Текст книги "Следы на песке"
Автор книги: Джудит Леннокс
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)
Глава третья
В Париже Джейк поселился на левом берегу, на улице Сен-Пер, в одной квартире с Луисом и английским художником по имени Руфус Фоксуэлл. Руфус постоянно шутил по поводу названия газеты, в которой работали Луис и Джейк.
– «L'Espoir»? Скорее уж «Le'Despoir».[16]16
L'Espoir – надежда, Le'Despoir – безнадежность, отчаяние (фр.).
[Закрыть]
В душе Джейк готов был с ним согласиться. Если когда-то он и питал страсть к политике, то вся она сгорела в горниле испанской войны, а кроме того, его работа в «L'Espoir» состояла по большей части в том, чтобы торчать под дождем, пытаясь всучить равнодушным прохожим очередной номер этой чертовой газеты. Проработав месяц, Джейк ушел оттуда и устроился в бар, где больше платили и, по крайней мере, было сухо.
Джейк был без ума от Парижа, от его широких улиц, неярких, изящных зданий и утреннего солнца над Сеной. После изнуряющего зноя Жиронды парижский воздух бодрил, словно хорошее вино. Женщины были точь-в-точь такими прекрасными и грациозными, как и говорил Луис, со стройными, затянутыми в шелк ножками и стильными шляпками на завитых локонах. Джейк влюбился в первый же день, но не прошло и недели, как он уже пылал страстью к другой. Он быстро научился взглядом или улыбкой выражать свою заинтересованность. Он преследовал объекты своего вожделения с упорством и настойчивостью: то, что они были замужем, или богобоязненны, или обещаны кому-то другому, только придавало ему пыла. Добившись победы и пресытившись ею, он посылал девушкам лаконичную записку, в которой в нужных пропорциях сочетались непреклонность и сожаление.
В тот день, когда Франция объявила войну Германии, Джейк, Луис и Руфус с самого утра накачались бренди. А через неделю Руфус привел в дом Анни. Анни была немкой, и когда-то у них с Руфусом был роман. Она была невысокая, крепкая, с короткими темными волосами и угольно-черными глазами, носила широкие брюки и свитера в полоску и смахивала, на взгляд Джейка, на коренастого школьника со скверным характером. Джейк, который пригласил к обеду свою последнюю подружку, длинноногую блондинку по имени Мари-Жозеф, счел Анни абсолютно непривлекательной. У нее обо всем было давно устоявшееся и довольно резкое мнение, и она не утруждала себя разъяснением своих взглядов другим людям. За обедом – они ели мясо в красном вине, которое приготовил Луис, – разговор вполне естественно зашел о войне. Жорж, редактор газеты, был уверен, что война закончится в ближайшие несколько месяцев. И тут Анни своим гортанным голосом с немецким акцентом спросила:
– Куда ты подашься, Луис? В конце концов, ты испанский коммунист, так что в Париже ты в такой же опасности, как и я.
Все уставились на нее. Руфус спросил:
– О чем ты, Анни?
Она зажгла сигарету, затянулась и только потом ответила:
– О том времени, когда наци возьмут Париж.
Кто-то засмеялся. Джейк сказал:
– Наци никогда не возьмут Париж. Это просто нелепо.
– Вот как?
Взгляд ее непроницаемых темных глаз остановился на нем. У Джейка возникло ощущение, что ему выставляют оценку и она достаточно низка.
– Пожалуй, ты чересчур пессимистична, дорогуша, – Руфус наполнил бокалы. – В последней войне немцы уже пытались взять Париж, но безуспешно. Почему на этот раз должно быть иначе?
Анни пожала плечами:
– Потому что люди стали другими. Потому что ситуация другая. Все меняется.
– Страны не меняются.
Она холодно взглянула на Джейка.
– Девять лет назад моя семья жила в Берлине в чудесной квартире. Мой отец был профсоюзным лидером. На столе всегда была еда, и я собиралась поступить в школу искусств. – Анни повернула руки ладонями вверх. – Теперь моего отца нет в живых, я больше не могу жить в Берлине, а моя семья не имеет ничего.
– То была Германия, – сердито сказал Джейк, – а это Франция. Совсем не одно и то же.
Перед его внутренним взором вдруг предстало ужасное видение Парижа, в свастиках и грохоте немецких сапог, и еще более страшное – Ла-Руйи, переставший быть раем на земле, каким он всегда был для Мальгрейвов.
