Текст книги "Следы на песке"
Автор книги: Джудит Леннокс
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)
За нарочитой жизнерадостностью сестры Фейт разглядела скрытую тоску. Пробка вылетела из горлышка со скучным «пык». Фейт наполнила бокалы.
– Николь, тебя что-то гнетет?
Николь прошептала:
– Если бы я действительно любила Дэвида, разве мне нужны были бы другие люди?
Фейт постаралась говорить убедительно:
– Ты сама сказала, что вы с ним уже давно не виделись. Тебе просто немного одиноко.
– Да, наверное. – Николь растягивала и снова отпускала складки платья.
Фейт задумалась о том, может ли вообще брак как таковой сделать Николь счастливой.
– Наверное, ни от кого нельзя ждать, что он будет всегда поступать правильно. – Фейт осторожно подбирала слова. – Боюсь, такое бывает лишь в книжках. Мне кажется, эти мысли появляются у тебя оттого, что ты очень устала и тебе нездоровится. – Она поймала себя на том, что в ее голосе проскальзывают просительные интонации. – Гай говорит, что беременность иногда вызывает у женщины ощущение собственной порочности.
– Гай, – улыбнулась Николь. – Как он? Я так давно его не видела. Он все такой же красавчик?
Фейт выпила два бокала шампанского, съела лукошко клубники. Теперь ее клонило ко сну.
– Гай работает как проклятый и хмурится чаще, чем в те давние времена.
– Он всегда чем-то напоминал мне Хитклифа, – мечтательно сказала Николь.
– Мы часто обедаем с ним у него в Хакни.
Вернувшись домой, Фейт прилегла вздремнуть, и ей приснилось, что зеленая гусеница, которую она нашла в клубнике, превратилась в гадюку, ужалившую ее несколько лет назад. Во сне она почувствовала прикосновение губ к своей лодыжке, но на этот раз Гай не высасывал яд из ранки, а ласкал ее ногу. Его пальцы медленно поднимались выше, но тут ее разбудил будильник. Было уже семь – пора на ночное дежурство.
Дом на Девоншир-плейс – холостяцкое жилище Дэвида – Николь не особенно нравился. Там было довольно темно, и обстановка не радовала глаз. Впрочем, она не собиралась проводить много времени дома. Обзвонив лондонских друзей, Николь тут же начала получать приглашения в бары, рестораны, ночные клубы. Каждый вечер она куда-нибудь уходила, несмотря на то что, как она сказала Фейт, ей все время мешал «бугор». Она получила тревожное и неодобрительное письмо от Лауры Кемп (Николь покинула Комптон-Деверол под влиянием минутного порыва) и написала в ответ, что приехала в Лондон, чтобы запастись детскими вещами, как и предлагал Дэвид. Однако в конечном счете она не купила ни погремушек, ни распашонок, а все деньги, которые выделил ей на это муж, потратила на маленькую картину Коро,[38]38
Коро (Corot) Камиль (1796–1875) – французский живописец, пейзажист.
[Закрыть] которую увидела в антикварной лавке на Фрит-стрит. Выйдя из магазинчика на залитую солнцем улицу, Николь залюбовалась игрой красок на полотне. «Это куда лучший подарок будущему сыну, – подумала она, – чем скучное зубное кольцо».
Вскоре в дом на Девоншир-плейс стали стекаться друзья Николь. Она ходила и в театры, и в «Кафе Ройял». И все же кое-какие мысли не давали ей покоя. Если Дэвид – тот самый Единственный, тогда почему ей нужны другие? Если она по-настоящему любит Дэвида, почему не осталась ждать его в Комптон-Девероле? А поскольку эти мысли докучали ей только когда она оставалась в одиночестве, Николь постаралась устроить так, чтобы у нее всегда была компания.
Один Тьери заметил ее беспокойство. Ближе к утру он выдворил всех гостей и отнял у Николь бокал и сигареты. Потом сунул ей в руки стакан горячего молока.
– Это полезно для ребенка, – сказал он. – Укрепляет зубы и кости.
Он заставил ее сесть на диван, подсунул под ноги подушки, а сам устроился рядом на подлокотнике. Николь отпила молока, и Тьери сказал:
– Поезжай домой, Николь. В свой чудный загородный домик.
