Текст книги "Следы на песке"
Автор книги: Джудит Леннокс
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)
Утром Фейт принесла Гаю позавтракать: два белых персика, завернутую в не очень чистую салфетку булку и кружку черного кофе. Он спал, подложив под голову локоть и плотно завернувшись в одеяло. Фейт немного постояла, разглядывая его и думая о том, насколько он отличается от Джейка, который во сне вечно храпел и посапывал. Потом негромко окликнула его по имени. Он застонал и открыл один сине-зеленый глаз. С трудом сфокусировав взгляд, он сказал:
– У меня голова раскалывается.
– С папиными гостями это часто бывает. Я принесла поесть.
Он сел.
– Что-то не хочется.
Усевшись рядом с ним на солому, Фейт сунула ему в ладони кружку с кофе.
– Тогда выпей это. Я сама сварила.
Гай поглядел на часы.
– Одиннадцать часов, Боже милосердный… – простонал он, закатывая глаза.
– Пока встали только мы с Женей. Про Джейка я точно не знаю. Это мой брат, – пояснила она. – Мы его не видели уже… – она нахмурилась, – со вторника.
Сейчас было воскресенье. Гай спросил:
– А родители не волнуются?
Фейт пожала плечами.
– Джейк иногда пропадает неделями. Тогда мама немного дергается. Пей кофе, Гай, – заботливо добавила она, – тебе сразу станет легче.
Он выпил; она скормила ему несколько кусочков булки. Через некоторое время он произнес:
– Я должен идти.
– Почему?
– Не хочу злоупотреблять вашим гостеприимством.
Фейт посмотрела на него, пораженная. Она не представляла себе, чтобы кто-то из Квартирантов мог такое сказать.
– А папа не будет возражать. Наоборот, он рассердится, если ты уедешь, потому что сегодня у него день рождения. Сначала мы все пойдем смотреть лодку, которую он хочет купить, а потом будет пикник на берегу. На его день рождения мы всегда устраиваем такой пикник. Папа ждет, что ты тоже там будешь.
– Правда?
– Правда, – сказала она твердо. – А как ты познакомился с Ральфом, Гай?
Гай погрустнел.
– Я пытался добраться автостопом до Кале. Какой-то ублюдок… извини, какой-то гад в Бордо утащил у меня бумажник и паспорт. Наверное, теперь придется обращаться в консульство.
Она снова внимательно на него посмотрела. Его темные ресницы были длиннее, чем у нее, и Фейт показалось, что это несправедливо.
– Где ты живешь?
– В Англии. В Лондоне.
– А какой у тебя дом?
– Обыкновенный лондонский дом из красного кирпича. Ну, ты, наверное, знаешь.
Она не знала, но кивнула.
– А твои родные?
– Мы с отцом одни.
– У тебя нет матери?
– Она умерла, когда я был еще маленьким.
– Твоему отцу не одиноко?
Он скорчил гримасу.
– Говорит, что нет. Он сам отправил меня из дома, считает, что путешествие расширяет кругозор.
– Тогда у Мальгрейвов должен быть очень широкий кругозор, – сказала Фейт, – потому что мы всегда путешествуем.
Он поглядел на нее.
– А как же школа? Вам нанимают гувернантку?
– Мама время от времени пытается, но они почему-то всегда от нас сбегают. Последняя не любила пауков, так что можешь себе представить, каково ей было в Ла-Руйи. Джейк иногда ходит в деревенскую школу, но там он все время затевает драки. Феликс учил нас музыке, а другой Квартирант – стрелять и ездить верхом. Папа говорит, что это самое главное.
В следующие несколько дней Гай периодически повторял: «Мне действительно надо ехать…», но Фейт заверяла его в обратном, и магия Ла-Руйи наконец подействовала: через какое-то время он, как и все остальные, казалось, подчинился ритму поздних пробуждений, долгих, ленивых обедов и посиделок до рассвета за вином и беседой. День он проводил в компании Поппи, Феликса или детей.
Когда они плыли в лодке по илистому лягушачьему озеру позади замка, Джейк донимал Гая расспросами о школе.
– Холодная ванна каждое утро? Даже если ты совсем не грязный? Зачем?
– Первая ступенька к благочестию, я полагаю, – сказал Гай, взмахивая веслами.
Все трое Мальгрейвов смотрели на него непонимающе.
