Текст книги "Следы на песке"
Автор книги: Джудит Леннокс
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)
Фейт была задета таким заявлением, но предложение не отвергла. Она подумала, что сможет по ночам работать на «скорой», а днем продолжать ухаживать за миссис Чилдерли, к которой все больше привязывалась.
Экзамен по вождению она сдала со второй попытки: экзаменационный автомобиль оказался огромным, старинным и норовистым – совсем как тот «ситроен», который Ральфу пришлось бросить во Франции, и Фейт легко с ним освоилась. Ей выдали спецодежду, каску и научили оказывать первую помощь. Кареты «скорой помощи» были обычными автомобилями, выкрашенными в серый цвет и оснащенными носилками. Водители выходили на смену по двое и работали каждую ночь в разных районах города.
Поначалу Фейт было трудно. Больше всего она боялась заблудиться в темноте. Она спешно изучала Лондон, но это мало помогало, поскольку из-за воронок и неразорвавшихся бомб многие улицы были перекрыты. То и дело она останавливала машину, чтобы спросить дорогу у прохожих, и бывало, что напуганные бомбежкой люди отправляли ее по неверному пути. В обязанности Фейт и ее напарницы Банти входило не только грузить пострадавших в машину и отвозить в больницу, но и записывать в специальном журнале имена раненых и характер полученных повреждений. Только у Фейт почему-то никогда это не получалось: то не было времени, то она не могла найти карандаш, то из-за темноты и завесы пыли вообще невозможно было писать. В больнице они оставляли пострадавших в приемном покое, забирали носилки и одеяла, возвращались на станцию «скорой помощи» и ждали нового вызова.
В этой работе была уйма возможностей сделать ошибку. То Фейт забывала забрать одеяла и получала разнос от начальства, поскольку приходилось выписывать новые. То раненые в салоне начинали стонать и жаловаться, когда она пыталась объехать выбоину на дороге. Однажды Фейт свернула не там, где нужно, и лишь минут через десять сообразила, что едет по Грин-стрит, а не по Грин-роуд. В перерывах между вызовами, сидя в подвале перед телефоном, они с Банти без конца пили чай.
– Хуже всего втаскивать носилки, – говорила Банти, в очередной раз набирая воды в чайник. – Скрючишься в три погибели, как…
– А я вчера уж думала, не доберусь до места – совершенно заплутала, – подхватила Фейт и посмотрела на напарницу. – И еще я боюсь… – она осеклась.
– Чего?
– А вдруг там будет что-нибудь ужасное. До сих пор у нас было, – она подсчитала, загибая пальцы, – всего десять пострадавших. Но никто из них не был ранен тяжело. Я боюсь, что меня начнет тошнить и я вообще ничего не смогу сделать.
– Я сама при виде крови падаю в обморок, – призналась Банти.
В следующую же ночь Фейт столкнулась с тем, чего так боялась. Дежурство было тяжелое: вернувшись в свой подвал после очередного выезда, они с Банти не успевали вскипятить чайник, как телефон звонил снова. В три часа утра дым и кирпичная пыль висели такой плотной пеленой, что сквозь лобовое стекло ничего не было видно. Банти высунула голову в боковое окно и говорила, куда ехать.
– Помедленнее… чуть левее… не дорога, а каша… Лучше останови здесь. На дороге что-то лежит.
Они вылезли из машины, и Банти пошла вперед, туда, где в свете фар виднелось какое-то препятствие. Внезапно она прошептала:
– О Боже!
Фейт посмотрела вниз.
Ребенка, должно быть, подбросило взрывной волной, и от удара об асфальт маленькое тельце разбилось. Фейт услышала, как Банти закричала, завыла без слез. Но странное дело – сама она не плакала, не кричала, и ничего из того, чего она боялась, с ней не произошло. Она только взяла из машины одеяло, обернула им мертвого младенца и бережно положила на носилки. Потом зажгла сигарету и вставила ее в трясущиеся пальцы Банти. Постовой тут же заорал: «Потуши огонь!», но Фейт и не подумала подчиниться – она не верила, что в таком аду можно с неба разглядеть огонек сигареты.
