Текст книги "Следы на песке"
Автор книги: Джудит Леннокс
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)
Они покатились по крутому склону дюны и приземлились хохочущей кучей на дно песчаного оврага. Гай бросил на сухие колючки свою куртку.
– Сюда, Фейт.
Она села рядом. Дюны отрезали их от компании на берегу. Гай предложил ей сигарету. Фейт научилась курить у Джейка; Гай поднес ей спичку, и она отвела в сторону растрепавшиеся волосы.
Они помолчали, потом Фейт попросила:
– Расскажи о Лондоне. Мне всегда казалось, что там так здорово.
Поппи описывала ей чаепития в «Фортнум энд Мейсон»,[12]12
Универсальный магазин в Лондоне, на улице Пикадилли. Рассчитан на богатых покупателей; известен своими экзотическими продовольственными товарами.
[Закрыть] походы за покупками в «Либертиз»[13]13
Магазин на Риджент-стрит, торговавший обоями и тканями.
[Закрыть] или в «Арми энд Нейви Сторз».[14]14
Магазины, торгующие обмундированием.
[Закрыть]
– Хакни, надо сказать честно, довольно мерзкий район. Людям там туговато живется. Отцы без работы, дети ходят босые. Большинство не имеют медицинской страховки, а это значит, что им приходится платить врачу за каждый визит. А в домах и подвалах, в которых они ютятся, жуткая сырость и полно тараканов. – В его голосе явственно слышался гнев. – Поэтому, как ты понимаешь, им нужны хорошие врачи.
– А твой отец хороший врач?
– Один из лучших. Вот только… – Гай сердито ткнул окурок в песок.
– Что, Гай?
– Только я хотел стать хирургом. – Он пожал плечами. – Но отцу нужна помощь, практика не приносит большого дохода, так что, похоже, не судьба. – Он нахмурился. – Ладно, неважно. Главное – приносить пользу, правда? Облегчать людям жизнь… Давать им надежду. Не позволять им умереть от болезни только потому, что они бедны.
Он лег на песок, заложив руки за голову. Фейт зябко поежилась. Солнце почти зашло, заметно похолодало. Платье «холли-блю» было чересчур легким.
– Иди сюда. Прижмись ко мне. – Гай обнял ее за плечи и притянул к себе. – Я тебя согрею.
Она положила голову ему на грудь. Он обнимал ее и раньше, когда она была ребенком, когда она падала, и он ее утешал. Но теперь его прикосновение казалось другим. Незнакомым, чудесным. Она услышала, как он спрашивает:
– А ты, Фейт, чем хотела бы заниматься?
Она посмотрела в небо. Показались первые звезды. Она улыбнулась.
– Мне очень хочется быть одной из тех дам, которые работают в казино.
– Крупье?
– Угу. Тогда я могла бы носить необычные наряды с блестками и страусовыми перьями. Или сниматься в кино… Но папа говорит, что у меня голос такой, словно трясут ведро с камнями. Или я могла бы стать собачьим парикмахером.
– Такие бывают?
– В Ницце есть даже салоны красоты для пуделей. Собаки меня любят, и я уверена, что смогу научиться их завивать.
Она почувствовала, что он смеется. Потом Гай сказал:
– Ты неподражаема, Фейт, и мне тебя будет не хватать.
Сердце у нее подпрыгнуло.
– У-у, – сказала она небрежно, – ты забудешь меня, как только окажешься в Англии. Высокое общество и утонченные женщины. Ты тут же в кого-нибудь влюбишься. Взгляни на Джейка – он каждый месяц влюблен в другую. Его последней даме сердца было двадцать пять лет, и она носила манто из лисьих хвостов.
Гай рассмеялся.
– Джейку на роду написано быть повесой. – Он погладил ее по волосам, пропуская пряди между пальцами. – В любом случае у меня недостаточно денег, чтобы даже думать о женитьбе.
– Николь считает, что где-то есть идеальный мужчина, который ждет именно ее. Она уверена, что, как только увидит его, сразу поймет, что это Он. Как ты думаешь, Гай, может так быть?
– Николь – романтик, – сказал он и задумчиво добавил: – но я верю, что нужно искать свой идеал. Что брак должен быть на всю жизнь и что должна быть какая-то глубокая связь, общность мыслей.
