Текст книги "Следы на песке"

Автор книги: Джудит Леннокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

Прислонившись спиной к дереву, он начал дремать, но тут раздался возглас Элизабет:

– Смотри, как здорово – к нам приехали Джеф, Фил и остальные!

Открыв глаза, Оливер увидел на террасе маленькие темные фигуры.

– Они говорили, что могут приехать, чтобы помочь, – сказала Элизабет.

Швырнув в ручей огрызок яблока, она принялась кричать и махать руками. Потом собрала в корзинку остатки еды и торопливо побежала через лужайку к друзьям.

Оливер сунул руки в карманы и лениво двинулся к дому. Небо оставалось все таким же чистым, солнце сияло, но его это уже не радовало, а, напротив, действовало на нервы. Восторженные голоса вновь прибывших, их неряшливый вид и слишком громкий смех раздражали Оливера. Стоя за спиной Элизабет, он наблюдал, как она гордо демонстрирует друзьям плакаты и транспаранты.

– Ты чертовски хорошо поработала.

– Цвета – просто супер.

– На Трафальгарской площади соберется тысяч сто народу, эти транспаранты будут как раз к месту.

– Есть еще несколько простынь, – сказала Элизабет. – Оливер, ты поможешь мне?

Он пошел следом за ней в дом. В ее спальне пол и мебель были почти скрыты под полотнищами ткани и пачками брошюр об атомной бомбе. Элизабет показала на кучу простыней, лежащих на комоде.

– Можешь отнести это вниз?

Когда Оливер начал складывать простыни, что-то упало на пол.

– Что это? – спросил он, наклонившись, чтобы поднять плоский предмет.

В его руках оказалась небольшая картина, написанная маслом, шесть дюймов на шесть. Широкие мазки красок – красной, золотистой, янтарной – казались поначалу бессмысленными, но когда он отодвинул полотно на длину вытянутой руки, превратились в поля, деревья, речушки.

– А, это. – Элизабет распутывала моток бечевки. – Крючок вывалился из стены, вот она и упала.

– Между прочим, это Коро. – Оливер увидел дырку на штукатурке в том месте, где висела картина. – Как ты могла допустить, чтобы картина Коро просто валялась среди этого хлама?

Его слова прозвучали более резко, чем он хотел, видимо, из-за внезапно нахлынувшей усталости.

– Это всего лишь картина, – обиженно сказала Элизабет. – Ничего особенного.

Она положила картину на комод.

– Как раз наоборот. Такая живопись вечна.

Элизабет вышла из комнаты. Когда они спускались по лестнице вниз, она сказала:

– Ни одна из картин не переживет ядерного взрыва. Ты знаешь это, Оливер. Все это – Комптон-Деверол, моя картина, ты, я – мы все исчезнем. Вот почему то, что мы делаем, так важно. Это гораздо важнее картины.

– Но то, что вы делаете, – бесполезно. Вы ничего не сможете изменить, – громко сказал Оливер, когда они вышли во дворик.

Друзья Элизабет посмотрели на него так, как будто он был отвратительным полупрозрачным слизняком, выползшим из-под каменной плиты.

– Сможем, еще как.

– Нет. – Оливер презрительно обвел их взглядом. – Не сможете. Да, ваши плакаты покажут по телевизору, но и только.

– Видишь ли, Оливер, мы можем повлиять на многое. – Бородатый мужчина говорил с таким спокойствием, что Оливер стиснул зубы. – Ты не должен терять надежду.

– Мы заставим лейбористскую партию принять резолюцию по одностороннему разоружению, – сказал Фил.

Оливер прислонился к стене.

– Маловероятно, что лейбористы выиграют следующие выборы, так что нет разницы, какую резолюцию они примут, – возразил он.

– Ты, наверное, тори.<sup>[53]53
  Английская политическая партия в XVII–XIX вв. В середине XIX века на ее основе сложилась Консервативная партия Великобритании, за сторонниками которой в неофициальном обиходе сохранилось название «тори».


[Закрыть]</sup>

Он пожал плечами. Усталость тяжело давила на веки.

– Возможно. По умолчанию. Поскольку хочу, чтобы было лучше.

