Текст книги "Следы на песке"

Автор книги: Джудит Леннокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

– Вы хотите сказать, – медленно проговорила мисс Стефенс, – что эти ваши полковник Уолкер и миссис Кроуфорд субсидируют тех пациентов, у которых нет денег?

– Пожалуй, так. Я не думал об этом с такой точки зрения. Вероятно, это слегка отдает социализмом. Миссис Кроуфорд пришла бы в ужас. Она считает, что все социалисты – приспешники дьявола.

Элеонора снова перевела взгляд на бумаги. Ее темные, почти черные волосы отливали здоровым блеском. Словно смола, подумалось Гаю… Или патока. Нет, не так. Нет у него таланта подыскивать поэтические сравнения. Смолу или патоку потрогать не захочется.

Вслух он добавил:

– Мне пришлось выкупить практику после смерти отца. И дела у меня идут не лучшим образом.

Она подняла на него взгляд.

– Бедный доктор Невилл. – В ее карих глазах читалось сочувствие.

– Если вы собираетесь стать моей помощницей, мисс Стефенс, тогда зовите меня Гай.

Она улыбнулась.

– Я выдвину встречные условия.

– Какие?

– Во-первых, естественно, вы тоже должны называть меня Элеонорой. А во-вторых, смешайте мне виски с водой. Чай недостаточно крепкий напиток, чтобы помочь мне справиться с этой неразберихой.

Элеонора заходила в дом на Мальт-стрит дважды в неделю, чтобы привести в порядок счета Гая. После того как она перенесла все, что было записано на клочках бумаги, в толстый блокнот, он в знак благодарности пригласил ее на концерт. Одновременно он попытался привести дом в порядок: нанял мойщика окон и уговорил Бидди отскрести полы и слегка прибраться. Спустя какое-то время у них как-то сам собой выработался определенный распорядок. По пятницам после полудня Элеонора занималась счетами, а потом они с Гаем пили чай или шли в паб. Закончив со счетами, Элеонора направила свою кипучую энергию на другие дела. Она нашла бакалейщика, который доставлял товар на дом, неплохую прачку и умельца, который починил оконные рамы и покрасил входную дверь. А однажды в пятницу вечером, вернувшись после обхода, Гай увидел Элеонору стоящей на четвереньках в чуланчике под лестницей.

– Я искала тряпку, Гай. Я подумала, что пора заводить картотеку на ваших бесплатных больных. Но в кабинете такая пыль, а мне не удалось найти подходящего куска ткани ни в кухонном шкафу, ни в платяном. Вот я и решила поискать здесь.

Она выползла назад и поднялась на ноги. Рукава у нее были закатаны, поверх платья повязан грязный передник, и в таком виде она показалось Гаю моложе и беззащитнее.

– Там у вас такая странная коллекция! Старый радиоприемник, канделябры, коробки с журналами и чудесный маленький стульчик – наверное, еще времен Регентства.

Гай сказал:

– У вас паутина на лбу, – и кончиками пальцев убрал ее. Кожа девушки была прохладной и приятной на ощупь. – Я должен приготовить вам ужин, Элеонора. Вы это заслужили. Я уверен, что никто другой и за десять лет не разобрал бы эту ужасную кучу. Хотите яичницу?

Они поели в столовой, заставленной тяжелой темной мебелью, которую матери Гая подарили на свадьбу. Элеонора изучала семейные фотографии в серебряных рамках.

– Это ваша мать? Она очень красивая. У вас ее глаза, Гай. А это, наверное, ваш отец, – она поставила фотографию на место и подошла к следующей. – А это кто? Ваши родственники?

Гай покачал головой.

– Это мои друзья, Мальгрейвы.

– А где сделан снимок? Похоже, это старинное здание.

– Во Франции. Эта леди, – Гай показал на Женю, – хозяйка шато. – Он улыбнулся своим воспоминаниям. – Это совершенно необычные люди, Элеонора. Я был бы рад познакомить вас с ними. Вы их полюбите, я уверен. Они так не похожи на других. Не признают никаких правил, кроме своих собственных. А дети абсолютно ничего не боятся. – Но он тут же подумал, что про Фейт такого не скажешь – ей, в отличие от Джейка и Николь, фамильная беззаботность дается через силу.

Он рассказал Элеоноре, как Ральф встретил его недалеко от Бордо, пригласил в Ла-Руйи, и получилось, что он задержался там на месяц.