Джейк отвернулся и, чтобы спасти вечер, целиком переключился на Мари-Жозеф. Но все же раздражение не покидало его, и когда утром Мари-Жозеф выразила желание остаться, он резко сказал, что должен встречать сестру, которая приезжает в Париж ночным поездом.
Фейт очень понравился wagon-lit.[17]17
Спальный вагон (фр.).
[Закрыть] Там была откидная полка, маленький умывальник в углу и шторки на окне. Вместе с ней в купе ехала престарелая монахиня, которая носила скрипучий корсет и все время молилась. На вокзале, рассказывая об этом Джейку, Фейт говорила:
– Я уж решила, что она заснула, стоя на коленях. Даже хотела ее разбудить, но тут она прочитала последнюю «Богородицу» и все-таки улеглась.
Джейк отвез Фейт на улицу Сен-Пер.
– Остальных сейчас нет, – сказал он, – но они скоро появятся. Я освободил тебе комнату.
Комната была крошечная, примерно шесть футов на шесть, зато окно – единственное и очень маленькое – выходило прямо на многоцветье кафе и торговых палаток. Фейт просияла:
– О, Джейк! Тут очень мило!
Он бросил взгляд на часы.
– Мне пора на работу. Ты справишься тут сама? Можешь распаковать вещи или приготовить себе поесть, в общем, делай что хочешь.
Он ушел, и Фейт принялась осматриваться. Распаковывать вещи не было смысла, потому что их некуда было положить.
В раковине на кухне высилась шаткая башня грязных тарелок. Все имеющиеся кастрюли были покрыты изнутри засохшей коркой или залиты водой. На столике стояла чашка, набитая окурками. У стены Фейт заметила складной мольберт и кучу холстов. Она принялась их перебирать и дошла до середины, когда голос у нее за спиной произнес:
– Это не самые лучшие. Почти все я собираюсь переписывать.
В дверном проеме стоял мужчина с всклокоченными рыжевато-каштановыми волосами и очень темными глазами. Фейт показалось, что он немного старше Джейка, чуть ниже ростом и более жилистый. На нем были мешковатые вельветовые штаны, заляпанные краской, и куртка с потертыми локтями и оторванными пуговицами.
– А мне понравилась вот эта, – Фейт указала на одну из картин.
Мужчина подошел ближе и взглянул.
– Подражание. Слишком похоже на Шагала. – Он протянул ей руку. – Руфус Фоксуэлл. А ты, как я понимаю, Фейт.
– Джейк убежал на работу, – объяснила она, – и сказал, что я могу посидеть здесь, пока он не вернется.
– Боюсь, что не можешь, – сказал Руфус и улыбнулся. – Ты не можешь провести свое первое утро в Париже в этой мусорной куче. Берите вашу жакетку, мисс Мальгрейв. Мы отправляемся в город.
Сначала он повел ее в кафе, где они выпили кофе с круассанами, а потом – кататься на лодке по Сене. После полудня, пообедав – обед был ленивым и долгим, – они пошли в Лувр, где без конца болтали и хохотали до упаду. Когда они бродили по Тюильри, Руфус уже обнимал Фейт за плечи. Вернувшись на квартиру, она прилегла вздремнуть в своей комнате, а Руфус пошел рисовать. Когда Фейт проснулась, Джейк был уже дома. Он познакомил ее с Луисом, который готовил ужин. Дразнящий аромат чеснока и помидоров перекрывал запахи краски и льняного масла. Все поели; вскоре в квартиру начал подтягиваться народ. Пустоголовая блондинка по имени Мари-Жозеф, в которой Фейт сразу определила последнюю пассию Джейка (у него по-прежнему ужасный вкус!), высокий худой мужчина, которого звали Жорж, молодая немка в брюках… а дальше Фейт уже не запомнила ни имен, ни лиц. В комнате стало не продохнуть от сигаретного дыма и споров. Кто-то запел и посетовал на отсутствие аккомпанемента, тогда шестеро самых дерзких сгоняли к соседнему бару, прикатили оттуда пианино и втащили по лестнице, к явному неудовольствию соседей. Фейт танцевала с множеством разных партнеров, и кто-то смачно чмокнул ее в щеку. Какой-то художник предложил написать ее портрет, а одна из женщин дала ей адрес костюмера, у которого работала.