– Чем лучше ты вымыт, тем ближе к Богу, – пояснил Гай. – Смешно, конечно. – Он пожал плечами.
– Расскажи нам про завтраки, – попросила Николь.
– Овсянка и копченая селедка. Овсянка – это что-то вроде пудинга из овсяной крупы, а селедка – это рыба, в которой полно мелких косточек.
– Фу, какая гадость.
– Гадость, – согласился Гай. – Но приходилось есть.
– Почему?
– Такие были правила.
– Как правила Мальгрейвов, – сказала Фейт.
Гай с любопытством спросил:
– А что это за правила Мальгрейвов?
Фейт обменялась взглядами с братом и сестрой.
– Держаться подальше от папы, когда он не в духе, – продекламировала она. – Стараться уговорить папу, чтобы он разрешил выбирать дом маме.
– Если местные жители настроены враждебно, – прибавил Джейк, – говорить на иностранном языке, чтобы сбить их с толку.
– А если они совсем уж злобные и швыряются камнями, то ни за что не подавать вида, что тебя это волнует, – завершила Николь. – Любой ценой держаться вместе. – Она посмотрела на Гая. – А твоя школа всегда была в одном городе?
– С тех пор как мне исполнилось двенадцать – да.
Фейт взяла у Гая весла.
– Понимаешь, Гай, мы никогда не жили в одном и том же месте больше года. Кроме Ла-Руйи, конечно, но здесь мы проводим только несколько месяцев в году. Мы тебе страшно завидуем. Ты такой счастливчик.
– Вообще-то в интернате было довольно скучно. Не завидуйте.
Фейт посмотрела на него грустными серо-зелеными глазами.
– Но твои вещи всегда лежали на своем месте. У тебя были свои тарелки и свои стулья, а не чьи-то чужие. Ты мог заводить себе всякие красивые вещи и не бояться, что они потеряются или их придется оставить, потому что для них нет места в чемодане. И обедать каждый день в одно и то же время. – В ее голосе звучало почти благоговение. – И носить носки без дырок.
– С такой точки зрения я это не рассматривал.
Фейт начала грести к противоположному берегу, худенькими руками подтягивая весла. Лодка покачивалась вперед-назад, раздвигая носом густую ряску.
– Ты такой счастливчик, – повторила Фейт.
Он вернулся в Ла-Руйи следующим летом. Фейт загорала на крыше и увидела его – сначала как крохотного спичечного человечка, потом уже отчетливо: да, это именно Гай по длинной извилистой тропке спускался к Ла-Руйи.
Прошел год, и он снова навестил их, и на следующий год тоже. Фейт всегда воспринимала Гая как своего подопечного. Она единственная из Мальгрейвов ощущала его уязвимость, оборотную сторону открытости, готовность принимать тяготы мира на свои плечи. Если она замечала, что он приуныл, то придумывала для него развлечения или просто подшучивала над ним, пока он не повеселеет. Лучшим мгновением года, мгновением, которое она хотела бы сохранить, как мушку в янтаре, был момент, когда Гай Невилл возвращался в Ла-Руйи.
Каждое лето они плавали по озеру с прозрачной водой густозеленого цвета. Каждое лето устраивали пикники, собирая в межах дикую землянику и запивая ее терпким белым вином из замка. Каждое лето вся семья, Квартиранты, а также все работники усадьбы выстраивались на главном крыльце Ла-Руйи, и Гай фотографировал их.
Летом 1935 года они искали в лесу трюфели. Николь без особой надежды шарила палкой под кустами.
– На что они похожи?
– На грязные камни.
– Здесь нужна собака-ищейка.
– Джейк взял Женину свинью.
– Все равно я трюфели терпеть не могу. И по такой жаре ходить просто невозможно. – Николь опустилась на дерн, привалилась спиной к дереву и вытянула перед собой босые ноги. – Давай играть в шарады.
– Вдвоем не сыграешь. – Фейт вгляделась в темный навес леса. – А я не вижу ни Джейка, ни Гая.
– Ни свиньи. – Николь хихикнула. – Тогда в ассоциации. – Ассоциации была жутко сложная игра, придуманная Ральфом.
Фейт влезла на сук над головой Николь.
– Слишком жарко. У меня уже голова разболелась.
– Тогда в любимые вещи.