– А Поппи, – продолжал он, – жена Ральфа – поразительнейшая женщина. Никогда не впадает в панику и умеет приспособиться к любым условиям. Все дети говорят на нескольких языках, но я не уверен, что хоть один когда-нибудь ходил в школу.

– Боюсь, в будущем им придется несладко, – заметила Элеонора.

– Почему же? Фейт, старшая, – вполне зрелая личность.

– Сколько ей лет?

Гай ненадолго задумался.

– Кажется, семнадцать.

– Она красивая? На этом снимке ее плохо видно.

Гай никогда не задумывался над тем, красива Фейт или нет.

– Понятия не имею. – Он засмеялся. – Она обожает всякие причудливые наряды: платья, которые когда-то носили ее мать или Женя, вечерние туалеты начала века, боа из перьев…

Элеонора заметила:

– Вас послушать, так вы влюблены в нее, Гай.

Он посмотрел на нее с удивлением.

– Да нет, что вы. Фейт мне как сестра. Мальгрейвы для меня все равно что приемная семья.

– Да полно вам, Гай, мы взрослые люди. Разумеется, у вас есть прошлое.

В Элеоноре Стефенс чувствовалась такая чистота и невинность, что Гаю даже не приходило в голову, что у нее могли быть любовники. Но после этих слов он представил ее в постели с другим мужчиной, и его воображением завладело ее гладкое, упругое, чувственное тело.

Элеонора засмеялась.

– Папа всегда повторяет, что врач должен жениться рано, чтобы кто-то готовил ему завтраки по утрам и согревал постель, когда он возвращается заполночь. О Господи, – она осеклась и покраснела, – что я несу! Я знаю, что вы не думали обо мне в таком плане…

Видно было, что она от смущения не знает, куда себя деть, и эта растерянность была вдвойне заметна по сравнению с ее обычной уверенностью в себе. Расстроенный смертью отца и поглощенный работой, Гай уже давно забыл, когда его в последний раз влекло к женщине. Но пышущая здоровьем и силой Элеонора была столь яркой противоположностью потрепанным жизнью больным женщинам, которых он каждый день видел в приемной, что неожиданно вспыхнувшее желание захватило его врасплох. Он сказал:

– А в каком плане, по-вашему, я о вас думаю?

Она закусила губу и помотала головой. В эту минуту Гай понял, что другие люди видят в ней только здравомыслящую, целеустремленную и компетентную женщину, и это ее ранит. Он ласково проговорил:

– На самом деле я думаю, что вы очень привлекательная женщина. Женщина, которую мне очень хотелось бы поцеловать.

Что он и сделал.

Было уже заполночь, когда Элеонора вернулась на Холланд-сквер.

– Не выпьешь рюмочку на сон грядущий? – спросил ее отец.

Он налил бренди и себе. Она села на пол рядом с его любимым креслом у камина.

– Ну и как там твой пылкий доктор Невилл?

– Замечательно, только Гай – вовсе не мой доктор Невилл. – Но про себя она улыбнулась.

– Разве? В последнее время вы часто с ним видитесь.

Элеонора вспомнила поцелуй Гая и почувствовала, как у нее запылали щеки. Она взглянула на отца.

– Ты что-то имеешь против? Он тебе не нравится? – Она поймала себя на том, что ждет его вердикта затаив дыхание.

Сельвин Стефенс задумался.

– У доктора Невилла хорошая репутация. И в целом он мне импонирует. Определенная доля идеализма в юности необходима. Я всегда считал, что без этого врач не продержится, особенно первые несколько лет. Однако будем надеяться, что со временем он станет большим прагматиком. – Он помолчал, а потом осторожно спросил: – Дорогая, ты в него влюблена?

– Мы… мы просто хорошие друзья. – Однако у нее заколотилось сердце, а тело свела сладкая судорога. Элеоноре вдруг стало ясно, что она полюбила Гая Невилла. Прежде она не верила в то, что на свете бывает романтическая любовь. Она считала, что это миф.

– Дела его идут не блестяще, – предостерег ее отец. – Будь осторожна, дорогая. На одних идеалах не заработаешь на дом и не прокормишь семью.

– У Гая очень славный дом.

– В Хакни? – недоверчиво спросил доктор Стефенс.

– Его бы чуточку подновить… Передние комнаты довольно просторные. Немного свежей краски, новая обивка – и там будет просто чудесно.

