Текст книги "Следы на песке"
Автор книги: Джудит Леннокс
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)
Николь унаследовала от отца талант легко заводить друзей. Она могла разговориться с первым встречным в очереди или на автобусной остановке, и незнакомцы моментально становились знакомыми, а затем, в считанные дни, – близкими друзьями. Военная база Солсбери-Плейн располагалась неподалеку, и среди гостей Комптон-Деверола было много военных. В древних каменных стенах, обшитых дубовыми панелями, звучало с полдесятка разных наречий, французские, голландские и бельгийские летчики ели блюда, приготовленные Лаурой Кемп, и танцевали с ее прелестной невесткой. Когда Николь поздоровалась с одним поляком на его родном языке – польскому она когда-то научилась у Жени, – он встал на колени и поцеловал подол ее платья.
В середине января Дэвиду пришлось вернуться в Лондон. Николь догадалась, что беременна, только спустя еще месяц. Ее ужасно тошнило, но поначалу она просто думала, что съела что-то несвежее, и только Лаура, у которой были свои подозрения на этот счет, уговорила ее обратиться к врачу. Когда выяснилось, что она ждет ребенка, Николь не поверила. Теоретически она знала, что когда люди женятся, у них обычно появляются дети, но ей и в голову не могло прийти, что это случится с ней. В письме она сообщила Дэвиду приятную новость, но свои сомнения оставила при себе.
В хорошие дни тошнота у нее проходила к полудню. В плохие она почти ничего не ела и то и дело исчезала в туалете. Когда становилось совсем уж тяжко, бродила по дому в сопровождении верной Минни и пыталась сосчитать окна. Всякий раз у нее получалось другое число. Лаура уговаривала ее отдохнуть, но Николь терпеть не могла отдыхать. Она любила людей, компанию, приключения. Она любила скакать на лошади с Тьери Дюкеном, французским летчиком, и прекратила эти прогулки только после того, как врач пригрозил ей, что если она не перестанет ездить верхом, то потеряет ребенка. Хуже всего было то, что она не могла петь: ей не хватало дыхания. Зато танцевать она обожала по-прежнему, и под звуки древнего граммофона танцевала в парадной зале танго и фокстроты, а потускневшие гербы и эмблемы Кемпов взирали на нее с потолка. Кто-то из гостей принес ей новые пластинки в дополнение к тем, уже заезженным, которые были у Дэвида. Канадский летчик научил Николь танцевать джайв,[34]34
Латиноамериканский бальный танец.
[Закрыть] а с Тьери она порхала по всей зале в вальсе.
После очередного налета в доме на Махония-роуд перестал работать водопровод. Зато стены были такими сырыми, что с них капало, и, прикасаясь к ним, Фейт не могла отделаться от мысли, что, когда она уберет руку, ладонь будет запачкана кровью. По ночам дом скрипел и стонал; казалось, он получил глубокую смертельную рану и постепенно угасает. Фейт кочевала из одной комнаты в другую, ночуя там, где в этот момент теплее и суше. Сквозь дырки в потолке и черепице были видны звезды – белые бисеринки на темно-синем небе. В морозы Фейт собирала остатки оконных рам и обломки перил и жгла их в камине. Дымоход был поврежден, но дым быстро улетучивался из комнаты сквозь лишенные стекол окна. Когда отключали электричество и газ, Фейт зажигала свечи и ела консервы прямо из банок. Все это ее мало волновало, она привыкла жить без удобств. Гораздо страшнее было другое.
Ее пугали продолжающие возникать провалы в памяти. Иногда они не повторялись неделю или больше – а потом вдруг час или два пропадали бесследно. Поскольку никто не утверждал обратного, Фейт приходилось считать, что в это время она водила машину, грузила раненых и отвозила их в больницу, как делала это всегда. Она никому не рассказывала об этих провалах, боясь, что ее выгонят с работы, но в публичной библиотеке набрала учебников по медицине и прочла об опухолях мозга и раздвоении личности. Вспоминая историю доктора Джекиля и мистера Хайда,[35]35
Имеется в виду известное произведение английского писателя Р.Л. Стивенсона (1850–1894) «Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда» (1886).
[Закрыть] она с ужасом думала, насколько отличается от нее другая, неизвестная ей Фейт.