– Но это не имеет отношения к политике. – Элизабет смотрела на него широко раскрытыми глазами. – Атомное оружие – это плохо. Это зло. И в этом все дело. Вспомни о Хиросиме и Нагасаки…

– Вспомни о японских лагерях для военнопленных, – резко перебил ее Оливер. – Или о гитлеровских концентрационных лагерях. Это ведь тоже было зло? Быть может, ядерная угроза не даст этому повториться. Впрочем, дело не в этом. Я пытаюсь объяснить, что ваши действия ничего не изменят. Пусть вы повлияете на профсоюзы, а они повлияют на лейбористов, пусть даже лейбористы придут к власти. От этого не будет никакого толку, потому что от Британии теперь ничего не зависит. С нами, – он улыбнулся, – просто не считаются.

– Британия может повлиять на Америку.

– Чушь. Абсолютная чушь.

– Американцы возьмут с нас пример…

– Даже если одной бомбой будет меньше…

– Мы не можем просто смотреть и ничего не делать!

Оливер резко повернулся к Элизабет. Он не мог больше оставаться беспристрастным, невозмутимым. Злость взяла верх над привычной скукой.

– А вы как раз ничего и не делаете! Все это, – он показал рукой на транспаранты, – нужно вам лишь для самоуспокоения. Это – ничто.

Лицо Элизабет сморщилось, глаза казались очень темными на белой коже. Но она не заплакала, а негромко, с достоинством произнесла:

– По крайней мере, мы пытаемся сделать что-то. – И, опустившись на колени, снова взяла в руки кисть и баночку с краской.

Оливер прошел через дом и вышел через парадный вход. Было далеко за полдень, и небо из синего стало белесым. Оливер шагал быстро, желая, чтобы этот дом и девушка, которая начала ему нравиться, поскорее остались позади. Услышав звук мотора, он не обернулся и продолжал идти широким шагом, лишь слегка сместившись к обочине.

«Моррис» цвета зеленого горошка нагнал Оливера в березовой аллее. Притормозив, Элизабет сказала:

– Ты забыл свой пиджак, Оливер.

Он только сейчас заметил, что ушел в свитере ее отца. Сняв чужую вещь, он просунул ее в окно автомобиля и накинул на плечи пиджак.

– Куда ты идешь?

– На станцию. Мои родители будут волноваться, куда я пропал.

– Я подвезу тебя.

– Предпочитаю пройтись пешком.

– Здесь шесть миль, Оливер!

– Ну и что. Все равно я пойду пешком.

Гравий скрипел у него под ногами.

– Значит, ты не будешь участвовать в марше? – крикнула ему вслед Элизабет.

Он обернулся, остановился на мгновение и покачал головой.

– Видимо, нет. Спасибо за завтрак и все остальное.

И Оливер снова зашагал по аллее.

– Можете одеваться, сэр Энтони, – сказал Гай, вешая стетоскоп на шею.

– И что вы скажете, доктор Невилл?

В обычно жизнерадостном тоне пациента Гай услышал тревогу.

– Кровяное давление у вас слегка повышено.

– А это плохо?

Из-за ширмы голос сэра Энтони Чанта звучал приглушенно.

– Это создает нагрузку на сердце.

Гай вымыл руки и высморкался. Он чувствовал, что у него начинается простуда.

– Значит, надо пить больше таблеток?

– Попробуйте сбросить вес.

Сэр Энтони Чант появился из-за ширмы.

– Сбросить вес? – Он похлопал себя по объемистому животу. – С какой стати? И как?

– Ешьте меньше, – сухо сказал Гай, затем взял себя в руки. – Это будет полезно для сердца.

– Не понимаю, почему.

Гай начал объяснять связь между болезнями сердца и перееданием, но пациент перебил его:

– Лучше выпишите мне еще тех таблеток, что и в прошлый раз. Они хорошо помогают.

Гай открыл было рот, чтобы продолжить объяснения, но, увидев самодовольное лицо сэра Энтони, понял, что это бесполезно. С трудом сдерживая раздражение, он начал писать рецепт.