– Бедный доктор Невилл может не захотеть производить в своем доме какие-то перемены, Элеонора. – Он потрепал ее по плечу. – Веди себя осторожней, моя дорогая, ты частенько бываешь слишком беспощадна. – В голосе его звучала забота. – А если серьезно, то Хакни – это далеко не Блумсбери, моя дорогая. И быть женой самоотверженного практикующего врача – совсем не то, к чему ты привыкла, Элеонора.

«Но мне и не нужно то, к чему я привыкла! Я устала от этого, мне это осточертело! А для Гая я многое могу сделать. Со мной он сможет добиться успеха и совершенно необязательно будет всю жизнь жить на Мальт-стрит», – подумала Элеонора, но вслух сказала лишь:

– Мы просто друзья, папа.

– Само собой. Но если у тебя к нему появится серьезный интерес, разумеется, я тебя поддержу. Ты знаешь, я не богат, но я могу предложить доктору Невиллу сотрудничество. – Он улыбнулся. – Если, конечно, он захочет принять мое предложение.

Элеонора ухватила руку отца.

– О, папа, ты такой милый! Только я вовсе не собираюсь замуж за Гая. И кроме того, кто же тогда приглядит за тобой?

– Ничего, я как-нибудь справлюсь. Не хочу, чтобы ради меня ты жертвовала собой.

Элеонора прикрыла глаза. В ее сонном сознании промелькнули слова Гая: «Фейт – вполне зрелая личность». Эта Фейт, судя по всему, из тех девушек, которые восхищают мужчин, но не других женщин. Хорошо, что Фейт живет далеко отсюда, во Франции.

Целый год о Джейке не было никаких известий. Зиму с 1938 на 1939 год Мальгрейвы провели в Марселе. Фейт полюбила этот город. На рынке она наткнулась на два чудесных платья, скатанных в трубочку и напоминающих колбаски, а в ближайшем портовом кафе нашла работу. Оттуда она могла любоваться на лес мачт, покачивающихся над водой. С одной стороны к кафе примыкала парусная мастерская, с другой – дом свечного фабриканта. Снаружи всегда что-то происходило – драки, любовные ссоры, а однажды прямо у двери пырнули ножом матроса, и Фейт пришлось зажимать ему рану скатертью, пока ее патрон бегал за доктором.

Она подавала завтраки и обеды, а заодно стояла за стойкой. В кафе был тапер, и по вечерам устраивались танцы. Клиентами были не только моряки, но и деловые люди. Одного из них звали Жиль. У него была бронзовая от загара кожа, гладкие черные волосы и усики. Он всегда носил шикарные костюмы, ездил в большом сером автомобиле, который водил сам, и настаивал, чтобы кофе ему подавала именно Фейт и никто другой. На Николь, которая пела по вечерам в том же кафе, он произвел сильное впечатление.

– Ей-богу, он торгует опиумом или белыми рабами, – говорила она. – Только представь, Фейт, ты ведь можешь оказаться в его гареме.

Фейт часто просила его оставить ей газету, которую он просматривал за кофе.

– Я хочу знать, что происходит в мире, – объясняла ему она. – Может начаться война, и раз уж у нас нет настоящего дома, надо знать, куда лучше всего уехать.

– Если будет война, милая Фейт, то лучше всего вам уехать со мной в Африку. У меня чудная вилла в Алжире. Мои слуги будут в вашем распоряжении, и вам никогда не придется прислуживать за столом.

Жиль говорил это регулярно, а Фейт всегда очень вежливо улыбалась и отвечала «Нет, спасибо», а внутренне усмехалась, представляя себя в шальварах и чадре.

Ральф и Поппи на неделю уехали в Ниццу к друзьям. Однажды, выйдя из дому, Фейт встретила почтальона, и тот отдал ей письмо, пересланное сюда Женей. Она прочла его на ходу, по дороге в кафе. Оно было на французском, а писал его некто Луис. В письме говорилось, что Джейк болен и находится в лагере беженцев неподалеку от Перпиньяна. Когда Фейт пришла в кафе, Жиль уже сидел за столиком. Фейт принесла ему кофе, попросила у него газету и прочла колонку, посвященную обстановке в Испании. В голове у нее созрел план. Наливая Жилю вторую чашку кофе, она спросила:

– Не могли бы вы одолжить мне свое авто?

От нее не укрылось, как он сразу поскучнел, но, поскольку всегда оставался джентльменом, быстро скрыл свое неудовольствие.

– Разумеется. Могу я полюбопытствовать, для чего?

– Мой брат попал в лагерь беженцев в Аржеле. У него при себе нет никаких документов, поэтому охрана не верит, что он англичанин. Я подумала, что, возможно, они поверят мне, если я явлюсь на вашем роскошном авто и в мехах.

