Текст книги "Звезда морей"

Автор книги: Джозеф О’Коннор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Звезда морей: роман
Джозеф О’Коннор

Анне-Марии – снова и всегда

Joseph O’Connor

STAR OF THE SEA

ПРЕДИСЛОВИЕ

Гости Коннемары, этой прекрасной каменистой глуши на западе Ирландии, порой останавливаются в Леттерфраке. Очаровательная деревушка с крытыми соломой домами и уютными пабами, красивая, как на открытке, безмятежная с виду. Неподалеку от Леттерфрака находится поместье, где провел медовый месяц Йейтс. (Теперь там гостиница, как во многих бывших особняках.) В окрестностях деревушки можно погулять по галечному пляжу. Водоросли, крики чаек, атлантический бриз – причудливое очарование побережья. Кажется, жизнь здесь течет, как текла, и ничего не менялось веками. Но это иллюзия: чужаку свойственно принимать желаемое за действительное. Современная жизнь не обошла Леттерфрак стороной. По телевизору в баре показывают «Отца Теда»[1]1
  Популярный ирландско-британский комедийный сериал, впервые транслировался в 1995–1998 гт. (Здесь и далее, если не указано иное, примеч. переводчика.)


[Закрыть]. В гостиницах – номера с удобствами, в каминах горит торф.

Нам, туристам, нравится безлюдье Коннемары. Но здесь так тихо и спокойно не без причины. Бредя по сонным улочкам, умиротворенно любуясь опускающимися на горы сумерками, никогда не подумаешь, что гуляешь там, где некогда разворачивалась трагедия – в эпицентре викторианской Европы.

Эти луга, эти галечные пляжи стали свидетелями невероятных страданий. И разумеется, героизма, исключительной смелости и любви. Эти винно-цветные болота и изрезанные колеями узкие проселки видели трагедию столь ужасную, что всякий, кому довелось ее наблюдать, как Грантли Диксону в моем романе, никогда этого не забудет.

Дело было в 1840-е: в те годы от голода умер миллион ирландских бедняков. Граждане богатейшего королевства в мире, обитавшие в сотнях миль от столицы империи, Лондона. Это их не спасло: их ничто не спасло. От отчаяния около двух миллионов ирландцев эмигрировали: ведь правители Ирландии и Великобритании фактически бросили их на произвол судьбы. Можно сказать, что эти несчастные отправились на поиски лучшей жизни. Они бежали с родины всеми мыслимыми и немыслимыми путями, зачастую на кораблях вроде «Звезды морей». Их язык, гэльский, одно из старейших европейских наречий, исчез буквально в одночасье. “Mharbh ап gorta achan rud”, вспоминал один из носителей языка. «Голод убил всё».

Та эпоха, точь-в-точь как наша, была временем технического прогресса, развития науки и искусства. Появлялись великие романы, по всей Европе прокатились революции, расцветала демократия, изобретали новые двигатели. Но голодающим Лет-терфрака от этого не было проку, как нет от этого проку голодающим современной Африки. Мир представлял собой пирамиду власти: богатые на вершине, бедные несут на себе все тяготы. Кто тяжелее всего трудится, меньше всего имеет. Те, кто не делает ничего, владеет всем. И в самом низу этой пирамиды оказался простой люд Коннемары, белые эфиопы диккенсовского мира.

Умирали десятки тысяч Порой целыми общинами Жертв могло бы оказаться намного больше, если бы не усилия двух благородных англичан, Джеймса и Мэри Эллис, состоятельной супружеской четы из промышленного города Брэдфорда. (Они были квакерами, или Друзьями, как и капитан Локвуд из моего романа.) С Коннемарой их не связывали ни родственные, ни коммерческие узы, однако в 1849 году они перебрались из Йоркшира в Леттерфрак, построили на свои средства дома и дороги, школу, продуктовую лавку и амбулаторию. Они по совести оплачивали труд местных жителей и относились к ним с уважением. По меркам своего времени Эллисы считались людьми пожилыми (в 1840-е большинство умирало на седьмом десятке), однако же отказались от привычных удобств и привилегий в знак солидарности с беднейшими из бедных. Они не были ни политиками, ни миссионерами. Ими двигало не что иное, как сострадание, твердая вера в то, что все люди братья, что бы ни говорили наши правители. Они верили, что трущобам в мире не место, что важно общество, а не только экономика, что каждая человеческая жизнь неизмеримо ценна. Порой голод в Ирландии сравнивают с Холокостом. Если так, то Джеймс и Мэри Эллис – наши Шиндлеры. Им следовало бы поставить памятник в Дублине на О’Коннелл-стрит – но, разумеется, его там нет. Ирландцам трудно привыкнуть к мысли, что среди героев, спасавших страну от голода, были и англичане.