– Как хочешь. Только не спрашивай меня про музыку, потому что я ее не запоминаю.
Николь задрала голову вверх и посмотрела на сестру.
– Говорить можно только правду, не забудь.
– Провалиться мне на этом месте.
– Тогда любимый пляж.
– На острове Закинф.
– А у меня – на Капри. Любимый дом.
– Ла-Руйи, конечно.
– Конечно.
– Моя очередь. Любимая книга.
– «Грозовой перевал».[6]6
Роман Э.Бронте (1818–1848).
[Закрыть] А самый-самый любимый герой, естественно, Хитклиф.
– С ним было бы невозможно жить, – сказала Фейт. – Он скандалил бы из-за того, что гренки пережарили или положили мало сахара в кофе.
– А у тебя, Фейт?
– Что у меня?
– Кто твой самый-самый любимый герой?
Фейт сидела на суку, свесив ноги. Время от времени солнечный луч пробивался сквозь плотное кружево ветвей и слепил ей глаза. Николь крикнула вверх:
– Правду, не забудь!
– Это глупая игра. – Она спрыгнула, обдав Николь фонтаном палых листьев.
– Так нечестно, – огорчилась Николь. – Ты же поклялась. Скажи хотя бы, какой он. Волосы у него темные или светлые?
– Темные.
– А глаза… Голубые или карие?
Фейт подумала: «Они темного сине-зеленого цвета, цвета Средиземного моря, когда над ним нет солнца». Почему-то она внезапно почувствовала себя несчастной и пошла прочь сквозь заросли дикого чеснока. Вдогонку ей летел голос Николь:
– Так нечестно! Нечестно, Фейт!
Под эти крики она помчалась вниз по склону, чтобы не слышать слов сестры.
По мере того как она спускалась, растительность становилась гуще и пышнее. Буйные заросли болиголова и ежевики доходили ей до пояса, колючки цеплялись за подол. Она подобрала юбку и заправила в свои синие панталончики. Высокие зеленые стебли хлестали ее по ногам. Деревья смыкались над ней темным шатром, местами пронизанным золотыми нитями света. Когда Фейт оказалась в долине, от жары ее сморило. Лес поредел, и солнце заливало светом кущи ежевики. Она заметила на листьях и цветах множество бабочек-голубянок с голубовато-сиреневыми крылышками, окаймленными узкой черной полосой. Этих бабочек еще называли «холли-блю». Когда Фейт приблизилась, они разом вспорхнули, и ей показалось, будто это лоскутки тонкого голубого шелка, подхваченные ветром, переливаются на солнце.
Гадюка была неразличима на подстилке из мха и прошлогодних листьев. Фейт показалось, что почва у нее под ногами шевельнулась, и в следующий миг что-то пронзило ее щиколотку. Она увидела скользнувшую прочь змею и, поглядев на ногу, заметила два маленьких точечных следа, оставленных гадюкой на коже. Странно, подумала Фейт, как быстро может измениться жизнь: только что все было таким обычным и милым и вдруг сделалось страшным. Она представила себе, как яд струится по венам, заражает кровь, замораживает сердце. Фейт быстро огляделась, но сначала никого не увидела. Лес казался холодным, безлюдным, угрожающим. Потом на высоком склоне она заметила чью-то тень, закричала и полезла вверх.
– Фейт?
Она услышала голос Гая и подняла голову.
– Меня ужалила гадюка, Гай.
– Не двигайся! Стой спокойно! – крикнул он и ринулся к ней сквозь заросли, сбивая палкой крапиву и колючую ежевику.
Подбежав к девочке, он опустился на колени, стащил с ее ноги сандалию и, приложив губы к укушенному месту, стал отсасывать и сплевывать яд. Фейт начало знобить, и Гай, поднявшись, снял с себя куртку и закутал ее. Потом взял на руки и понес.
Нога болела так, словно по ней били молотом. Солнце, мелькающее в вышине между темными кронами деревьев, казалось ярким тугим барабаном, который пульсировал в ритме боли. Гай быстро шел через лес, раздвигая плечами низко торчащие ветки. Когда они вышли из-под укрытия деревьев, солнце обрушило на них свои лучи с полной силой. Зной и засуха превратили лужайку в площадку спекшейся земли; трава была похожа на сухое, бурое волокно пальмовых стволов. Само небо сверкало ослепительным светом. Послышался крик – это Поппи, пропалывавшая грядку в огороде, увидела их и побежала навстречу.