– Скоро уеду, – с улыбкой пообещала она. Тьери обладал мрачной красотой, но высокие скулы и опущенные вниз уголки глаз придавали его лицу сардоническое выражение. – Завтра должны прийти Фредди и Джерри.
– Да это же просто молокососы, – пренебрежительно отозвался Тьери.
– Они чертовски красивы и обаятельны.
Он закурил короткую черную сигару.
– Ты изматываешь себя, чтобы избавиться от каких-то мыслей. О чем же тебе так не хочется думать, Николь?
Она насупилась, но промолчала.
Тьери не отставал:
– О ребенке? Может быть, ты боишься родов?
Она сказала:
– Наверное, роды – это ужасно, раз все говорят, что это ужасно, но, честно говоря, я никогда не думала о том, как это будет на самом деле.
– Ты до сих пор не уверена, что хочешь иметь ребенка?
Николь пожалела, что позволила ему заговорить на эту тему.
Попутно она спросила себя: «А что если Тьери и есть тот Единственный?», но отмела эту мысль (с облегчением) на том основании, что в его обществе ей всегда было как-то не по себе.
– Разумеется, я хочу ребенка. – Она отставила стакан с молоком: в нем плавали отвратительные пенки. – Дэвид будет очень рад сыну. Род Кемпов тянется, не прерываясь, с шестнадцатого века.
– В самом деле? – Тьери насмешливо улыбнулся. – Ну, для Дэвида, несомненно, это очень важно. Но не для тебя, Николь. Ты же цыганка. Собственно, поэтому бедняга Дэвид в тебя и влюбился.
– Для меня важно то, что важно для Дэвида, – страстно сказала Николь. – Я хочу, чтобы он был счастлив.
– Только потому, что ты чувствуешь себя перед ним виноватой.
– Неправда! Я люблю его!
Он посмотрел на нее.
– Допустим. – Некоторое время он молча курил, потом сказал: – Если ты действительно желаешь Дэвиду счастья, тогда отправляйся в свой загородный дом. Ты изнуряешь себя, Николь.
– Тоже мне нянька нашлась! – фыркнула Николь. – Ты упустил свое истинное призвание, дорогуша. Тебе бы колясочку в парке катать.
Николь попыталась встать, но это было не так-то просто, и Тьери пришлось ей помочь. Он поставил ее на ноги, но не отпустил сразу, а тихо сказал:
– Если бы не это, – он посмотрел вниз, на «бугор», – то я бы не наливал тебе молока и не подкладывал под ноги подушки, Николь. Я бы занимался с тобой любовью.
Она вскрикнула:
– Как ты смеешь!
– О, я бы посмел! И ты бы позволила мне. – Он погладил кончиками пальцев ее шею, и по всему телу Николь пробежала дрожь. – Я бы, как я уже сказал, занялся с тобой любовью. Но сейчас, когда ты носишь ребенка от Дэвида, – его рука переместилась и очень нежно погладила округлость ее живота, – это было бы для меня все равно, что подбирать объедки с чужого стола.
Она в ярости зашипела:
– Я люблю Дэвида! Говорят тебе – люблю!
Тьери отпустил ее.
– Разумеется, любишь. Но, наверное, недостаточно сильно. – Он взял свой китель и фуражку. – А теперь марш спать, Николь.
На следующий день в ушах у Николь все еще звучали, тревожа, слова Тьери, и поэтому она позаботилась о том, чтобы не оставить себе ни минуточки свободной. За ланчем в ресторане «Савой» последовал пикник с друзьями Ральфа в Хемпстед-Хит, потом был ужин в «Бритиш Ресторан» с кое-какими знакомыми из Би-би-си, затем – ревю в «Крайтерионе». После ревю все отправились в клуб «Гвозди» на Бик-стрит. На Николь было одно из платьев от Фортуни, которые ей нашла Фейт: цвета устричной раковины, в тон ее бледности. К своему неудовольствию, Николь заметила в толпе Тьери. Назло ему она много танцевала и смеялась. Ноги у нее гудели, и когда она чересчур резко вставала, у нее немного кружилась голова, но Николь отнесла это на счет усталости. Признать недомогание для нее означало бы, что ребенок все-таки одержал верх, что он заставил ее измениться, что она принадлежит ему, а не наоборот.
