Текст книги "Звезда морей"

Автор книги: Джозеф О’Коннор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

– Что ж. Быть по сему.

Он развернулся и, прихрамывая, поплелся обратно к столу.

– Отец?

– Чтобы утром духу твоего здесь не было. И не возвращайся.

– От-те…

– Содержания ты впредь не получишь. Ступай.

– Пожалуйста, сэр…

– Что – «пожалуйста, сэр»? Пожалуйста, продолжайте потакать всем моим капризам? Пожалуйста, содержите меня, а я буду порхать по стране, точно танцмейстер? Думаешь, я ничего не знаю? Друзей у меня осталось мало, но какие-то все же есть: мне донесли про твой конфуз. Так вот, мистер, больше ты не будешь болтаться без дела и тратить мои деньги. Клянусь могилой твоей матери.

– Дело не в деньгах, сэр…

– Ах «дело не в деньгах, сэр»? Вот оно что, бесстыжий мальчишка? И на что же ты собираешься содержать свою, с позволения сказать, жену? На жалованье младшего лейтенанта?

– Нет, сэр.

– Да, сэр! И встань, когда я с тобой разговариваю! Я наслышан о твоих жалких потугах: вряд ли ты дослужишься до капитана.

– Вообще-то я думал выйти в отставку, сэр.

Отец презрительно усмехнулся.

– Ты собираешься оставить службу, куда я пристроил тебя на деньги, которые дались мне таким трудом?

– У мисс Маркхэм есть собственные средства, сэр. Ее отец – состоятельный коммерсант.

Лорд Кингскорт замер. Глаза его округлились от отвращения.

– Ты, вероятно, шутишь.

– Нет, сэр.

– Ты так сильно меня ненавидишь? Ты хочешь меня убить?

– Сэр, я прошу вас…

– Я растил тебя, воспитывал, оплачивал твое безделье, чтобы ты стал лавочником и пробавлялся торгашеством?

– Я… не думал об этом в таком роде, сэр.

– Ах, не думал. Как удобно. Как мило и современно. И ты не видишь в этом ничего дурного? Чтобы мужчину, черт подери, содержала жена?

– Сэр.

Лорд Кингскорт махнул на окно. Лицо его почернело от гнева, точно от грязи. Salach — по-ирландски «грязь»: звучание удивительно соответствует смыслу.

– Ни один из тех, кто живет на моей земле, даже самый последний бедняк, не станет иждивенцем жены. – Он со стуком поставил бокал на крышку рояля – так резко, что бренди забрызгал перчатку. – Или ты никогда не слышал о долге, ответственности, верности? В тебе есть хоть капля мужского, мистер?

Дэвид Мерридит не ответил. В рояле гудели струны. Щелкал оживший метроном, но лорд Кингскорт словно не слышал.

– Или ты намерен кормить грудью и подтирать задницы детям? Пока твоя потаскуха хлопочет в лавке?

– Сэр, я сознаю, что огорчил вас, но вынужден заметить, что меня возмущают подобные выражения…

Отец размахнулся и с силой ударил его по лицу.

– Ах, возмущают, непочтительный ты сопляк? – Он схватился за свою руку – до того сильным оказался удар. – Не хватало мне еще твоих замечаний: клянусь Богом, я этого не потерплю. Я тебя мигом отсюда вышибу, да так, что ты улетишь до самого Клифдена, пес бесстыжий. Ты слышал меня? Ты слышал меня, мистер?

Дэвид Мерридит расплакался от волнения.

– И встань, когда я с тобой разговариваю, мистер! Или я прошибу тобой стену!

– П-простите, отец.

– Не смей реветь, не то я задам тебе трепку, заика чертов.

– Да, отец.

– Я и раньше это делал, сделаю и сейчас. Слишком легко тебе живется. Получаешь, что хочешь, без всяких условий. Просто потому, что ты мой единственный сын, к которому я питал естественные чувства. Но теперь, к моему стыду, я понял, что совершенно тебя избаловал.

Тут вошел Томми Джойс, камердинер отца, и с опаской застыл на пороге. Он явно слышал их ссору.

– Ваша светлость звонили.

– Собери вещи виконта и прочее его добро. Утром чуть свет он уезжает. Он даст тебе адрес, по которому отправить вещи.

Слуга медленно кивнул и повернулся, чтобы уйти.