Несколько следующих дней Фейт провела на старом диване в кухне, ее распухшая ступня покоилась на куче подушек. Бесконечные посетители развлекали ее.
– Феликс пел для меня, – рассказывала она Гаю, – Люк и Филипп играли со мной в покер, и все дети приходили смотреть на следы змеиных зубов. Вообще-то, я к этому не привыкла. Обычно все внимание достается Николь или Джейку, потому что они красивее, способнее и все их просто обожают.
В Фейт черты Мальгрейвов сложились в нечто, не соответствующее общепринятым канонам красоты. Она очень переживала из-за своего слишком высокого лба, неярких волос, которые и не вились, и не лежали прямо, и желтовато-зеленых, как ониксы, глаз, всегда казавшихся печальными, независимо от того, какое у нее было настроение.
Гай взъерошил ей волосы.
– Теперь у тебя не найдется времени для меня.
Она подняла на него взгляд.
– О, для тебя у меня всегда найдется время, Гай. Ты спас мне жизнь. Это значит, что отныне я навсегда перед тобой в долгу. Я теперь твоя навек, разве не так?
Осенью они перебрались в Испанию. Трое друзей Ральфа купили сельский дом, где они намеревались обогатиться, выращивая шафран.
– Он же на вес золота, Поппи, – уверял Ральф.
Мальгрейвы раньше уже бывали в Испании, в Барселоне и Севилье, так что Поппи ожидала увидеть синие моря, лимонные деревья и фонтаны в выложенных мрамором внутренних двориках.
Шафрановая ферма ее потрясла. Неуклюжий покосившийся дом, где они должны были жить совместно с друзьями Ральфа, прилепился у края деревни. Маленькие окна смотрели на огромную плоскую равнину. Земля выглядела настолько бесплодной, что Поппи не могла поверить, будто на ней что-то может вырасти. Бурый, рыжеватый и охра – вот и весь набор красок. Деревню населяли тощие ослы и полунищие крестьяне, чей образ жизни, думала Поппи, не сильно изменился со времен «Черной смерти».[7]7
Эпидемия чумы в Европе в 1348–1349 гг.
[Закрыть] Когда шел дождь, пыль превращалась в грязь, такую глубокую, что Николь увязала в ней по колено. Грязь была всюду; казалось даже, что лачуги крестьян слеплены из этой грязи. В доме не было ни водопровода, ни плиты. Воду приходилось таскать из колодца в деревне, а готовить на открытом огне. До их приезда друзья Ральфа, по-видимому, жили исключительно на лепешках и оливках: дом был завален черствыми хлебными корками и косточками. Показывая Поппи примитивный очаг, один из них сказал:
– Как я рад, что вы приехали. Уж вы-то сможете приготовить нам нормальную еду.
Осмотрев кухню, Поппи едва не заплакала.
В конце недели она отвела Ральфа в сторонку и сказала ему, что это невыносимо. Он уставился на нее, не понимая. «Этот дом, – объяснила она. – Деревня. Холодная, нищая деревня. Нам надо уехать, мы должны вернуться к цивилизации».
Ральф был в недоумении. Дом прекрасный, компания замечательная. С какой стати они должны уезжать?
Поппи настаивала, Ральф начал злиться. Их голоса звучали все громче, отдаваясь эхом под закопченным потолком фермы. Ральф был непоколебим: они непременно разбогатеют, если она немного потерпит, а кроме того, он вложил все свои гонорары и ренту Поппи в луковицы и инвентарь. Они никак не могут уехать. Когда Поппи, потеряв голову, запустила в него тарелкой, Ральф сбежал в свои шафранные поля топить досаду в бутылке кислого красного вина.
Оставшись одна, Поппи от гнева перешла к отчаянию, упала на стул и разрыдалась. В следующие несколько недель она пыталась сделать дом пригодным для жилья. Но неизменно проигрывала в этом сражении. Приятели Ральфа оставляли цепочки грязных следов по всем комнатам; кухонный очаг, заразившись от земли сыростью и холодом, затухал в самый неподходящий момент. Полотенца и простыни после стирки не сохли, а покрывались плесенью. И еще Поппи ужасно угнетало отсутствие других взрослых женщин.