– Я подыщу тебе что-нибудь миленькое из того, что идет на распродажу, дорогая.
Все это живо напомнило Фейт сборища в Ла-Руйи.
У нее слегка заболела голова, и она ускользнула на кухню сварить кофе. Под грязной раковиной громоздилась гора пустых бутылок. Разыскивая чистые чашки, она услышала, как закрылась дверь, и, обернувшись, увидела Руфуса.
– Наш старичок Джейк слишком долго тебя прятал, – заплетающимся языком проговорил он. – Совсем не думает о друзьях, черт бы его побрал. А это платье – просто нет слов.
– Тебе нравится?
Платье из серебристого кружева в складку Фейт нашла в числе прочих на чердаке Ла-Руйи. Вероятно, оно было пошито в самом начале века.
– La Belle Dame sans Mercy,[18]18
Жестокосердная прекрасная дама (фр.).
[Закрыть] – пробурчал Руфус, – скучает тут в одиночестве…
Она позволила ему себя поцеловать, но потом отстранилась:
– Руфус, ты мне очень нравишься, но…
– Я тороплю события? – Он усмехнулся. – Я просто думал, ты человек свободных взглядов, как Джейк. Ладно, я готов подождать, если тебе так хочется, Фейт. По крайней мере, до завтра.
Он навис над ней, упираясь ладонями в стену.
– Дело не в этом, – сказала Фейт.
– Черт. Значит, я просто не в твоем вкусе.
Она засмеялась.
– Я сама не знаю, кто в моем вкусе.
– Или есть другой? – Ему показалось, что в глазах ее что-то мелькнуло. – Эге! Джейк не предупреждал…
– Нет, – она покачала головой, но подумала о Гае.
Руфус сказал:
– Учти, я буду упорствовать. Я так легко не сдаюсь.
Тут дверь открылась и раздался жизнерадостный голос Джейка:
– Убери лапы от моей сестры, Фоксуэлл, а не то я тебя задушу.
Руфус отступил.
– Я никого не хотел обидеть.
– Никто и не обиделся. – Фейт уже снова шарила по полкам. – Не могу найти ни одной кофейной чашки.
– Там под мойкой есть плошки для варенья. Руфус иногда разводит в них краски – правда, Руфи? – но пусть это тебя не смущает.
Они пили кофе, примостившись за маленьким столиком, и смотрели, как отражаются звезды на гладкой черной поверхности Сены.
– Довольна? – спросил Джейк у сестры. Фейт кивнула. – Побудешь здесь месячишко? Я познакомлю тебя с разным народом.
– Может быть. – Она не вставая взяла его под руку. – Послушай, Джейк. Тебе не кажется, что нам надо поехать в Англию?
– В Англию? Зачем, во имя всего святого? Я думал, Париж тебе нравится.
– Я от него в восторге. Но я хотела сказать, что нам всем надо переселиться в Англию. Из-за войны, понимаешь?
– Ты говоришь, как эта жуткая Анни, – буркнул Джейк и выплеснул в раковину остатки кофе.
– Не заводись. Ты же знаешь, что все Квартиранты возвращаются домой.
Джейк долго молчал, отвернувшись от нее. Потом сказал, не поворачиваясь:
– Домой? А что для нас дом, Фейт?
– Наверное, Ла-Руйи. Но все же мы англичане. У нас английские паспорта. – Она тронула его за плечо. – Если случится что-то плохое, Джейк, если… Ты ведь приедешь к нам, правда?
– Тебе никогда не уговорить отца вернуться в Англию.
– Это будет непросто, я знаю. Но мне кажется, маме этого хочется.
– Ты хочешь вернуться туда из-за Гая? – с любопытством спросил Джейк.
Фейт не видела Гая уже больше двух лет. Она покачала головой:
– Да нет. Он уже, наверное, меня позабыл.
– Чушь. Гай не из тех, кто забывает.
Фейт поймала себя на том, что ей трудно представить Англию и еще труднее – как она будет жить там, в стране, где всегда сырость, туман или холод. Но все же там безопаснее: Англия – остров, окруженный морем. Она снова сказала:
– Ты приедешь домой, правда ведь, Джейк?
Он не хотел, чтобы сестра волновалась.
– Конечно, приеду, – сказал он. – Даю слово, Фейт.