– А впрочем, я передумал: вели запрячь пони в фаэтон. Он уедет сегодня вечером, мой так называемый сын. Как только уложат его пожитки.

– Ваша светлость, прошу прощения, – нерешительно начал Томми Джойс, – ночь слишком холодная, чтобы отправляться в дорогу.

– Ты оглох?

– Сэр, я полагал…

– Да ты не только оглох, но и стыд потерял, невежа?

– Сэр.

– Делай, что велено, черт побери, да побыстрее, иначе я прогоню тебя сию минуту.

– Отец, умоляю…

– Не смей называть меня отцом. Ты опозорился в Оксфорде. Ты опозорился во флоте. Ты не выдержал ни одного испытания, которое посылает жизнь. А теперь вознамерился опозорить мое имя на все графство, втоптать его в грязь!

– Отец, пожалуйста, успокойтесь. Пощадите себя.

– Убирайся из моего дома, не то я возьму кнут и прогоню тебя прочь. Видеть тебя не желаю.

– Отец…

– Вон!

Дэвид Мерридит вышел из комнаты. Тихо, как только мог, закрыл за собой дверь. Его стошнило в коридоре; на двор вывели фаэтон. Когда его вещи сносили по лестнице, его вновь стошнило. «Вон!» – послышалось из библиотеки.

Это было последнее слово, которое сказал Мерридиту отец.

Черты характера кельтов. Быстры разумом, однако не хватает мыслительных способностей, чувствительны и своевольны, склонны противоречить, постоянны в ненависти и любви, веселость быстро сменяется печалью, воображение живое, общительны без всякой меры, склонны сбиваться в толпу, целеустремленны и самоуверенны, не имеют способностей к серьезному обучению, однако с величайшим усердием выполняют монотонную или чисто механическую работу (собирают хмель, жнут, ткут и пр.); лишены рассудительности и прозорливости, питают отвращение к морскому ремеслу.

«Сравнительная антропология» Дэниела Макинтоша,

«Антропологический вестник», январь 1866 года

Глава 18
ПЕРЕВОДЧИК

Пятнадцатый день путешествия, в который капитан встречает некоего пассажира (и размышляет о безрассудствах юной любви)

22 ноября 1847 года, понедельник

Осталось плыть одиннадцать дней

Долгота: 41°12.13’W. Шир.: 50°07.42’N. Настоящее поясное время по Гринвичу: 02.10 утра (23 ноября). Судовое время: 11.26 пополудни (22 ноября). Напр. и скор, ветра: 0,88°, 5 узлов. Море: неспокойное. Курс: W 271°. Наблюдения и осадки: днем валил снег. Весь день низкая облачность. Без четверти пять в 300 ярдах справа по борту в воде был замечен труп. Пол неизвестен. Сильно разложившийся, без нижних конечностей. Когда мы проходили мимо, преподобный Дидс и кое-кто из пассажиров читали молитвы.

Ночью умерли семь пассажиров и сегодня утром были преданы морю. Имена их вычеркнули из судовой декларации.

На судне по-прежнему чувствуется удручающее зловоние. Я велел трижды в день драить палубы, пока вонь не прекратится. Лисон сообщил о необычном происшествии в трюме. Там всегда кишели крысы, теперь же эти обезумевшие грызуны во множестве снуют по кораблю. Сегодня укусили ребенка с нижней палубы, всем было велено не приближаться к крысам. Доктор Манган обеспокоен их нашествием в местах общего пользования. Я велел разбросать яд.

Несколько раз мне сообщали о загадочных ночных криках на корабле – не то плач, не то вой. Несомненно, обычный шум и гам: нам, старым морским волкам, мафусаилам «Звезды», он хорошо известен – «шанти Джона Завоевателя», но, говорят, в этот раз кричали громче и страшнее прежнего. Кое-кто из трюмных пассажиров обратился к преподобному Дидсу с просьбой провести обряд экзорцизма. Он ответил, что полагает такие меры излишними, однако ж вечером отслужил на шканцах молебствие. Собралось множество народу.

Не иначе судно наткнулось на морское создание, быть может, крупную акулу или кита, и проткнуло его: видимо, внутренности или шкура этого животного пристали к корпусу корабля. Потому что пахнет явно дохлым или разлагающимся животным. (Нет нужды говорить, что у гаитянского короля Дюфи свои зловещие теории, но человеку разумному пристало рассуждать с позиции разума.)