Эта ночь принесла Фейт странное облегчение, словно она сдала какой-то экзамен. Поначалу рев сирен воздушной тревоги и низкий гул бомбардировщиков вызывали у нее тошноту, а визг падающих бомб приводил в панику и заставлял сердце бешено колотиться. Справиться с собой Фейт удавалось лишь потому, что выглядеть дурочкой и трусихой она боялась еще больше. Но страх ее, на удивление, быстро ослабел: невозможно все время бояться с одинаковой силой. Он стал терпимым, с ним уже можно было жить. Шум и хаос воздушных налетов был всеохватывающим: вой сирен, звук удара зажигательных бомб, падающих на дорогу, грохот обваливающихся стен. Пожары, казалось, охватили уже весь Лондон, и то там, то здесь в небосвод поднимались густые клубы дыма. И если Фейт жаждала драматических событий, которые могли бы отвлечь ее от переживаний, то теперь их было в избытке.
Постепенно она привыкла к новому ритму жизни; каждый день в шесть утра возвращалась домой, до часу спала, потом отправлялась к миссис Чилдерли и оставалась там до шести вечера, после чего снова шла на станцию «скорой помощи». На станции она зарабатывала три фунта в неделю и еще два ей платила миссис Чилдерли, так что в конце первой недели Фейт почувствовала себя разбогатевшей. Конечно, она боялась бомбежек, но вряд ли в убежище ее страх был бы меньше. Через две недели, получив первый выходной, Фейт отправилась в Херонсмид. Ей очень не понравились нервозность Ральфа и бледность Поппи. Она предложила им приехать к ней в Лондон, и ей показалось, что мать чуть повеселела.
И снова Лондон, снова станция «скорой помощи» и беспрерывно звонящий телефон. Из-за пожаров с неба исчезли звезды, словно замазанные мазками жженой охры. Их с Банти приписали к другому району. Фейт вела машину, а Банти сверялась с картой и кричала, куда ехать. Они добрались до участка, заваленного обломками ограды и кирпичных стен, которые торчали из завала, как испорченные зубы, и притормозили. Языки пламени рвались ввысь, пыль поднималась терракотовыми облаками. Все вокруг было разбросано в причудливом беспорядке, создавая впечатление сюрреалистического полотна. На фонарном столбе висело женское платье, на мусорном баке умостился стул, цветок в горшке каким-то образом попал в багажную корзину велосипеда. Одна стена жилого блока провалилась внутрь, открыв человеческому взору потертые Обои и обшарпанную мебель. Фейт отвернулась: было неловко разглядывать убогий интерьер чужих квартир.
Они поставили машину недалеко от места взрыва и полезли на груду щебня. Ручки носилок натирали Фейт ладони, пыль не давала дышать. Потерев глаза, она разглядела силуэты докторов и сестер, склонившихся над ранеными, спасателей, разбирающих кирпичные завалы в поисках выживших, пожарных, сражающихся с огнем. Одна из сестер закричала:
– Сюда, девочки! – и замахала рукой.
Рабочий из команды спасения поднимал рычагом кусок стенной панели. Медсестра объяснила:
– Сейчас ее вытащат. Но она очень плоха. Заберите сначала ее, а потом возвращайтесь за остальными.
Женщина, засыпанная кирпичами, казалась бесформенным тюком тряпок. Над ней сидел на корточках врач. Оба были в красно-коричневой пыли.
– Нет. Она уже не дышит, – вдруг сказал врач и поднялся на ноги.
Фейт узнала этот голос сразу и поняла, что уже поздно отворачиваться или пытаться спрятаться. Она смотрела, как Гай протирает глаза от пыли. Потом он медленно сфокусировал на ней взгляд и проговорил:
– М-м, как это мило. Фейт Мальгрейв. Значит, ты сумела выкроить в своей насыщенной развлечениями жизни немного времени для работы на благо родины.
Прежде чем она успела сообразить, что на это ответить, он пошел прочь и вскоре скрылся в клубах дыма и пыли.
Ральф приехал погостить в дом на Махония-роуд в начале ноября. Поппи осталась в Норфолке: «Боится бомбежек», – презрительно объяснил дочери Ральф. Приехавший на побывку Руфус водил его по ночному Лондону. Когда у Фейт выдался свободный от ночного дежурства вечер, они отправились в гости.
– К Линде Форрестер, – объявил Руфус, завязывая галстук. – Наверное, мне, как брошенному любовнику, следовало из деликатности отклонить приглашение, но у Линды буфет забит банками с консервированным лососем.