После того как пациент ушел, Гай встал и подошел к окну. Обстановка устланного коврами и изысканно обставленного врачебного кабинета действовала на него угнетающе. Даже вид из окна не радовал: между стоящими вплотную зданиями не проглядывало ни клочка зелени. Лондон был окрашен в тусклые серые и коричневые цвета. Чтобы подавить гудение в голове и боль в горле, Гай попытался вспомнить, как он бродил по довоенной Европе. Он вдруг понял, что тоскует по россыпям алых гибискусов, по трепетанию ярких крыльев бабочек. Вернувшись к столу, он положил пачку бумаг в портфель, запер кабинет и пошел пешком на Холланд-сквер.

В прихожей он задержался, чтобы просмотреть почту, скопившуюся на столике. Из гостиной его окликнула Элеонора, напоминая, что они идут в гости. Гай совершенно забыл об этом. Переодевшись в смокинг, он выпил таблетку аспирина.

Вечеринку с коктейлем – утомительное мероприятие, на котором приходится жонглировать бокалом и тарелкой и одновременно поддерживать вежливый разговор, – устроил коллега Гая, Уилфрид Кларк, который жил в Ричмонде. Среди гостей, по большей части врачей, бесцельно бродили рослые девицы, приглашенные, как предположил Гай, в качестве декорации. Гай ел мало, что решило проблему с тарелкой, но, переходя от гостя к гостю, он был не в состоянии вспомнить, о чем только что говорил.

– Доктор Невилл?

Гай, нашедший себе убежище в углу, рядом с высоким растением в кадке, повернулся. Перед ним стоял рыжеволосый молодой человек в плохо сидящем костюме.

– Меня зовут Джеймс Ричи. Я работаю ассистентом у доктора Барта.

Они пожали друг другу руки.

– Доктор Кларк сказал мне, что вы, как и я, учились в Эдинбурге, – сказал Ричи с шотландским акцентом. – А какая у вас специализация?

– Я – терапевт.

Гай протянул молодому человеку свой портсигар, но тот покачал головой.

– А я подумываю о том, чтобы стать педиатром. Понимаете, я планирую поехать в Африку. В Бельгийское Конго. Мой кузен, тоже доктор, работает там.

– Интересная мысль. – Гай с трудом сдержал кашель. – Хотите выпить? – спросил он, доставая бутылку, спрятанную под широкими листьями растения.

– Спасибо, я не пью.

– Совсем?

– Меня воспитали трезвенником, – слегка извиняющимся тоном пояснил Ричи. – Не обращайте на меня внимания, доктор Невилл, если хотите выпить.

– Нет, у меня и без того болит голова. Боюсь, подхватил простуду. А если к этому добавится еще и похмелье… – Он улыбнулся. – Мне надо отвлечься. Расскажите мне об Африке, доктор Ричи. Зачем вы туда едете? Чего хотите достичь? Ведь там такой тяжелый климат.

– Но там нужны врачи, доктор Невилл! Очень нужны. – Глаза Ричи сияли. – Многие дети умирают от болезней, которые легко поддаются лечению, – от кори, кишечных расстройств и прочего…

Слушая Джеймса Ричи, Гай снова почувствовал тоску по другой жизни – ту самую, которая уже подступала к нему сегодня, когда он смотрел из окна своего кабинета и вспоминал о Франции. Желание перемен было смутным, неясным, смешанным с разочарованием и беспокойством. Ричи рассказывал о передвижных госпиталях, о малярии, и на мгновение Гай забыл о том, что находится в душной, заполненной мебелью и людьми гостиной.

– Конечно, в Британии тоже не хватает врачей, – добавил в конце Ричи. – Хотя с появлением государственной службы здравоохранения кое-что начало меняться, вы согласны?

– У меня частная практика.

Гай заметил, как изменилось выражение лица молодого человека, и сердито подумал: «Не осуждай меня, черт побери, не осуждай».

Вскоре Ричи извинился и исчез в толпе. Гай, чувствуя себя все хуже, решил уйти. Элеонора предпочла остаться на вечеринке, заверив его, что друзья подбросят ее домой.

Шел дождь, и в темноте мокрая дорога блестела, как листья солодки. Гай ехал по лондонским улицам, а в памяти постоянно всплывали обрывки разговора с Джеймсом Ричи. «Там так нужны врачи, доктор Невилл… очень нужны».