На Рождество Джейк съездил к родным в Марсель, разругался там с Ральфом и быстро вернулся в Париж. В квартире на Сен-Пер не было никого из жильцов, зато была Анни. Она сидела за столом и ела кислую капусту, беря ее из плошки прямо руками.
Джейк бросил свой рюкзак на пол.
– Ты что тут делаешь?
Она продолжала есть капусту.
– Какое любезное приветствие, – проговорила она с набитым ртом. – Так получилось, что Руфус разрешил мне пожить у него в студии. У меня дома полно крыс, и они жрут все что ни попадя. Руфус думал, что до Нового года здесь никого не будет. – Она посмотрела на Джейка. – Похоже, он ошибся. Я приношу свои извинения и ухожу.
Джейк знал, что был неучтив, поэтому, сделав над собой усилие, сказал:
– Тебе не обязательно уходить. Я вернулся раньше, чем думал.
– Семейные праздники не удались?
– Что-то в этом роде. – Он с отвращением взглянул на ее трапезу. – Ты что, ложку не могла взять?
Она махнула рукой в сторону кухни.
– Не в моих правилах мыть посуду за других.
Башня в раковине была еще выше, чем обычно. Джейк зарычал, нашарил в кармане спички и после короткой борьбы справился с газовой колонкой. Он разобрал башню и, проклиная Луиса, который уехал встречать Новый год в Ле-Туке с какими-то богатыми приятелями Руфуса, с раздражением принялся мыть посуду.
Все это время он чувствовал спиной присутствие Анни. Через несколько минут она сказала:
– Мне, знаешь ли, надо работать. Можешь не беспокоиться, я не помешаю твоим интрижкам.
Ее тон был таков, что раздражение Джейка стремительно переросло в злость.
– Чем я занимаюсь – не твое дело! – огрызнулся он.
– Конечно, нет. Я так и сказала.
Анни встала и удалилась в студию Руфуса. Джейк выплеснул злость, отмывая кухню до тех пор, пока полы и стол не засияли неестественной чистотой и во всей квартире не осталось ни одной грязной тарелки. Потом он извлек из рюкзака свою записную книжку с длинным перечнем имен. Мари-Жозеф давно уже сменила Сюзанна, ее – Мартина, а ту – Пепита, но все они, как обнаружил Джейк, обойдя в этот канун Нового года половину Парижа, были уже куда-нибудь приглашены. Джейк испытывал острую жалость к самому себе и уже начал раскаиваться, что так опрометчиво уехал из Марселя. Возвращаясь домой, он нашел на полу у входной двери букет, адресованный «мадемуазель Анни Шварц». За дверью надрывался граммофон; Джейк сообразил, что Анни просто не слышала звонка.
Он поднял букет, вошел в квартиру и постучал в дверь студии, откуда раздавалась громкая мелодия популярной песенки. Анни сидела за столом, склонившись над листом бумаги. Подняв голову, она сказала:
– Джейк! Не ожидала от тебя такого внимания.
Он взглянул на цветы и покраснел.
– Это не я – они были снаружи… Граммофон…
– Знаю, Liebchen,[19]19
Милый (нем.).
[Закрыть] знаю. – Она убавила громкость, и песенка превратилась в еле слышное бормотание. Потом небрежным жестом взъерошила Джейку волосы и взяла у него букет. Ей как-то очень легко, без всяких усилий удавалось заставить его почувствовать себя дураком. – Хризантемы. Угу… – Анни взглянула на карточку. – Это от Кристиана. – Она скорчила гримасу. – Кристиан жутко занудный. Отдам их консьержке. Почему всегда получаешь цветы не от тех мужчин, от которых хотелось бы?
Джейк углядел на столе гравюру.
– Неплохо, – сказал он. Он не собирался задерживаться, а уж тем более говорить Анни комплименты, но не удержался. На маленьком оттиске был изображен изящный замок в окружении деревьев. – Где это? – спросил он.
– Нигде конкретно. Просто собранные вместе частички любимых мною мест.
– Это напоминает мне кое-что. – Он имел в виду Ла-Руйи, хотя замок на гравюре Анни был намного древнее на вид, с башенками, бельведерами и аккуратными цветниками. Джейк попытался объяснить: – От него веет… покоем.
– Значит, я сегодня славно потрудилась. Но, Джейк, я не думала, что увижу тебя раньше завтрашнего утра. Неужели все твои подружки тебя покинули?