Мне тоже нелегко давалась эта мысль, когда я сел писать «Звезду морей». Поначалу роман был куда камернее и сдержаннее. Лет семь назад мне начал являться образ преступника, который ночью вышагивает по палубе парусника девятнадцатого века. Моему мысленному взору представал едино кий затравленный человек, который некогда был добр и хорош, желал бы исправиться, но прошлое его полно постыдных тайн. Я сроду не писал исторических произведений, да и читать их не любил: тем удивительнее было, что хромой призрак с таким упорством занимал мои мысли. Откуда бы ни явилось мне это видение, я решил выяснить, кто он. И узнать его историю.

Оказалось, что полуночника зовут Пайесом Малви: это главный герой «Звезды морей». И если героиня книги – Мэри Дуэйн (а я считаю ее героиней книги), то в центре романной паутины обитает именно Малви. В самом начале романа он появляется в точности таким, каким вошел, шаркая, из эфира в мою жизнь. Тогда я еще не знал, что он станет моим постоянным спутником. Мы с Малви провели вместе не один час, и из знакомства с ним постепенно проклюнулась книга. Какие женщины остались в прошлом этого смутьяна? Он разбивал сердца – или всаживал в них нож? В чем его преступление? Кто его враги? Когда я задумался о том, что же творилось в моей части мира во времена Пайеса Малви, мне стало ясно: действие романа должно разворачиваться в годы Великого голода.

У меня складывалось впечатление, что Малви раньше был певцом или слагателем песен. Сам не знаю почему – казалось, и всё тут. Да и прочие образы в романе продиктованы традицией ирландских баллад, этого сложного и проникновенно-прекрасного корпуса текстов, гениальных авторов которых мы никогда не узнаем. Персонажи ирландских (и английских) песен той поры – рабочие и землевладельцы, полисмены и воры, несчастные влюбленные, обманутые служанки. Образы Дэвида Мерридита и Мэри Дуэйн родились из песен, как и отца Дэвида Мерридита, и лондонских беспризорников, и ливерпульского вербовщика, который сулит братьям Малви вознаграждение, если те запишутся в рекруты. Я отталкивался от этих архетипов, стараясь описать их так, будто они и впрямь когда-то жили: Малви, один из нескольких подающих надежды музыкантов в романе, берет мелодии прошлого и перекладывает на новые слова.

Романов о Великом голоде относительно немного. Джойс, Уайльд, Беккет, Йейтс – боги ирландской литературы почти не упоминают о нем. По словам критика Терри Иглтона, «одних голод вдохновил на гневные тирады, другим сомкнул уста». Конечно, рассказы современников читать мучительно. Даже сухая статистика режет глаз. В 1841 году, за четыре года до трагедии, в Ирландии, по данным переписи, проживало 8 175 124 человека. В 1851-м, через год после окончания голода, осталось 6 552 385 человек. Историк Р. Ф. Фостер отмечал, что к 1870-м годам в Америке было три миллиона ирландских иммигрантов – 39 % от всего уцелевшего населения Ирландии. Разумеется, ученые спорят, можно ли полагаться на точность записей девятнадцатого века. Но большинство соглашается с тем, что нынешнее население Ирландии на три миллиона меньше, чем было накануне Великого голода.

Один из персонажей романа Родди Дойла «Ссыльные» шутит: «Ирландцы – европейские черные». Во времена Мэри Дуэйн так и было. И в XIX веке подобное сравнение встречается удивительно часто. (В 1892 году даже Сидней и Беатриса Вебб, священные сторонники британских левых, о визите к соседям замечали: «Мы недолюбливаем их [ирландцев], как недолюбливали бы готтентотов».