Занятый мыслями об Африке, Гай едва успел заметить велосипедиста, который неожиданно, без предупреждающих огней, появился с боковой улицы. Фургон, который ехал впереди машины Гая, резко затормозил, пытаясь избежать столкновения. Раздался визг колес, лязг металла, звон разбитого стекла. Фургон развернуло поперек дороги. Гай крутанул рулевое колесо и нажал на тормоз. Колеса «ровера» въехали на бордюрный камень, и Гай стукнулся лбом о рулевую колонку.

Через несколько мгновений, придя в себя, он распахнул дверцу машины и побежал вперед. На мостовой неподвижно лежала девушка-велосипедистка. В свете уличного фонаря Гай разглядел водителя фургона, в неловкой позе прижавшегося к ветровому стеклу.

Собралась небольшая группа зевак. Гай бросил ключи от своей машины стоящему рядом парню.

– В багажнике моего «ровера» есть черная сумка. Принесите ее мне, хорошо?

Попросив женщину в цветастом стеганом халате, видимо, живущую рядом, вызвать по телефону «скорую помощь», он опустился на колени рядом с пострадавшей.

Хотя в последние годы Гаю не приходилось сталкиваться с несчастными случаями, он мгновенно вспомнил все, что следует делать для оказания первой помощи. Проверить, может ли пациент дышать. Остановить артериальное кровотечение. Стараться не двигать голову и шею на случай перелома позвоночника. Забыв о дожде и холоде, он начал быстро и внимательно осматривать девушку. На руке выше локтя была глубокая рана. По-видимому, были сломаны два ребра, их обломки могли повредить легкие. Накладывая жгут, Гай отправил одного из зевак посмотреть, в каком состоянии находится водитель фургона. Выкрикивая вопросы, он понял, что происходящее напоминает ему войну, ночные бомбежки. Тогда он работал в постоянном напряжении, подвергался опасности, но, видит Бог, он знал, что делает нужное дело. Он жил.

Замелькали огни, завыли сирены: прибыла «скорая помощь». Девушку и водителя фургона погрузили на носилки. Один из санитаров спросил Гая, не перевязать ли ему рану на лбу. Гай провел рукой над бровью – след от удара о рулевую колонку слегка кровоточил. До этого момента он не осознавал, что ранен.

– Я сам разберусь, – сказал он и пошел к своей машине.

«Скорая помощь» уехала, и улица опустела. Некоторое время Гай сидел неподвижно, лишенный сил. Снова разболелась голова. Но он все еще был под впечатлением тех чувств, которые испытал, склонившись под дождем над пострадавшей девушкой. Как давно он не попадал в ситуации, когда требовалось полное напряжение мысли, когда нужно было применить все свои умения, забыть о себе ради больного! Голова кружилась от приятного возбуждения. Наконец Гай все же повернул ключ зажигания и поехал на Холланд-сквер.

Оливер еще в первый день своих пасхальных каникул обратил внимание на беспорядок в доме. До полного хаоса было, конечно, далеко, но во всем чувствовалась какая-то неряшливость. На лестнице катались шарики пыли, то и дело заканчивались запасы предметов первой необходимости, вроде туалетной бумаги, зубной пасты и чая. Рубашка, положенная в корзину для стирки, могла проваляться там неделю. Все это смутно раздражало Оливера. Раньше ничего подобного не случалось: несмотря на удушающую атмосферу Холланд-сквер, домашнее хозяйство было в полном порядке.

Дни перетекали один в другой, бесформенные, ничем не запоминающиеся. Оливер вставал поздно, забывал поесть, плохо спал. Но никто не замечал этого. Отец работал с утра до вечера, мать, по-видимому, была поглощена какой-то благотворительной деятельностью. Увидев в зеркале свой небритый подбородок и серые тени под глазами, Оливер решил взять себя в руки. Он попытался позаниматься, но заснул от скуки, уткнувшись лицом в учебник на странице, где была изображена селезенка. Тогда он предложил матери помощь в ее благотворительных делах, но она, к его сильному удивлению, ответила отказом. Ничего не оставалось делать, как заняться бумажной работой отца. Тот был доволен; Оливеру работа в приемной не нравилась, но даже это было лучше, чем полное отупение, которое постепенно становилось привычным.