Фейт запомнила Линду Форрестер – изящную, холодную блондинку – еще с вечеринки у Бруно Гейджа.
– Она ведь, кажется, замужем?
Руфус провел расческой по волосам, но они все равно стояли торчком.
– Муж старше ее на двадцать лет. Конечно, Линда вышла за него по расчету. В тот день, когда Гарольд отбыл в Африку, она устроила пирушку. Подозреваю, что, если он погибнет за короля и отчизну, Линда отпразднует и это. Мне почти – заметь, только почти, – жаль этого беднягу. Хотя, вообще-то, такой надутый осел, как он, не заслуживает сочувствия.
В роскошной квартире Линды на Куин-сквер они ели лососину с горошком и запивали «Шабли», а на десерт угощались бланманже и персиками. Линда щеголяла в причудливом облегающем платье из белого крепа с россыпью крошечных серебряных бусинок у шеи. Ральф сидел по одну сторону от нее, Бруно Гейдж – по другую.
– Какой вы умный, Ральф, – написали книгу. – Линда придвинула ему блюдо с персиками. – Мне даже письмо написать лень.
Бруно наполнил фужер Ральфа.
– Скажите мне, Ральф, правда ли, что «Нимфа» написана на основе вашего личного опыта? Эта девушка, героиня… я забыл, как ее звали…
– Мария, – подсказал Ральф.
– Это что, ваша давняя страсть?
– Да, мы жаждем услышать подробности, – подхватила Линда.
Ральф сказал:
– Мы познакомились с ней в Бразилии.
– «Мексиканская роза…», – пропел кто-то.
– В Бразилии, а не в Мексике.
– Вам, наверное, ближе «Розы Пикардии»,[29]29
Популярная в 30-е гг. песня в исполнении американского певца Фрэнка Синатры.
[Закрыть] да, Ральф?
Фейт заметила, что Ральф явно начал оживать. Под воздействием вина, в атмосфере веселой компании его мрачное настроение незаметно исчезло. Но все же он постарел; лишенный привычного образа жизни, он стал выглядеть на десяток лет старше. Ральфу было уже пятьдесят пять, и хотя он всегда казался сильным, лишенным возраста и легко нес бремя жизни, Фейт видела, как он изменился за эти полгода. Светлые волосы совсем побелели, под глазами появились мешки, и она впервые почувствовала, что ее отец так же смертен, как все.
Снова раздался взрыв смеха. Ральф потешал всех историями из своей юности.
– Жигало, Ральф, – вы меня шокируете.
– Представляю себе вас с моноклем и с сигаретой в мундштуке. Записной светский бездельник.
Ральф откинулся на спинку стула.
– А я вам не рассказывал, как мы с моим другом Банни вырядились франтами и умудрились проникнуть в Крийон?
– Расскажите, Ральф!
– Мы все внимание.
– Какую же надо иметь дерзость!
Фейт больше не могла всего этого слышать. Она коснулась руки отца.
– Нам надо идти, пап. Уже поздно.
– Вы даже не выпьете кофе, мисс Мальгрейв?
– Кофе, Линда? – изумился Бруно. – Что ты продала – душу или тело?
Ральф туманным взглядом окинул дочь.
– Не будь такой занудой, Фейт. Я еще ни разу так не веселился с тех пор, как приехал на этот проклятый Богом остров.
«Но ведь они используют тебя, па, они смеются над тобой», – подумала она и вышла из комнаты. Остановившись в коридоре, Фейт огляделась. Высокие сводчатые потолки, кремовые стены, обшитые внизу панелями темного дерева, – все было очень элегантно. Окно для светомаскировки затягивала темная ткань. Фейт закурила, с мстительным чувством стряхивая пепел на ковер. Через некоторое время сзади послышались шаги, и, обернувшись, она увидела Линду Форрестер.
– Я подумала, что вы не откажетесь от кофе, мисс Мальгрейв. – Линда протянула ей чашку. – Не обращайте на них внимания. Они уже порядком пьяны. А Ральф очень мил. Такой оригинал, и к тому же очень забавный. Он обещал приехать на мой день рождения в следующем месяце. Обещайте, что вы тоже будете, мисс Мальгрейв.
– Я почти каждую ночь работаю. Водителем на «скорой».