Канадский юноша учил ее новому танцу, как вдруг ее головокружение резко усилилось, весь клуб озарился яркими звездами, а потом пошел темно-зелеными кляксами. Когда к Николь вернулось сознание, она лежала на скамейке. Кто-то сказал: «Дайте ей воздуху», и на лицо ей легла кислородная маска. Кто-то другой попытался влить ей в рот бренди. Женский голос произнес: «Не хватало еще, чтобы она тут разродилась», и Николь, которая никогда не плакала, вдруг почувствовала, что ей очень хочется заплакать.
Ее спас Тьери: осторожно вынес на руках, усадил в машину и отвез на Девоншир-плейс. Николь была уверена, что он начнет глумиться над ней, но ошиблась. Наутро она сидела в постели, бледная и обессиленная, и смотрела, как он упаковывает ее вещи. Потом он отвез ее в Комптон-Деверол. Поскольку дело было летом, бесчисленные окна и дымовые трубы не были видны, пока автомобиль не въехал на буковую аллею. Каменные колонны показались Николь тюремными решетками, а огромный темный дом навис над нею и поглотил ее.
Однажды Фейт появилась на Мальт-стрит во время утреннего приема. Гай вышел из кабинета, чтобы вызвать следующего пациента, а она тут как тут – сидит между мужчиной с забинтованным пальцем и юношей с угрями. Он побледнел – прямо-таки почувствовал, как с лица сошла краска, – потому что платье Фейт спереди было испачкано кровью.
– Это не моя кровь, Гай, это Рафлеса, – поспешно сказала она, указывая на лохматого грязного пса неизвестной породы, который лежал у нее на коленях. – Я нашла его по дороге сюда. – Он наступил на битые стекла. Я перевязала ему лапу куском от своей нижней юбки, но кровь все равно сочится. Я не знаю, где можно найти ветеринара, и подумала, может быть, ты… – Она с надеждой взглянула ему в глаза.
Гай пригляделся к псу. В эти дни в Лондоне осталось мало собак: одних хозяева забрали с собой в эвакуацию, другие взбесились из-за грохота бомбежек, и их пришлось отлавливать. Пес, которого подобрала Фейт, был, судя по всему, из более крутого теста.
Гай сказал:
– Сначала я осмотрю пациентов человеческой породы.
В считанные минуты он разделался и с распухшим пальцем, и с угрями. Потом, накрыв кушетку в кабинете газетами, позвал Фейт с собакой. Порезы оказались длинными и глубокими. Гай промыл их обеззараживающим раствором и начал накладывать швы. Через некоторое время он спросил:
– А почему Рафлес?[39]39
Raffle – мусор, хлам, свалка (англ.).
[Закрыть] На нем же нет ошейника с кличкой.
– Надо же его как-то называть. Какой он тощий, просто ужас, правда, Гай? Наверное, потерялся. Мне кажется, я могла бы оставить его у себя.
Гай подумал, что Рафлес не только ужасно тощий, но еще и жутко вонючий. Его шерсть кишела блохами. Кабинет после него придется дезинфицировать.
– Он не такой уж юный, – добавила Фейт. – Смотри, уши у него почти седые.
– В спальне наверху остались какие-то старые вещи Элеоноры, – сказал Гай. – Можешь переодеться. А я пока тут все закончу.
Фейт посмотрела на свое испачканное кровью платье.
– В автобусе все пересаживались от меня подальше.
Она поднялась на второй этаж. Гай наложил последние швы и пошел к раковине вымыть руки. Вернувшись к кушетке, он обратил внимание, что Рафлес лежит слишком уж неподвижно. Гай приложил стетоскоп к тому месту, где у собак должно быть сердце, но ничего не услышал.
– Бедняга. Наверное, не перенес шока, – пробормотал Гай. Он обернул пса старой простыней и пошел наверх искать Фейт.
Дверь в спальню, которую он некогда делил с Элеонорой, была приоткрыта. Гай увидел в щель мягкое, покатое плечо, нежный изгиб шеи. И быстро отпрянул. Он кашлянул и постучал в дверь.
– Фейт? Мне можно войти?
Она повернулась к нему, улыбаясь, и застегнула последнюю пуговку на блузке кремового цвета.