Фейт лежала не двигаясь. Мгновение, казалось, повисло на шаткой опоре, в неустойчивом равновесии, готовое упасть в одну или в другую сторону. Гай проговорил:
– Во всяком случае, я еще долго не собираюсь ни в кого влюбляться. У меня есть дела поважнее.
Однако Фейт знала, что любовь – не та вещь, которую можно выбрать; она сама тебя выбирает. Она закрыла глаза, радуясь, что уже темно. «Правила Мальгрейвов, – напомнила она себе. – Никогда не подавать вида, что тебя это волнует».
Глава вторая
Наутро после отъезда Гая из Ла-Руйи Фейт вошла в спальню Джейка и нашла на подушке записку. В ней говорилось:
«Уехал в Испанию вступать в интербригаду. Скажи маме, чтоб не поднимала шума. Пришлю открытку».
Ральф в бешенстве помчался к испанской границе искать своего сына. Через неделю он вернулся один, все так же рассыпая проклятья. Николь спряталась в саду с кучей романов и мешком конфет, а Фейт принялась успокаивать Поппи.
– Я уверена, с Джейком ничего не случится. Он умеет о себе позаботиться. Помнишь, как он свалился с крыши, и мы думали, что он разбился, а он только слегка ушибся?
Поппи улыбнулась, но внутри у нее все сжималось от страха. Мысль о том, что ее единственный оставшийся в живых сын с винтовкой в руке идет под пули, была ужасна. Ему еще нет шестнадцати. Совсем ребенок.
Ральф продолжал бушевать:
– У парня нет ни крупицы здравого смысла! Все эти годы я пытался хоть что-то вбить в его тупую башку, а он взял и просто ушел!
Поппи резонно заметила:
– Ты в свое время сделал то же самое, Ральф. Просто взял и ушел из дому, когда тебе было шестнадцать.
– Это вовсе не то же самое! Мне надоело торчать в занудной школе, в занудной стране. И я уходил из дому не с целью быть убитым на совершенно чужой войне.
Поппи вздрогнула. Ральф отправился в деревенскую харчевню выпить, а она поднялась в комнату Джейка и, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться, принялась выдвигать ящики комода. Отобрав несколько теплых свитеров и фуфаек (зимы в Испании, наверное, очень холодные), она написала сыну длинное письмо, положила в одежду и отправила ему все это через Красный Крест.
Слова Ральфа засели у нее в голове. Впервые в жизни она испугалась за своих детей. Не только за Джейка, но и за Фейт, и за Николь. Поппи знала, что девочек подстерегают соблазны совершенно другого рода, однако они есть, и от этого никуда не деться. И теперь она жалела, что ее дети не учились в обычной школе. Фейт была начитанна и умна, но застенчива и недостаточно уверена в себе, чтобы безошибочно выбрать правильный путь в жизни. Что касается Николь, то, хотя ей было только четырнадцать, деревенские парни уже украдкой заглядывали в ворота Ла-Руйи в надежде хоть краем глаза увидеть ее. Правда, сама Николь пока что обращала больше внимания на раненую птицу или потерявшегося котенка, но было ясно, что рано или поздно все изменится.
С наступлением осени Мальгрейвы отправились на юг и в конечном счете остановились в Ментоне. Там Поппи сняла деньги со своего счета и нанесла визит настоятельнице женского монастыря. Вернувшись домой, она позвала дочерей, набрала в грудь побольше воздуху и сообщила им, что со следующей недели они начинают ходить в школу.
– Монахини такие любезные, они показали мне, чем занимаются девочки – вышивают, рисуют, учатся шить, играют в разные игры, у них там есть хор… Я уверена, у вас будет много подруг… – Она умолкла, увидев лица своих дочерей.
Николь назвала свою цену: маленький спаниель, который томился в местном зоомагазине. Фейт просто отказалась:
– Это все ни к чему, ма. Мне скоро семнадцать, я уже слишком большая, чтобы ходить в школу. Кроме того, я нашла работу в магазине дамского белья. Это здорово: я должна буду носить шелковые чулки, чтобы джентльмены, входя в магазин, сразу видели, какие они красивые, и покупали бы их своим женам и дамам сердца.
Поппи еле слышно пробормотала:
– Но арифметика… и география…
На Фейт это не произвело ни малейшего впечатления.