– Богатство всегда производит хорошее впечатление, – согласился Жиль. Он достал из кармана ключи. – Разумеется, я одолжу вам свою машину, милая Фейт. – Он взглянул на нее. – Полагаю, водить вы умеете?

В Ла-Руйи она водила старый Женин фургон марки «ситроен» и полагала, что по своему устройству автомобиль Жиля не сильно от него отличается. Она расцеловала своего благодетеля в обе щеки и помчалась к владельцу кафе отпрашиваться на два дня. Дома она надела платье «холли-блю», напоминающее расцветкой бабочку-голубянку, и старое лисье манто Поппи, вдела в уши серьги с бриллиантами, напудрилась и накрасила губы. Глядя на себя в зеркало, она подумала, что выглядит по меньшей мере двадцатипятилетней и жутко богатой. Однако управлять автомобилем Жиля оказалось не так просто, как ей представлялось. На узких окраинных улицах Марселя Фейт пару раз его поцарапала, но, по счастью, царапины были почти незаметны. Когда она выехала из города и повернула на запад, стало проще. Мягкий складной верх машины защищал от ветра и мокрого снега; напряжение спало, и Фейт получила возможность спокойно обдумать свои дальнейшие действия.

В конце января 1939 года, когда армия генерала Франко вошла в Каталонию, Джейк в числе десяти тысяч других беженцев двигался из Барселоны к французской границе. Он шел медленно, потому что подхватил инфлюэнцу и кашель изводил его больше, чем аэропланы легиона «Кондор», обстреливающие колонну беглым огнем. Стояла отвратительная погода – холодный дождь со снегом, которая, по мнению Джейка, создавала вполне подходящий фон для гибели Республики. Джейка знобило: то откуда-то из самого сердца по всему телу расползался леденящий холод, то он обливался потом, охваченный болезненным жаром. Он подозревал, что у него высокая температура, и больше всего ему хотелось свернуться калачиком в ближайшей канаве, но он продолжал идти – просто потому, что рядом шли его товарищи, а в этой странной, перевернувшей все с ног на голову войне верность тем, кто сражался с тобой бок о бок, осталась единственным из нормальных человеческих чувств. Временами Джейк отставал и присаживался на обочину, и тогда ему казалось, что вся истерзанная, измученная Испания, спотыкаясь, бредет мимо – женщины с младенцами на руках, детишки с куклами или мячиками, ошметками когда-то счастливого детства… Рядом с Джейком неизменно был Луис. Только ради него Джейк поднимался и снова брел вперед, с трудом заставляя себя переставлять ноги.

На границе все повеселели, надеясь, что скоро окажутся в безопасности. Джейк видел, что многие останавливались и зачерпывали горсть испанской земли, чтобы унести с собою во Францию. Сначала французы пускали через границу только женщин, детей и раненых; через несколько дней было позволено проходить и всем остальным. В лагере под Аржеле, который представлял собой всего лишь часть песчаной дюны, обнесенной колючей проволокой, Джейк видел страшные сны. Ему снился мальчик, который отказался сражаться, и тогда двое мужчин в кожаных плащах отвели его в сторону и выстрелили в затылок; ему снились дети, расстрелянные с самолетов и распростертые в грязи; ему снился заключенный, которого живьем закопали в канаве – по-видимому, сводя старые счеты. Среди этих кошмаров мелькали и другие видения: он в Ла-Руйи, гуляет по лесу около замка; рядом с ним родители, Фейт, Николь, Гай, Феликс. Ярко светит солнце, и Джейка охватывает чувство почти невыносимой ностальгии.

В Аржеле им пришлось спать под открытым небом, а поначалу не было также ни пищи, ни воды. Луис вырыл в песке ямку, и Джейк, завернувшись в плащ, скрючился там, словно впавший в спячку зверек. Долгими холодными тоскливыми часами они говорили о будущем. У Луиса были в Париже друзья, они издавали газету левого толка; он собирался поехать к ним, когда их выпустят. Луис звал Джейка с собой: «Парижские девушки очаровательны», – добавлял он, рисуя в воздухе волнообразные изгибы. Джейк кашлял и выдавливал из себя улыбку. Тревожась за него, Луис говорил вооруженным французским охранникам, что Джейк – англичанин. Но охрана ему не верила. У Джейка не было никаких документов, а в горячечном бреду он говорил на нескольких языках. К тому же почти все иностранцы покинули Испанию еще в октябре, когда Интернациональные бригады были распущены. Тогда Луис сумел отправить письмо, адресовав его в Ла-Руйи, хотя Джейк не имел представления, где сейчас может находиться его семья.