Когда наконец зима прошла и началась робкая весна, ей стало нездоровиться. Поскольку после рождения Николь она уже двенадцать лет не беременела, прошел не один месяц, прежде чем Поппи поняла, что ждет четвертого ребенка. В том, что ее все время тошнит и тянет в сон, она винила сырой дом и ненавистную деревенскую глушь. Но доктор в Мадриде сказал ей, что она в положении и ребенок должен родиться в сентябре. Услышав это, Поппи вздохнула с облегчением: ее младенец появится на свет в Ла-Руйи под присмотром милого, надежного старого доктора Лепажа.
Если не все в ее жизни с Ральфом шло так, как она ожидала (а чего, собственно, она ожидала, уезжая с ним в Париж в тот далекий вечер в Довиле?), то детьми она была довольна всегда и возможность родить четвертого ребенка восприняла как подарок судьбы. Трое ее детей родились так быстро друг за другом, что к тому времени, когда появилась Николь, она была слишком измотана, чтобы насладиться этим событием сполна. Теперь же Поппи вязала крошечные кофточки, шила ночные рубашечки, и ей снилась Франция – как она приподнимается на своей высокой кровати и видит рядом сына в колыбельке. Она была уверена, что родится мальчик.
Она действительно родила сына, но в Испании, а не во Франции. Ребенок появился на свет на два месяца раньше срока, в спальне, которую она делила с Ральфом. В радиусе пятидесяти миль не было ни одного доктора, поэтому роды принимала женщина из деревни, закутанная в черную шаль. Колыбели у Поппи не было, но она и не понадобилась, потому что малыш прожил лишь несколько часов. Она лежала в постели, прижимая к себе младенца, баюкая его и молясь, чтобы он выжил. Он был слишком слаб, чтобы сосать грудь. Повитуха настояла на том, чтобы позвать священника, и он окрестил ребенка Филиппом, в честь любимого дядюшки Поппи. Когда слабое движение легких ребенка прекратилось, Ральф зарыдал и взял младенца из рук жены.
Через неделю Ральф предложил уехать во Францию пораньше. Поппи отказалась. С тех пор как родился и умер Филипп, она почти все время молчала; сейчас она сказала лишь короткое, но определенное «нет». Ральф стал объяснять ей, что почва оказалась неподходящей для шафрана и добираться сюда его друзьям слишком неудобно, что он только что придумал чудесный план, как вернуть потраченные деньги, но она в ответ лишь покачала головой. Целыми днями она просиживала на крыльце, не сводя взгляда с засохшего шафрана на полях и кладбища за ними.
В середине июля, когда гражданская война докатилась до Мадрида, Ральф снова принялся уговаривать ее уехать. И вновь Поппи отрицательно покачала головой. Только когда один из друзей Ральфа объяснил ей, что хаос, который надвигается на Испанию, угрожает жизни ее детей, она наконец согласилась, чтобы Фейт уложила вещи.
Через два дня они покинули Испанию, добравшись посуху до Барселоны, а от Барселоны до Ниццы – на пароходе, битком набитом беженцами, солдатами и сестрами милосердия. Глядя с палубы на удаляющийся испанский берег, Поппи чувствовала, что сердце у нее в груди вот-вот разорвется.
Приехав в Ла-Руйи, она попыталась объяснить Жене, что тогда чувствовала:
– Мне пришлось оставить его одного. Как это ужасно, что я бросила его там совсем одного! – Поппи замолчала и часто-часто заморгала. – Такое кошмарное место. Я думала, что сойду с ума. Такое заброшенное, мерзкое, и все там выглядят такими убогими. Я читала в газетах, что в Испании сжигают церкви и убивают священников. И я никак не могу отделаться от мысли… я все думаю, Женя: что, если они оскверняют могилы? Что, если?.. – Поппи сжала хрупкое запястье Жени. Вид у нее был совершенно больной.
Женя ее обняла. Все тело Поппи сотрясали рыдания. Чуть погодя Женя налила бренди и сунула стакан в дрожащие пальцы Поппи.
– Выпей, голубушка, тебе станет лучше. У меня в Мадриде живет кузина. Если ты мне скажешь название деревушки, в которой вы жили, возможно, Маня сможет проверить, все ли там в порядке.
Поппи посмотрела на нее.
– О, Женя. Неужели это возможно?
– Вероятно, это потребует времени. Куда Ральф намерен отправиться осенью?