Он угрюмо признался:
– Они все оказались уже приглашены в другие гости.
– Бедненький. Значит, сердце твое разбито?
– Естественно. Я же их люблю.
Она начала вытирать и складывать в коробку резцы.
– А по-моему, ты их презираешь.
– Что за чушь!
Анни вытерла тряпкой пролитые чернила. На ней были заляпанные краской штаны и старая заношенная рубашка. Джейк подумал, что в этом наряде она выглядит еще безобразнее, чем всегда. Она сказала:
– Ты восхищаешься красивыми женщинами, полагая, что они недостижимы, но как только они отвечают на твои ухаживания, ты их больше не желаешь. Ты желаешь лишь того, чем не можешь обладать.
– О Господи, – вздохнул он. – Я думал, ты художница, а не психоаналитик.
Она улыбнулась.
– Итак, бедный мой Джейк, оказалось, что все твои зазнобы прекрасно обходятся без тебя. Боюсь, нам ничего не остается, как встречать Новый год вдвоем.
Сначала он подумал, что Анни над ним смеется. Но когда она, порывшись в картонной коробке, выудила оттуда чуть более чистую рубашку и, повернувшись к нему, сказала: «Может, ты все-таки выйдешь, Джейк, чтобы я могла переодеться?» – он сообразил, что это не шутка, и покраснев как рак, что-то невнятно пробурчал и вышел из комнаты.
Они совершили тур по полуподвальным кафешкам в кварталах, пользующихся дурной славой. Там было накурено, наяривал джаз и сладко пахло гашишем. Джейк завел сотню новых друзей, но потом никого из них не мог вспомнить по имени. В полночь он оттащил Анни в сторонку и поцеловал. Губы у нее были прохладные, и после этого поцелуя он поймал себя на том, что все время стережет ее и старается не потерять из виду, когда она пробирается сквозь толпу, смеясь и обнимаясь со своими знакомыми. То, что раньше отталкивало его в ней – короткая стрижка, маленькое сильное тело, – теперь, наоборот, стало казаться интригующе-манящим.
Домой они возвращались уже на рассвете. Джейк был пьян в стельку и на той стадии утомления, когда все кажется не вполне реальным. Из кармана у него торчала бутылка шампанского – он не мог вспомнить, откуда она взялась, – а во рту ощущался устойчивый привкус табачного дыма. Анни шла рядом, держа руки в карманах, от усталости ко всему равнодушная. Она шагала, как всегда, быстро и слегка враскачку. В квартире Руфуса Джейк открыл шампанское, а Анни тем временем достала бокалы и поставила пластинку.
– За тысяча девятьсот сороковой год! – провозгласил Джейк. – За любовь, удачу и славу!
Но Анни перебила его, приложив к его губам палец.
– Не надо думать о будущем, – сказала она и начала расстегивать на нем рубашку.
Она его соблазнила, чего с ним не случалось с тех пор, как в шестнадцать лет он потерял невинность. Она делала с ним такое, чего не делала прежде ни одна женщина. Но не от этого – не от ласк, не от поцелуев, не от географии любви – у него перехватывало дыхание и тяжело вздымалась грудь, будто он пробежал несколько миль по темным извилистым лесным тропкам. Необычным было то, что впервые в жизни он потерял себя; потерял способность смотреть на все это со стороны, насмешничая и оценивающе приглядываясь к своей подруге в поисках изъянов. Он утратил способность делить время на часы, минуты, секунды. Была только Анни: ее кожа, ее запах, ее сердце, бьющееся в такт его сердца.
Джейка разбудил звук захлопнувшейся двери этажом ниже. Он был один. Он встал, все еще голый, и побрел в другую комнату.
Анни нигде не было, и если бы не маленькая алая ленточка, оставленная у него на спине ее ноготками, он бы засомневался – не примерещились ли ему события минувшей ночи.
Всю зиму Мальгрейвы провели в путешествиях. Фейт не покидало ощущение, что они все стремительнее и стремительнее движутся по суживающейся спирали. Только снег и мороз могли обуздать их, когда они неслись из Ментоны в Антиб, из Антиба – в Сен-Жан-де-Люз. Они нигде не задерживались больше чем на несколько недель. Входя в очередной гостиничный номер, меблированные комнаты или арендованную квартиру, Ральф осматривался и говорил: «Ну вот, это подходящее место» – но через месяц, а то и меньше его энтузиазм улетучивался, и он снова заталкивал своих домочадцев в машину вместе с чемоданами, птичьими клетками и коробками книг.