Когда за ним пришел охранник, Джейку как раз снился сон о мужчине, который сгорел заживо. Вероятно, из-за этого сна он поначалу отказывался идти куда-либо, но Луис успокоил его, сказав, что за ним приехала сестра. До Джейка не сразу дошел смысл его слов: он не мог представить себе Фейт посреди этой грязи и холода, а когда понял, что это правда, не смог сдержать слез облегчения. Он обнял Луиса, прошептал ему: «Встретимся в Париже», и пошел за охранником через дюны.

В первое мгновение он Фейт не узнал. На ней было старое голубое платье и мамино манто, и Джейк с большой неохотой вынужден был признать, что выглядит она сногсшибательно и необычно, как иностранка. Похоже, охранники разделяли это мнение: они предлагали ей сигареты, кофе и лезли вон из кожи, чтобы чем-нибудь угодить. Она жеманно смеялась, что было на нее совершенно не похоже, но, едва она увидела Джейка, выражение ее лица изменилось.

– О, Джейк! – воскликнула она, бросилась к нему и обняла. Он понял, что она плачет, только когда почувствовал у себя на шее ее горячие слезы.

Понимая, что Джейку сейчас нужно отвлечься, чтобы не сойти с ума, Фейт не стала его ни о чем расспрашивать, а принялась рассказывать сама.

– Я сказала им, что я дочь английского герцога, а ты – мой брат. Ну и, конечно, пришлось дать на лапу. Хорошо еще, что в машине нашлись какие-то деньги.

Увидев машину, Джейк широко раскрыл глаза и воскликнул:

– Господи, да это «фантом»!

Фейт пришлось рассказать ему о Жиле.

– Ты его любовница?

– Конечно, нет. – Фейт открыла отделение для перчаток и достала оттуда фляжку с коньяком. – Просто он ходит в кафе, где я работаю. Но он симпатичный. Думаю, он контрабандист.

Она дала Джейку коньяка, скормила ему шоколадку, которая тоже нашлась в отделении для перчаток, и накинула на плечи плед. Они поехали, и Фейт заметила, что по мере того как Испания и лагерь беженцев остаются далеко позади, напряжение постепенно отпускает Джейка. Через некоторое время она спросила:

– Почему ты сбежал на эту войну, Джейк?

Он пожал плечами.

– Из-за Феликса. Помнишь, он сказал, что республиканцы проиграют. – Он усмехнулся. – Я воображал, что буду сражаться за свободу. Не очень-то у меня получилось сдержать нарастающую волну фашизма, ты не находишь?

Фейт пригляделась к нему. Джейк заметно изменился с тех пор, как полтора года назад покинул Ла-Руйи. Об этом говорили не только ввалившиеся щеки, грязь и щетина, чувствовалось, что произошедшие в нем перемены глубоки и необратимы.

– Ты всегда был чрезмерно честолюбив, – сказала Фейт, но при этом нашла и сжала его руку. – Как там было?

– Все время шли дожди, у меня прохудился сапог, и я стер ногу до крови. И у меня почти не прекращался понос, а еще я постоянно сбивался с дороги. Мы все время куда-то шли, а как только добирались до места, оказывалось, что нужно идти куда-то еще. Я мерз, уставал, и у винтовки вечно заедал затвор. – Он вынул из кармана потрепанный кисет и протянул Фейт. – Не скрутишь мне сигарету? А то у меня слишком руки дрожат.

Он закашлялся, но она все равно свернула ему сигарету. Джейк сделал несколько затяжек и проговорил:

– Я никак не мог взять в толк, что же от меня требуется. Я-то думал, что это… очевидно. Вперед в атаку. Добро, зло и все такое. Но черта с два. – Он снова закашлялся. – То есть, это все было, конечно, и тем более обидно, что фашисты, похоже, победили. Но я увидел, что творят люди, воевавшие на нашей стороне, и начал думать… – Он моргнул и надолго замолчал, глядя в окно.

Подождав, Фейт осторожно спросила:

– Что ты собираешься делать теперь, Джейк?

– Избавлюсь от этого чертового кашля, – лицо его неожиданно озарила знакомая обаятельная улыбка, – и махну в Париж. Один мой друг знает там человека, у которого своя газета. Хорошо бы ты тоже приехала, Фейт.