Она пожала плечами.
– Понятия не имею. Ты же знаешь, какой он – сообщает о своих планах в тот день, когда надо упаковывать вещи. – В ее голосе слышалась горечь. – Может быть, на Ривьеру. Ральфу нравится Ривьера зимой.
– Тогда я напишу вам в Ниццу до востребования, когда что-нибудь узнаю.
Поппи встала и, подойдя к окну, медленно проговорила:
– Знаешь, Женя, на днях я открыла утром ставни и не смогла припомнить, в какой я стране. Спустя какое-то время все начинает казаться одинаковым. Деревья с пожелтевшей листвой, пустые поля и унылые облезлые домишки. Все на одно лицо.
Однако она не рассказала Жене, как злилась на Ральфа: этого она не могла высказать никому на свете. Ее ярость была словно живое существо – всепоглощающая страсть, более сильная, чем скорбь, в которую Поппи погружалась в минуты покоя. Хотя в глубине души она понимала, что несправедливо винить Ральфа в смерти Филиппа – это ее тело исторгло ребенка слишком рано, – все же гнев не проходил. Если бы он не затащил ее в это ужасное место; если бы он, несмотря на все ее просьбы, не настоял на своем, ничего бы не случилось. И она сделала то, чего никогда не делала прежде: отвернулась от него в постели, сказав, что еще не оправилась после родов. Ей доставило удовольствие видеть, что ее отказ причинил Ральфу боль.
Зиму они провели в Марселе, в меблированных комнатах на задворках. Ральф затеял очередное предприятие: продавать коврики, вывезенные из Марокко. Поппи каждый месяц ездила в Ниццу, на почту. В феврале пришло письмо. Женя писала:
«Сразу после Рождества моя кузина Маня съездила в деревню, где вы жили. Церковь и кладбище не тронуты, Поппи. Она положила на могилку Филиппа цветы, как я ее просила».
Стоя в одиночестве на берегу и глядя на гальку под ногами, Поппи плакала. Потом вдруг поняла, что серые волны и хмурое небо напоминают тот далекий день ее рождения в Довиле, в 1920 году. Для нее не было секретом, что Ральф, уязвленный ее холодностью, начал флиртовать с Квартиранткой по имени Луиза. Это продолжалось уже несколько недель. Луиза, крайне глупая девица, изливала на Ральфа слепое восхищение, которое было бальзамом для его раненой гордости. Поппи понимала, что стоит перед выбором: либо продолжать наказывать Ральфа дальше, фактически толкая его в объятия Луизы и тех, кто за ней последует, и таким образом развалить собственный брак, либо попытаться вернуть его и показать, что, несмотря ни на что, она все еще его любит. Она подумала о своих детях и вспомнила человека, строившего на берегу замок из песка: хрупкое сооружение, от красоты которого хотелось плакать. Поппи высморкалась, вытерла слезы и направилась к вокзалу.
Дома она показала Ральфу письмо Жени. Он ничего не сказал, лишь долго стоял у окна, повернувшись к Поппи спиной. Но она видела, что листок бумаги дрожит в его пальцах, поэтому подошла, положила руки на его поникшие плечи и поцеловала в шею. Вдруг она заметила, что он располнел и серебра у него в волосах теперь больше, чем золота. И хотя Поппи была на тринадцать лет моложе Ральфа, в этот момент она почувствовала себя намного старше. Они долго стояли, держа друг друга в объятиях, а потом легли в постель и занялись любовью.
Однако некоторые перемены были уже необратимы. Когда Ральф показал Поппи клочок бумаги, испещренный цифрами, и сказал: «Через шесть месяцев у нас будет достаточно денег на шхуну. Коврики хорошо расходятся, здесь люди готовы платить за них в десять раз больше, чем они стоят в Африке», – она улыбнулась, но промолчала, помня, что ни одна из его предыдущих авантюр не длилась больше года. Впервые в жизни Поппи открыла в банке счет на свое имя и положила на него проценты со своего годового дохода вместо того, чтобы отдать эти деньги Ральфу. Квартира, в которой они жили, была тесной и убогой. Поппи чуяла приближение тяжелых времен.