– Как это необычно! А ваш брат, Джейк, как у него дела?
– У Джейка все в порядке, – сказала Фейт. – Он ждет, куда его отправят.
– Пожалуй, я пришлю приглашение и ему.
Лицо Линды показалось Фейт застывшей маской. Безупречно красивой бледной маской.
– Как хотите.
Линда улыбнулась.
– Идемте в гостиную, мисс Мальгрейв. Мы собираемся играть в безик.[30]30
Карточная игра для двух-четырех лиц пикетными картами.
[Закрыть]
Когда Линда открыла дверь, Фейт услышала голос Ральфа:
– Нелепая война. Знаете, я жил как-то целый год в Берлине, еще до Первой мировой. Немцы – чудесные люди. Не стоит всех стричь под одну гребенку только из-за того, что несколько свихнувшихся придурков вырвались на свободу.
– Па, – Фейт дотронулась до его плеча.
Он посмотрел на нее.
– Например, Феликс. Феликс просто один из лучших, разве нет?
– Ну конечно, папа.
– А что касается итальянцев… у нас была вилла на Лигурийском побережье. Восхитительное место. Ты помнишь, Фейт? Там все такие радушные. Помнишь сеньору Кавалли? Потрясающая женщина…
Она мягко сказала:
– Твой ход, па. Все ждут.
Смирившись с тем, что вечер не принесет ей ничего, кроме раздражения и скуки, Фейт присела рядом с ним. Она понимала, что эти люди – неравноценная замена тому обществу, к которому привык Ральф. Но ему были просто необходимы друзья, причем любые, пусть даже те, которые ценят его за то, что он их развлекает, а не за его чистую и щедрую душу.
Они ушли оттуда лишь в пять часов утра. Руфус отправился домой гораздо раньше, но Фейт оставалась с Ральфом до конца. Кто-то подвез их до половины дороги, а остальную часть пути они шли пешком, и Ральф, то и дело спотыкаясь, громко ругался. Он останавливался через каждые два шага и глазел на разрушения, произведенные бомбежками. «Невероятно», – бормотал он.
Огромные металлические опоры торчали из груды кирпичей, словно усики исполинского плюща. В резервуарах с водой для экстренных нужд, которые были оборудованы в подвалах разрушенных зданий, плавали утки. Обрывки обоев на разрушенных стенах создавали причудливые узоры. Среди развалин выросли целые поля кипрея; сейчас, в октябре, его розовые цветки превратились в пушистые семена, и при порывах ветра крохотные парашютики взлетали вверх, словно облачка дыма.
Вдруг Ральф сказал:
– Фейт, ты, кажется, говорила, что видела Гая?
– Раз или два, – уклончиво ответила она.
– Старый добрый Гай, – Ральф расчувствовался. – Мы должны с ним выпить. Я угощаю. Он живет в Хакни, да? Это недалеко. Ты мне покажешь дорогу.
Внезапно Фейт с ужасом поняла, что отец собирается отправиться в Хакни прямо сейчас. На нем было знакомое старое пальто, красный шарф и черная шляпа, но только сейчас Фейт заметила, что пальто потерто и в пятнах, края шарфа обтрепались, а поля шляпы украшает тонкое серое кружево паутины. При мысли о том, как он в таком виде стучится в парадную дверь и вторгается, пьяный и сквернословящий, в чистенький домик Невиллов, Фейт похолодела. В панике она заговорила:
– Мы не можем сейчас пойти к Гаю, па. Он еще спит.
– Это будет сюрприз, – жизнерадостно воскликнул Ральф.
Она вспомнила свою последнюю встречу с Гаем, презрение и осуждение в его взгляде. «Значит, ты сумела выкроить в своей насыщенной развлечениями жизни немного времени для работы на благо родины», – сказал он тогда.
– Папа, мы не можем…
Ральф зарычал:
– Не будь такой занудой, Фейт! Ты самая скучная из моих детей! Гай будет счастлив нас видеть, тут и думать нечего!
Она глубоко вздохнула. Ей стало ясно, что придется сказать ему правду.
– Па, мы с Гаем в ссоре. Вряд ли он захочет меня видеть.
– Гай не из тех, кто долго помнит плохое. И тебе не следует, Фейт. Пошли.
