Текст книги "Звезда морей"

Автор книги: Джозеф О’Коннор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Глава 35
ПРЕДОСТЕРЕГАЮЩИЕ ЗНАКИ

Необыкновенное происшествие в последний день плавания

3 декабря 1847 года, пятница

Осталось плыть одну ночь

Долгота: 72°03.09’W. Шир.: 40°37.19’N. Настоящее поясное время по Гринвичу: 02.47 утра (4 декабря). Судовое время: 10.17. пополудни (3 декабря). Напр. и скор, ветра: 42°, 7 узлов. Море: бурное. Курс: S.W. 226°. Наблюдения и осадки: температура воздуха понижается. Весь день дул очень сильный норд-ост. Корабль набирает ход. В 3.58 утра увидели маяк на острове Нантакет. Дозорный сообщил, что к полудню с правого борта в телескоп можно было рассмотреть предостерегающие знаки в Ньюпорте, штат Род-Айленд.

Сегодня ночью наша отважная старушка совсем занемогла, устало и тяжко скрипит на шквальном ветру, но в ближайшее время иного ждать не приходится.

Днем, в третьем часу, по всему кораблю разнесся оглушительный грохот, чуть погодя опять, причем от второго судно содрогнулось от палубы до мачт, закачавшихся, точно деревья в бурю. Я вышел из рубки, посмотрел за борт: на сотни ярдов вокруг вода пузырилась густой и удивительно красной кровью. Я сразу понял, что на нас налетел кит, и явно крупный, судя по силе удара и обилию крови.

Несколько мгновений спустя догадка моя подтвердилась: в семидесяти ярдах от правого борта в алой воде была замечена огромная жирная туша, она отчаянно билась, исторгала фонтаны воды и издавала ужасные звуки, похожие на человеческие вопли, бедное величественное животное. Это оказалась взрослая мужская особь финвала, Balaenoptera physalus, в длину более восьмидесяти футов, хвост величиной с яхту, все тело в пучках водорослей и раковинах моллюсков, на благородной голове рана от столкновения с корпусом нашего корабля. Струя воды била на добрых пятнадцать футов в высоту. На палубу высыпали испуганные пассажиры. Некоторые просили меня выловить кита сетями, чтобы разделать его тушу и съесть, но я ответил, что это невозможно. Я попытался отослать их прочь, но тут подошел махараджа и сказал: если хотите увидеть зрелище, которое не забудете до конца своих дней, смотрите на океан. Вскоре на жертву накинулись акулы, бедное создание выбилось из сил, казалось, вода кипит. Жаль, что его императорское дурней-шество не подумал, прежде чем раздавать подобные советы, учитывая, для чего мы во время плавания использовали океан.

Мы с Лисоном и механиками поспешили в трюм и увидели на правом борту трещину футов трех в длину, в которую стремительно набиралась вода, вскоре ее было уже до пояса. Мы незамедлительно развернули спасательную операцию, откачали воду, заделали трещину, хотя матросам пришлось приложить титанические усилия, поскольку помпы поржавели, а некоторые и вовсе сломались, в трюме же обитают пре крупные крысы.

Покончив с ремонтом, мы осмотрели груз. Тринадцать мешков королевской почты оказались безнадежно испорчены, и я послал за почтовым агентом Джорджем Уэлсли, чтобы составил рапорт. (Самонадеянный болван, заносчив до умопомрачения.) Две очень большие бочки свинины сгнили, в них кишели черви, я велел выбросить тухлое мясо за борт. Бочки подняли из трюма на палубу, но за те десять минут, что они простояли без присмотра (матросы отправились за веревками), неизвестные лица их открыли и опустошили.

Это не все перипетии, которые нам довелось сегодня пережить: чуть погодя в трюме начался пожар, который стремительно распространился на рангоут и угрожал охватить верхнюю палубу. При тушении пострадали семь пассажиров и двое матросов (несильно). Всех осмотрел доктор Манган и дал им болеутоляющего от ожогов. Кораблю нанесен значительный ущерб, в особенности верхней палубе и переборке по левому борту, но все возможно починить.