Вот уже некоторое время я отвожу полчаса в день на прием пассажиров: любой, кто желает меня видеть, может явиться ко мне – разумеется, только по вопросам, не требующим отлагательства. (Лисон отделяет зерна от плевел – мера необходимая, учитывая растущий спрос.) Сегодня в урочный час ко мне в каюту пришла пара из числа трюмных пассажиров и объявила о желании сочетаться браком. А поскольку по-английски они не говорят, то захватили с собой посредником Уильяма Суэйлза, того калеку, о котором я упоминал. И правильно сделали, иначе я нипочем не разобрал бы, что они говорят на своем непонятном, но не сказать чтобы вовсе неприятном наречии. Суэйлз поздоровался со мною и признался, что рад оказии снова видеть меня. Я попытался приветствовать юную пару на их гэльском языке – «джи-а гвитч» – и, признаться, небезуспешно, поскольку они радостно кивнули и ответили мне тем же. «Слава Богу в этот день», – кротко рассмеялся Суэйлз, и мы переглянулись, как партнеры, дожидающиеся начала танца, но танец, увы, так и не начался.

Чрез моего оборванного учителя молодые люди объяснили, что им не раз доводилось слышать, будто бы капитан в море имеет право совершать браки. Я ответил (опять через Суэйлза), что это не принято, вопреки описываемому в дамских романах. На деле же я не вправе проводить никакие законные церемонии (за исключением похорон и казни пленных во время войны), а потому и посоветовал им подождать до Нью-Йорка и там найти городскую контору, которая имеет законное право отправлять подобную деятельность. (Как говаривал капитан Блай, «брак, заключенный в море, действителен лишь до прихода в порт».) Не знаю, точно ли Суэйлз передал им мои слова, но молодые люди помрачнели. Кажется, он произнес нечто в этом роде: «Шей дир он баддак нок вил бреш би лефойл»[53]53
  Любопытное примечание. По предположению некоторых исследователей гэльского языка, в том числе Сэмюэла Фергюсона, королевского советника из Белфаста, он сказал следующее: «Бё deir an bodach nach bhfuil breis bia le fail». По-английски это значит: «Этот сквалыга [или старый дурак] говорит, что дополнительного пайка вы не получите». Слово bodach (произносится «баддок»), возможно, связано со словом bod, вульгарным обозначением мужских гениталий. В Коннемаре это слово не то чтобы неизвестно. – Г ГД.


[Закрыть].

Я пожелал узнать, как долго они знают друг друга. Они ответили, что всего две недели: познакомились на борту. (Он с островов Бласкет, она с Аран.) Тогда я спросил, известна ли им старая поговорка: «Жениться на скорую руку да на долгую муку», они ответили, известна, по крайней мере, так сказал Суэйлз, но они влюбились друг в друга. Юноше восемнадцать, девица годом моложе, темноволосая барышня (я никогда не видал таких прелестных глаз!). Нетрудно вообразить, что бедолага при виде этакой красоты потерял голову: девица похожа на мою жену в молодости.

Я повторил, что не вправе отправлять подобные церемонии, и посоветовал им потерпеть одиннадцать дней, присовокупив, что срок этот не так уж долог, в особенности для счастливой пары, которая намерена прожить вместе целую вечность. Они ушли, не скрывая печали, Суэйлз попросил их подождать за дверью.

Мы с ним посмеялись над безрассудством юного пыла. Я сказал: если б мне давали гинею всякий раз, как я желал жениться на красавице, с которой мы две недели целовались и предавались прочим молодым глупостям, быть бы мне самым богатым человеком во всей Великобритании. Он расхохотался и хлопнул меня по спине – жест, неприятно поразивший меня своим амикошонством. Суэйлз добавил, что вот уже несколько дней и ночей надеялся встретить меня на палубе, подолгу ждал меня, но так и не увидел бы, не случись сегодня утром счастливого совпадения с этой молодой парой. Я объяснил, что очень занят, обязанности капитана корабля, за которые я получаю жалованье, не позволяют мне тратить время на пустую болтовню с пассажирами, однако надеюсь, что вскоре нам с ним представится случай пообщаться.