В пасхальный понедельник они с трудом справились с плотным обедом: суп, жареная курица, торт с патокой, сыр и печенье. После обеда Гай уехал в клуб, а Элеонора сказала, что идет на собрание. Оливер, чувствуя, что переел, отправился погулять, но вскоре ему надоело бесцельно бродить по улицам, и он вернулся домой. Открывая дверь черного хода, он услышал голос Элеоноры.

– … это тянется так давно. Сколько еще нам притворяться?

Оливер хотел было окликнуть мать, но что-то его остановило.

Он замер на ступеньках лестницы и прислушался.

– …ну что ты, дорогой. Ты же знаешь, что это невозможно.

Тон ее голоса не соответствовал словам: он был ласковым, воркующим. Иногда она так разговаривала с Оливером, когда они ходили куда-то вдвоем, без отца.

– Дорогой, как тебе не стыдно. Не смей так говорить!

Послышался серебристый смех. Оливер сел. Сердце билось слишком быстро. Он приложил ладонь к грудной клетке и попытался вспомнить, возможна ли смерть от коронарной недостаточности в девятнадцать лет. Услышав глухое звяканье, он понял, что Элеонора положила трубку, и опрометью бросился вниз по ступенькам, через кухню, на улицу.

Он шел быстро. Миновал Британский музей, пересек Оксфорд-стрит, прошел по Шефтсбери-авеню, вдоль Чаринг-Кросс-роуд. Все это время он думал о том, что мать называла своего собеседника «дорогой». Она разговаривала с мужчиной.

У нее есть любовник, догадался он, и, повернув на Сент-Мартинс-лейн, оказался в толпе людей, направлявшихся к Трафальгарской площади. «У моей матери есть любовник». Эта мысль, прокрученная в голове еще пару раз, не стала от этого более приятной. Было очевидно, что Элеонора говорила не с отцом. Оливер никогда не слышал, чтобы она называла отца «дорогим».

Поначалу он никак не мог понять, почему на Трафальгарской площади так много народу – целое море людей, окружившее фигуры львов и выплеснувшееся даже на ступеньки Национальной галереи, – но затем вспомнил про Олдермастонский марш. Оливер увидел транспаранты и плакаты со знакомыми круглыми символами и вспомнил, как рисовал эти самые символы на вымощенной каменными плитами террасе в Комптон-Девероле.

Он позволил толпе увлечь себя. Внутри этого огромного множества людей не надо было думать, формировать убеждения, принимать решения. Он двигался по воле толпы. Рев одобрения, сопровождавший речи ораторов, наполнял голову Оливера, временно вытеснив все прочие мысли. Он начал искать глазами Элизабет. Он понимал, что это смешно и бесполезно, но ему надо было чем-то заняться. Он искал ее методично, мысленно разделив площадь на части. Каждая темноволосая девушка в спортивной куртке привлекала его внимание. Таких девушек было слишком много, поэтому Оливер, вспомнив Комптон-Деверол, сосредоточился на тех, что держали транспаранты. Элизабет пришлось нести эту чертову штуку всю дорогу от Олдермастона до Лондона – сорок пять изнурительных миль. «Какое упорство и целеустремленность! Качества, которых мне так не хватает», – подумал Оливер.

Примерно через полчаса, дважды осмотрев всю площадь, он понял, что найти тут кого-то – безнадежное дело. Лучше пойти выпить. Воспользоваться отцовским методом мириться с тем, с чем примириться невозможно. Пабы еще не открылись, но, может быть, удастся найти бар, где продают спиртное на вынос. Бесцеремонно расталкивая толпу, Оливер пробился к краю площади. И тут увидел Элизабет.

Она сидела на тротуаре, одна. Транспаранта у нее не было, рюкзак валялся рядом. Наклонив голову, она поправляла туфлю. Подойдя ближе, Оливер окликнул ее по имени.

– Оливер? – Она подняла голову, но не улыбнулась. – Ты ведь говорил, что не пойдешь с нами.

Он хотел было соврать, но потом решил, что не стоит ничего придумывать.