Куда больше меня встревожило известие, которое принес после осмотра первый помощник Лисон: оказалось, что некоторые пассажиры третьего класса выламывают доски палубы, внутренней обшивки трюма, а также части коек, и используют их как топливо. В одной части близ кормы оторвали почти все внутренние панели, в наружной обшивке тоже зияют дыры, в которые теперь беспрепятственно проникает ветер и осадки.

После такого известия я вновь отправил Лигона в трюм, велел собрать всех пассажиров на шканцах и в самых крепких из допустимых выражений напомнил им о правилах касательно костров, свечей и открытого огня в трюме. Указал, что повреждение любой части корабля – тяжкое преступление, которое карается тюремным заключением. И пусть плыть нам осталось всего день, однако правила в этом отношении необходимо соблюдать строжайшим образом, поскольку в полулиге от порта корабль тонет так же быстро, как в открытом море.

Среди собравшихся пассажиров были мистер Диксон и леди Кингскорт, которые, несмотря на мои просьбы не выходить за пределы первого класса, последнее время взяли за правило посещать трюмных пассажиров и стараются помочь им. Он сделал несколько бесполезных замечаний, спросил меня громко и во всеуслышание: неужели людям ночью дрожать от холода и сырости и т. д. – словом, подстегивал их и без того существенное раздражение.

– Что бы вы сами сделали в этакой ситуации, черт возьми? – воскликнул он.

Я ответил, что богохульством им не поможешь, и ругательства их не обсушат и не обогреют, и что бы я ни делал, я ни в коем случае не стал бы губить корабль, который не дает погибнуть мне самому, поскольку это верх сумасбродства.

Он разразился кощунственной тирадой, ушел, вскоре вернулся с одеялами из своей каюты и из каюты леди Кингскорт и настоял, чтобы я отдал их трюмным пассажирам. Я так и сделал. Но, признаться, невольно подивился, что он так спокойно позаимствовал одеяло с кровати замужней дамы, причем явно без спроса.

Наши американские друзья значительно преуспели на многих поприщах, однако хороших манер им зачастую не хватает.

11.53 пополудни. Маяки на крайней восточной точке Лонг-Бич возле залива Саут-Ойстер. Начинается шторм.

Глава 36
НА ЯКОРЕ

Нагие прибытие в Нью-Йорк и неожиданные трудности, поджидавшие нас там, а также некоторые постыдные события последующих дней

4 декабря 1847 года, суббота

Двадцать семь дней, как мы отплыли из Кова

Долгота: 74°02’W. Шир.: 40°42’N. Настоящее поясное время по Гринвичу: 04.12 утра (5 декабря). Судовое время: 11.17. пополудни (4 декабря). Время национальной обсерватории США: 11.12 пополудни (4 декабря). Напр. и скор, ветра: О. 88°, 2 узла. Наблюдения и осадки: очень холодно, пронизывающие шквальные ветра. Стоим на якоре в Нью-Йоркской бухте.

Сегодня утром, без четверти пять, мы прошли бухту Джамейка и полуостров Кони-Айленд и достигли плавучего маяка Скотланд в бухте Лоуэр, которая ведет к Южному каналу Нью-Йоркской бухты. Там мы отдали сигнал флажками, чтобы к нам отправили лоцмана. Преподобный Дидс отслужил краткий благодарственный молебен за наше благополучное прибытие, мы же тем временем дожидались штурмана и начальника пристани: никогда еще за все годы службы я так не радовался и так не благодарил Всевышнего, как в это утро. Лорд Кингскорт помолился с нами, что было поистине необычно. Он сказал, что последнее время мучится бессонницей.

Прошло два с лишним часа, сигнала не последовало, но я не придал этому значения, поскольку в последние годы порт всегда переполнен. Я вернулся к себе, принялся собирать вещи. К одиннадцати часам лоцман так и не объявился, и я немного встревожился. Я вернулся на верхнюю палубу и вместе с матросами стал дожидаться его прибытия.

Наконец около полудня вдали показались буксиры, и пассажиры разразились криками ликования. Многие обнимались, пели гимны и народные песни. Но выяснилось, что придется еще подождать, и это известие умерило их радость. На первом буксире приплыл чиновник городской карантинной службы, ему поручили передать мне приказ: согласно закону о таможне сходить на берег запрещается до получения соответствующих распоряжений. Пояснить приказ отказался: я-де обязан повиноваться и поддерживать порядок на корабле. Ни матросам, ни пассажирам я ничего не сказал, только Лисону. Мы согласились с ним, что эта новость вряд ли их обрадует.