Суэйлз признался, что очень желал бы поступить на службу к лорду Кингскорту, буде выпадет такая оказия, а плыть нам осталось недолго. По его ело вам, он опасается, что, когда мы приедем в Нью Йорк, лорд Кингскорт с семейством продолжит путешествие, и он утратит этакую возможность.

Я ответил, что два дни назад обмолвился лорду Кингскорту о его желании, но тот ответил, что не нуждается в его услугах, поскольку у них уже есть служанка. Однако ассигновал мне пять шиллингов для передачи Суэйлзу вместе с его благословением. Что я послушно и исполнил. Но этот неблагодарный не очень-то обрадовался. Я спросил, в чем дело, и он сказал, что пять шиллингов в рот не положишь, равно как и десять тысяч. На этом я с ним распрощался. Обязанности капитана значительны и велики, однако же в них не входят поиски места для нахальных дураков (пока что).

Он ушел, зашли другие пассажира, и Лисон сообщил, что Суэйлз несколько дней просился ко мне на прием, клялся, что мы с ним закадычные друзья, и все такое прочее. На это я ответил: жаль, я не могу разорваться на части в угоду каждому олуху на судне. Вот червяк, сказал Лисон. (Впрочем, не имея намерения оскорбить.)

Вечером, проверяя приборы на баке, я заметил молодого человека, желавшего жениться: он, как ни в чем не бывало, миловался с другой богиней, красавицей Хелен с копной золотистых волос. Значит, этот бласкетский Парис вполне оправился от перенесенного разочарования! Вот вам и юная любовь. Поначалу жаркая, как сирокко, она так же стремительно остывает или принимает новое направление.

О Бонапарте слышал, но кто таков, не знает, слышал и о Шекспире, но не знает, жив тот или помер, да и не заботится о том. Кажется, некто с похожей фамилией держал девку [проститутку] и жил припеваючи, но был так суров, что, помри он, было бы лучше. Королеву видал, но как ее звать, вспомнил не сразу, слыхал и о Боге, который сотворил мир. Когда именно слыхал о нем, не помнит. Никогда не слышал о Франции, однако слышал о французах, об Ирландии тоже слышал. Где она, не знает, но вряд ли далеко, иначе оттуда в Лондон не приезжало бы столько народу. Предположил, что они всю дорогу от Ирландии до Лондона идут пешком.

Разговор журналиста Генри Мэйхью с неизвестным торговцем из Ист-Энда

Глава 19
ВОР

В которой читателю для его нравственного воспитания предлагается вопиющая хроника падения Пайеса Малви в болото преступности и мошенства – а также последствия, к которым неминуемо приводит подобное поведение

В ночь, когда Пайес Малви ушел из Коннемары, на западное побережье Ирландии обрушился ураган и за считанные часы повалил двадцать тысяч деревьев (как сообщила на следующий день лондонская «Таймс»). Ветер бушевал неукротимо, но наибольший урон причинили деревья. Они перекрывали дороги, запруживали реки, ломали церкви, хижины, дома. Буря неистовствовала по всему западному побережью от островов Скеллиг в графстве Керри на юге до северной оконечности Донегола. Сдуло и разметало десятки мостов. В Слайго двое погибли в обвале, в Клэре женщину убило молнией. В оксфордском Новом Колледже некий аристократ из Кашела опубликовал в студенческой газете статью о том, что графство навеки утратило привычный облик.

Две сотни миль от родного дома до великого города Белфаста в графстве Антрим Малви прошел пешком: это заняло у него почти месяц. Он никогда не бывал в больших городах, тем более в таких роскошных и просторных, как этот. Белфаст был настолько богат, восхитителен и огромен, что порой его обитатели спорили, где именно находится город: одни уверяли, что в Антриме, другие – что в Дауне, все стремились заявить на него права. О красоте его реки слагали песни: милый старый Лаган разрезал город пополам. На охранявшие площадь высокие гранитные алькасары, мраморные крепости с величественными колоннами Малви глазел как на диво, от изумления раскрывал рот при виде бесчисленных рядов домов из красного кирпича, выстроенных специально для трудящегося народа. Здесь ты получал жилье. Здесь ты получал соседей. И если Коннемара была Антарктидой, то Белфаст – Афинами. Так казалось Пайесу Малви. На башне ратуши развевался британский флаг величиной с поле его отца.

