нормативной речи (простите мне пошловато-умильную связку еврейского блюда и речи, уж вырвалось, так вырвалось). Это свойство языка идиш в известной степени унаследовано и современным ивритом. Но я привычен, и меня приятно щекочет в русской речи содержащаяся в нем искусственная языковая разность потенциалов. (Поясняющий пример понятия «разность потенциалов» для не инженеров – разность высот в водопаде). В вершинах русского языка – церемонная чопорность бала в грандиозном зале при ярких свечах с черными фраками и белыми пышными платьями, а внизу – кипящий ад бесстыдной наготы, актов совокупления, не исключая содомии; от парадного подъезда гонят прочь всякую похабщину, а на заднем дворе аристократического языка во множестве резвятся прижитые им от дворовых девок бедовые словечки, едва прикрытые приставками, суффиксами и окончаниями, сквозь которые «светится» срамной корень. Разность потенциалов, напоминаю (не инженерам), – источник энергии.

По аналогии с классическим библейским определением нашего народного характера как жестоковыйного, приверженцев, а особенно «привержениц» описанной выше разновидности политической философии, используя мой предыдущий эксперимент с заменой непристойных слов, мне хочется обозначить словом, корнем и основой которого стал бы «нос». Смущает меня несколько, что включение носа в состав еще неродившегося слова уже придает ему антисемитский оттенок. Нужно еще подумать. Но в любом случае – если термин мой окажется нехорош, то и бог с ним, пусть умрет никем незамеченный, и пепел его пусть не хранят, а развеют по ветру, здесь ведь не Россия, где одними только пастернаковедами можно укомплектовать пехотную роту и отправить ее на подавление чеченских повстанцев, – на малом клочке нашей земли нет места и для кубка с пеплом неприжившегося слова. Но нос носом, а вот Джойсова ирландская прямота жжет мне душу примером лингвистического бесстрашия, а потому мучительно преодолевая робость и стеснение, я отваживаюсь наших воительниц назвать прямо и недвусмысленно этим ужасным словом: жестокохуйные вы, говорю я им, и щеки и даже уши мои горят от стыда. Запоздалые Рейснер-Коллонтаи, добавляю, успокаиваясь. Вялые гвоздики большевизма. Не красные – бело-голубые.

Были и еще причины, по которым я перестал участвовать в Интернет-дискуссиях и слать комментарии. Во-первых, я обнаружил, что боюсь оскорблений, пусть даже и весьма условных из-за обоюдной анонимности. Некая Зина из Хайфы, будто угадывая меня за различными именами, которыми я подписывался, неоднократно называла меня «недоумком», оппоненты, живущие в других местах или вообще не указывавшие своего местожительства, усвоившие более изысканный стиль и наслаждавшиеся красотой заемного оборота, объявляли мне, что у меня «проблемы с пониманием прочитанного», очень любили они, используя еще один штамп, ставить меня на место, снисходительно спрашивая: «Ты сам-то понял, чего написал?» Только раз я по-настоящему обиделся, – когда меня обозвали «троллем», ведь я был искренен и даже старался примирить пишущих с их политическими противниками. Меня огорчал их, как правило, неважный язык и бесили те самоуверенная наглость и наглая самоуверенность, с которыми они разбрасывали вокруг себя обвинения в предательстве и коррупции, поражало, что на широчайшей русской культурной шкале взгляды этих людей («ничего не отдавать, все – наше, пусть убираются! сколько вам заплатили саудовские шейхи?») так точно укладываются в том самом секторе, который в России я привык презирать со всей силой отстраненного еврейского высокомерия. Так что же произошло с нами здесь за прошедшие годы, думал я, как мог родиться мерзкий Интернет-сайт, с его авторами и комментаторами, – этот ужасающий автопортрет нашей «советской», «русской» волны? Ведь приехали мы, едва ли не целиком и полностью находясь в поле притяжения и из-под прикрывавшего нас крыла российской демократической интеллигенции, с взглядами широкими, с готовностью к терпимости, компромиссам, демонтажу образа врага. И вот оказалось, что, может быть, именно в тепле этого пушистого, теплого подкрылья и лишились мы иммунитета к интеллектуальным напастям, от которых защищаемы были образованной русской публикой.