Лоц-командир Жан-Пьер Делакруа, француз из Луизианы, поднялся на борт и встал за штурвал. По-английски он почти не говорит, и я послал за мистером Диксоном, тот говорит по-французски. Но Делакруа так и не рассказал нам, что творится в порту – отвечал лишь, что делает свою работу.

Когда мы привязали концы к буксирам и по каналу Нэрроуз двинулись в бухту, многие пассажиры невероятно оживились. После месяца в море всегда приятно оказаться так близко к суше. И действи тельно, в холодных лучах солнца суша казалась зеленой и прекрасной: на западе – Статен-Айленд и Нью-Джерси, на востоке – фермы и маленькие городки Бруклина. Порой моряки говорят, что у суши есть запах: сегодня так и было – дивный аромат растительности и фуража. В редеющем тумане показался город Ред-Хук, пастухи на маячивших вдали холмах снимали шапки и махали нам – к великому восторгу всех пассажиров.

И лишь когда лоцманы направили нас в канал Баттермилк, я заметил: что-то не так, поскольку за те четырнадцать лет, что я хожу этим маршрутом, такого не случалось ни разу. Меня одолело дурное предчувствие. Нас провели вокруг острова в бухту, и глазам нашим открылось самое плачевное зрелище.

Никогда в жизни я не видал такого. По моим оценкам, сейчас на якоре в гавани стоит около сотни судов, и всем им запретили причалить. Лоцманы-буксиры определили нас в четверти мили от порта Саут-Стрит, меж «Кайлбреком» из Дерри и «Розой Арранмора» из Слайго, кормой к нам стоит «Белая кокарда» из Дублина. Нам велели бросить якорь и ожидать дальнейших распоряжений. К тому времени, как мы встали на якорь, закрепились и написали отчет для чиновника из таможенной службы, подошли еще два судна, «Кайлмор» из Белфаста и «Сэр Джайлс Кавендиш» из Мобила: последнее направлялось из Алабамы в Ливерпуль, однако в северной части Пенсильвании у них порвался грот.

Я задумался, как быть в сложившейся ситуации. Если я сообщу, что у меня на борту много больных (так и есть), это уменьшит и без того невеликие шансы пассажиров получить разрешение сойти на берег.

Трудно решить, как поступить. Я отправил вестом ку в порт, что у меня почти закончилась провизия и вода, а на борту более трехсот человек, матросов и пассажиров, но управление порта велело ждать. Воду обещали прислать, и врача, если возникнет необходимость, но любая попытка сойти на берег будет расценена как нарушение закона и встретит суровое противодействие – вплоть до сожжения судна и заключения всех матросов и пассажиров в тюрьму. Я попросил прислать ко мне представителя компании, чтобы посоветоваться с ним, но, когда я пишу эти строки, никто так и не прибыл.

В два часа дня мне нанес визит доктор У-м Манган и сказал, что его очень тревожит положение дел на корабле. Некоторые пассажиры серьезно больны, их следует немедля отправить в инфекционную больницу. Я объяснил, что в сложившихся обстоятельствах бессилен что-либо предпринять. Тогда он спросил, действительно ли мы везем в том числе и ртуть. Я ответил, так и есть, и он попросил выдать ему сколько-нибудь для изготовления лекарств. Разумеется, я согласился. («Наверное, какой-то развратник из трюма подцепил дурную болезнь, – пошутил Лисон, когда добрый доктор ушел. И добавил: – Одну ночь с Венерою, всю жизнь с Меркурием»[106]106
  От одного из латинских названий ртути – Mercurius.


[Закрыть]. Но меня его шутка ничуть не рассмешила. Я видел, как умирают от этой страшной заразы – такого не пожелаешь злейшему врагу.)