И еще она начала скучать по унылому английскому лету, по живым изгородям, посеревшим от инея, по бледному утреннему солнцу, поблескивающему сквозь голые дубы и буки. Потеряв сына, она утратила способность разделять веру Ральфа в розовое будущее. Она видела впереди только ловушки и опасности, подстерегающие их на жизненном пути, и подумала, что лишь сейчас, в тридцать восемь лет, она, наконец, начала взрослеть.
Было лето 1937 года. Прошла первая неделя августа, а Гай так и не появился в Ла-Руйи. Тогда Фейт повадилась исследовать обширный чердак замка, где, если не считать мух, она была совсем одна и откуда сквозь маленькие запыленные окошки была видна тропинка, ведущая от шоссе через лес к замку.
Чердак был полон сокровищ. Уродливые абажуры, до невозможности скучные, покрытые плесенью книги, целый сундук ржавых шпаг. И множество сундуков с одеждой. Фейт открывала их бережно, с почтением. Папиросная бумага шуршала, как крылья бабочек. Поблескивали пуговицы, мерцали ленты. Имена, вышитые на ярлычках – Poiret,[8]8
Пуаре (Poiret) Поль – французский модельер.
[Закрыть] Vionnet,[9]9
Вионне (Vionnet) Мадлен – известный французский модельер 30-х гг., создательница «великого белого» XX века, придумавшая крой по косой.
[Закрыть] Doucet,[10]10
Дусе (Doucet) Жак – владелец Парижского салона моды.
[Закрыть] – звучали словно стихи. В тусклом свете она меняла свое поношенное хлопчатобумажное платье на переливающийся, как паутина, шифон и прохладные водопады шелка. В зеркале с золоченой рамой она изучала свое отражение. За минувший год Фейт изменилась. Она выросла. Скулы придали форму ее лицу; благодаря недавно оформившимся груди и бедрам платья сидели как надо.
Кроме того, взросление обнажило ее сердце. Фейт всегда с радостью ожидала приезда в Ла-Руйи Гая Невилла, но этим летом он не спешил сюда, и она начала нервничать. Боясь насмешек, она ни с кем не делилась своими переживаниями. Хотя Гая ждали все, хотя Поппи цокала языком, поглядывая на календарь, а Ральф и Джейк шумно спорили, Фейт не находила в себе сил высказать опасения, которые сжимали ей сердце: Гай больше не приедет в Ла-Руйи. Он их забыл. Он нашел себе занятие поинтереснее.
Год назад она бы переругивалась с Николь или усмиряла Джейка. Но не теперь. Она попалась в паутину столь же густую, как та, что покрывала стропила на чердаке, – паутину скуки, раздражения и тоски. Фейт спрашивала себя, не влюблена ли она в Гая, и решила, что если это любовь, то, значит, она далеко не так чудесна, как пишут в романах. У нее пропало желание принимать участие в развлечениях, затевавшихся в Ла-Руйи. Без Гая ей не хотелось ни кататься на лодке, ни гулять по лесу. Ей стало нечем заполнять дни. Вот откуда взялся чердак, где было ее королевство и где ничто не напоминало о Гае.
Фейт первая увидела его сквозь крупные ячейки паутины, которую она собиралась смахнуть с переплета слухового окна: маленькая темная фигурка с горбом рюкзака, спускающаяся по извилистой тропке, которая вела от шоссе к замку. В мгновение ока она забыла всю скуку, все ожидание и, выкрикивая его имя, побежала вниз.
На пятидесятидвухлетие Ральфа они устроили пикник на берегу, неподалеку от Руайяна. От сложенного шалашиком костра в сторону моря лениво полз дым. Солнце, клонящееся к горизонту, разлилось по поверхности волн переливающимся шелковистым заревом.
Говорили об Испании. Фейт, глядя на закат, слушала краем уха.
– Республиканцы победят, – изрек Джейк.
Феликс покачал головой:
– Не надейся, мой милый мальчик.
– Но они должны…
– С помощью Сталина… – начал было Гай.
– Сталин слишком нерешителен, – отмахнулся Феликс. – Он боится, что, если он поддержит Республику, у Германии появится предлог, чтобы напасть на Россию.
На фоне золотистого неба четко вырисовывались рыбацкие лодки, возвращающиеся в гавань. Фейт смотрела, как Гай допивает последние капли вина из своего бокала. Ральф откупорил еще бутылку.
– В любом случае нас это не коснется. Вся эта чертова мясорубка не коснется никого, кроме испанцев.