– В магазине мне придется возиться со сдачей, так что арифметику я выучу. А географию мы и так изучаем – мы ведь все время ездим по свету, разве не так? Это куда лучше, чем пялиться в атлас.
Поппи сдалась. В понедельник Николь, надев темно-коричневое форменное платье, о котором Ральф отозвался весьма оскорбительно, отправилась в монастырь. Поппи весь день в страхе ждала, чем это все кончится, но в четыре часа Николь возвратилась очень довольная собой.
– Девочки там не такие уж страшные, а сестра Елена сказала, что у меня есть голос, только его нужно развивать.
Фейт – ее после обеда отпустили из магазина – лишь презрительно фыркнула, узнав новости, но у Поппи словно гора с плеч свалилась. С облегчением вздохнув, она уселась дописывать письмо Джейку. Она писала ему каждый день, несмотря на то что ответа не получала и даже не знала, жив ее сын или погиб.
В тот день, когда умер его отец, Гай Невилл распрощался с мечтой стать хирургом. После похорон – пациенты отца в тонких пальто мокли под дождем на почтительном расстоянии от могилы – он вернулся в дом на Мальт-стрит. Здание было пустым и гулким. Служанку, вечно взвинченную девицу по имени Бидди, на вторую половину дня он отпустил. Гай сделал себе бутерброд и принялся изучать конторские книги отца. Довольно скоро это занятие начало внушать ему ужас; он налил себе виски и устроился у камина так, чтобы свет не бил в глаза. На каминной полке стояли три фотографии: матери Гая, отца и последний снимок Мальгрейвов, который он сделал в Ла-Руйи. Гай медленно пил виски и с болью думал о том, как ему не хватает этих людей.
На следующий день с утра он, как обычно, принимал пациентов в кабинете, устроенном в одной из комнат в задней части дома. В час дня он сделал перерыв, чтобы выпить бульона, который Бидди сварила перед тем, как уйти. Дождь лил не переставая; Гай уже забыл, когда в последний раз видел солнце. Стоял февраль; в этом месяце работы у него было больше всего. Люди шли к нему с бронхитом, дифтерией, чесоткой; тех, у кого подозревал туберкулез, Гай отправлял в больницу. Закончив прием, он снова занялся конторскими книгами. Он лег спать только около полуночи и крепко заснул.
Работа засосала Гая с головой. У него почти не оставалось времени горевать или жалеть о том, что пришлось отказаться от своих планов. Однажды его вызвали в дом на Рикетт-лейн; это был один из беднейших кварталов Хакни. Гай хорошо знал семью Робертсонов, которая там жила. Джо Робертсон страдал хронической астмой и поэтому никак не мог найти постоянную работу. Его жена, дородная женщина, была любящей, хотя и бранчливой матерью своим пятерым детишкам и прекрасной хозяйкой сырого, полного тараканов домишки.
На сей раз нездоровилось Фрэнку, их шестилетнему сыну. Гай посчитал его пульс, пощупал живот и повернулся к миссис Робертсон.
– Попробую отвезти его в Сент-Энн. Скорее всего, ничего серьезного, просто на всякий случай.
Сент-Энн, больница Св. Анны, была ближайшей из крупных клиник. Миссис Робертсон завернула Фрэнка в старенькое одеяло, и Гай повез мальчика в больницу. В приемном покое дежурный врач осмотрел Фрэнка и предложил Гаю пройти в соседнюю комнату.
– Не думаю, что госпитализация необходима. У парнишки просто разболелся живот.
– Я подозреваю аппендицит.
– Вот как? – врач не потрудился скрыть презрительную усмешку. – Не могу сказать, что готов согласиться с вашим умозаключением, доктор Невилл.
Гай постарался сохранить хладнокровие.
– А если я прав?
– Операции по удалению аппендикса мы делаем только нашим частным пациентам. Мальчика лучше отправить в муниципальную больницу.
Эта больница брала тех пациентов, от которых отказывались в Сент-Энн. Расположенная в самом сердце трущоб, она не могла позволить себе нанять опытных и образованных специалистов. Гай сказал:
– Фрэнк очень слабенький с рождения. У вас ему было бы лучше.
– Сент-Энн не для таких, как он.