Ральф вбухал деньги, отложенные на шхуну, в покупку древнего огромного «ситроена», который ломался в самые неподходящие моменты. Поппи молча, с выражением угрюмого смирения на лице сносила эти поломки, холод и временные пристанища, с каждым разом все более маленькие и убогие. Николь, сидя на заднем сиденье в компании английского спаниеля по кличке Минни, котят, кролика и клетки, полной канареек, зябко ежилась, кутаясь в поношенное норковое манто, купленное на рынке в Тулоне.
Однажды ночью они ехали по северной Италии. Поппи подремывала, Николь смотрела в окно. В желтых лучах фар снежинки вспыхивали, словно бронзовые монеты. Ральф бросил взгляд на карту.
– Почти приехали.
«Почти приехали? – подумала Фейт. – Куда? В какой дом? В какую страну?» Она забыла, как зовут тех друзей отца, у которых они останавливались.
– Ловатты на зиму всегда уезжают в Италию, – уверенно сказал Ральф.
Ранним утром они подъехали к дому, спрятанному среди холмов. Здание было окутано тьмой. Фейт разглядела только ворота и заснеженные кипарисы. Ральф растолкал Поппи и пошел выгружать из багажника чемоданы. Николь тоже выбралась из машины. Створки ворот были на замке. Падал снег. Николь протиснулась в щель между створкой ворот и столбом, Фейт пролезла за ней.
Снег скрипел под ногами. На ровном белом ковре не было никаких следов, не горел фонарь над крыльцом, на стоянке у дома не было видно автомобиля. Из-за туч выглянула луна и осветила забранные ставнями окна и запертую дверь. Сестры обошли дом по кругу. Снег укрыл цветы в саду и облепил статуи, превратив изящных нимф в гротескных горгулий.[20]20
Скульптуры на крыше, изображающие гротескные фигуры людей и животных и установленные таким образом, чтобы вода, текущая вниз по желобам, отбрасывалась от стен для предотвращения пятен и эрозии.
[Закрыть]
– По-моему, здесь никого нет, – сказала Николь и поежилась.
– Наверное, на эту зиму они решили остаться в Англии.
– Как тихо… Слишком спокойно. Противное место.
Фейт не ответила. Глядя на закрытые ставни, она неожиданно испытала чувство полнейшего одиночества. «Мы словно вращаемся по кругу, – подумала она, – и центробежная сила все время выталкивает нас к краю, и как мы ни пытаемся вернуться к центру, все равно болтаемся на задворках, отдельно от всех остальных. Будто мы угодили в чистилище, где обречены томиться бродяги».
Николь запустила снежком в ближайшую статую. Резкое движение ее руки разрушило мерзлую неподвижность пейзажа. Снежная пыль мерцающим облачком опустилась на землю.
– Ненавижу, – сказала она сердито, – когда что-нибудь остается без изменения!
Джейку не было дела ни до холодов, ни до новостей, которые день ото дня становились все более мрачными. Когда – слишком редко – они с Анни бывали вместе, он думал только о ней; когда ее не было с ним, бесконечно гадал, где она, с кем, чем занимается. В Париже некоторые продукты стали продавать нормированно, и Анни, похоже, тоже решила себя ограничивать. Случалось, что Джейк не видел ее целыми неделями и чувствовал, как его начинает распирать звериная злоба, но потом она стучалась к нему в дверь или появлялась в баре, и вся его ярость тут же сходила на нет. Порой, досадуя на ее постоянные исчезновения, на ее независимость и самоуверенность, он принимал решение освободиться от Анни, но их разрыв длился лишь до первого ее телефонного звонка или письма.
Однажды она привела его к себе, в комнатку, которую снимала неподалеку от кладбища Пер-Лашез. В одном углу стоял пресс, в другом – стол с чернилами и резцами, на полу валялся матрас, а больше ничего в комнате не было. Они занимались на матрасе любовью, а потом закурили и тихо лежали, сонные от удовольствия, глядя на кольца дыма, плывущие под потолком. Анни сказала: «Пожалуй, нам надо пожениться» таким ровным и будничным тоном, что Джейк сначала решил, что ослышался.
– Извини?
– Я сказала – пожалуй, нам надо пожениться.