– Вообще-то, я забыл о марше. Оказался здесь случайно. Пытался найти тебя. Ты выглядишь…

– Ужасно, – резко перебила она и провела рукой по волосам. – Я знаю, что выгляжу ужасно.

– Я хотел сказать, что у тебя усталый вид.

– Мне две ночи пришлось спать на полу. И у меня болит живот – я целую вечность ничего не ела.

Голос Элизабет звучал жалобно.

– Вообще-то, я должен тебе обед, – неожиданно для себя сказал Оливер. – Пойдем поищем какое-нибудь кафе.

Она молчала в нерешительности, и тогда он добавил:

– Послушай, то, что я тогда говорил…

Элизабет опустила взгляд, челка упала на глаза.

– Это неважно.

– Важно. У нас был отличный день, а я его испортил. Позволь мне пригласить тебя на обед. – «Мне нужна компания, – думал Оливер. – Нужен кто-нибудь – кто угодно, чтобы отвлечь мысли от подслушанного разговора». Он протянул Элизабет руку. – Идем.

Ее ясные карие глаза смотрели недоверчиво, однако она позволила ему помочь ей подняться на ноги.

– Пожалуй, я бы выпила чашку чая.

Они пошли по Сент-Мартинс-лейн. Через несколько шагов Оливер заметил, что Элизабет прихрамывает и отстает.

– Что с тобой?

Ее лицо было бледно, губа закушена от боли.

– Мне больно идти, – попыталась улыбнуться она. – Я стерла все ноги.

– Обопрись на меня.

Он подставил ей плечо. Тяжесть ее тела была приятна. Оливер почувствовал себя более крепким, более взрослым. Элизабет споткнулась, и он обхватил за талию, не давая упасть. Потом вспомнил, что ключи от приемной отца все еще лежат у него в кармане, и после короткого размышления остановил такси.

День был праздничным, и в приемной никого не было. Запах этого места – дезинфицирующих средств и паркетной мастики – всегда вызывал у Оливера легкую тошноту. Окна были закрыты, вентиляция выключена. Оливер немного приоткрыл жалюзи, и пылинки заплясали в солнечных лучах.

– Что сначала, чай или ноги?

Элизабет тяжело опустилась в кресло.

– Решай сам.

Оливер открыл отцовский письменный стол и вытащил из нижнего ящика бутылку бренди.

– Это лучше, чем чай.

Налив солидные порции в два стакана, он протянул один Элизабет. Потом опустился на колени и расшнуровал ее туфли. Коричневые школьные туфли на низком каблуке. Когда он начал снимать носки, она ахнула от боли.

Оливер поднял глаза. Лицо Элизабет было бледным.

– Прости.

– Ты… не виноват.

Ноги Элизабет были стерты в кровь. Обычно, сталкиваясь с человеческими страданиями, Оливер испытывал отвращение, но сейчас его переполняло сочувствие.

– Выпей бренди, Лиззи. Я постараюсь не делать тебе больно.

– Мне почти не больно, – сказала она, задыхаясь после каждого слова. – Ты делаешь все очень хорошо. Наверное, в медицинской школе тебя учили оказывать первую помощь.

Он рассмеялся и взял кусок ваты.

– Вовсе нет. В медицинской школе нас не учат ничему полезному.

В одном месте носок присох к ране, и его пришлось отмачивать.

– Тебе это совсем не нравится? – спросила Элизабет после паузы.

– Что именно? – удивился Оливер.

– Учиться на врача.

– Да. – Он впервые признал это вслух. – Да, мне это совершенно не нравится.

Он отнес таз к раковине, вылил грязную воду и налил чистой.

– Тогда зачем ты это делаешь?

Оливер снова опустился перед ней на пол и сказал:

– Все мужчины в нашей семье были врачами. Мой отец, оба дедушки…

– Но это не значит, что ты должен быть врачом. Ты говорил родителям, что тебе не нравится эта профессия?

– Конечно, нет. – «Лучше бы она сменила тему», – подумал он.

– Почему?

– Потому что они… – В голове Оливера эхом отозвался голос матери: «Дорогой, как тебе не стыдно». В нем вспыхнуло острое, обжигающее чувство жалости к отцу. – Потому что они будут разочарованы, – сдержанно сказал он и встал.