Из набросков романа постепенно вырисовывался замысел: без ненависти и пропаганды рассказать историю этой ошеломляющей катастрофы – и культуры, которая допустила подобное. Прославить смелость тех, кого предали, воспеть тех, кто пытался жить с любовью и достоинством в мире, считавшем их лишними. Но помимо этого я пытался достичь куда более узкой цели: узнать историю Малви, моего призрака. Откуда он родом? Куда держит путь? Почему бродит по освещенной звездами палубе?

Стремясь лучше понять ту жизнь, я обратился к беллетристике девятнадцатого века. И обнаружил, что мне нравятся толстые книги той поры, когда роман еще был относительно новым жанром. Авторы первых романов имели законное право на ошибку, и меня заворожила в некотором смысле панковская дерзость их произведений. В годы юности романа считалось, что словами можно выразить абсолютно все. Авторы усердно совершенствовали свой язык. Диккенс, сестры Бронте – образцы отважных писателей, не пугавшихся изобилия персонажей и подлинных исторических событий. Используя выражение Spinal Тар, эти авторы не боялись выкрутить ручку настройки на одиннадцать баллов[2]2
  Spinal Тар – британская пародийная хард-рок-группа. Фраза про одиннадцать баллов впервые прозвучала в фильме 1984 года This is Spinal Тар: там ручка регулировки громкости имела деления от 1 до 11 вместо обычных от 1 до 10.


[Закрыть]. Для них не существовало чересчур эпических обстоятельств и слишком оригинальных методов описания. По сравнению с их произведениями романы некоторых наших современников кажутся водянистыми.

Я читал воспоминания морских путешественников XIX века, свидетельства очевидцев жизни Ирландии и Англии тех лет. Действие романа разворачивается преимущественно в Лондоне 1840-ж годов: этот великолепный пестрый мегаполис ожил передо мною благодаря работам журналиста Генри Мэйхью, одного из первых, кто писал об этом. Также я пользовался текстами баллад, письмами иммигрантов, гравюрами из старых журналов, судовыми журналами и декларациями. Но я надеялся написать увлекательный роман, а не историческое исследование и не учебник. И поэтому обращался лишь к тем источникам, которые помогали раскрыть сюжет или характер персонажа.

Признаться, мне не очень-то нравятся исторические романы, авторы которых прилежно исследуют, какая в те годы стояла вонь и как дурно лечили зубы, романы, герои которых – буяны и резвые бедняки. Я надеюсь, что книга моя не грешит против достоверности, однако и не считаю, что писатель должен довольствоваться исключительно ролью хроникера. Поэтому в книге затрагиваются многие темы, занимающие людей двадцать первого века: секс, тело, гендерные роли, воспитание детей, музыка, терроризм, войны, религиозная нетерпимость. Более того, я надеюсь, что в ней воспевается общность, наполняющая жизнь радостью: дружба, верность, дом, преданность, отвага эмигранта, неукротимая смелость человеческого желания. «Звезду морей» можно читать по-разному, но для автора это конечно же в первую очередь история любви.

Прежде чем написать хотя бы слово, мне пришлось серьезно подготовиться. Я чувствовал, что потребуется множество самых разных деталей, но не сразу определился с порядком, в котором все эти детали выстроились бы в связное повествование: на это потребовалось время и силы. У каждого романа своя невидимая глазу архитектура, и главное тут – не ошибиться. Литература – не только искусство, но и ремесло. Мне казалось важным задействовать разные стратегии повествования, разные точки зрения, голоса и часовые пояса – даже смех, ведь он внушает надежду. Фон повествования темен, и я старался залить его светом. В противном случае книга моя оказалась бы сродни очередной несчастной, гонимой всеми ветрами ирландской посудине, которой суждено утонуть еще до отплытия.

«Звезда морей» заключает в себе приметы всех жанров: триллера, детектива, любовного и готического романов. Мерридит – в своем роде Джекилл (и Дуглас Хайд), Малви – дальний ирландский родственник чудовища Франкенштейна. Он Ловкий Плут[3]3
  Прозвище одного из персонажей романа Ч. Диккенса «Оливер Твист» карманника Джека Доукинса.