Гай стиснул зубы, оскорбленный снисходительным тоном врача. Он вернулся в приемный покой и, поскольку у Фрэнка продолжала подниматься температура, отвез мальчика в муниципальную больницу, где тому удалили аппендикс.
Дней через десять старшая дочь Робертсонов принесла Гаю на Мальт-стрит записку с просьбой прийти. Накануне Фрэнка выписали из больницы.
– Что-то он плохо выглядит, доктор, – шепотом пожаловалась миссис Робертсон, поднимаясь с Гаем в комнату, которую Фрэнк делил со своим младшим братом.
То, что увидел Гай, привело его в ужас. Высокая температура и воспаленный шов недвусмысленно указывали на послеоперационную инфекцию. Гай с Фрэнком на заднем сиденье, завернутым в грязные одеяла, снова помчался в Сент-Энн.
Гай, протолкавшись сквозь толпу в приемном отделении, постучал по плечу, облаченному в дорогой элегантный костюм.
– Прошу прощения, сэр, но я привез больного, и вам бы надо взглянуть на него. Около недели тому назад я пытался положить к вам, в Сент-Энн, мальчика с подозрением на аппендицит. Этот ваш клоун, врач-стажер, поставил ему диагноз «расстройство желудка» и сказал, что здесь, в Сент-Энн, не оперируют бедняков. Он отправил меня в местную муниципальную больницу. А оттуда ребенка выписали с послеоперационной инфекцией.
Сестра в чепце, при одном взгляде на который пропадало всякое желание жить, вмешалась:
– Послушайте, вы не имеете права отнимать у доктора Стефенса время… – но тот ее перебил:
– Ничего страшного, сестра. Принесите сюда мальчика, – и отдернул занавеску.
– Мы сделаем все, что в наших силах, – сказал он, осмотрев Фрэнка. – Поверьте мне, все.
Неделю спустя Гай нашел в почтовом ящике открытку. В следующую пятницу доктор Сельвин Стефенс и мисс Элеонора Стефенс приглашали его на ужин. Внизу была приписка:
«Вам будет приятно узнать, доктор Невилл, что Фрэнк Робертсон благополучно поправляется. Сестра жалуется, что он учит своему дикарскому словарю больных в детском отделении».
Помня, что его единственная встреча с Сельвином Стефенсом была короткой и не слишком сердечной, Гай предполагал, что его ждет унылый вечер в компании зануд. Впрочем, он понимал, что это приглашение – благородный жест, предложение мира, и заставил себя написать ответное письмо с согласием прийти.
Вечер оказался в точности таким, как опасался Гай. Одеваясь, он обнаружил, что смокинг побит молью, а Бидди сожгла воротник крахмальной сорочки. Гай мрачно натянул на себя непривычную и неудобную одежду – но лишь затем, чтобы, выйдя на улицу, обнаружить, что автомобиль не заводится. Под ледяным дождем он побежал к станции, но опоздал на поезд, и ему пришлось десять минут дожидаться следующего. Вагоны были набиты битком; Гай ехал, прижатый лицом к какому-то вонючему пальто, а чей-то зонтик вонзился ему в большой палец ноги. И хотя всю дорогу от станции до дома Стефенсов Гай бежал, он все равно опоздал на двадцать минут.
Остальные приглашенные не понравились ему с первого взгляда. Это были три доктора: один – средних лет с выдающимся брюшком и холеными руками, и два младших врача из больницы Сент-Энн. Еще присутствовал писатель, чье забавное имя, Пьер Пикок,[15]15
Peacock – павлин (англ.).
[Закрыть] было знакомо Гаю по обложке романа, который он как-то раз пытался читать в поезде. Роман нагнал на него такую скуку и раздражение, что он выкинул книжку в окно и предпочел любоваться пробегающим за окном вагона пейзажем. Жены двух из гостей способны были лишь поддакивать своим мужьям, явно не имея ни единой собственной мысли.
И, наконец, там была Элеонора, дочь Сельвина Стефенса. Темноглазая, темноволосая, с точеной фигурой, в синем атласном платье, она сразу поразила Гая своей живостью и энергией. Она вся словно светилась. Элеонора показалась Гаю существом совершенно иного рода, нежели бледные, потрепанные жизнью женщины, которых он каждый день видел у себя в кабинете. Она умело, но ненавязчиво следила за переменой блюд и направляла беседу. Смотреть на нее уже было удовольствием, и это вознаграждало Гая за невыносимо скучный во всех остальных отношениях вечер.