Он засмеялся.
– Мистер и миссис Мальгрейв выходят из церкви. Представляешь себе эту картину? Что бы ты надела, Анни? Белое атласное платье или свой халат, заляпанный краской?
Анни промолчала. Он не видел ее лица, только жесткие темные волосы, рассыпавшиеся по его плечу. Его слова гулким эхом отозвались в пустой, неприбранной комнате.
В начале мая, после капитуляции Норвегии, Руфус уехал в Лондон, оставив квартиру Луису и Джейку. 15 мая капитулировала Голландия; немецкая армия неудержимо продвигалась на юг. Как-то раз Джейк с Луисом выпивали в баре, и Джейк заметил в глазах друга затравленное выражение. Он попытался развеселить Луиса, но тот только посматривал на него из-под нахмуренных бровей и отделывался короткими фразами. А через несколько дней Джейк, вернувшись с работы, нашел на столе записку: «Уехал в Мексику через Северную Африку. Не поминай лихом. No pasaran!».[21]21
Лозунг испанских республиканцев «Они не пройдут!».
[Закрыть] Джейк скомкал записку и выбросил в окно. Немецкая армия вышла к Ла-Маншу. Квартира казалась Джейку слишком большой, пустой и гулкой. Он уговаривал Анни переселиться к нему, раз Луис с Руфусом уехали, но она только улыбалась, качала головой и говорила:
– Ну уж нет, Джейк. Не думаю, что из этого выйдет что-то хорошее. Ты слишком неаккуратен, и мне для работы требуется одиночество.
Его не покидало чувство, что все кончается, все утекает сквозь пальцы. Он пытался держаться за то, что недавно обрел: за Париж, за свое странное, неустойчивое счастье с Анни. К концу мая, когда он получил письмо от Фейт, уже почти все его друзья уехали из Парижа. Прочитав письмо, Джейк сунул его в карман. Он не мог выполнить просьбу Фейт и поехать домой, потому что уже две недели не виделся с Анни. Он знал, что она, в отличие от Руфуса и Луиса, не покинула Францию, потому что несколько раз приходил к ее дому, заглядывал в окно и видел одежду, аккуратно составленную посуду, но главное – чернильницы, пресс и резцы, уезжая из страны, она могла бросить одежду и свои щербатые чашки, но ни за что не оставила бы инструменты.
Теперь он читал газеты и постоянно слушал радио – в баре и дома. Немецкие танки беспощадно ползли на юг, французская армия распадалась под их натиском, остатки Британского экспедиционного корпуса ждали эвакуации у берегов Дюнкерка и в Париж повалили беженцы с севера. Голландский фермер, разместивший свою скотину у ограды Дома Инвалидов, на окраинах города – бесконечные потоки запыленных, громыхающих автомобилей, набитых бабушками и детишками, и на крыше каждого – по матрасу, – все эти картинки напоминали полотна сюрреалистов. В небе кружились немецкие самолеты и сбрасывали бомбы на предместья Парижа. Джейк, вспоминая Испанию, прикидывал возможные варианты развития событий.
Однако кафе по-прежнему были полны женщин в нарядных платьях и нетерпеливых мужчин, заказывающих пиво, а студенты все так же рылись на книжных развалах на левом берегу Сены. Плакаты со стен призывали парижан: «Граждане! К оружию!».
10 июня Париж показался Джейку городом-призраком. На Елисейских полях царила тишина: богатеи, оседлав свои автомобили, покинули город. Остались только фаталисты, любопытные да несколько американцев, которым, вероятно, казалось, что их защитит гражданство. Пылало солнце – тяжелый бронзовый диск в небесах. Джейк не пошел на работу, а отправился кочевать от бара к бару, от кафе к кафе, по тем злачным местам, которые умудрился запомнить в Новый год. Он искал Анни.
После полудня его усилия были вознаграждены. Сенегалец-саксофонист, растягивая слова, сказал ему:
– Анни? Видел ее пару часов тому назад, приятель. Говорила, что едет на вокзал.
Джейк со всех ног рванул вдоль набережной к вокзалу. Он взмок от пота, рубашка липла к спине. На Аустерлицком вокзале он увяз в толпе, запрудившей площадь. И хотя Джейк толкался и пихался, хотя он был моложе, сильнее и выше большинства, все равно он продвигался страшно медленно. Он плыл против течения людского потока, охваченный чувством беспомощности и страхом, что больше никогда не увидит Анни. С огромным трудом он заставил себя рассуждать трезво. Обогнув вокзал сзади, он наконец протолкался к воротам складов. Джейк перелез через решетку, стараясь не напороться на острые пики, и побежал, петляя между тележками, цистернами и коробками, к пассажирским платформам.