– Элеонора носит такие красивые вещи, правда, Гай? Я не стала брать самые лучшие – и ты, пожалуйста, скажи ей, что я все постираю и выглажу…
Она смолкла на полуслове. Наверное, заметила выражение его лица. Гай подошел и сказал ей про собаку. Он понимал, что она огорчится, но не был готов к безутешным рыданиям, которыми она разразилась. Он едва не сказал: «Но ведь это всего лишь старая больная дворняга», – но удержался. Он понимал, что она плачет не из-за пса, которого пыталась спасти, а из-за всего, что ей пришлось пережить за последний год. Гай гладил ее по голове, похлопывал по спине и вдруг осознал, что в нем просыпается новое чувство. Желание, причем такой неистовой силы, что он сам поразился. Он хотел ее здесь, сейчас, на кровати, которую когда-то делил с женой. Ему хотелось сорвать с нее блузку, взятую из вещей Элеоноры, чтобы вновь обнажить перламутровую кожу, которую он мельком увидел сквозь полуотворенную дверь.
Он даже не поцеловал ее. Когда-то он целовал ее – по-дружески, – но у него хватило ума не делать этого сейчас. Дружба. Какое вялое, извиняющееся слово для того чувства, которое он питал к Фейт в течение многих недель или месяцев, а быть может и лет. С ослепительной ясностью он увидел масштаб своего самообмана и отпустил ее – чуть ли не оттолкнул. Спотыкаясь, он вышел из комнаты и спустился по лестнице в сад. Достал из сарая лопату и нашел тенистый уголок для могилы. Тяжелый физический труд был для него сейчас благом. Копая спекшуюся землю, он мысленно возвращался в прошлое. Сначала Фейт была совсем дитя, что-то вроде сводной младшей сестры, часть семьи, к которой он никогда по-настоящему не принадлежал. Потом она превратилась в подругу, спутницу. Она умела его рассмешить, умела заставить его увидеть обычные вещи в необычном свете. Затем, за один год, она стала взрослой. Когда он в последний раз приезжал в Ла-Руйи, она уже не казалась ребенком, а превратилась в молодую женщину. Гай вспомнил, как они лежали с ней на песке на берегу моря в Руайяне. Вспомнил ее голубое платье и приятную тяжесть ее головы на своей груди. Как дымок его сигареты таял, уносясь в темное небо, как он намотал на палец локон соломенных волос Фейт. Что если он любил ее тогда, но был слишком слеп, чтобы это понять?
Он вспомнил также, какая ярость охватила его, когда он увидел ее на улице с Руфусом. Ярость, рожденная ревностью. Сексуальной ревностью. Гая затошнило от своей недогадливости, но еще хуже было внезапное болезненное осознание того, какие последствия будет иметь его прозрение. Неужели он в последние несколько лет шел по ложному пути? Что ему делать теперь, когда он знает, как сильно любит Фейт?
Через некоторое время Фейт тоже пришла в сад. Она сделала из двух деревяшек крест на могилу пса и очень старательно вывела на табличке имя: «Рафлес». Глаза у нее были красные и припухшие, лицо покрыто пятнами. Блузка Элеоноры была ей велика. Другим, подумал Гай, она показалась бы смешной и неинтересной, точно так же, как показалась бы нелепой церемония погребения старого блохастого пса. Но для Гая Фейт была прекрасна. И так было всегда.
Когда он опустил собаку в могилу, Фейт подняла на него взгляд и проговорила:
– Он сейчас гоняет кроликов в раю, правда, Гай?
Гай кивнул и отступил на шаг, не в силах вымолвить ни слова. Некоторое время он смотрел на Фейт и завидовал завитку волос, ласкающему ее щеку, божьей коровке, ползущей вверх по ее руке. Потом сказал:
– Шла бы ты в дом. Там у меня в нижнем ящике бюро есть бутылка виски.
Он не хотел, чтобы она прочла правду в его глазах. Ему необходимо было побыть одному, необходимо было подумать.
Гай засыпал могилу. Было жарко: ему пришлось засучить рукава и развязать галстук. Казалось, дорога, по которой он не без труда продвигался последние годы, разветвилась на два непересекающихся пути. У него не укладывалось в голове, как он может любить Фейт, оставаясь мужем Элеоноры. Он всегда гордился своей честностью. Он был неискушен в обмане. Гай осознал, какой выбор ему предстоит сделать, и ужаснулся. И он видел лишь один способ определиться с этим выбором.
Глава восьмая
Вернувшись домой, Элеонора застала Гая на кухне: он сидел за столом и разбирал свои записи. Было жарко и душно, в оконные стекла бились мухи.