[Закрыть] с голуэйским акцентом, веселый пройдоха, который рыщет по народным преданиям и губит урожай. Но за этими масками таится испуганный пария, который отчаянно мечтает избавиться от такой роли – и еще глубже входит в нее. Читателей нужно увлекать романом с помощью языка и атмосферы, противоборства узнаваемых персонажей, решений, которые они принимают или не принимают, а историческую подоплеку читатели должны впитывать незаметно и постепенно. В общем и целом роман должно быть интересно читать. Как любит повторять Дэвид Мерридит: «Главное – передать общую композицию».

Но это не вся правда. Композиция – еще не все. Ядро истории «Звезды морей» составляют подлинные события, настоящие мужчины и женщины. Рассматривать подобную трагедию в качестве сырья для романа – мягко говоря, сомнительное решение с моральной точки зрения. Но. как учит нас Грант ли Диксон, молчание говорит о важном: что такого никогда не было, что это не имеет значения, что не существовало никакого Леттерфрака, ни Мэри Ду эйн, ни жестокого капитана Блейка, ни милосердных Джеймса и Мэри Эллис. Люди, похожие на моих героев, бесспорно, существовали в то время. Более того – они есть и сейчас.

На холме Кашел в Коннемаре находится кладбище времен Великого голода, которое действует и поныне. «Ард Кашел», как называют холм по-гэльски (в переводе на английский – «высокий Кашел») – одно из тех далеких уединенных мест, которые музыка, общая для Ирландии и Аппалачей, каким-то образом переводит в звучание. Атлантические шторма исхлестывают Кашел: к вершине ведет за малым не отвесная тропа, и путь по ней тяжек. В последний раз я поднимался по этой тропе в канун Рождества 1999 года; на одном из надгробий висел маленький звездно-полосатый вымпел. Это была могила молодого человека из Кашела, у которого, как у бесчисленного множества коннемарцев, есть родственники в Америке. Он погиб очень молодым, очень далеко от дома. Мог бы жить да жить, нянчить внуков, однако его иммигрантская судьба сложилась иначе. Он родился в Голуэе, а умер в другой части света 31 марта 1969 года, несколько месяцев не дожив до своего двадцать второго дня рождения. Местные жители вспоминают, что в то утро, когда американские военные привезли его хоронить, джип с гробом не сумел одолеть льдистый крутой подъем на холм. И усопшего несли к месту упокоения по каменистой тропе Ард Кашел, как некогда его предков. Он лежит среди тех, чьи имена давно позабыты, кого бросили в хаосе, сопровождавшем голод.

Его могила напоминает нам о многом, в том числе и о страшной цене патриотизма, о том зле, которое мы причиняем друг другу из любви к отчизне, о такой ужасной бессмыслице, как расизм, обо всех отвергнутых дружбах; остается лишь надеяться, что однажды мир станет справедливее и лучше. Я с глубоким уважением упоминаю его имя в тексте романа в память о его недолгой жизни и всех тех безымянных, кто покоится рядом с ним – и повсюду в земле Коннемары.

Лейтенант-капрал Питер Мэри Ни: Голуэй/Коннемара

Морская пехота Соединенных Штатов

род. 15 августа 1947 г.

ум. 31 марта 1969 года

Вьетнам

Джозеф О’Коннор

[Великий голод] – наказание Господне ленивой,

неблагодарной и мятежной стране,

праздному и несамостоятельному люду.

Несчастья ирландцам посланы Божьим промыслом.

Чарльз Тревельян, заместитель министра финансов

Ее Величества, 1847 г.

(в 1848 году за борьбу с голодом посвящен в рыцари)

Воистину Англия – государственный преступник.

Англия! Вся Англия!..

Ее надобно покарать, и я верю,

что эту кару обрушит на нее Ирландия,

и таким образом Ирландия будет отомщена…

Ад, который поглотит угнетателей моего народа,

окажется глубже Атлантического океана.

Джон Митчел, ирландский националист, 1856 г.