Положение тревожное, если не сказать опасное. Многие пассажиры выбросили свои одеяла и подушки за борт, полагая, что карантинные чиновники станут осматривать их на предмет вшей, и теперь им нечем спастись от ночного холода. Они не понимают, что какими бы холодными ни были дни, ночной холод в этих широтах бывает губителен. Мы стоим так близко к «Ферритауну» и «Клипперу», что наши пассажиры перекрикиваются. Ходят всевозможные слухи: а именно, что всех, кто прибыл из Ирландии, заворачивают на таможне, что все европейские эмигранты обязаны предъявить сумму в тысячу долларов, и лишь тогда их пустят в Америку, что мужчин разлучают с женами, детьми и прочими родственниками и отправляют на родину.

Я приказал Лисону собрать всех пассажиров и объявить им, что нет поводов для беспокойства, однако слова мои приняли враждебно. Перебивали, кричали, вставляли раздраженные замечания. Я велел отдать трюмным пассажирам запасы вина, эля и крепких спиртных напитков, оставшихся в первом классе. Пожалуй, я поступил опрометчиво, но теперь уже поздно.

Остается надеяться, что завтра будут новости, поскольку многие пребывают в крайнем возбуждении.

* * *

5 декабря, день отдохновения, Первый день [107]107
  Квакеры называют «Первым днем» воскресенье. – Г.Г.Д.


[Закрыть] , Двадцать восемь дней, как мы уплыли из Кова

Долгота: 74°02’W. Шир.: 40°42’N. Настоящее поясное время по Гринвичу: 11.14 пополудни. Время национальной обсерватории США: 6.14 пополудни. Наблюдения и осадки: весь день чрезвычайно низкая температура, ночью упала до – 16.71 °C. Трапы и палубы покрыты толстым слоем льда. Лини и снаcти обледенели. На мачтах, кливерах и вант-тросах сосульки, представляющие угрозу для пассажиров; велел их сбить. Вчера ночью штормило, сильный ветер, многих пассажиров тошнило.

Отлив, мы по-прежнему стоим на якоре в Нью-Йоркской бухте. Небо весь день затянуто черными свинцовыми тучами. Число судов в бухте, по моим подсчетам, увеличилось до 174 и растет с каждым часом. В водах бухты плавают нечистоты и всякая дрянь. Мутная вода кишит крупными черными угрями. Вчера вечером девочка из числа пассажиров третьего класса выловила крючком на веревке то, что приняла за большой фиолетовый шар. И ее жестоко ужалила медуза – так называемый «португальский кораблик». Девочка вряд ли выживет.

В полдень я отправил просьбу о срочной встрече с кем-нибудь из управления порта, но пока ответа нет. Около часа назад приказал Лисону флажками сигнализировать начальнику пристани, чтобы нам хотя бы позволили высадить на берег женщин и детей, многие пребывают в плачевном состоянии, но ответа опять-таки не получил.

Вчера вечером умерли два трюмных пассажира, Джон Джеймс Маккрэг из Ли, близ Портарлингтона, графство Королевы, и Майкл Дэнахер из Каерага, графство Корк. Я велел поместить их останки под замок, поскольку сбрасывать трупы в гавани строго запрещено. (Да и те из пассажиров, кто исповедует католическую веру, считает грехом хоронить в воскресенье.) Один из матросов, Уильям Ганн из Манчестера, слег с лихорадкой и вряд ли протянет дольше недели.

Сегодня утром ко мне явился матрос Джон Грайм-сли – сказал, товарищи поручили (точнее, избрали его для этой обязанности). Объявил, что матросы обеспокоены последними событиями и не иамерены долее терпеть.

Вчера вечером в трюме приключилось несколько драк, причем некоторые весьма серьезные. Восьмерых взрослых пассажиров посадили под замок, двух – в наручниках и кандалах. Граймсли сообщил, что среди трюмных пассажиров зреет сговор потопить или поджечь корабль, если им немедленно не разрешат сойти на берег.

На это я, не сдержавшись, ответил, что первым запалю факел, что я пошел в моряки, а не в почетные гробовщики и что, если он сию же минуту не вернется на вахту, я изберу поместить носок моего сапога в его демократическую дыру.

Пища кончается. Воды почти не осталось. Та, что есть, превратилась в лед.