Страх, что она сходит с ума, затмил все прочие страхи. Фейт больше не морщилась, заслышав в небе гул вражеских самолетов, у нее не сосало под ложечкой, когда вдали раздавался грохот первых разрывов. Она снискала репутацию бесстрашной, даже отчаянной девушки, и никто не знал, что, входя в грозящее рухнуть здание, чтобы подержать фонарь врачу, склонившемуся над раненым ребенком, или несясь на полной скорости к месту взрыва в алом зареве сыплющихся с неба зажигательных бомб, Фейт не боится за свою жизнь, но мучается от страха, что ее мозг медленно разрушается.
В ночь на 19 апреля был сильный налет. От разрывов бомб сотрясалась земля. В Попларе, где было много пострадавших, Фейт вдруг поймала себя на том, что испытывает странное возбуждение: шум и яркие краски пламени на мгновение освободили от страха. Она вышла из машины и остановилась, оглядываясь по сторонам. Дома по одной стороне улицы были разрушены все до единого. На развалинах копошились люди: одни выбирались из-под завалов, радуясь тому, что остались в живых, другие отчаянно карабкались по обломкам, пытаясь отыскать засыпанных кирпичами родных. Врачи и медсестры перевязывали раненых, спасатели растаскивали балки и доски, пожарные поливали из брандспойтов очаги огня. Кожа у всех была терракотово-красной от кирпичной пыли.
Один из врачей взмахом руки попросил Фейт подойти. Она направилась к нему, и тут ей что-то заорал патрульный. Она отмахнулась и продолжила обходить по краю большую воронку. Подойдя ближе, она узнала Гая, и тут патрульный ухватил ее за руку.
– Ты что, рехнулась? Я же тебе кричу! В этой воронке – неразорвавшаяся бомба!
Фейт оглянулась на воронку и подумала, что было бы хорошо, если бы бомба взорвалась, когда она проходила по краю. Верная, мгновенная, внезапная смерть. Но Гай смотрел на нее, и она заставила себя ответить:
– Извините. Я вас не услышала.
Она повернулась к Гаю. Он склонился над маленьким мальчиком, которого придавило рухнувшими стропилами.
– Несколько ребер сломано и нога сильно повреждена, – сказал Гай и взглянул на нее. – Ты как сама, Фейт?
– Все нормально, – ответила она. – Совершенно нормально.
Она смотрела, как он работает. Точные, осторожные движения его рук успокаивали ее. Через некоторое время один из спасателей крикнул:
– Мы его освободили!
Фейт со своей новой напарницей Салли уложили мальчика на носилки и погрузили в машину. На обратном пути из больницы Салли вдруг сказала:
– Умру, если не пописаю. Останови на минутку, я спрячусь вон за тем заборчиком.
Фейт потянула на себя ручной тормоз. В голове у нее прозвучал голос Банти: «Полминутки. Мой дом в двух шагах. Заскочу посмотреть, как там маман». Она не могла просто сидеть и ждать, когда Салли вернется. Фейт вылезла из машины и побрела к брошенным развалинам домов.
Стулья и столы, покрытые густой коричневой грязью, стояли в комнатах без потолков или стен. Кровать, застеленная драным одеялом, провалилась со второго этажа в гостиную и теперь стояла посреди россыпи раскрывшихся книг, разбитых полок и осколков посуды. Услышав шорох, Фейт отдернула дырявую портьеру и увидела пожилую женщину, сгорбившуюся над печкой. Единственная свечка на шатком столе освещала комнату с тремя стенами. Фейт смотрела на женщину, и ей казалось, что она видит привидение, созданное ее ослабевшим разумом.
Но тут женщина повернулась к ней и, что-то помешивая в кастрюле, сказала:
– Я готовлю ужин для своих мальчиков.
Фейт сообразила, что они стоят внутри разгромленной кухни. Мойка висела косо, полки были завалены смятыми жестянками и промокшими бумажными пакетами. На полу, превратившемся в мозаику из битых плиток, блестели лужицы.
Старуха была в замызганном пальто, надетом поверх нескольких грязных кофт. Она поманила Фейт пальцем:
– Не хочешь попробовать моего супчика?
Ступая между обломками черепицы и кусками штукатурки, Фейт подошла ближе. Угля в печи не было. Деревянная ложка, которой старуха мешала в кастрюле, двигалась медленно, словно с усилием. Фейт прошептала:
– Давайте я отвезу вас туда, где о вас позаботятся.