Когда подали сыр, доктор Хамфрис сказал:
– Я недавно помог своему племяннику купить практику в Кенсингтоне. Как вы помните, Сельвин, он всего несколько лет назад получил диплом – неплохое место для начала.
Гай вдруг услышал собственный голос:
– Возможно, для человечества было бы полезнее, если бы вы купили ему практику в Попларе или Бетнал-Грин.
Возникла пауза. Все уставились на Гая. Он обвел присутствующих вызывающим взглядом.
– Весьма необычное заявление, – наконец произнес доктор Хамфрис.
Гай в упор посмотрел на него.
– Разве? В Кенсингтоне в три раза больше практикующих врачей, чем в Хакни.
– Вот как? – подала голос мисс Стефенс. – А почему?
– Потому, – прямо сказал Гай, – что там больше платят.
Доктор Хамфрис промокнул губы салфеткой.
– Всем нужно жить, доктор Невилл.
Гай невольно оглядел стол – серебряные приборы, чайный сервиз из тонкого дорогого фарфора – и в запальчивости воскликнул:
– Мы-то живем даже слишком хорошо. А в результате тем нашим пациентам, кто победнее, приходится рассчитывать только на благотворительность.
– Они должны быть благодарны докторам вроде Сельвина, которые обслуживают их в больнице бесплатно.
Гай не смог сдержать негодование:
– Человек не должен зависеть от какого-нибудь господина Благодетеля в том, что касается его здоровья или здоровья его детей!
– Я попросил бы…
Тут вмешался хозяин дома:
– Моя дочь помогает благотворительному отделению Сент-Энн. Вы имеете что-то против такой добровольной работы, доктор Невилл?
Гай почувствовал, что краснеет.
– Нет, конечно же нет, сэр, – и попытался объяснить: – Просто необходимости в благотворительности вообще не должно возникать. Здоровье должно принадлежать каждому по праву.
Писатель снисходительно улыбнулся:
– Вы социалист, доктор Невилл?
Гай пропустил его слова мимо ушей.
– Система здравоохранения, которая действует у нас сейчас – если это вообще можно назвать системой, – несправедлива. – В последнее время Гай часто думал об этом. – Пациенты не обращаются вовремя к врачу из-за того, что за это надо платить, и запускают болезни, которые можно было бы вылечить. Каждый день я вижу женщин с нарушением обмена веществ, или с выпадением матки, или с варикозными язвами…
– Не за столом, старина, – проворчал доктор из Кембриджа. – Здесь дамы…
Гай слегка остыл.
– Прошу прощения, – пробормотал он.
– И что же вы предлагаете, доктор Невилл? – Пьер Пикок зажег сигару. – Кто, по-вашему, должен платить за лечение этих несчастных больных?
– Полагаю, мы все.
– Мне с детства внушали, что я «не сторож брату своему».
Наглая усмешка, которой сопровождались эти слова, вновь привела Гая в ярость.
– А мне с детства внушали, что нельзя отворачиваться от чужих несчастий!
– И подавать хотя бы грошик, если нет ничего больше, – неожиданно вставила Элеонора Стефенс. – Кто-нибудь хочет еще сыру? Нет? Тогда давайте перейдем в гостиную пить кофе.
Гай укрылся в ванной комнате, открыл нараспашку окно и глубоко вдохнул холодный воздух улицы. Он понял, что выставил себя на посмешище. Видимо, слишком долго жил в одиночестве и окончательно растерял все навыки общения, какими когда-либо владел.
Усилием воли он заставил себя вернуться в гостиную. Мисс Стефенс играла на фортепьяно сонату Бетховена. Гай пристроился в уголке и стал слушать. Музыка освежила его и успокоила. Ближе к полуночи он счел, что теперь позволительно и откланяться, вежливо попрощался со всеми, взял у горничной свою шляпу и плащ и вышел в ночь. Дождь уже перестал, но мокрые дорога и тротуар блестели и переливались, словно черный шелк. Не успел он дойти до угла, как услышал за спиной чьи-то быстрые шаги. Гай обернулся и увидел мисс Стефенс.
– Ваш зонтик, доктор Невилл, – и она протянула его Гаю. Ее щеки порозовели от бега.