– Поезд опоздал, – сказала Элеонора, снимая шляпку и перчатки. – И всю дорогу от Крю мне пришлось стоять. – Коснувшись губами щеки мужа, она заметила, что он бледен и у него усталый вид. – Тяжелый день?
– Да. – Гай закрыл колпачком авторучку. – Элеонора, присядь, пожалуйста. Давай поговорим.
– Мне некогда сидеть, Гай. Надо приготовить начинку для пирога и еще разобраться со счетами – Бетти Стюарт все напутала. Ты говори, а я буду слушать и заниматься делами, хорошо?
– Прошу тебя, Элеонора.
Она увидела, что перед ним стоит нетронутая чашка уже остывшего, покрывшегося тусклой пленкой чая. Гай налил еще одну чашку, поставил на стол и выдвинул стул. Элеонора села.
– Что случилось, Гай? Ты заставляешь меня нервничать. Что-то с отцом?
Сельвин Стефенс уехал на выходные в Дербишир.
– С твоим отцом все в порядке. Он звонил сегодня утром. И разговор отчасти как раз об этом. Я хочу, чтобы Сельвин привез Оливера с собой.
Элеонора усмехнулась.
– Гай, мы столько раз обсуждали это.
Он закрыл глаза; на лбу проступила испарина.
– Я считаю, что Оливер должен вернуться домой, – сказал он после короткого молчания. – Налеты, похоже, кончились. Уже три месяца как Лондон почти не бомбят.
– Мы не умеем читать мысли Гитлера, – возразила Элеонора. – Сегодня в Лондоне спокойно, но кто знает, что случится на следующей неделе или через месяц?
– Здесь риск не выше, чем в любом другом месте. В последнее время провинцию бомбили даже чаще. Деревенские дома в такой же опасности, как и городские.
Элеонора молча помешивала чай. Она понимала, что Гай в чем-то прав. Две недели назад ей самой пришлось срочно отправлять одежду пострадавшим в деревушку Дорсет, которая была разрушена во время налета. Немецкий самолет, не сумев отыскать город Эксетер, сбросил все свои бомбы на эту деревню.
– Так я позвоню и скажу Сельвину, чтобы он привез Оливера домой?
Элеонора вспомнила первые девять месяцев после рождения Оливера. Скука, одиночество, постоянное ощущение напрасно прожитого дня. Перспектива вновь оказаться в домашнем заточении с маленьким ребенком ужаснула ее.
– Нет, – сказала она. – Нет.
Она встала, подошла к буфету и начала вынимать продукты.
– Почему нет? – резко спросил Гай.
– Потому что Оливеру хорошо в Дербишире. – Отмеряя муку, Элеонора чувствовала поднимающуюся в душе злость. – Детям нужна стабильность, Гай. Им нужен режим.
– Детям нужны родители. А если война продлится еще два года, или пять, или десять? Ты по-прежнему будешь настаивать, чтобы наш сын оставался у твоей бабушки? Вспомнит ли он после этого, кто мы такие?
– Не будь смешным, Гай, – холодно сказала Элеонора, шинкуя лук.
– Разве это смешно? У маленьких детей короткая память.
– Я навещаю Оливера каждый месяц. Если точнее, каждые четыре недели. Разумеется, он отлично знает, кто я такая.
– Должно быть, это записано у тебя в ежемесячном плане: «Заседание комитета. Проверка бухгалтерских счетов. Поездка к сыну».
Гай отвернулся и зажег сигарету. Когда он заговорил снова, в его голосе не было сарказма. Скорее усталость и даже отчаяние.
– Элеонора, мне нужен Оливер. Мне нужно, чтобы он вернулся домой.
– А как же я? – прошипела она, поворачиваясь к нему. – Тебя не интересует, что нужно мне?
– Я считал, что в том, что касается Оливера, наши потребности должны совпадать.
Взгляд его глаз был темным и твердым, как базальт. Но у Элеоноры твердости было не меньше. Она так хорошо устроила свою жизнь. У нее есть просторный уютный дом – после того как они перебрались из этого противного Хакни на Холланд-сквер, к отцу. У нее есть Гай – пусть его прикосновения уже не заставляют ее трепетать, как когда-то, но она видит, как смотрят на него другие женщины, завидуя ей. У нее есть работа, которая позволяет ей проявить свои способности. Дом, муж, работа – она не намерена терять ничего из этого.