Пайес добрался до многолюдного порта и на время устроился землекопом: расширял и углублял гавань. Такая работа была ему по душе – несложная, здоровая и результат виден сразу, не то что когда обрабатываешь поле в Коннемаре. Да, к вечеру разламывалась спина, слабели мышцы, кожа шелушилась от холода, а мозоли на руках напоминали стигматы отшельника, однако к концу недели тебе отсыпали горсть шиллингов, унимавших боль, точно целебный бальзам. Съестного в городе было много, и стоило оно дешево. Хочешь выпить – изволь, и это легко достать, и не ядовитый потин[54]54
  Потин – ирландский крепкий алкогольный напиток (от 40 до 90 %), разновидность самогона.


[Закрыть], как на севере Голуэя, а вкусный легкий эль и согревающее солодовое пиво.

В порту никому нет дела, пришел ты или ушел. Прочие трудяги сами уходили и приходили. Малви, выросшему почти в кровосмесительной близости Коннемары, анонимность большого города представлялась блаженством. Свобода завести беседу с учтивым незнакомцем, который разговаривает с тобой, только чтобы убить время. Товарищ, который ничего не предлагает и ничего не требует взамен Вряд ли вы еще увидитесь, поэтому можно болтать без опаски. Или свобода не заговаривать ни с кем вовсе: но здесь ты волен выбирать – не то что в горах Голуэя. Глубокое молчание ночного города. Гулять по улицам спящей метрополии, слышать эхо своих шагов по мокрому черному камню, сквозь просвет в конце улицы с рядами лепящихся друг к другу домов заметить вдали холмы, залитые лунным светом, – и вернуться с бутылкой в свою портовую лачугу. Пайес Малви мнил, что живет как бог.

В юности его мать две недели провела в Дублине. И всякий раз, когда заводила речь о порядках большого города, с подозрением и упреком отмечала, что в таких местах можно по-настоящему быть собой. Пайесу Малви казалось, что здесь каждый волен быть кем угодно: город – чистый лист, на котором можно переписать прошлое. Текст, написанный там, где подчистили предыдущий, по-гречески называется палимпсест. Про себя Малви называл Белфаст «Палимпсестия, графство Антрим». Здесь нет причин ограничиваться тем, чтобы оставаться только собою. И вскоре он обнаружил, что в Палимпсестии существует масса причин быть кем-то еще.

Там он впервые стал пользоваться вымышленными именами. Отзывчивый товарищ-протестант, с которым Малви делил лачугу, украдкой посвятил его в некоторые из правил. Белфаст меняется. Люди несут «прежний бред[55]55
  Так произносится имя Папы Римского Пия IX, занимавшего в то время папский престол (1846–1878).


[Закрыть]. За товарищем отродясь не водилось и не водится предрассудков. Вера – личное дело каждого, и, если бы все думали так же, жить было бы куда проще. Но католику нынче надо держать ухо востро. С таким говорящим именем, как Пайес[55]55
  Так произносится имя Папы Римского Пия IX, занимавшего в то время папский престол (1846–1878).


[Закрыть], в некоторых районах города лучше не ПОЯВЛЯТЬСЯ.

На время Малви притворился собственным братом, но быть Николасом Малви показалось ему неприличным: жестокая колонизация. Да и фамилия Малви слишком уж отдавала папством, а большинство нанимателей этого на дух не переносили. Выбрать себе правильное имя оказалось невероятно сложно. Как «Джон Адамс» он почти четыре месяца проработал портовым грузчиком, как «Айвен Холланд» – матросом на скотовозе, как «Билли Раттледж» – палубным матросом на лоцманском буксире. Портовая жизнь была достаточно разнообразна, чтобы часто менять имена.

Под именем Уильяма Кука он трудился помощником портового грузчика, который любил Бога и понукал Малви тоже Его полюбить. Малви так же мало желал найти Иисуса, как Иисус, надеялся он, желал найти Малви, однако ему нравилось слушать удивительно поэтичную речь набольшего. Танцы он звал «ножными блуднями», виски и портер – «пахтой дьявола». Умерших называл «усопшими», Папу Пия – «Капитаном Красная Шапка» или «Джонни Длинные Чулки».