НЕДОСТАЮЩЕЕ ЗВЕНО В ЦЕПИ ЭВОЛЮЦИИ:

порой в беднейших районах Лондона и Ливерпуля

отважные исследователи встречают существо,

представляющее собой промежуточное звено между

гориллой и негром. Родом существо из Ирландии,

откуда ухитрилось переселиться, и, по сути, относится

к племени ирландских дикарей —

низшему виду ирландских Йеху. С сородичами

общается на непонятном наречии. Животное это ловко

лазает: подчас можно наблюдать, как оно поднимается

по стремянке с лотком кирпичей.

Журнал «Панч», Лондон, 1862 г.

Провидение поразило картофель фитофторозом,

но Великий голод устроила Англия…

Мы устали от лицемерных рассуждений о том, что не

следует винить британцев за преступления

их правителей против Ирландии.

Мы их виним.

Джеймс Коннолли, один из предводителей

Пасхального восстания 1916 г.

против британского правления

Грантли Диксон,

корреспондент газеты «Нью-Йорк таймс»

ПРОЛОГ

от

АМЕРИКАНЦА ЗА ГРАНИЦЕЙ:

Заметки о Лондоне и Ирландии в 1847 году

Памятное сотое издание, исправленное, без купюр, со многими новыми дополнениями.

Тираж ограничен

ЧУДОВИЩЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ, в котором приводятся некоторые воспоминания о «ЗВЕЗДЕ МОРЕЙ», состоянии ее пассажиров и зле, таившемся среди них

Всю ночь он слонялся по кораблю, от носа до кормы, от вечерних сумерек до того часа, когда занимается рассвет, – хромой из Коннемары, тощий, как палка, с понуренными плечами, в пепельно-серой одежде.

Матросы, вахтенные, маячившие возле рубки, прерывали беседу или работу, косились на хромого, пробиравшегося сквозь мглистый сумрак – крадучись, с опаской, всегда в одиночестве, подволакивая левую ногу, точно к ней привязан якорь. Голову его покрывал сморщенный котелок, горло и подбородок были обмотаны рваным шарфом, серая шинель истрепана и заношена до невозможности: даже не верилось, что когда-то она была новой и чистой.

Шагал он неторопливо, почти церемонно, с курьезной, натужной, докучливой величавостью, точно в романе – переодетый король среди простолюдинов. Руки у него были чрезвычайно длинные, глаза яркие, взгляд колючий. Порой на его лицо набегало облако то ли смятения, то ли дурного предчувствия, словно жизнь его уже дошла до черты, за которой ничего нельзя объяснить, или черта эта всё ближе.

Мрачное лицо хромого обезображивали шрамы, усеянные крестообразными отметинами какого то недуга, которые особенно бросались в глаза во время приступов яростного расчесывания. Хрупкий, легкий, как перышко, казалось, он несет на своих плечах неизъяснимую ношу. Дело было не только в его увечье – изуродованной ноге в бруске деревянного башмака с выжженной или вытисненной прописной литерой М, – но в прилипшем к нему выражении страдальческой надежды, вечно испуганной настороженности забитого ребенка.

Он относился к тем людям, которые привлекают к себе общее внимание, отчаянно силясь не привлекать ничьего. Порою матросы, еще не видя хромого, ощущали его присутствие, хотя вряд ли сумели бы это объяснить. Они развлекались тем, что держали пари, где он обретается в урочный час. «Десять склянок» означало, что хромой возле свинарника по правому борту. Четверть двенадцатого заставала его наверху, у бака с питьевой водой, где днем неимущие пассажирки нижней палубы готовили еду из жалких остатков провизии, но уже на третий вечер после отплытия из Ливерпуля такое пари не помогало убить время. Он слонялся по кораблю, точно следовал ритуалу. Вверх. Вниз. Вперед. Назад. Нос. Левый борт. Корма. Правый борт. Он появлялся со звездами, прятался вниз с восходом, и ночные обитатели корабля прозвали его Призраком.

Призрак не заводил бесед с матросами. Сторонился он и товарищей-полуночников. Не разговаривал ни с кем, хотя все, кто в этот час случался на мокрой палубе, охотно общались друг с другом: с наступлением темноты на «Звезде морей» воцарялось братство, какого не встретишь при свете дня. Решетки на ночь не запирали, правила послабляли или не соблюдали вовсе. Разумеется. эта полночная демократия была не более чем нллюзией. мрак словно бы стирал различия в положении и вероисповедании – или, по меньшей мере, понижал до такого уровня, на котором они делались неразличимыми. Что само по себе служило признанием очевидного бессилия человека в море.