Элеонора бросила нарезанный лук на сковородку.
– Оливеру всего полтора года, – сказала она. – Бабушка говорит, что он все еще просыпается по два раза за ночь.
– Я буду вставать к нему по ночам. Я делал это и раньше.
– По ночам ты часто дежуришь! И вообще, кто будет присматривать за ним дома? Он еще слишком мал, чтобы отдавать его в детский сад.
– Мы что-нибудь придумаем. Ты могла бы уменьшить свою общественную нагрузку… И у меня бывает пара свободных часов днем…
– Пара свободных часов! – презрительно повторила она. – Что толку от этого, если ребенок требует внимания каждую минуту? Когда я с ним, он ходит за мной по пятам, как собачка.
– Если бы ты проводила с ним больше времени, он бы так к тебе не лип.
Элеонора сразу ухватила истинный смысл его слов.
– А может, ты бросишь свою бесценную работу, Гай? – крикнула она. – Оставишь этих ничтожных паршивых людишек, о которых ты так заботишься, и будешь сидеть со своим сыном? – Она швырнула нож в сушилку для посуды. – Может, ты начнешь работать с моим отцом, о чем я не раз тебя просила? Тогда бы у нас было больше денег и нам было бы легче найти няню. И у тебя было бы больше свободного времени, потому что не пришлось бы ездить на Мальт-стрит. Ты пойдешь на это, Гай? На этот раз ты сделаешь то, что хочу я?
Молчание было долгим. Потом он тихо сказал:
– Нет, Элеонора, я не могу.
Гай снял со спинки стула свой пиджак и вышел из кухни.
– Куда ты? Сейчас будем ужинать! – крикнула она вслед.
Он не ответил. Услышав, как хлопнула входная дверь, Элеонора стиснула кулаки, вонзая ногти в ладони. Некоторое время она стояла неподвижно. Потом сунула в раковину обе чашки с остывшим чаем и начала раздраженно, с нехарактерной для нее небрежностью раскатывать тесто.
Раскладывая начинку, защипывая пирог, смазывая верх молоком, Элеонора не могла отделаться от тяжелых предчувствий, к которым примешивалась злость. Похоже, она упустила в этом разговоре что-то очень важное: спрашивая, можно ли привезти Оливера, Гай на самом деле ждал ответа совсем на другой вопрос. Элеонора с грохотом сунула пирог в разогретую духовку. Затем прошла в гостиную и налила себе выпить.
В знойный августовский полдень Фейт и Руфус вышли из дома на Махония-роуд. Руфус нес коврик и портативный граммофон, а Фейт держала в руках корзинку с провизией для пикника. Переходя через дорогу, Фейт услышала, как ее окликнули по имени, и, обернувшись, увидела Гая. Она остановилась, чтобы дать ему возможность догнать ее.
– Фейт, нам надо поговорить.
Вид у него был взъерошенный и слегка запыхавшийся.
– Мы собрались на пикник. Идем с нами.
По дороге Гай хмурился, курил и по большей части молчал. Фейт, мысленно пожав плечами, решила не обращать на него внимания и завела беседу с Руфусом. Они зашли к миссис Чилдерли, чтобы взять с собой на прогулку собачек. В конце концов, не в силах выносить затянувшееся молчание, Фейт спросила:
– Ради Бога, Гай, что происходит? В чем я на этот раз виновата?
Он посмотрел на нее с искренним удивлением.
– Виновата? Ты ни в чем не виновата, Фейт.
Они вошли в парк и зашагали по липовой аллее. Бледно-зеленые парашютики созревших соплодий медленно плыли в застывшем воздухе. Фейт спустила собак с поводка, и они, бросившись к деревьям, принялись обнюхивать грибы и опавшие листья.
– Тогда почему ты сердишься, Гай? Почему у тебя всегда такое отвратительное настроение?
– Да нет, дело не в этом…
– Вон Стелла и Джейн, под теми деревьями, – перебил его Руфус.