Он взял у нее зонтик, поблагодарил и добавил:
– Я рад, что могу поговорить с вами наедине. Я должен извиниться за свое сегодняшнее поведение. Я вел себя непозволительно.
Она засмеялась.
– Вовсе нет. Это я должна извиняться. Я даже не предполагала, что все они такие надутые зануды.
– А я думал…
– Что это мои близкие друзья? – мисс Стефенс покачала головой. – Папа терпеть не может Эдмунда Хамфриса, но ему приходится поддерживать с ним отношения ради работы. И мы задолжали ему приглашение. Я надеялась, что с Пикоком будет интересно, но, боюсь, мои ожидания не оправдались. Слава Богу, что были вы, доктор Невилл, иначе я бы, наверное, заснула прямо над тарелкой с пудингом.
Гай не удержался и спросил:
– Может быть, это невежливый вопрос, но почему вы пригласили меня?
Элеонора лукаво улыбнулась.
– Папа рассказал мне о вашем бурном вторжении в Сент-Энн. Мне это все показалось забавным. – Улыбка исчезла. – Кроме бедного малыша, конечно. И мне было любопытно на вас посмотреть. Большинство молодых врачей папу боятся. Не могу понять, почему – он такой славный.
Гай повторил попытку:
– И все-таки я должен еще раз извиниться. Некоторых вещей мне не следовало говорить.
– В самом деле? Каких же именно? Разве вы говорили не то, что думали, доктор Невилл?
Он ответил честно:
– Нет, я сказал именно то, что думал.
– Это хорошо, – сказала Элеонора. – Потому что вы вызвали у меня уважение. Человек должен быть честен перед самим собой. – Она протянула ему руку. – Спокойной ночи, доктор Невилл. Надеюсь, мы еще увидимся.
Элеонора Стефенс всю жизнь прожила в доме на Холланд-сквер. С тех пор как ей исполнилось девять лет, в огромном здании жили только она сама, ее отец да еще горничная. После смерти жены доктор Стефенс хотел взять экономку, но Элеонора его отговорила. Она считала, что ему будет тяжело видеть на месте ее матери чужую женщину. И это была правда – но не вся. Дело в том, что Элеонора хотела заниматься домом сама и была уверена, что у нее это получится. Ей нравилось быть хозяйкой. Для Элеоноры фамильный особняк был всего лишь увеличенной копией кукольного домика у нее в спальне. Она обожала обсуждать по утрам с кухаркой меню на обед и не забыла, как мать проводила пальцами по полкам, чтобы проверить, не халтурит ли горничная. Элеонора сделала все, чтобы домашние обязанности не отразились на ее учебе, и в семнадцать лет закончила школу с заслуживающим уважения аттестатом. Впрочем, она понимала, что научная деятельность – не для нее и в университет не стремилась.
После школы Элеонора была счастлива первые несколько лет просидеть дома. Она играла на пианино в любительском трио и ходила в класс акварели. Она завела привычку устраивать небольшие званые ужины, куда приглашала студентов-медиков и молодых врачей из больницы Сент-Энн. Среди младшего персонала считалось за честь получить приглашение на вечеринку у мисс Стефенс. Она начинала с участия в сборе пожертвований для Сент-Энн, но скоро получила предложение стать членом благотворительного совета больницы.
И все же, встретив в начале прошлого года свое двадцатичетырехлетие, она чувствовала неудовлетворенность. Ее день рождения – обед с пятью переменами блюд на двенадцать персон – прошел ровно. Комплименты – «Дорогая Элеонора, вы такая замечательная хозяйка! Вам так повезло, Сельвин!» – были дежурными. На протяжении последних семи лет она слышала их ежегодно, и не то чтобы считала их неискренними – ничуть, просто они уже становились устрашающе предсказуемыми.
Как-то в продуктовом отделе «Фортнума» Элеонора встретила Хилари Тейлор, и это заставило ее всерьез задуматься о будущем.
– Как хорошо, что мы встретились, дорогая, – сказала она и чмокнула Хилари в щеку. В школе на Хилари все смотрели свысока, потому что она была довольно прыщавой, и еще потому, что ее мать сдавала комнаты. Теперь, как отметила Элеонора, кожа Хилари была бархатистой и безукоризненно чистой.
– Собираешься что-то испечь? – спросила она.