– Я уверена, что они поймут. Ведь они хотят, чтобы ты был счастлив.

Ее настойчивость и наивность разозлили Оливера. Закрыв глаза, он стиснул кулаки. Ногти больно впились в ладони.

– Оливер? – робко окликнула Элизабет.

– Ты думаешь, они хотят, чтобы я был счастлив? – Его голос дрожал. – На самом деле, я продолжаю учиться в медицинской школе, потому что хочу, чтобы они были счастливы.

Отвернувшись, чтобы она не видела его лица, Оливер выбросил испачканную марлю в мусорное ведро.

– Поскольку у тебя реально только один родитель, ты абсолютно не понимаешь, каково это – жить с двумя людьми, которые ненавидят друг друга, – сказал он. – Разумееется, можно оставаться в стороне, позволяя им удушить друг друга, но когда привыкаешь к определенному образу жизни, не хочется его менять и лучше попытаться сохранить мир. Твои родители живут на разных континентах, и ты не можешь представить, как иногда болит голова оттого, что приходится слушать их ссоры. Ты не находишь, что тебе крупно повезло, Элизабет? Родители все время в разъездах, в твоем распоряжении потрясающий дом, куда всегда можно приехать, когда надоест ходить с рюкзаком, и еще куча денег, так что тебе не надо…

Хлюпающие звуки заставили его замолчать. Оливер повернулся и увидел, что она плачет.

– Ну, перестань, – устало сказал он.

Элизабет пыталась надеть носок.

– Не надо, я еще не наложил повязки.

Он подошел к ней и схватил за руку. Ее лицо покрылось красными пятнами, из носа текло.

– Прости, – пробормотал он. – Послушай, Лиззи, я не хотел. Сегодня у меня паршивый день

Всхлипывания перешли в рыдания Она плакала, как ребенок, – не сдерживаясь, не думая о том, как при этом выглядит. Оливер был не в силах спокойно вынести ни безутешности ее плача, ни вида кровоточащих пальцев на ногах, на которые она пыталась натянуть дырявый носок, поэтому он обнял ее и начал гладить по волосам, похлопывать по спине, бормоча какие-то утешения.

– Ну, прости. Я просто свинья. Я не хотел этого. Ты очень милая девушка, Лиззи, правда, и я не хотел тебя расстроить. – Он прижался губами к ее макушке. – Ну, вот. Не плачь. Не обращай на меня внимания – у меня плохое настроение, но ты тут ни при чем.

Рыдания начали понемногу стихать. Лиззи подняла голову и проговорила, запинаясь и судорожно глотая воздух:

– Ты считаешь меня глупой – ты думаешь, что все, что я делаю, – глупо…

– Нет, вовсе нет, – успокаивающе сказал он. – Честное слово, нет.

Из ее носа потекла серебристая струйка. Оливер достал из кармана носовой платок.

– Вытри нос.

Высморкавшись, она воскликнула:

– И ты считаешь меня глупой маленькой девочкой!

Он привлек ее к себе и снова начал похлопывать по спине. Нет, не маленькая девочка, подумал он, ощутив прикосновение ее груди. Неожиданно в глубине его тела начала закручиваться спираль желания. В сознании вдруг возникла раздражающая картина: его мать, голая, в постели с каким-то безликим любовником. Оливер почувствовал, как движение его руки по спине Элизабет едва заметно изменилось, превратившись из дружеского утешения в любовную ласку. Он хотел ее. Он сохранил достаточно трезвости, чтобы понимать, что почти любая женщина способна пробудить в нем желание, что секс всегда действовал на него лучше, чем алкоголь, и что только это острое и сильное наслаждение способно, быть может, стереть тяжелые мысли.

– Элизабет, – прошептал он, и она подняла голову.

– Я люблю тебя, Оливер, – сказала она. – Все дело в этом – я люблю тебя.

Глядя в ее доверчивые темные глаза, он на мгновение осознал, что должен отстраниться и уйти, не делать того, что собирался сделать. Но только на мгновение.

Он начал целовать ее. В голове мелькнула мысль: нет ничего страшного в том, что происходит, в том, что они с Элизабет делают, потому что за Элизабет Кемп стоит дом, земля и будущее.