Но старуха ее не слушала:
– У меня есть отличный суп, дорогая. Чудный, горячий супчик.
Фейт поглядела вниз и увидела, что кастрюля набита мусором, и деревянная ложка размешивает битый кирпич. Она посмотрела на старуху, потом снова на кастрюлю и, спотыкаясь, вышла из этого дома.
На следующий день Фейт задремала за кухонным столом, и тут ее разбудил настойчивый стук в дверь. Сначала она надеялась, что он прекратится и ей удастся снова заснуть. Но стук все не утихал, и она, шатаясь, пошла открывать.
– Гай? – она протерла глаза.
– Можно мне войти?
Фейт сделала приглашающий жест. Войдя в гостиную, Гай остановился и огляделся. Он явно был потрясен.
– И ты здесь живешь?
Внезапно Фейт увидела свое жилище его глазами: окна без стекол, потрескавшаяся штукатурка, оборванные карнизы. Темные пятна на ковре под протекающим потолком, гнездо из одеял, которое Фейт соорудила себе на диване.
– Иногда я сплю здесь, а иногда – в других комнатах. Все зависит от того, с какой стороны ветер. – Заметив выражение его лица, она принялась оправдываться: – Здесь не так уж и плохо, Гай. В Ла-Руйи, если ты помнишь, тоже штукатурка со стен сыпалась. Я к этому привыкла.
– В Ла-Руйи было тепло. И там ты не была одна.
– Джейк время от времени приезжает в увольнение. И Руфус тоже. – Она пошла на кухню и сполоснула чашки. – Чаю, Гай?
– Не откажусь. – Гай присел к столу.
Фейт налила в чайник воды и поставила его на плиту. За спиной у нее Гай проговорил:
– Вообще-то, я пришел попросить у тебя прощения.
Фейт повернулась к нему.
– Прощения? За что?
– За то, что был плохим другом, – просто сказал он.
Слезы обожгли ей глаза. Фейт могла снести пренебрежение или даже холодность, но доброта в эти ужасные дни заставила ее расплакаться. Она отвернулась, чтобы он не мог разглядеть ее лица, и занялась посудой. А Гай тем временем говорил:
– Я никогда не забывал, сколько добра сделала для меня ваша семья. Я помню, как Ральф подобрал меня на шоссе, а Поппи пригласила остаться на обед. И как ты устроила мне постель в сарае. Сколько тебе тогда было, Фейт? Десять?
– Одиннадцать, – прошептала она.
– Я был совершенно растерян – ни денег, ни друзей, – и вы, все вы, меня спасли. А потом вы разрешили мне приезжать к вам летом. Знаешь, Фейт, я ведь каждый год только и ждал, когда наступит лето и я снова увижу вас. Я даже считал дни. Это было для меня лучшее время в году. И вдруг до меня дошло, что с тех пор, как вы переехали в Англию, я не… – Он резко оборвал фразу: Фейт не удалось скрыть подрагивание плеч. – Фейт, что с тобой?
Она всхлипнула.
– Ах, Гай, я так тоскую по всему этому! По Франции. По Ла-Руйи и по Жене – что теперь с ней?
Он обнял ее. На мгновение Фейт прикрыла глаза, наслаждаясь теплом и надежностью его объятий.
– Женя не пропадет. Такие, как она, в огне не горят, в воде не тонут, – сказал Гай, однако в его голосе не было уверенности.
– Чайник вскипел. – Фейт выскользнула из его рук и принялась неаккуратно и неумело заваривать чай.
– Но тебя мучает что-то еще, да?
Она покачала головой, не в силах вымолвить ни слова. Гай с горечью проговорил:
– Я сам виноват. Я тебя обидел своим пренебрежением. Неудивительно, что ты не хочешь мне открыться.
Рука, в которой Фейт держала чайник, предательски задрожала, и чай пролился на стол. Она прошептала:
– Ты тут ни при чем, Гай. Этого я не могу рассказать никому.
– Что ты не можешь рассказать?
Она зажмурилась.
– Это слишком ужасно.
Он резонно возразил:
– Выговориться всегда полезно. Нет ничего настолько ужасного, чтобы это не помогало.
– Но тут слова не помогут.