В корзинке у Хилари лежала банка вишни в ликере.
Та оглушительно расхохоталась.
– Господи, нет, конечно! Я и понятия не имею, как это делается. Я их ем, когда у меня запарка – помогает не спать. Уж не знаю, сахар действует или мараскин, но факт.
За чаем с ячменными лепешками Хилари рассказала, что теперь она – редактор модного журнала под названием «Шантильи». Элеонора не могла не поинтересоваться происхождением кольца с бриллиантом у нее на безымянном пальце.
– Джальс – гонщик, – объяснила Хилари. – Не знаю, выйду ли я за него: он хочет увезти меня в Аргентину, а я обожаю свою работу.
Потом она, в свою очередь, полюбопытствовала, чем занимается Элеонора. Элеонора ответила, как отвечала всегда:
– Ну, как обычно. Работаю в больнице. Приглядываю за отцом. – И вдруг впервые, говоря это, почувствовала себя скучной, даже старомодной, а не как раньше – трогательно благородной.
Повисло молчание. Потом Хилари сочувственно произнесла:
– Бедняжка. Домашние хлопоты так приземляют, да?
Горькие слова Хилари оставили шрам в душе Элеоноры. Вечером, разглядывая себя в зеркале, она словно заново увидела свой деловой костюм из дорогого твида, продуманную прическу и вспомнила рассыпанные по плечам кудри Хилари и стильный покрой ее платья. И еще она увидела, что за несколько коротких лет из «умницы Элеоноры, которая после смерти матери храбро взвалила на свои плечи груз взрослых забот и прекрасно справилась с ними», превратилась в «дорогую Элеонору, непревзойденную домохозяйку». И в недалеком будущем ей грозит стать «бедняжкой Элеонорой, которую задавили обстоятельства».
Тем же летом она отправилась в турне по южной Франции и северной Италии, надеясь, что путешествие пойдет ей на пользу. Это было интересно, но не помогло. Она решила, что надо найти работу, но не смогла придумать ничего более привлекательного, чем Холланд-сквер и больница. Элеонора отдавала себе отчет в том, что не обладает какими-то особенными талантами, и ею овладело жуткое предчувствие, что жизнь ее предопределена, что ее энергия и целеустремленность растратятся на кофе по утрам, на званые ужины и на бесконечные и бестолковые заседания благотворительного совета. И тогда она всерьез задумалась о замужестве.
Разумеется, у нее были кавалеры – молодые люди, которые сопровождали ее в театр и на приемы, но ни с кем из них отношения не длились больше нескольких месяцев. Молодые врачи, которых она приглашала на свои званые ужины, казались ей слишком юными и слишком пресными. Элеонора вступила в клуб бриджистов и, к изумлению отца, в клуб «Левой Книги». Она потеряла невинность и была разочарована. Она считала, что женщины выходят замуж, чтобы завести детей, однако, навестив подругу в родильном отделении, обнаружила, что новорожденные младенцы, с их сморщенными личиками и шелушащейся кожей, производят отталкивающее впечатление. «Быть может, – с сомнением сказала она себе, – собственный ребенок вызывает другие чувства?»
Ей хватало проницательности заметить, что некоторых мужчин отпугивает ее деловитость. Она пыталась прикинуться глупее и развязнее, чем была, но тут же стала казаться себе слишком противной. Кроме того, она поймала себя на том, что всех мужчин невольно сравнивает с отцом, и всякий раз сравнение было не в их пользу.
Гай вышел из вестибюля больницы, и яркое весеннее солнце ослепило его. Он заморгал и вдруг услышал знакомый голос:
– Не купите ли маргаритку ради Сент-Энн, сэр?
Он повернулся и увидел Элеонору Стефенс с коробкой для сборов в руке. Узнав его, она улыбнулась.
– Прощу прощения, я не узнала вас, доктор Невилл. У нас сегодня день сбора пожертвований. – На плече у нее висел лоток с бумажными цветами. – Мы предлагаем людям купить эти маргаритки, чтобы помочь больнице.
Гай полез в карман за мелочью, и Элеонора приколола ему цветок к лацкану.
– Вот, – сказала она. – На сегодня хватит. Мне надо домой, папа будет ждать меня к ужину. – Она взглянула на Гая. – Вы где живете? Может быть, нам по пути?