* * *

6 декабря, понедельник Двадцать девять дней, как мы уплыли из Кова

Долгота: 74°02’W. Шир.: 40°42’N. Настоящее поясное время по Гринвичу: 00.21 (7 декабря). «Местное время»: 07.21 пополудни (6 декабря). Наблюдения и осадки: Очень холодно, сильный мороз. В 2 часа пополудни температура была —17,58 °C. В воздухе дым и копоть.

Сегодня рано поутру ушел из жизни наш товарищ Уильям Ганн, и это большое горе, поскольку он был добрый и честный малый. Ему было 19 лет, родом из Манчестера, настоящий друг всем, с кем был знаком.

Валит снег. Бухта кишит судами до самого Губернаторского острова. Ходят слухи, что морское ведомство закрыло порт, сторожевые корабли останавливают все суда близ Кони-Айленда и Рокуэй-бич. В порту толпятся бедняки в надежде получить с кораблей весточку о близких. Солдаты и полицейские пытаются их разогнать.

По предложению лорда Кингскорта я распорядился поделить всю оставшуюся на борту провизию поровну меж пассажирами третьего и первого классов и матросами. Выслушал возмущение почтового агента Уэлсли, который пригрозил, что никогда больше не поплывет кораблем «Серебряной звезды». Я ответил, что весьма сожалею (что неправда), но не могу морить пассажиров голодом для того лишь, чтобы он сохранил привычный образ жизни.

Мистер Грантли Диксон передает с лодочниками сообщения и статьи в нью-йоркскую газету «Трибьюн» о нашем положении. Поможет это или нет, понятия не имею. (Клянусь, этот человек принимает справедливость так близко к сердцу, что, когда бреется, из зеркала на него смотрит архангел.)

Вокруг кораблей снуют репортеры на яликах и плоскодонках, роятся обычные зеваки. Им строго-настрого запрещено подниматься на борт и даже приближаться к кораблям более чем на двадцать ярдов, но они перекрикиваются с пассажирами, задают вопросы, которые лишь сеют тревогу и беспокойство. Насколько мне известно, одного из репортеров арестовали за то, что он уговаривал пассажира «Склона Слив-Галлион» из Уэксфорда спрыгнуть в воду, дабы стать героем занимательной статьи.

Подплывают к нам на всевозможных посудинах, от кораклов до плоскодонок (за малым не в тазах), ирландцы, живущие в Нью-Йорке, расспрашивают о родных и друзьях, прибытия которых ждут. Порой привозят корзины провизии и свертки с одеждой, и хотя нам запрещено брать у них что-либо, я смотрю на это сквозь пальцы. Печальное зрелище люди выкрикивают имена близких, названия городов, откуда те родом: «Мэри Гэлвин из Слайго, она с вами?», «Майкл Хэрриган из Энниса здесь? Это его брат» и так далее – и порой приходится отвечать им, что близкие их умерли и тела их преданы морю. Преподобный Дидс слышал, как один бедняк весело выкрикивал имя отца, точно желал радушно его поприветствовать, говорил, что приготовил для него уютную комнатку у себя дома в Бруклине и что отец впредь не будет знать нужды. В ответ ему сообщили, что отца его на борту нет и не было, поскольку тот умер месяц назад на пристани в Дерри. Другой привез с собой в лодке дочь, которую бабушка с дедушкой никогда не видели, и с гордостью держал малышку на вытянутых руках, пока ему не сообщили, что его мать и отец умерли в плавании. Жутко слышать, особенно по ночам, как в темноте кричат имена.

Сегодня утром, когда я был на палубе, ко мне обратились простые ирландцы, подплывшие к нам на лодке. Мне показалось, что сами они бедны и голодают. Они спросили, нет ли среди пассажиров Пайеса Малви из Арднагривы, я ответил, есть. Тогда они спросили, нет ли на борту некоего лорда Мерридита. Я охотно подтвердил, что есть. В добром ли здравии лорд Мерридит, пожелали узнать они. Я ответил, что в самом добром здравии, разве что немного утомлен долгим путешествием, я видел его не далее как четверть часа назад.