Сам грузчик считал себя «искупленным библейским протестантом», Силой Духа Святого причисленным во избавление к евангельской вере. Малви не понимал, что значит «искупленный» и «причисленный» в таком возвышенном смысле, почему искупление грехов – цель, к которой непременно следует стремиться, и от каких таких тяжких грехов требуется избавление. Но Малви казалось, что способность подобным образом рассуждать о вере придаст ему весу. Он принял крещение как евангельский христианин в храме-палатке в Лисберне и тем же вечером по дороге домой посетил католическую мессу в Дерриагн, хотя одежда на нем еще не высохла после крещения. Ни то, ни другое не приобщило его к Силе Духа Святого, но, как говаривал отец, когда пропускал стаканчик-другой, глупо ждать от Бога чудес.

Со временем Малви утомила портовая жизнь с ее зарождающимся недоверием и усиливающимся взаимным подозрением, и он решил попытать счастья в другом месте. Некий Дэниел Монаган записался на скотовоз, курсировавший между Белфастом и Глазго. Через месяц в Белфаст вернулся уже Гэбриел Эллиот: работы в нищем шотландском городе не нашлось, зато существовали многие разногласия из тех, что назревали и в Белфасте.

Физический труд ему прискучил, и Малви стал гадать, чем бы еще заработать себе на жизнь. Вечерами он обходил портовые кабаки и пел там балладу, которую сочинил. Он выучился приспосабливать ее ко вкусам слушателей и ступать осторожно в многочисленных границах Белфаста. Если в кабаке сидели протестанты, оскорбленный сержант превращался у него в ленивого ирландца-католика, просящего милостыню; католикам Малви пел о фанатике-викарии, стремящемся обратить в свою веру благочестивых голодающих. В конце концов (он подозревал, что рано или поздно эта минута настанет) выяснилось, что он, по сути, поет одну и ту же песню двум противоборствующим сторонам, и те, накоротке объединившись, избили его до полусмерти и вышвырнули из города.

Очнулся он под брезентом на палубе углевоза, в лохмотьях и с пустыми карманами. Матросы переговаривались на незнакомом ему языке, диковинном, с обилием гласных: Малви решил, что это немецкий. Он далеко не сразу осознал, что это английский, поскольку никогда не слыхал такого говора. Гласные они глотали, согласные произносили излишне четко. «Едва» означала у них голову, «бух» – бога. Должно быть, норманны, подумал Малви. Современные викинги. Или американцы. Те любят всякие капризы и выкрутасы. И лишь когда капитан предложил выпить «за дброе здрвье краля Вильма» (Хрни ево бух), Малви догадался, кто эти странные создания. Те, в честь кого назван язык.

Он просидел в укрытии еще день и отважился выйти, лишь когда показалась земля. Туземцы встретили его появление удивленно-веселыми криками, но не побили и не выбросили за борт (хотя он ожидал не одного, так другого). Вместо этого его накормили, напоили, подбодрили, назвали «славным малым». К нему обращались «голубчик», «милок» и «мил человек»: Малви понял, что все эти слова выражают дружеское расположение. Путнику объясняли в точности, где он находится, называли невиданные земли, маячившие вдали. Остров Фаулнис. Саутенд-он-Си. Поселение Рочфорд, обитатели которого славятся воинственностью. Базилдон, графство Эссекс, родина древних племен.

Легендарный Ширнесс. Остров Шеппи. Они заплыли в устье Темзы, миновали Пурфлит и Дагенем, Вулидж и Гринвич, Айл-оф-Догс, Дептфорд и Лаймхаус, Степни и Шедуэлл; над портом клубился красновато-желтый туман. Потом красно-желтый туман рассеялся, точно поднялся занавес в гигантском театре, и показался Лондон, столица всех городов. Величественная в сумерках, библейски-великолепная, в миллионе мерцающих огней, одинокая, будто утратившая былую славу примадонна в чужих украшениях. Ошеломленный Малви не мог вымолвить ни слова. Эта дива, пусть и сомнительного происхождения, уже его покорила.

Корабль медленно направился в порт – через Уаппинг и Пеннингтон, к церкви Сент-Джордж-ин-зе-Ист; речная гладь сияла, как лист чеканного золота, купол собора Святого Павла высился, словно медный Кро-Патрик[56]56
  Кро-Патрик – гора в Ирландии.


[Закрыть]. Пришвартовавшись в порту, спасители пожелали Малви удачи. Он сошел с корабля и, пошатываясь, побрел прочь. Моряки смеялись с дожидавшимися их женами – мол, не привык человек к качке. Но они ошибались. Их пассажир шатался, опьянев от любви. И надеялся никогда не протрезветь.