Ночью казалось, будто корабль до нелепого не в своей стихии, – скрипучее, протекающее, хлипкое смешенье дуба, вара, веры и гвоздей, что качается на просторе зловеще черных вод, грозящих разбушеваться от малейшего понукания. С наступлением темноты на палубах понижали голос, точно боялись разбудить свирепый океан. Кому-то «Звезда» представлялась гигантским вьючным животным, чьи ребра-шпангоуты, того и гляди, лопнут от натуги; хозяин гонит бичом: полудохлого великана на последнюю в жизни повинность, а мы, пассажиры, – облепившие его паразиты. Впрочем, метафора нехороша, ибо не все из нас паразиты. Тот, кто таков и есть, нипочем не признается в этом.

Под нами глубины, которые только можно представить, каньоны, теснины неведомого континента, над нами гибельно-черная чаша неба. Ветер с яростным ревом обрушивался на корабль с высоты, которую даже самые истые скептики из числа моряков осторожно называли «небесами». Буруны хлестали и били наше пристанище: казалось, ветер облекся плотью, превратился в живое существо – насмешка над спесью дерзнувших вторгнуться в его пределы. Однако ж среди бродивших по ночной палубе царило едва ли не благоговейное умиротворение: чем злее становилось море, чем холоднее дождь, тем сильнее ощущалась сплоченность тех, кто терпеливо сносил их натиск. Адмирал мог разговориться с испуганным юнгой, голодный трюмный пассажир – с бессонным графом. В одну ночь на палубу вывели размять члены узника, обезумевшего разбойника из Голуэя, содержащегося под замком. И даже его приняли в это братство сомнамбул, переговаривающихся вполголоса и делящих кружку рома со священником-методистом из Лайм-Риджиса, кто прежде ни разу не пробовал рома, однако же часто читал проповеди о его вреде. (Обоих видели на шканцах – преклонив колени, они пели гимн «Пребудь со мной».)

В этой ночной республике было возможно то, чего никогда не бывало. Но Призрак не выказывал интереса ни к новому, ни к возможному. Казалось, он равнодушен ко всему – скала посреди окружающего простора. Оборванный Прометей в ожидании алчущих птиц. Он стоял возле грот-мачты и смотрел на Атлантику, словно ожидал, что она заледенеет или вскипит кровью.

Между первой и второй склянками большинство уходило с палубы – многие по одиночке, некоторые парами, ибо под милосердным покровом ночи расцветала терпимость: во мраке естество с одиночеством становятся компаньонами. С трех и до рассвета на палубе почти ничего не происходило. Она вздымалась и опадала. Возносилась ввысь. Низвергалась в пучину. Спали даже птицы и животные в клетках: свиньи и куры, овцы и гуси. Порой звон рынды пронзал неумолчный, цепенящий шелест моря. Моряки запевали шанти[4]4
  Шанти (от фр. chanter – петь) – песенный жанр, распро-странненный среди английских моряков в XIX веке.


[Закрыть], чтобы не заснуть, или рассказывали друг другу истории. Время от времени содержавшийся взаперти полоумный узник принимался скулить, точно раненый пес, или грозился проломить вымбовкой голову другому узнику. (Никакого другого узника не было.) В тенистом проулке, образованном обращенной к корме стеною рубки и основанием дымовой трубы, пряталась парочка. Незнакомец из Коннемары всё вглядывался в пугающую темноту, точно носовая фигура, невзирая на дождь со снегом, пока во мраке не проступала паутина оснастки, черная на фоне краснеющего рассветного неба.

На третье утро перед самой зарей к нему подошел матрос с кофейником. Лицо незнакомца, спину его шинели и полы шляпы покрывали крупицы льда. Он не то что не принял милосердного дара, а даже его не заметил. «Беден, как подручный чумного доктора», – заметил помощник капитана, проводив взглядом безмолвно ковыляющего прочь конне-марца.