Посовещавшись негромко, они попросили меня при встрече сказать Малви, что его обязательно придут встречать. И очень надеются, что он не забыл их. Не передам ли я ему, что «защитники ирландцев» просили напомнить о них? Они будут ждать его на пристани. Сообщили, что готовят ему горячий прием. Такого приема он не забудет до конца своих дней. По случаю приезда блудного сына в Америку они готовятся заклать упитанного тельца. Сказали, едва он выйдет за дверь таможни, а они тут как тут.

Наверняка бедняга будет очень доволен: всегда приятно в конце долгого и трудного путешествия увидеть лица друзей.

Глава 37
УБИЙСТВО

Можно только гадать, какие мысли мучили Пайеса Малви во вторник, седьмого декабря 1847 года, в последний день, который он провел на «Звезде морей».

Его видели рано утром в кормовой части верхней палубы: он играл с Джонатаном и Робертом Мерридитом в «Подвинь полпенни» и учил их словам нелепой баллады. Они же, в свою очередь, посвящали его в тайны странной забавы, впоследствии определенной как футбол Винчестерского колледжа. Малви заметили на палубе: он держал над головой мяч, сделанный из тряпья, и кричал «Черви!» – очевидно, важная часть игры.

Около десяти часов утра он наведался на камбуз и попросил старшего официанта дать ему какую-нибудь работу в обмен на бутылку вина. Он объяснил, что хочет преподнести небольшой подарок лорду и леди Кингскорт, которые были так добры к нему. Корабельный кок, китаец, отправил его колоть лед в бочке для дождевой воды и действительно дал ему за труды полбутылки вина, каковую он с благодарственной запиской вручил леди Кингскорт. Ей показалось, он ведет себя очень странно: то улыбается, то кривится от ужаса. «Он как-то весь пригибался, когда говорил, – вспоминала она, – точно его тяготило бремя, от которого он желал бы избавиться». Малви повторял, что Джонатан и Роберт Мерридиты «хорошие мальчики», а муж леди Кингскорт «достойный человек». И жаль, что невзгоды так разобщили народ Ирландии. Лучше было бы иначе, особенно в трудные времена. Каждому из нас случалось делать то, чего не следовало бы, но «если обходиться с каждым по заслугам, кто уйдет от порки?»[108]108
  У. Шекспир. Гамлет. Перевод Б.Л. Пастернака.


[Закрыть] И чем охотнее она соглашалась с ним, тем чаще он это повторял. Точно пытался убедить в чем-то самого себя.

Нам известно, что утром у него состоялся любопытный разговор с капитаном: Малви спросил, нельзя ли остаться на судне помощником и вернуться в Ливерпуль. Локвуд удивился такому вопросу. За все годы, что он провел в море, ни один из пассажиров не обращался к нему с подобной просьбой. Нелепость ее поразила его тем паче, что до Америки в прямом смысле было рукой подать, но капитан списал это на страх, который часто охватывает эмигрантов, вдобавок осложненный издевательствами, перенесенными Малви на борту корабля. Капитан ответил, что в Ливерпуль корабль вернется не сразу, сперва встанет на ремонт в нью-йоркском сухом доке и, скорее всего, выйдет оттуда лишь после Рождества. Далее он рассказал Малви о курьезе, приключившемся накануне утром, когда к «Звезде» подошли на лодке дружелюбно настроенные ирландцы и справились о здоровье Малви. Капитан надеялся, что эта весть его ободрит, но Малви, казалось, ничуть не ободрился. Более того, побледнел, и чуть погодя его затошнило – якобы съел что-то не то.

Тем же утром я отравидея взять интервью у сидящего под замком Шеймаса Мид пуза, но на месте его не обнаружил. В холоде и сырости его мучила лихорадка, и его выпустили под попечение капитана, который предупредил его, что, если Мидоуз вновь затеет свару, его тут же пристрелят. Его разместили в каюте первого помощника Лисона, заперли на ключ, интервью он давать отказался. Сказал, не любит газеты и тем более тех, кто в них пишет. Притворился, будто плохо говорит по-английски, хотя я знаю, что при желании он говорит весьма бегло. И действительно, направляясь прочь, я услыхал, как Мидоуз спросил караульного, можно ли выйти на палубу подышать воздухом.