На пристани играли в кости уличные мальчишки, два маленьких беспризорника, и напевали балладу об отчаянном разбойнике:

 
Фредерик Холл меня зовут,
Я граблю всех и там, и тут,
Но ждет меня суровый суд —
Пеньковая веревка.
 

Пайес Малви перекрестился. Больше ему не придется менять имя.

Два года Фредерик Холл прожил в Ист-Энде, пробавляясь мошенничеством и грабежом. Это было проще, чем петь, намного прибыльнее и безопаснее – если вести себя благоразумно. Джентльмены, по ночам приходившие в их квартал в поисках девиц, были настолько легкой добычей, что Малви не верил своему везению. Заступи такому дорогу в переулке, пригрози, что у тебя пистолет – и этот болван без слова отдаст тебе свой кошелек. Покажи ему дубинку – сделает, что велишь. А если подойти к такому, когда он вышел из борделя – в тот самый миг, когда он, застегивая брюки, думает, что никто ничего не узнает, – и сказать негромко: «Я знаю, где вы живете, и расскажу вашей жене», он будет умолять тебя взять всё, что у него есть, и еще поблагодарит за согласие.

Вскоре Малви обнаружил любопытную вещь: простейший способ раздобыть деньги – попросить их. Он высматривал на улице джентльмена, который явно нервничает (видимо, новичок в этикете Ист-Энда), бедного неуклюжего дурачка, чьи пошитые на Сэвил-Роу штаны, того и гляди, лопнут от дыбящегося под ними желания. Малви неспешно подходил к нему с самой сочувственной улыбкой, на какую был способен, и, протянув руку, точно метрдотель, встречающий гостя, говорил: «Сэр, у меня неподалеку есть прелестная девчоночка. Красавица, грудки как персики. Привести ее вам, сэр? Ее комнаты тут рядом. Милая, благоразумная. Сделает всё, что вы пожелаете». Если джентльмену от смущения случалось замешкаться с ответом, Малви повторял: «Всё, что пожелаете». Тогда джентльмен протягивал ему горячие монеты, Малви благодарил и шел прямиком в ближайший паб, не сомневаясь, что этот франт не увяжется следом. И не сомневаясь, что даже если он ошибается, никто прилюдно не потребует у него обещанную потаскуху. По крайней мере, ни один джентльмен. Их жизнь подчинена правилам. И правила эти можно обратить в свою пользу: это и есть секрет, на котором зиждется жизнь Лондона. Приезжие выживают или умирают в зависимости от того, ведом ли им этот секрет; Фредерик Холл понимал это лучше многих.

Он любил столицу, как любят жену. Обитателей Лондона он считал порядочными, снисходительными, справедливыми, словоохотливыми в трезвости, расточительными во хмелю – и куда более приветливыми к приезжим, чем ему внушали. Пожалуй, их любезности немало способствовало то, что они сами почти все были приезжими, и многие сознавали, что когда-нибудь уедут. Ходить по улицам Уайтчепела было все равно что путешествовать по миру. Евреи с черными пейсами, с бородками, в кипах на макушках, черноокие женщины в сказочных сари, китайцы с косичками или в островерхих шапках, землекопы, чья густо-черная кожа при определенном освещении отливала синевой рассветной Атлантики. Малви не раз поражался точности слов, какими в Ирландии называют чернокожего: fear gorm, синий человек.

Под провисшими балками чердака, где он ночевал, сквозь дыры в кровле Малви считал звезды и слушал доносящиеся с улицы мелодии, спорящие друг с другом. Если ему не спалось (что случалось нередко), он в рваном исподнем сидел у окошка и наблюдал, как моряки идут из порта в бордели и кабаки, поглазеть на уродцев, раздевающихся женщин, уличный бурлеск. Порой он спускался и бродил в толпе – для того лишь, чтобы оказаться среди людей. Чтобы его толкали, обступали со всех сторон: чтобы не быть одному.