– На Мальт-стрит, в Хакни. Боюсь, вам в другую сторону, мисс Стефенс.
– Впрочем, сегодня такой чудесный денек… Мне надо размять ноги. Пожалуй, я провожу вас, доктор Невилл, а потом вызову по телефону кэб.
Он улыбнулся.
– Буду очень признателен вам за компанию.
Час пик уже миновал, и толпа на улицах стала редеть. Какое-то время они шли молча, потом Элеонора спросила:
– У вас был неудачный день, доктор Невилл?
– Осложнения при беременности. Врача не вызывали, потому что не было денег. В Сент-Эни говорят, что надежды почти никакой. И, разумеется, в семье еще куча детишек. Один Бог знает, что с ними будет.
Элеонора пробормотала что-то сочувственное, и они пошли дальше. В сапфировом небе белели лишь несколько облачков, похожих на клочья овечьей шерсти. Гай подумал, что молчание затянулось, что он держится слишком замкнуто. Прежнего Гая Невилла, того, который в Ла-Руйи мог болтать и смеяться все утро, уже не существовало. Тяжелые последние месяцы изменили его.
Они повернули за угол и вышли на Мальт-стрит. Элеонора вслед за Гаем вошла в дом. Гай впервые взглянул на свое жилище глазами другого человека: груда одежды в прихожей, пыльные балясины. Дом был холодным и неприветливым – типичное логово холостяка.
Он вспомнил опрятные, светлые комнаты Стефенсов и вынужден был извиниться:
– Боюсь, я не слишком хороший хозяин.
– Разве у вас нет служанки, доктор Невилл?
– Есть, но она не слишком старательна.
– Я знаю, что в наши дни трудно найти хорошую прислугу, но моя бабушка живет в Дербишире и всегда может подыскать понятливую деревенскую девушку. Я напишу ей, если хотите.
Гай подумал, что понятливая деревенская девушка наверняка доведет бедняжку Бидди до истерики. Подозревая, что гостиная еще украшена остатками завтрака, он провел Элеонору в переднюю комнату, которая служила ему кабинетом. Открыв дверь, он чуть не издал вопль отчаяния: стол был завален бумагами и отчетными книгами. Накануне ночью Гай предпринял очередную попытку в них разобраться, но через десять минут его одолел сон.
– Сейчас я их куда-нибудь запихну, – пробормотал он.
– Я могла бы помочь вам, доктор Невилл. – Элеонора окинула взглядом документацию и счета. – Для отца я делаю всю секретарскую работу. Вы позволите мне заняться этим?
– Я не хочу эксплуатировать вас, мисс Стефенс.
– Что вы, какие пустяки… Вот если бы вы открыли окно, чтобы немного проветрить, и сделали чашечку чая… О Господи! Вот я уже и вами командую. Папа говорит, что я готова руководить всяким, кто попадется мне под руку.
– С тех пор как умер отец, я пытаюсь заставить себя разобрать этот беспорядок, да не хватает времени. Я мечтаю создать амбулаторию для матерей с детьми – знаете, скольких осложнений можно было бы избежать своевременной профилактикой! И если пациенты к нам не идут, мы должны идти к ним сами. Но мне придется нанять медсестру, которая взвешивала бы младенцев и вела записи. – Он прервался и посмотрел на гостью. – Простите, опять меня понесло.
– Но это же замечательная идея, доктор Невилл! Только вам нужно привести все в порядок, а то вы запутаетесь.
Он криво усмехнулся.
– Как раз бумажную работу я терпеть не могу.
– А я могу. – Она села к столу. Гай открыл окно и пошел на кухню готовить для Элеоноры чай, а для себя – виски с водой. Вернувшись, он увидел, что она хмурится.
– Тут часто встречается пометка «м.п.». Что это значит?
Гай заглянул ей через плечо.
– Минимальная плата, – объяснил он. – Это люди, которые слишком горды, чтобы принять милостыню, но не могут позволить себе оплатить визит полностью. Видите ли, у нас есть несколько состоятельных пациентов – полковник Уолкер, например, или миссис Кроуфорд, – которым мы накидываем на каждые шесть гиней дополнительно четверть гинеи и получаем таким образом возможность снизить плату для более бедных пациентов до пяти шиллингов, даже если они ходят к нам каждый день.