Она в отчаянии предприняла последнюю попытку остановить его:
– Давай, мы пригласим его к обеду, па. В воскресенье. Так ведь будет лучше, правда?
К ее большому облегчению, Ральф кивнул.
Два дня спустя, возвратившись домой от миссис Чилдерли, Фейт нашла на коврике перед дверью записку от Гая:
«Мы с Элеонорой будем рады принять ваше любезное приглашение. С нетерпением ждем встречи с вами в воскресенье».
От ее формальной холодности Фейт едва не заскрежетала зубами.
Она решила, что все должно пройти безупречно. Вспомнив элегантность и благородство манер Элеоноры Невилл, она задалась целью их скопировать. Ее мучили страшные видения: вдруг Ральф, как это с ним бывает, беспричинно невзлюбит Элеонору и будет с ней нарочито груб, или кто-нибудь из сомнительных приятелей Руфуса заявится без приглашения в воскресенье к обеду…
Вернувшись на Махония-роуд с субботнего ночного дежурства, Фейт не легла спать, а принялась скоблить полы, чистить овощи и натирать до блеска столовые приборы. Она взбила диванные подушки до такого состояния, что они стали напоминать те, что были в гостиной у Элеоноры Невилл, правда, не сочетались по цвету с занавесками; она нашла старое покрывало и застелила им обеденный стол. Полчаса ушло на то, чтобы смыть всю кирпичную пыль, осевшую на волосах, и соорудить на голове опрятный, скромный валик. Еще полчаса Фейт копалась в своей коллекции платьев и в итоге остановила выбор на черном крепе, забытом в Ла-Руйи одной из Квартиранток, носившей траур. В половине двенадцатого из своей комнаты выполз Ральф в халате.
– Господи, Фейт, ты похожа на миссионерку, – проворчал он, взглянув на дочь, и налил себе виски.
Пока он ходил наверх переодеваться, она спрятала бутылку в книжный шкаф и поставила на стол вазу с цветами. Удалось найти только камнеломку и ветки ежевики, но ей казалось, что букет получился красивый. Потом она выставила за дверь кошку, лакавшую молоко для бланманже, и перерыла весь дом в тщетных поисках четырех одинаковых тарелок и чашек для пудинга. К часу дня, когда ожидался приход Гая и Элеоноры, Фейт уже едва держалась на ногах от усталости.
Однако худшие ее страхи оказались напрасными. Ральф обнял Гая и был учтив с Элеонорой. Налив всем шерри, Фейт вернулась на кухню. Она приготовила фаршированные блинчики – блюдо, которое легко получалось из ограниченного набора продуктов.
Обед прошел гладко. Ральф с Гаем предавались воспоминаниям о Ла-Руйи, Элеонора рассказывала Фейт о своей работе в Женской добровольной службе. Ральф то и дело пытался втянуть Гая и Фейт в общую беседу, но Фейт игнорировала его усилия. Она не могла дождаться, когда Гай с Элеонорой уйдут; ей ужасно хотелось упасть на диван и заснуть. После обеда Элеонора предложила ей помочь вымыть посуду, но Ральф сказал:
– Не стоит. Фейт с Гаем прекрасно управятся. Помнится мне, Гай всегда хорошо мыл посуду. Давайте прогуляемся, Элеонора, сегодня чудная погода.
Фейт с раздражением подумала, что эта попытка Ральфа поправить ее отношения с Гаем выглядит крайне неуклюже. После того как Элеонора с Ральфом ушли, воцарилось долгое неловкое молчание. Наконец Фейт чопорно произнесла:
– Тебе не обязательно мне помогать, Гай, работы не так уж и много.
Но он потащился за ней на кухню. Фейт заметила, как у него вытянулось лицо, когда он увидел размеры бедствия: кастрюли и сковородки, грудой сваленные в раковину, дуршлаг и миска, полные очистков, брызги теста на стенах. Фейт начала вытаскивать из раковины посуду, чтобы налить туда чистой воды. При этом часть воды выплеснулась, и на полу образовалась лужица, в которой плавала луковая шелуха.
– Элеонора моет посуду прямо во время готовки, – холодно заметил Гай.
Фейт уставилась на него.
– Никогда не думала, что ты можешь так… придираться, Гай.
– Придираться?