Они расположились на пикник под липами. Солнце скрылось в дымке, а воздух был таким горячим и плотным, что Фейт казалось, его можно зачерпнуть руками. Все вокруг застыло от зноя, и беседа текла вяло и несвязно, словно каждое произнесенное слово зависало в воздухе, как липовый парашютик. Фейт, Стелла и Джейн обрывками вели разговор ни о чем; Гай сидел, прислонившись спиной к стволу дерева, и молча обрывал лепестки с ромашки, а Руфус, растянувшись на траве, курил и тоже молчал. Фейт понимала, что после каждого увольнения на берег, которым заканчивался очередной рейс в Атлантику, Руфусу все труднее возвращаться на корабль.
– Что слышно о твоем красавце брате, Фейт? – спросила Стелла.
Фейт бросила крошки стайке воробьев.
– Он в отпуске, гостит у родителей в Норфолке. Потом приедет сюда, но когда именно – не знаю.
Гай встал и побрел куда-то в сторону.
– Бруно снова устраивает вечеринку.
Слова лениво порхали под ветвями липы.
– Ты пойдешь, Руфус?
– Не знаю, где он достает продукты. Наверное, у него есть друзья в высших кругах.
– Или в низших.
– Даже Линда израсходовала весь свой запас лососевых консервов.
– Мне говорили, у нее страстный роман.
– Не могу представить, что Линда способна на страсть.
– А кто он? Расскажи.
– Она скрывает…
Гай стоял в стороне, засунув руки в карманы пиджака, и смотрел на выжженную зноем траву. Когда к нему подошла Фейт, звуки разговора и граммофона стали неслышны.
– Что случилось? – в лоб спросила она. – У тебя неприятности на работе? Был тяжелый день?
– Да нет, не особенно. Как обычно. – Он протянул Фейт пачку сигарет, приглашая присоединиться к нему, но она помотала головой. – Иногда я даже почти сожалею о том, что бомбежки кончились. – Он коротко усмехнулся. – По крайней мере, они не давали расслабиться.
– На станции «скорой помощи» тоже стало скучно. Только и делаем, что играем в покер. – Фейт подняла глаза. – Ты поссорился с Элеонорой?
– Мы… не сошлись во мнениях.
Он бросил на лужайку окурок. Высохшие листья травы начали тлеть, вспыхивая алым. Гай смотрел, как они горят.
Фейт хотелось прикоснуться к нему, но она не посмела. В нем чувствовалась какая-то отчужденность и угрожающее напряжение. Если она сейчас до него дотронется, хрупкая оболочка, сдерживающая его гнев, разлетится на тысячи острых осколков, один из которых может ранить ее.
Наконец-то начался дождь: темные тяжелые капли погасили тлеющую траву.
– Ты об этом хотел поговорить со мной? – спросила Фейт.
Гай посмотрел на часы и покачал головой.
– Может быть, в другой раз. Я опаздываю в больницу.
Он зашагал прочь. Подзывая собак, Фейт чувствовала, как ее охватывает тревога, почти страх, как в мгновения между ревом воздушной сирены и первыми ударами бомб. Погода меняется, решила она, глядя, как дождь стучит по пыльной почве. Барабанная дробь капель заглушила шаги Руфуса; услышав его голос, Фейт вздрогнула.
– Вряд ли ему понравилась эта веселая компания.
Взгляд Руфуса был направлен вслед Гаю, который быстрым шагом приближался к воротам парка.
– Как у вас с ним?
Фейт наклонилась, чтобы пристегнуть поводки к собачьим ошейникам. Приподняв голову, она улыбнулась.
– Все хорошо.
– Ты была влюблена в него.
Слова Руфуса звучали как обвинение.
– С этим покончено, – твердо сказала Фейт. – Теперь мы хорошие друзья.
Он помолчал, потом спросил:
– Ты действительно веришь в это?
– Да. А почему ты спрашиваешь?
– Потому что любовь такого рода не может перейти в дружбу.
– Что за чушь! – Фейт подобрала с травы корзинку и коврик.
Стелла и Джейн давно убежали, спасаясь от дождя.
– Да ну?
– Конечно, чушь! И потом, что ты имеешь в виду, говоря о «любви такого рода»?
– Страстную любовь. По твоему собственному признанию, Фейт, ты любила Гая Невилла девять лет.
Фейт пошла по направлению к воротам, не обращая внимания на струи дождя, которые текли по лицу и насквозь пропитывали ее тонкое хлопчатобумажное платье.
– Я была ребенком. У меня не было страсти к Гаю. Никогда! – крикнула она, обернувшись.