Марокканцы в тюрбанах, индийцы с кожей цвета тикового дерева, красивые техасцы с загаром таким ярко-оранжевым, что, впервые увидев техасца, Малви решил: у бедняги желтуха. Французы, голландцы, пахнущие пряностями испанцы. Виноторговцы из Бургундии. Акробаты из Рима. Однажды вечером с высоты своего семиэтажного насеста Малви наблюдал за группой оперных певцов откуда-то из Германии, величественно прошествовавших по Ист-Энду от Тобакко-уорф, словно процессия судей. По пути они пели «Мессию»[57]57
  Здесь: оратория Генделя.


[Закрыть] и в шутку благословляли прохожих, которые встречали их аплодисментами. Удивленно воззрившись на них с головокружительной высоты, Малви пропел ответ, точно освобожденный раб:

Царь царей!

Господь господствующих!

Он будет царствовать во веки веков!

Но больше всего он любил язык Лондона, громкие фанфары города, который ведет разговор с самим собою. Итальянская или арабская речь здесь была не в диковинку; португальский и русский, цыганский и шелта[58]58
  Шелта – язык т. н. «ирландских путешественников», кочевой этнической группы, проживающей в Ирландии, Великобритании и США.


[Закрыть], красивые печальные молитвы и хвалы, по пятницам на закате доносившиеся из синагог. Порой он слышал языки, названия которых не знал, столь странные и недоступные для понимания, что поневоле закрадывалось сомнение, языки ли это и найдется ли в мире хотя бы два человека, кто их знает. Жаргон ярмарочных торговцев, суржик путешественников, рифмованное арго ларечников, «потайные» словечки преступников, скороговорка букмекеров и шулеров, протяжный выговор изящных ямайцев, напевное произношение валлийцев и креолов. Все они заимствовали друг у друга: так дети меняются флажками; выразительный lingua franca, на который каждый волен заявить права. Точно множество народов из вавилонской башни хлынуло на окутанные парами зловония улицы Уайтчепела. Малви приехал из краев, где тишина постоянна, как дождь, и положил себе никогда больше не знать такого кошмара.

А цветистая речь кокни! Дерзкие, неряшливые ленты слов. Он часами слушал их болтовню на рынках и ярмарках Патерностер-сквер. Как же ему хотелось изъясняться так живо и остро. Он упражнялся в этом умении вечер за вечером, благоговейно переводил привычные тексты на это наречие:

Старый туз наш,

Который кантуется в Льюишеме,

Да гремит кликуха твоя.

Да кучерявится житуха твоя,

Да сладится скок твой В Боу и в Льюишеме.

Харч наш насущный даждь нам днесь

И прости нам фуфло наше,

Как мы прощаем легавым и марухам нашим

Их плутни (паскудам таким).

И не подведи нас под монастырь,

Но избави нас от всякого шухера.

Да будет твоя малина, феня и фарт,

Пока мамаша не выйдет из кутузки. Аминь.

Больше всего он полюбил размышлять о жаргоне преступников. В английском столько же слов, обозначающих воровство, сколько в ирландском названий водорослей или чувства вины. С точностью, строгостью и самое главное – поэтичностью они разделили язык воровства на подвиды, будто замшелые грамотеи, нарекающие бабочек. Каждой разновидности воровства нашелся свой глагол. Виды хищений, о которых он прежде не подозревал, явились ему поначалу в облике дивных слов. Базаровать, байданить, бегать, бить по ширме, блочить, бондить, брать на характер, вертануть угол, взять сонник, гнать марку, делать чистые, заделать хату, запалить, запороть медведя, ковырять скок, куропчить, ломать, молотить, наворачивать, подрезать, пускать шмеля, работать по рыжью, тибрить, торговать, ходить по огонькам, шустрить. Воровская речь в Лондоне звучала как танец, и Малви танцевал по городу, точно герцог.

В начале было Слово, и Слово было Бог. Малви обожал эти глаголы, их шипящее великолепие, их величественную музыку с его коннемарским выговором. Он украл тетрадь и принялся их собирать. Исписав одну, украл следующую, побольше. Так в детстве он изучал словарь. Эта тетрадь стала его Библией, энциклопедией, паспортом и подушкой.

Он ходил по шумному городу, как Адам по Эдему, и, благодарно протягивая руку, срывал плоды. Но не додумался бы совершить предсказуемого греха, дабы за алчность его не изгнали из рая прямиком в Ньюгейтскую тюрьму. Он воровал лишь то, в чем испытывал потребность, но не больше. Жадничать нет ни смысла, ни нужды.