Далее я провел около часа в трюме, по мере сил помогая доктору Мангану осматривать пассажиров. Многие совсем изнемогли от страха, умоляли Мангана употребить свое влияние и добиться, чтобы им позволили сойти на берег. На обратном пути я видел Малви в салоне первого класса. Мы столкнулись в коридоре: он ничего не сказал, но заметно волновался. У него постоянно взволнованный вид, так что я не придал этому значения.

Обнаруженное у себя в каюте наверняка значительно усилило его тревогу.

Нам известно, что это принесли к полудню или после полудня, поскольку около десяти часов утра стюард пришел в каюту за стопкой одеял и впоследствии, отвечая на вопросы полицейских, сообщил, что кладовая «была пуста и выглядела совершенно как обычно». Тот же самый стюард заходил туда около четырех часов дня, записка лежала нераспечатанной на кровати. Стюард не присматривался – решил, что это личное.

На конверте чернела тщательно выписанная буква «М», инициал Малви, выведенный холодной аккуратной рукой того, кто пожелал остаться анонимным. Буквы, из которых сложили записку, вырезали из газеты. Мало кто понял бы, о чем речь. Но Пайеса Малви записка наверняка ужаснула.

ДАБИРИСЬ ДА НИВО

ПАД УГРОЗОЙ РАСПРАВЫ.

СКАРЕЕ. ИНАЧИ ГИБЕЛЬ. И.

Это было не что иное, как отказ смягчить наказание. Дэвид Мерридит или Пайес Малви: один из них никогда не ступит на берег Манхэттена.

Что же до намеченной жертвы, можно с точностью установить, чем он занимался утром и днем.

Еще затемно, в четверть восьмого, он позвал стюарда и сообщил, что ему нездоровится. Велел немедленно послать за доктором Манганом, но, когда тот пришел, Мерридиту полегчало. Он жаловался только на головную боль из-за жестокого похмелья и сильной простуды и отправил доктора восвояси, сказав, что ляжет поспит.

Около половины девятого вновь позвал стюарда и велел подать в каюту легкий завтрак. Когда стюард принес кофе и овсянку, лорд Кингскорт попросил приготовить ванну. Он явно пребывал в добром расположении духа, хотя и был молчалив.

Выкупавшись, попросил стюарда, бразильца по имени Фернан Перейра, побрить и одеть его. Пояснил, что в последнее время стал хуже видеть и боится порезаться. Бритву велел оставить: сказал, что привык бриться дважды в день, утром и перед ужином. Велел «очень настойчиво», км впоследствии покажет стюард.

Лорд Кингскорт оставался у себя в каюте примерно до половины двенадцатого утра: жена и сын Джонатан видели его, проходя мимо. Он что-то искал в чемоданчике, в котором держал бумаги. Приветствовал их как обычно.

Далее никто не видел его до часу дня, когда он обедал с махараджей в маленькой столовой курительного салона. После обеда заказал освежающие напитки. Махараджа и лорд Кингскорт сыграли несколько партий в кункен по шиллингу, и последний выиграл, чего обычно не бывало. Далее они принялись обсуждать различные правила покера, бильярда и прочих джентльменских забав. Почтовый агент Джордж Уэлсли через несколько лет после путешествия вспомнил, что Мерридит за бокалом портвейна донимал его попытками объяснить правила игры в слова под названием «Духулла», которую придумал с сестрами в детстве. Когда разговор подошел к концу, Мерридит велел принести бутылку портвейна и удалился к себе, сказав, что хочет почитать.

Без четверти три его видели на палубе у салона первого класса: он играл в мяч с сыновьями. По словам одного из свидетелей, матроса-англичанина по имени Джон Граймсли, Мерридит казался «вполне довольным».

Младший сын, Роберт, за обедом переел, ему стало дурно, и лорд Кингскорт отвел его в каюту. Отец попенял Роберту за то, что в каюте беспорядок и духота. Неудивительно, что тебе стало дурно, заметил он. Еще он сказал, что негоже пользоваться дружеским расположением Пайеса Малви и заставлять беднягу все утро играть в футбол, поскольку на палубе скользко и опасно. Малви калека, человека в его положении надобно пожалеть. Лорд Кингскорт подошел к иллюминатору, отодвинул занавеску и открыл его. И тут Роберт Мерридит сказал нечто такое, что повлекло за собой серьезные последствия.