Порой еженощный ритуал Призрака казался морякам не то религиозным обрядом, не то диковинным самонаказанием сродни тем, какие, шептались матросы, бытуют среди ирландцев-католиков. То ли смирение плоти за некое прегрешение, о котором нельзя упоминать, то ли искупление за души, томящиеся в чистилище. Эти ирландские аборигены верят во всякие странности, и моряк, которого занесет к ним ремесло, своими глазами увидит их странное поведение. Они невозмутимо и сухо рассуждают о чудесах, видениях святых, кровоточащих статуях. Ад для них так же реален, как Ливерпуль, в раю они ориентируются так же легко, как на острове Манхэттен. Молитвы их похожи на заговоры или на заклинания вуду. Быть может, Призрак – святой, один из их гуру.

Но и у соплеменников он вызывал смущение. Беженцы слышали, как он открывает люк, спускается, хромая, по лестнице, и свечной полумрак: волосы всклочены, платье промокло насквозь, глаза стеклянные, точно у снулой макрели. Завидев его, пасса[5]5
  Пять тайн радостных – часть католического розария, цикла молитв, читаемых по четкам.


[Закрыть] жиры понимали, что наступил рассвет, но Призрак, казалось, приносил с собой вниз пронизывающий ночной холод. Мрак окутывал его, будто складчатый плащ. Если на палубе стоял гул, как бывает даже на рассвете – мужчины негромко беседуют, какая-то женщина исступленно читает нараспев Пять тайн радостных[5]5
  Пять тайн радостных – часть католического розария, цикла молитв, читаемых по четкам.


[Закрыть], – при его появлении все умолкали. Пассажиры смотрели, как Призрак, дрожа, вышагивает по палубе, ковыляет меж корзин и свертков, ослабев от изнеможения, кашляет, оставляет за собой мокрый след, – потрепанная марионетка с перерезанными нитями. Сдирает с трясущихся плеч сырую шинель, складывает, сворачивает валиком, неуклюже укладывается под одеяло и засыпает.

Спал он весь день, что бы ни творилось вокруг. Ему не мешал ни плач младенцев, ни морская болезнь, ни свары, ни слезы, ни драки, ни игры, наполнявшие трюм шумом жизни, ни рев, ни проклятья, ни улещивания, ни ярость: он трупом лежал на полу. По нему сновали мыши – он даже не шевелился, за ворот его нательной рубашки заползали тараканы. Вокруг него носились дети, порой их тошнило, мужчины пиликали на скрипках, спорили, орали, женщины пререкались из-за лишнего куска хлеба (ибо пища была единственной валютой этого плавучего доминиона, и из-за ее раздачи разгорались нешуточные споры). Среди этого гула молитвою разносились стоны больных, лежащих на неудобных койках: здоровые и больные спали бок о бок, страдальческие стоны и пронизанные страхом молитвы мешались с жужжанием бесчисленных мух.

Мимо клочка грязного пола размером не более крышки гроба, который Призрак назначил своим ложем, тянулась очередь в два единственных на нижней палубе гальюна. Одно отхожее место растрескалось, второе забилось и переливалось через край; в обоих кишели сонмы пищащих крыс. К семи часам утра аммиачная вонь, неизменная, как холод и крики трюмных пассажиров, с неистовой силой наполняла плавучую темницу, била в нее, точно струя спирта. Казалось, смрад облекался плотью и его можно забрать в липкую горсть. Гниющая пища, гниющая плоть, гниющие плоды гниющего нутра: вонь пропитывала волосы, одежду, руки, стаканы с водой, хлеб. Табачный дым, рвота, стоялый пот, плесневелая одежда, грязные одеяла и дешевый виски.

Дабы изгнать немыслимое зловоние, распахивали иллюминаторы, предназначенные для проветривания трюма. Но ветер, казалось, только усиливал смрад, разносил его по всем углублениям и укромным уголкам. Дважды в неделю дощатый пол поливали морской водой, но даже пресная вода отдавала поносом, и в нее добавляли уксус, только так ее можно было пить. Зловоние окутывало трюм; влажные, ядовитые, тошнотворные испарения щипали глаза, обжигали ноздри. Но даже этим удушливым миазмам смерти и запустения оказывалось не под силу разбудить Призрака.

С самого начала пути он хранил невозмутимость. В утро отплытия из Ливерпуля, незадолго до полудня, из толпы на верхней палубы послышались громкие крики. С юга к нам приближалась баркен-тина, направлявшаяся вдоль побережья в Дублин.