И тут же вспомнила свой сон о том, как ее ужалила гадюка. Хорошо, что дождь хоть немного смог охладить ее вспыхнувшее лицо.
У ворот ее нагнал Руфус.
– Разумеется, он тоже тебя безумно любит, – с горечью сказал он.
И ушел прочь, оставив ее одиноко стоять под дождем.
Две большие порции джина с тоником немного охладили Элеонору. Выглянув из окна спальни, она увидела, что бронзовый лик солнца затянули серые облака, а по стеклу потекли первые капли дождя. Она сняла измятую одежду, умылась и расчесала волосы, потом достала из гардероба красное крепдешиновое платье. Отыскав в ящиках туалетного столика остатки помады и пудры, Элеонора слегка подкрасила губы и припудрила лицо. Потом посмотрела на часы. Семь. Время ужинать. Она не знала точно, дежурит ли сегодня Гай в больнице, но даже в дни дежурства он обычно приходил на ужин домой.
Вернувшись в кухню, Элеонора убедилась, что пирог в духовке хорошо поднялся и приобрел золотистый цвет, а овощи как раз сварились. Она накрыла на стол и зажгла свечи. Дождь барабанил по камням, покрывавшим внутренний дворик, и стекал по ступенькам, ведущим в цокольный этаж. Элеонора знала, что вспышки гнева у Гая не бывают долгими, что его раздражение – результат того, что он слишком много работает и слишком мало спит. Она знала и то, что, поразмыслив, Гай поймет, что она права и Оливеру лучше остаться в Дербишире. В конечном итоге Гай неизменно соглашался с ней. С его горячностью всегда можно было справиться. Он был упрям, но не любил конфликтов. Надо лишь суметь убедить его и проявить достаточную твердость.
В четверть восьмого Элеонора убрала пирог обратно в духовку, чтобы он не остыл. В половине восьмого она задула свечи. В восемь налила себе еще порцию спиртного и села в гостиной, сжав губы. Когда в двадцать минут девятого раздался звонок в дверь, Элеонора подумала, что Гай забыл ключи, а по пути из гостиной в прихожую решила, что, если он раскается в достаточной степени, она его простит.
Она распахнула входную дверь. На крыльце стоял Джейк Мальгрейв. Элеонора уставилась на него слегка затуманенным от спиртного взглядом.
– Гай дома? – спросил Джейк.
Она покачала головой.
– А Фейт? Я подумал, что, может быть, она ужинает у вас. Я был на Махония-роуд, но там никого нет.
Элеонора сжалась от ужасного подозрения. Куда мог уйти Гай после ссоры, как не к этой женщине – искать утешения? Она невольно вздрогнула.
– Гай скоро вернется. – Ей пришлось сконцентрировать усилия, чтобы слова прозвучали отчетливо. Джин и бурлящие внутри эмоции грозили нарушить ее обычную манеру держаться. Она заставила себя улыбнуться и продолжила: – А вашу сестру я уже давно не видела. Может быть, вы войдете в дом, Джейк?
Провожая гостя в гостиную, она мысленно представляла Гая и Фейт вместе. Гай изливает свои жалобы, Фейт утешает его, пользуясь его слабостью.
– Хотите выпить, Джейк?
Элеонора налила ему виски, а себе – еще джина. Она считала, что взяла себя в руки, и была довольна тем, как невозмутимо звучит ее голос, однако, когда она закрывала бутылку, рука ее дрожала.
– Я провел несколько дней в Норфолке, у родителей, – объяснил Джейк. – А с Гаем я хотел посоветоваться насчет мамы. Я беспокоюсь о ней – поэтому и вернулся в Лондон так рано. Мне кажется, она нездорова. К врачу обращаться не хочет. Я подумал, что, может, она согласится поговорить с Гаем.
– Возможно, ваша матушка просто переутомилась и перенервничала, как и все мы, – предположила Элеонора. На самом деле она слушала невнимательно; картина, на которой Гай и Фейт были вместе, упорно не исчезала из ее мыслей. – Я уверена, что вам не о чем беспокоиться. Дождь так и льет, – сказала она, выглянув в окно, и посмотрела на Джейка.
Его светлые, по-армейски коротко стриженые волосы слегка курчавились от дождя, а глаза казались ярко-синими на фоне загорелой кожи. Элеоноре всегда нравились мужчины в форме. Как жаль, что Гай не носит форму.