– А помнишь, пап, как ты позавчера разозлился на меня? Из-за мистера Малви?

– Я не хотел тебя обидеть, дружище. Но нельзя же болтать всё, что придет в голову.

– Почему он сказал, что не пролезет в иллюминатор?

– О чем ты?

– За ужином. Он сказал, что такой большой человек никогда не пролезет в такое оконце.

– И?

Роберт Мерридит ответил отцу:

– Я ведь не говорил мистеру Малви про иллюминатор. Так откуда он узнал?

– Что узнал, Бобе?

– Что тот человек залез ко мне через иллюминатор.

Несколько минут лорд Кингскорт не говорил ни слова. Много лет спустя его сын вспоминал, что никогда еще отец так долго не молчал в его обществе. По словам Роберта Мерридита, тот «совсем потерялся». «Точно в трансе или под гипнозом». Сидел на койке, уткнув взгляд в пол. Казалось, он не сознает, что не один. Наконец мальчик приблизился к отцу, коснулся его руки. Лорд Кингскорт поднял глаза на сына и улыбнулся, «будто только что проснулся». Взъерошил ему волосы и сказал: не волнуйся, теперь все будет хорошо.

– Думаешь, мистер Малви притворялся?

– Да, Бобе. Думаю, так оно и есть. Притворялся.

Роберт Мерридит вернулся на палубу, оставив отца одного в каюте. Неизвестно, о чем думал граф. Но к этому времени он уже наверняка осознал: Пайес Малви действительно проник с ножом в каюту его сына. И намерен совершить убийство.

После этого в описание событий вкрадывается сумятица. Доктор Манган вспоминал, что днем дважды заходил к лорду Кингскорту, вколол ему большие дозы ртути, а от бессонницы дал лауданум. Очевидно, граф страдал от невыносимой боли – такой, что почти не мог шевелиться. Однако ж несколько трюмных пассажиров впоследствии заявили, что видели, как он входил в каюту третьего класса. Другие утверждали, будто бы видели его на корме: он разглядывал пейзажи Нижнего Манхэттена (в те годы он был беспорядочно застроен жильем для бедноты). В тот день в одной из трущоб приключился сильный пожар, с левого борта «Звезды» заметен был дым и пламя. Одна старуха, вдова из-под Лимерика, клятвенно утверждала, будто бы видела, как лорд Кингскорт сидит за мольбертом и рисует горящие здания. Шел сильный снег, лорд был без пальто, но она не решилась приблизиться к нему: вид у него был «измученный».

Тем вечером на «Звезде» чувствовалось напряжение. Запасы продовольствия почти закончились, питьевой воды не осталось: топили снег. К этому времени все до единого трюмные пассажиры верили, что в ближайшие дни корабль отправят в Ирландию. Верили в это и многие пассажиры первого класса. Ходили слухи, будто бы кое-кто из пассажиров намерен выпрыгнуть за борт и вплавь преодолеть четыреста ярдов до берега. Большинство продало все, что имело, чтобы купить билет. Многие в прямом смысле уже видели близких, дожидающихся на берегу. Они проделали долгий путь, заплатили за это высокую цену и возвращаться не собирались.

Матросов тоже одолела смута. Мало кому из них льстила навязанная им роль тюремщиков, сиделками при хворых пассажирах они тоже становиться не собирались, да их этому и не учили. Ходили слухи, что некоторые матросы намерены оставить службу, поскольку обстановка на борту ухудшается, они опасаются подхватить лихорадку и возмущены тем, что их просят призывать к порядку голодающих пассажиров, в чьем длящемся заключении матросы не видят никакого смысла. Один матрос признался мне, что, если пассажиры попытаются сбежать, он не станет их останавливать, а пожелает удачи. Другой, шотландец, заявил, что, если ему велят стрелять в пассажиров, он ослушается приказа и выбросит оружие за борт. Я спросил, что он сделает, если его заставят повиноваться под дулом пистолета. (Ходили слухи, что полиция Нью-Йорка может отдать такой приказ.) «Я пристрелю того сукина сына, который осмелится наставить на меня пистолет, – ответил он. – Будь он янки или бриташка, получит пулю».