– Да. И порицать. С тех пор как ты увидел меня с Руфусом…
– Руфус. Вот, значит, как его зовут. – Схватив метелку, Гай повернулся к ней спиной и начал нарочито энергично мести пол.
Фейт вырвала у него метлу и прошипела:
– Дай сюда, говорят тебе! Я все сама сделаю!
Кучка мусора, которую Гай успел намести, разлетелась во все стороны.
– Как тебе будет угодно.
Фейт яростно вывалила очистки в мусорное ведро.
– Руфус – мой друг, Гай.
– Да, это было заметно.
Он явно насмехался, и Фейт не выдержала. Словно со стороны, она услышала собственный крик:
– Какое тебе до этого дело?
Гай пожал плечами.
– Никакого, разумеется. Даже если ты пожелаешь переспать с половиной мужского населения Лондона, я буду не вправе сделать тебе замечание.
Фейт ахнула и уставилась на него, на мгновение потеряв дар речи. Мусорное ведро выпало у нее из пальцев. На дрожащих ногах она подошла к раковине, привалилась к ней и невидящим взглядом уставилась в окно.
Молчание было долгим. В конце концов Гай пробормотал:
– Прости. Прости меня, Фейт. Я не должен был так говорить.
Фейт медленно повернулась к нему.
– Я спала с Руфусом только один раз, – прошептала она. – Это была ошибка. Ужасная ошибка. – Ее голос дрогнул. – Разве ты никогда не совершал ошибок, Гай?
– Конечно, совершал.
Гай достал из кармана сигареты и протянул ей пачку; она отрицательно покачала головой. Она услышала шипение спички: это Гай зажег сигарету. Одну за другой Фейт складывала в мойку грязные тарелки. Она чувствовала себя измотанной и опустошенной. Ее захлестнула волна почти непереносимой усталости. Слезы застилали глаза, голова раскалывалась, но она продолжала пытаться вслепую наводить порядок. У нее за спиной Гай проговорил:
– На самом деле я просто не хочу, чтобы с тобой случилось что-то плохое.
Фейт закусила губу и замерла с опущенными в грязную воду руками.
– Твой друг, Руфус… – продолжал Гай. – Он был в форме моряка торгового флота.
– Да, и сейчас он в море. – Фейт снова повернулась к нему и вытерла мыльные руки о юбку.
– Ты, наверное, по нему скучаешь. – Фейт поняла, что это попытка примирения. – И беспокоишься за него.
– Да, скучаю и беспокоюсь. – Их взгляды встретились, и она твердо добавила: – Как любой беспокоился бы о друге.
Она налила в чайник воды и поставила его на плиту. Гай стоял к ней спиной и смотрел в окно. Неожиданно он спросил:
– Тебе, наверное, одиноко здесь, Фейт? И страшно?
Она покачала головой.
– Да нет, я слишком устаю, чтобы бояться. – Она принялась одну за другой открывать дверцы буфета.
– Что ты ищешь?
– Заварочный чайник.
– Минуту назад ты сунула его в шкаф для продуктов.
Фейт открыла шкаф, и точно: чайник стоял там, среди банок с мукой и приправами. Она совершенно не помнила, как поставила его сюда. Она вернулась к плите, но, открывая жестянку с чаем, неловко ее повернула, и чаинки высыпались на пол. Гай почти так же устало, как она, произнес:
– Ох, ради Бога, Фейт, сядь куда-нибудь, я все сделаю.
– Я справлюсь сама, спасибо. – Но на самом деле она не была в этом уверена. От усталости она была как пьяная.
Гай выдвинул стул и усадил на него Фейт. Заварив чай, он принялся мыть посуду.
– Тряпка на крючке за дверью, – сказала она, с трудом выговаривая слова.
Некоторое время она наблюдала за ним, собираясь встать и помочь, но не могла найти сил пошевелиться. Вскоре голова ее склонилась на грудь и она заснула.
Когда они свернули за угол, Элеонора сказала Гаю:
– Подавать блины в качестве основного блюда! Оригинально!
– Во Франции это обычное дело.
– Да? – Элеонора явно ему не поверила. – И эти сорняки в вазе на столе… А прическа мисс Мальгрейв… Ей очень пошла бы аккуратная короткая стрижка. Надо будет посоветовать ей моего парикмахера.
Представив Фейт с аккуратной короткой стрижкой, Гай ужаснулся.