Гай взял руку Фейт в свои теплые ладони и ласково сказал:
– Знаю, что в последние месяцы я был слишком занят, был резок с тобой и ревновал – да, я признаю, что, когда увидел тебя с Руфусом, я приревновал и поэтому так отвратительно себя вел, видимо, я привык считать тебя своим личным другом и разозлился, увидев тебя с другим. – Фейт слабо улыбнулась. – Позволь мне загладить свою вину, – сказал он. – Разреши мне тебе помочь.
Она посмотрела на него, сомневаясь, можно ли ему открыться, и у нее невольно вырвалось:
– Гай, мне кажется, я схожу с ума.
Он не стал смеяться или говорить ей, чтобы она не болтала ерунды.
– Расскажи мне, почему ты так думаешь.
Наступило долгое молчание. Она отодвинулась от него и, обхватив себя за плечи, уставилась в окно. На ветках зацветающих деревьев пели птицы. Фейт собралась с мужеством.
– Я забываю некоторые вещи.
Гай помолчал немного, потом сказал:
– Не имена людей или что-то в этом роде, я правильно понимаю? Ты хочешь сказать, что у тебя начисто отшибает память о том, что произошло за час, скажем, или даже за целый день…
– Нет, не за день – такого еще не было, – быстро сказала она. – Мне показалось, что это проходит, что стало лучше, но на следующую ночь я куда-то потеряла целых шесть часов. – Она помнила старуху, стряпавшую суп из кирпичей, и помнила, как утром открыла дверь своего дома. В промежутке не было ничего.
– Я прочла несколько книг в библиотеке, – дрожащим голосом продолжала она. – У меня что-то не то с головой, да, Гай?
– Мой тебе совет, Фейт, никогда не читай книг по медицине. Когда я учился, я находил у себя все болезни, какие только были описаны в учебнике. Желтую лихорадку, малярию, туберкулез… – Он улыбнулся. – Фейт, ты не сходишь с ума. Ты просто очень, очень устала и вымоталась. Провалы в памяти бывают тогда, когда человек слишком перенапрягается. Это не такая уж редкость. Мозг просто не выдерживает перегрузки и отключается. Это защитный механизм. Очень разумно устроено, если вдуматься.
Фейт хотелось ему поверить.
– Но ведь ты, Гай, ты тоже устаешь. У тебя бывают провалы?
– Я много пью и очень много курю. И часто выхожу из себя. Еще меня мучают кошмары, чудовищные кошмары про Оливера. Наверное, мы все предпочитаем думать, что в чрезвычайных обстоятельствах проявим все лучшее, на что способны. Но это необязательно так. Хотя, Элеонора… она великолепно справляется. В критической ситуации ее мозг работает как часы.
Фейт посмотрела на него серьезно.
– Ты правда считаешь, что я не больна и не схожу с ума?
– Ты не больна и не сходишь с ума, – твердо сказал он. – Ты просто устала, и если отдохнешь недельку-другую, я уверен, больше эти провалы не повторятся.
Фейт почувствовала невероятное облегчение.
– Ох, Гай, ты себе даже не представляешь, как я переживала!
Он посмотрел на нее.
– Тебе полагается отпуск?
– Пара недель. Я хочу поехать в Норфолк, проведать маму – папа говорит, что у нее все хорошо, но я не уверена…
В последних письмах Поппи проскальзывали какие-то насторожившие Фейт нотки. Она не могла понять, что именно ей не понравилось, но все равно забеспокоилась.
– Тогда продержись до отпуска и уезжай, как только появится такая возможность. А пока… – он обвел взглядом кухню, – Фейт, ты не можешь тут больше оставаться.
– Мне нравится здесь, Гай, – быстро сказала она. Махония-роуд за последние месяцы стала для нее родным домом. – Я люблю этот дом. Все эти щели меня не смущают, тем более что уже почти лето, так что я не замерзну.
Гай с сомнением посмотрел на нее:
– Ну, как знаешь. Но я настаиваю, чтобы ты пришла к нам на обед в следующую субботу. Элеонора любит, когда в субботу кто-нибудь приходит на обед, и будет очень рада тебя видеть. Ты ведь придешь, Фейт?
В конце мая Фейт наконец получила неделю отпуска. Гай зашел к ней на Махония-роуд, чтобы проводить на поезд и помочь донести вещи.
– Я еще не уложилась.
Гай посмотрел на часы.