– Заблуждаешься, Ральф. Если мы позволим Франко победить, то рано или поздно это затронет всех нас.
– Гражданская война? Вздор. Полнейший вздор. Тебе, наверное, солнцем голову напекло, Феликс. – Ральф снова наполнил бокал Феликса.
Один из Квартирантов, французский поэт, сказал:
– В Испании идет последняя романтическая война, вам не кажется? Я бы сам примкнул к Интернациональным бригадам,[11]11
Боевые интернациональные формирования, сражавшиеся на стороне Испанской республики в период гражданской войны 1936–1939 гг.
[Закрыть] если бы не больная печень.
– Романтическая? – взревел Ральф. – С каких это пор война стала романтикой? Это мерзкое кровавое занятие.
– Ральф, дорогой. – Поппи погладила его по руке.
Сети для ловли устриц и мачты рыбацких лодок были подобны черному кружеву на колеблющемся шелке моря. Феликс подбросил в костер плавника и откашлялся.
– Я должен сказать тебе, Ральф, и тебе, милая Поппи, что в конце сентября уплываю в Америку. Виза наконец готова. – Феликс накрыл руку Ральфа ладонью и мягко сказал: – Ты должен понять меня, Ральф. Так будет безопаснее.
– Боже милостивый, дружище, о чем это ты?
– Я еврей, Ральф.
Фейт, сидящая на песке, едва расслышала его тихие слова. В глазах Феликса было грустное, почти жалостливое выражение. В последнее время Фейт замечала, что Поппи иногда смотрит на Ральфа таким же взглядом.
– Кто знает, что может случиться с Францией через год или два? Куда ты поедешь, когда вы покинете Ла-Руйи осенью? В Испании неспокойно, а в Италии свой собственный фашизм. – Феликс покачал головой. – Нет, я не могу остаться.
Наступило молчание. Солнце касалось горизонта, проливая бронзовые тени на тихое море. Ральф со злостью сказал:
– Все друзья меня бросили. Ричард Дешам работает банкиром, подумать только! Майкл и Руфь вернулись в Англию, чтобы отправить своих отпрысков на каторгу какой-то чертовой школы. Лулу написала, что должна ухаживать за больной матерью. Трудно представить Лулу, отирающей пот с пышущего жаром чела! Жюля я не видел с тех пор, как он втюрился в этого мальчишку в Тунисе. Что касается тебя, Феликс, то ты, скорее всего, станешь миллионером, сочиняя музыку для этих тошнотворных голливудских фильмов.
Феликс не обиделся.
– Весьма приятная перспектива. Я тебе пришлю фотографию моего шофера рядом с моим «даймлером».
Фейт увидела, что Гай встал и побрел в сторону дюн, прочь от костра. Она пошла за ним, стараясь попадать босыми ногами в его следы на песке. Она догнала его на самом гребне дюны. В глубине, между дюнами, плескались чернильно-черные тени. Гай улыбнулся ей.
– Какое у тебя красивое платье, Фейт.
Он редко обращал внимание, во что она одета. Фейт вспыхнула от удовольствия.
– Я называю его «холли-блю», Гай. «Холли-блю» – это бабочка-голубянка, она такого же цвета. – Платье было из голубовато-сиреневого крепдешина, а рукава украшала узкая черная бархатная лента. – Когда-то его носила Женя, но теперь оно ей не подходит, и она отдала его мне. Оно сшито «Домом Пакен».
Гай смотрел на нее непонимающе. Она взяла его под руку.
– Ты невежа, Гай. Мадам Пакен – кутюрье, и очень известная.
Он потрогал тонкую ткань.
– Оно тебе идет.
Ей стало еще приятнее.
– Правда?
Он нахмурился, поглядел на море и проговорил:
– Я хотел сказать Ральфу, что дня через два должен уехать, но, похоже, сейчас не время, из-за Феликса.
Счастье ее погасло – как гаснет пламя свечи, сдавленное большим и указательным пальцами.
– Но ты здесь всего несколько дней, Гай…
Он достал из кармана сигареты.
– Я волнуюсь за отца. Он не хочет признаваться, но, по-моему, он серьезно болен. – Гай зажег спичку, но ветер тут же ее загасил. – Черт! – Он посмотрел на Фейт, усмехнулся и схватил ее за руку. – Прыгнули?