– Тебе не кажется, – сказал он, – что это будет… неприлично?
– О, Гай, ты же знаешь, я умею быть тактичной. Почему бы не оказать бедняжке добрую услугу? Все равно нам придется пригласить их к себе с ответным визитом, и тогда я просто упомяну Анжелу в разговоре.
Некоторое время Гай и Элеонора шли в молчании. Из-за разрушений, вызванных бомбежками, путь занял больше времени, чем предполагалось. Когда они вышли на Мальт-стрит, Элеонора окинула взглядом разбитые крыши, окна, заколоченные фанерой, и недовольно прищелкнула языком.
– Если будет еще хуже, переедем жить к отцу.
Гай открыл дверь. Как всегда, он подсознательно ожидал услышать плач Оливера и, как всегда, расстроился, вспомнив, что долго, может быть, даже несколько месяцев, не увидит сына.
– Какая грязь! – воскликнула Элеонора.
Кучка кирпичной пыли насыпалась из трещины в стене на ковер, покрывающий лестницу.
– Если бы ты осталась с Оливером в Дербишире, как я предлагал, тебе не пришлось бы жить в таких условиях.
– Ох, Гай, давай не будем начинать все сначала, – Элеонора говорила тем фальшиво-жизнерадостным тоном, каким обращаются к насупившемуся ребенку, желая его развеселить. Она повесила на вешалку пальто и шляпку и прошла следом за Гаем в кабинет. – Все идет отлично, как я и предсказывала. Как раз сегодня утром пришло письмо от бабушки. Я тебе его покажу. Она пишет, что с Оливером все в порядке, он здоров и весел. У него прорезался очередной зуб.
Гай думал о том, каким будет Оливер, когда он снова его увидит. Малыши растут так быстро. Его тоска по сыну была почти физической. Он прикрыл глаза и не сразу услышал, о чем ему говорит жена:
– …дом на Холланд-сквер намного прочнее. И, разумеется, он дальше от Ист-Энда.
До Гая дошло, что она вновь старается склонить его к переезду в дом своего отца.
– Мы не можем уехать с Мальт-стрит, Элеонора, это исключено, – твердо сказал он. – Подумай о моих пациентах.
– Вести прием ты можешь здесь, как и раньше. Сюда ходит автобус. И кроме того, у тебя есть велосипед.
Гай мог бы возразить, что в такое время добираться на автобусе долго и небезопасно, но вместо этого сказал:
– Ничего не получится, Элеонора. А вдруг возникнет что-то срочное? Я должен быть здесь на случай, если моя помощь понадобится немедленно.
Элеонора выбирала из вазы на каминной полке увядшие цветы.
– Но есть же телефон, Гай.
Он фыркнул.
– И у многих моих пациентов, по-твоему, он есть?
– Я имела в виду таксофон.
– Для большинства из них позвонить по таксофону достаточно сложно. А пожилые женщины вообще никогда в жизни им не пользовались.
– Значит, самое время научиться, – упрямо проговорила Элеонора, аккуратно складывая засохшие розы на старую газету.
– Не говори ерунды! – вспылил Гай. – О том, чтобы переехать на Холланд-сквер, не может быть и речи. Ты должна понимать, что я ни за что на это не соглашусь.
Элеонора молча продолжала заниматься цветами. Некоторое время Гай наблюдал за ней, потом подошел и положил руку ей на плечо.
– Не злись, пожалуйста, Элеонора. Конечно, я понимаю, тебе нелегко. И знаю, что ты волнуешься за отца. – Он наклонился и поцеловал ее в затылок. Гай уже не мог вспомнить, когда он в последний раз обнимал жену: его ночная работа и участие Элеоноры в Женской добровольной службе привели к тому, что они редко проводили ночь в одной постели.
– Гай!
Но он продолжал ее целовать. Кожа Элеоноры была гладкой и чистой, волосы – мягкими. Дотянувшись одной рукой до шнура, Гай опустил жалюзи.
– Соседи… – сказала Элеонора. – И вдруг налет…
– Во время налета здесь безопаснее, чем наверху. – Гай начал расстегивать на ней блузку.
– Нет, Гай, – Элеонора отступила и принялась поправлять прическу. – Мне нужно составить расписание дежурств в передвижных кафе. Я давно должна была это сделать.