– Тогда поторопись. Ты ведь наверняка просто побросаешь вещи в сумку, как у вас это принято. Видел я, как Мальгрейвы собираются.
– Я исправилась, – надменно сказала Фейт. – Я свои вещи даже глажу.
– Провалы еще были?
– Ни одного.
После того разговора с Гаем они ее действительно больше не мучили. Похоже, поделившись своей проблемой, она избавилась от нее.
– Пойдем, – Гай взял ее за руку и тут же нахмурился. – До чего ты себя довела? Кожа да кости.
Фейт вырвалась и, поднимаясь по лестнице, бросила через плечо:
– Не стоит обо мне беспокоиться, Гай.
У себя в комнате она наскоро побросала в сумку смятые платья, слушая, как он кричит снизу:
– А кто еще о тебе побеспокоится? Николь? Джейк? Ральф?
– Я сама о себе позабочусь.
– Разумеется. Ты всегда была самой здравомыслящей из Мальгрейвов. Наверное, это ты от Поппи унаследовала.
Сбегая по ступенькам вниз с сумкой в руке, Фейт отрывисто бросила:
– Да уж не от Ральфа!
Она рывком распахнула дверь, и они вышли под моросящий дождик.
Гай раскрыл зонтик, и они укрылись под ним. Увидев, как автобус скрывается за углом, они решили дойти до следующей остановки пешком. Огибая огромную лужу, образовавшуюся на разбитом бомбежками тротуаре, Гай спросил:
– А что, ты беспокоишься о Ральфе?
Фейт вздохнула.
– Знаешь, папа сейчас часто приезжает в Лондон. Он обожает налеты. Раньше он всегда считал, что в Англии слишком скучно, теперь, разумеется, так уже не скажешь. Нет, я не против. Я не против, пусть приезжает ко мне, разве что посуды придется мыть больше. Просто я боюсь, что он связался с очень глупыми людьми.
Гай взглянул на нее.
– Среди Квартирантов тоже были довольно глупые люди.
– Я знаю. Но эти глупы по-другому. Они его провоцируют, Гай, и… Ну, я не знаю…
Были вещи, которые Фейт не хотела обсуждать даже с Гаем. Она не могла рассказать ему, например, о том, что в поведении Ральфа чувствует отчаяние, даже муку, видеть которую было невыносимо. Она знала, что лондонские приятели Ральфа не любят его так, как любили Квартиранты. Бруно Гейдж и его приятели рассматривали Ральфа как некую эдвардианскую диковину, забаву в это скудное на развлечения время.
Дождь барабанил по туго натянутой ткани зонта. Гай спросил:
– А Николь? И Джейк? Как они?
– Джейк скучает. У Николь все хорошо.
– Она, кажется, ждет ребенка?
– В сентябре. Говорит, сейчас еще ничего не заметно.
– Так бывает у некоторых женщин. Хороший мышечный тонус.
Фейт взяла его под руку.
– Милый Гай, – сказала она. – Как я рада, что мы снова друзья.
Гай боялся, что служба «скорой помощи» не выдержит напряжения, навязанного налетами, врачи и медсестры один за другим выйдут из строя и не смогут работать, а раненые, брошенные в больничных коридорах и приемных покоях, будут стонать и напрасно взывать о помощи. Он спрашивал себя, долго ли может человек продержаться без хотя бы трех-четырех часов непрерывного сна? Долго ли можно смотреть на залитые кровью и усыпанные осколками стекла мостовые, не испытывая приступа тошноты? Зато, с мрачной насмешкой думал Гай, можно утешаться тем, что самолеты «люфтваффе» избавят Лондон от трущоб – сам он считал, что это давно пора сделать.
Чтобы выжить в такой ситуации, существовал единственный способ – отсечь все эмоции, запретить себе сопереживать тем, за чью жизнь он был в ответе. Гай не мог позволить себе жалеть своих пациентов – он только делал разрезы, накладывал швы и с холодной объективностью решал, на какие тела стоит тратить усилия, а какие уже не подлежат ремонту. Иногда Гай боялся, что эта принудительная отчужденность проникнет в остальную часть его профессиональной жизни, и, видя женщин, чьи сыновья погибли в море, или стариков, потерявших своих жен при налете, он ничего не почувствует и будет выписывать успокоительное, думая лишь о теле, безразличный к душе.