Она носила славное имя «Герцогиня Кентская». На ее борту находились останки Даниела О’Коннелла, члена парламента, «освободителя» ирландской бедноты, скончавшегося в мае прошлого года в Генуе: его везли хоронить в отечестве[6]6
  Мне запомнилось, что паруса судна были черные, однако, сверившись с записями, понимаю, что ошибся. – Г. Г. Диксон.


[Закрыть]. Встреча с кораблем произвела на пассажиров такое же впечатление, какое произвела бы встреча с самим О’Коннелом: многие молились со слезами на глазах. Но Призрак не присоединился к новенам[7]7
  Новена – в римском католицизме: частная и общественная молитва в течение девяти дней.


[Закрыть] за усопшего защитника, даже не поднялся на палубу посмотреть на корабль. Сон интересовал его куда больше героев и их священных судов.

В восемь часов утра камбузная команда раздавала ежедневный паек: полфунта галет и кварту воды на каждого взрослого, а на ребенка – половину этого роскошного угощения. В четверть десятого устраивали перекличку. Умерших за ночь выносили из трюма, чтобы впоследствии избавиться от тел. Порой спящего Призрака принимали за покойника, и его товарищам-оборванцам приходилось заступаться за него. Фанерные койки торопливо поливали водою из шланга. Драили швабрами полы. Одеяла собирали и кипятили в моче, дабы истребить вшей, разносивших чесотку.

Подкрепившись, трюмные пассажиры одевались и поднимались на верхнюю палубу. Одни прогуливались на чистом холодном воздухе, другие садились на палубу и просили милостыню у матросов, третьи наблюдали сквозь чугунные решетки, запертые на два поворота ключа, как мы, пассажиры первого класса, под шелковыми навесами пьем кофе с пирожными. Бедняки оживленно обсуждали, как удается сохранить сливки свежими для богатых. Некоторые утверждали, что для этого в сливки полезно добавить каплю крови.

Первые дни путешествия тянулись мучительно медленно. В Ливерпуле пассажиры, к своему изумлению, узнали, что корабль высадит их в Ирландии, прежде чем вступит в противоборство с Атлантикой. Услышав такие вести, мужчины с досады начали пить, а потом, опять же с досады, драться. Большинство трюмных пассажиров продали все, что у них было, дабы купить билет до Ливерпуля. Многих ограбили в этом злополучном жестоком городе, обманом выманили у них то немногое, что оставалось: под видом американских долларов всучили им груды оловянных кругляшей грубой чеканки. И вот теперь их везут обратно в Дублин, откуда они бежали неделями ранее, решившись (или, по меньшей мере, намереваясь решиться) более никогда не видеть отечества.

Теперь же их лишили и тени надежды. Мы преодолели зыбь злонравного Ирландского моря, ошвартовались в Кингстауне, дабы принять провиант, потом поползли вдоль изрезанного юго-восточного побережья, направляясь в Куинстаун в графстве Корк. (Или «Ков», как его называют по-гэльски.) Многие наблюдали, как за бортом тянется Уиклоу, или Уэксфорд, или Уотерфорд, с такой болью, точно с их гниющей раны сорвали целебную припарку. Неподалеку от мыса Форлорн-Пойнт чахоточный кузнец из поселка Банклоди перепрыгнул через леер верхней палубы: последнее, что видели с корабля – как он медленно плывет к берегу, прилагая остатки сил, дабы вернуться туда, где его ждет неминуемая погибель.

В Куинстауне на корабль взошла еще сотня пассажиров – в состоянии настолько ужасном, что прочие по сравнению с ними казались членами королевской семьи. Я видел одну старуху, похожую на груду лохмотьев, которая с трудом одолела сходни и испустила дух на палубе бака. Дети ее, однако же, умоляли капитана отвезти ее тело в Америку. Заплатить за погребение им было нечем, но и бросить тело на причале они не могли: не вынесли бы такого позора. Ее престарелый хромой супруг лежал на причале: у него был голодный тиф, и путешествие явно было ему не по силам – жить ему оставалось считаные часы. Нельзя было допустить, чтобы перед смертью его глазам открылось подобное зрелище.