Она вышла из комнаты. Гай снова поднял жалюзи и стал смотреть на улицу сквозь полосы бумаги, наклеенные на стекло крест-накрест. В голове у него прозвучало: «Разве ты никогда не совершал ошибок, Гай?» Он безжалостно подавил в себе этот голос, сел в кресло, закрыл глаза и задремал.
Николь весьма приблизительно представляла себе, чем занимается Дэвид Кемп: он дал понять, что не может много говорить о своей работе, да ее это и не слишком интересовало. Что он много разъезжает – она знала, что знаком со многими важными персонами – подозревала. Еще ей было известно, что он неизменно добр, учтив и щедр. С любой неприятностью – от нерасторопного официанта до падающей бомбы – он справлялся с непоколебимым спокойствием и уверенностью. Она никогда прежде не встречала таких, как он. Постепенно Николь поняла, что каждый его день расписан до мелочей, что он добровольно возложил на себя обязанность регулярно навещать родных и поддерживать связь с друзьями, что жизнь его подчинена некоему строгому регламенту и он воспринимает это как должное.
Она писала ему во время своих разъездов, иногда по несколько писем в неделю – плохим почерком и с грамматическими ошибками. Два раза в месяц она пела в Лондоне с оркестром Джеффа Декстера; эти концерты передавали по радио. Одновременно она начала гастрольный тур по стране, выступая перед солдатами, и ей нравились эти поездки: нравилось ехать в переполненном вагоне по безымянной Англии, пробираться через поле в концертном платье и резиновых сапогах, спеша на какую-нибудь отдаленную военную базу; а больше всего ей нравилось то, как вялые хлопки, звучавшие перед ее появлением на сцене, становятся все энергичнее и превращаются в овацию после того, как отзвучит последняя песня.
Николь открыла секрет, как заставить слушателей ее полюбить, научилась угадывать настроение публики и подбирать песни, которые будут ему соответствовать. Она начинала обычно с чего-нибудь зажигательного, потом превращалась в томную соблазнительницу, ближе к концу выжимала из слушателей слезу какой-нибудь жалостной песенкой, а завершала выступление, разумеется, чем-нибудь патриотическим. Она могла казаться ребенком, напоминая мужчинам постарше оставшихся дома дочерей, а могла быть настоящей искусительницей. А главное, она умела заставить каждого в зале поверить, что она поет именно для него.
Хотя Николь любила петь, не все в гастрольной жизни ей нравилось. Ее удручали унылые меблированные комнаты, косые взгляды хозяек; она не была привередлива, но всегда любила красивые вещи и ненавидела пользоваться общей с незнакомыми людьми ванной, колечки волос и пена в решетке слива вызывали у нее приступ дурноты.
В ноябре они выступали перед войсками на базе неподалеку от Йорка. Николь поселили на окраине города – тесная комната с высоким потолком и темными серо-зелеными стенами напоминала пещеру. Остальных участников концертной программы разместили в других районах, и по вечерам, после выступления, Николь была предоставлена сама себе. Она не привыкла к одиночеству: с ней всегда были Поппи и Ральф, Фейт и Джейк, и бесчисленные Квартиранты. Тишина и пустота комнаты ее подавляли. Она не знала, как убить время, и не могла заставить себя лечь на кровать. Одеяло в пятнах и протершаяся до полупрозрачности простыня вызывали у нее отвращение. Николь впервые осознала, что хотя жизнь семейства Мальгрейвов всегда была кочевой и несколько неустроенной, но никогда – убогой, Поппи за этим следила.
В Йорке им предстояло пробыть три недели, и к концу первой эта перспектива Николь просто убивала. По ночам она спала, завернувшись в пальто, чтобы не соприкасаться с ужасной постелью. Она не могла есть то, что подавала хозяйка, потому что тарелки были с трещинами и царапинами, а иногда в обед на них красовались засохшие желтые пятнышки – не что иное как остатки утренней яичницы. Николь понимала, что она неблагодарна и чересчур брезглива, что времена тяжелые – идет война и ежедневно гибнут люди, – но ничего не могла с собой поделать. Вареная капуста и жилистая говядина не лезли ей в горло. Она все чаще чувствовала усталость, а иногда у нее кружилась голова. И она ужасно скучала по родным и друзьям.