Способность испытывать сильные чувства сохранилась в нем только по отношению к одному существу. К Оливеру. Элеонора отвезла ребенка к бабушке в сентябре, но Гай смог в первый раз выбраться в Дербишир только в конце ноября. Оливеру вскоре должен был исполниться год, он лепетал свои первые слова и был почти готов сделать первые неуклюжие шаги. Увидев после трехмесячной разлуки своего златокудрого, синеглазого сына, Гай испытал такой ошеломляющий прилив любви, что с трудом сдержал слезы. Здоровый и красивый Оливер пробудил в нем невыносимые воспоминания обо всех мертвых и раненых детях, которых он вытащил из-под обломков. Тут же, не сходя с места, Гай поклялся себе, что Оливер никогда не будет страдать, что он защитит его от всех ужасов жизни. Его сына всегда будут любить, ничто не будет ему угрожать, и он ни в чем не будет нуждаться.
Гай пробыл в Дербишире три дня. Он брал Оливера к реке, посмотреть на лед, сковавший Дав у берега, и носил на закорках на самый верх Торп-Клауд. После этого он приезжал в Дербишир еще дважды, оба раза с Элеонорой. И каждый раз, когда ему приходилось расставаться с Оливером, Гай был вынужден признать, что Элеонора намного легче переносит разлуку с сыном, чем он. На самом деле она даже расцвела, как только с нее спал груз ответственности за маленького ребенка. Работа в Женской добровольной службе поглощала большую часть ее времени; оставшуюся отнимало ведение хозяйства.
Его согласие покинуть Мальт-стрит служило подтверждением поговорки о том, что капля камень точит. Элеонора долго обрабатывала его, и Гай наконец сдался. Она организовала переезд из дома, в котором Гай жил с самого рождения, так уверенно, бодро и эффективно, как делала любое дело. В доме на Холланд-сквер она наслаждалась просторными, изящно обставленными комнатами, знакомыми с детства красивыми вещами. Когда Гай однажды признался в том, что его мучает ностальгия по старому дому на Мальт-стрит, Элеонора холодно посмотрела на него и сказала:
– Не говори глупости, Гай, здесь нам намного удобнее. У тебя есть свой кабинет, а для меня такое облегчение, что не нужно больше мучиться на той ужасной кухне.
В целом в совместной жизни с отцом Элеоноры не было ничего плохого: Гай любил старика, и хотя они часто спорили, их отношения оставались дружескими. Но все же он чувствовал, что с этим переездом они что-то утратили. Брак оказался не совсем тем, что он ожидал. Элеонора однозначно дала понять, что не хочет больше детей, и Гай видел, что, уступая этому и другим ее желаниям – оставить Оливера в Дербишире, перебраться с Мальт-стрит на Холланд-сквер, – он сам содействовал разрушению собственных идеалов. Гай сказал себе, что романтические грезы – чепуха, что надо ценить дружбу и практическую поддержку, которую ему давала Элеонора, что многие в браке не имеют и этого и что пламенная страсть, которую он некогда искал, была всего лишь плодом воображения очень молодого и довольно наивного мужчины. За прошедшее время его чувства к жене несколько поостыли, но он решил, что это к лучшему. Достаточно того, что Элеонора его помощница и мать его ребенка. Она обладала такой внутренней силой, что Гай мог о ней не беспокоиться; если бы он волновался за нее, это бы ослабило его, а он сейчас не мог позволить себе слабость.
Посадив Фейт на поезд на станции Ливерпул-стрит, Гай испытал боль утраты. Это чувство было подобно печали, которую он испытывал всякий раз, когда думал об Оливере. Но теперь перед ним стоял образ Фейт: ее ноги без чулок, в сандалиях, шлепают по лужам, растрепанные ветром светлые волосы падают на глаза. Он запомнил и прохладное прикосновение ее щеки во время прощального поцелуя. Ее хрупкость и бледность беспокоили его. Ему представилось, что он увозит ее подальше от поля битвы, которым стал Лондон, – в сельскую глушь, а может, к морю. Он вообразил себя рядом с ней на пустынном берегу и внезапно ощутил словно резкий удар хлыста – он вспомнил Элеонору, Холланд-сквер, свой брак. На какое-то мгновение он обо всем этом забыл.
Гай поднял воротник и торопливо пошел назад по оживленным улицам.