Толпа на платформах казалась сплошным монолитом. Дети не плакали, но личики их были сморщенными и какими-то старческими. Жалость к ним сначала поумерила пыл Джейка, но потом он вновь ввинтился в толпу. Люди передавали друг другу малышей через головы, чтобы тех не раздавили при посадке. Поезда стояли на путях не по порядку. Жара была невыносимой. Джейк видел, как пожилая женщина потеряла сознание, но не упала, со всех сторон стиснутая толпой. Пытаясь пробиться к поезду, Джейк все время высматривал Анни, выискивая взглядом в толпе темноволосых женщин.
Наконец он увидел ее. Она сидела у окна в вагоне всего лишь в нескольких ярдах от него. Паровоз выпустил клубы пара. Джейк замахал руками над головой, выкрикнул ее имя и, расталкивая всех на своем пути, рванулся вперед. Анни медленно повернулась, и ее глаза остановились на нем.
Она опустила стекло.
– Джейк! Что ты тут делаешь?
Он крикнул:
– Ищу тебя! – он пытался приблизиться к ней еще хотя бы на дюйм. – Я должен был тебя увидеть. Куда ты едешь?
– В Ниццу. Там мы встречаемся с Кристианом. – Джейк припомнил хризантемы, присланные ей в канун Нового года. – Мы собираемся пожениться.
Джейк застыл на месте, остановленный не столько толпой, сколько ее словами. Она крикнула:
– Ты должен позаботиться о своей семье, Джейк! За меня не волнуйся!
Наконец к нему вернулся дар речи.
– Ты же говорила, что он зануда. Ты не можешь выйти за него…
– У Кристиана есть ферма в Кении. Там я буду в безопасности.
Джейк ринулся вперед, простирая к ней руки. Ему казалось, что если он сумеет коснуться ее, она сразу же вспомнит, что они значат друг для друга, и выбросит из головы дурацкую мысль выйти замуж за какого-то нудного Кристиана. Свисток кондуктора совпал с его криком:
– Ты должна выйти замуж за меня!
Она улыбнулась.
– Кажется, мы это уже обсуждали, Liebchen.
Руки Джейка беспомощно опустились. Он вспомнил, как они лежали с Анни в постели и она сказала: «Пожалуй, нам надо пожениться». А он засмеялся.
Состав дернулся. Анни крикнула:
– И потом, если я уеду в Англию, меня все равно интернируют!
Поезд медленно двинулся мимо платформы. Джейк в отчаянии в последний раз рванулся к ней.
– Анни!
– Поезжай домой, Джейк! – крикнула она. – Ты должен позаботиться о семье. Наци вышлют всех англичан. Ты должен…
Ее слова утонули в лязге колес и рыданиях тех, кто оставался на платформе. Джейк повернулся и начал проталкиваться назад, к выходу. Улицы были запружены, и только через час он добрался до квартиры. Там он налил себе большой стакан бренди и выпил, то проклиная Анни, то чуть не плача от тоски по ней. Потом включил радио и услышал, что немцы уже в Понтуазе, всего в тридцати километрах от Парижа. Сунув руку в карман за сигаретами, он наткнулся на давешнее письмо от Фейт. Перечитав его, Джейк заткнул бутылку пробкой, сполоснул лицо холодной водой и побросал в рюкзак кое-что из вещей. Потом вышел на улицу, даже не подумав запереть дверь.
Он двинулся в южном направления, по пути взвешивая свои шансы. Судя по тому, что творилось на Гар д'Аустерлиц, бесполезно было пытаться покинуть город на поезде. По радио говорили, что основные дороги блокированы автобусами и автомобилями, многие из которых стоят без бензина. Джейк шел, размышляя, как ему быть, и вдруг увидел у церковной ограды кучу велосипедов. Он выбрал самый новый и прочный, оседлал его и покатил прочь из города. «Правила Мальгрейвов, – напомнил он себе, когда мышцы ног начали болеть, а лицо покрылось бисеринками пота: – что бы ни случилось, держаться друг друга».
