Текст книги "Звезда морей"

Автор книги: Джозеф О’Коннор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Глава 32
ГНИЛЬ

Отрывок неоконченного романа

Г. Грантли Диксона

Подробности нижеследующего фрагмента позаимствованы из записок доктора Уильяма Мангана (свидетеля описанных событий) и из давнего интервью, взятого у доктора незадолго до его смерти в 1851 году

62°08’W, 44°13.11’N

11.15 пополудни

– Не помешаю, Монктон? – спросил лорд Томас Дэвидсон.

Утомленный доктор отошел от двери и удивленно прищурился.

– Лорд Куинсгроув. Ничуть. Входите, сэр, входите.

В тесной, но опрятной каюте сидела сестра доктора, на ней было японское кимоно. На ломберном столе, подле шахмат, тоже японских, стоял заварочный чайник с чашками. Устало нахмурясь, сестра доктора встала и поприветствовала Дэвидсона.

– Добрый вечер, миссис Дарлингтон. Прошу прощения за вторжение в неурочный час.

– Ничего страшного. Все благополучно? – Распущенные волосы ее были влажны. – Что-то с детьми?

– Оба спят, как Эндимион. Мы сегодня праздновали день рождения.

На балке над ломберным столом висела лампа, в углах каюты лежали тени. В темном зеркале над письменным столом в алькове отражался эстамп со сценой охоты.

– Не угодно ли чаю? Или чего покрепче? У меня припасена бутылка отличной мадеры.

– Нет, Монктон, спасибо. Я вообще-то по делу: мне нужен ваш профессиональный совет.

Доктор кивнул.

– Почту за честь, лорд Куинсгроув. Вам нездоровится?

– В общем, да. Но меня беспокоит не это.

– Ясно, ясно. Мы с миссис Дарлингтон заметили, что вы последнее время несколько бледны.

– У меня к вам щекотливый вопрос.

– А. Вам угодно обсудить его без миссис Дарлингтон?

– Нет-нет. Что вы. Я не это имел в виду. – Он имел в виду именно это, но не хотел показаться неучтивым. Доктор понял его и обернулся к сестре:

– Мэрион, дорогая, быть может, ты займешься тем дельцем, о котором я тебе говорил?

Она улыбнулась.

– Я как раз хотела, дорогой.

Сестра вышла, Монктон засмеялся негромко и добродушно.

– Нам, мужчинам, порой непросто о себе позаботиться и честно признаться, в чем дело. Не то что нашим мемсагиб. Нам бы у них поучиться.

– Вы правы, – согласился лорд Куинсгроув. Он уже жалел, что пришел сюда. Его раздражали панибратские намеки и угодливая болтовня Монктона.

– Ну, выкладывайте, в чем дело. Ох, простите мое невежество, милорд, садитесь же, садитесь скорее. – Монктон указал на кресло подле секретера и опустился на табурет.

– Мне неловко в этом признаваться. Такой конфуз.

Доктор выдвинул ящик стола, достал тетрадь.

– К северу или к югу? Выражаясь обиняком.

– К югу.

Монктон дипломатично кивнул, обмакнул перо в чернильницу.

– Несварение желудка? Или что-то в этом роде?

– Нет.

Облизнув палец, доктор принялся листать тетрадь, снова кивнул и начал писать.

– К югу и юго-западу, значит. Милорд Навуходоносор.

– Что?

– Значит, дело в мочевыводящих путях.

– Пожалуй, можно и так сказать.

– Не хватает задора?

– Нет, дело не в этом.

– Воспаление? Боль?

– Отчасти и то и другое.

– М-м. Мочеиспускание нормальное?

– Не совсем. Очень болезненное.

Доктор снова кивнул, словно этого и ожидал. Повисло молчание, слышно было лишь, как перо царапает бумагу.

– А с опорожнением как обстоит? Запоры?

Пациента будто ударили по губам. Он так покраснел, что защипало щеки.

– Бывает.

– Что ж. Ясно. – Доктор долго писал в тетради, потом поджал бледные губы и устало вздохнул. – Условия на борту, конечно, оставляют желать много лучшего. В отношении гигиены. Даже у нас, в первом классе. Признаться, это мой пунктик. И у миссис Дарлингтон тоже. Однако ж, лорд Куинсгроув, если соблюдать чистоту, можно избежать осложнений. Миссис Дарлингтон много работает с бедняками.

Дэвидсон не знал, что отвечать. То ли защищать принятые на корабле меры по соблюдению чистоты, то ли собственные гигиенические привычки, то ли похвалить таинственную работу миссис Дарлингтон с бедняками. Доктор порылся в кожаном саквояже.

– Выпить любите, милорд?

– Пожалуй, иногда слишком.

Монктон негромко рассмеялся.

– Что ж, в этом смысле вы далеко не одиноки.

– Ваша правда.

– Однако ж необходимо знать меру. Ни печени, ни мочевыводящим путям злоупотребление не идет на пользу. Шлаки копятся. Боль может отдавать в поясницу и в область половых органов. Опять же, ночная потливость.

– Понимаю.

– Вы, разумеется, регулярно принимаете ванну, сэр? – Доктор извлек из саквояжа стетоскоп и кое-какие металлические инструменты.

– Да, два раза в неделю.

– М-м. Замечательно. Молодец. – Он вновь принялся писать, повторяя ответ пациента, точно школьный учитель, довольный работой ученика. – «Купается два раза в неделю». – Взмахнув рукой, подчеркнул записанное и энергично поставил точку, словно пытался наколоть насекомое на кончик пера.

– Я бы советовал принимать ванну раз в два дня. Или ежедневно, если есть такая возможность.

– Хорошо.

– Так-то лучше. Что ж, пожалуйте сюда, взглянем на поле битвы.

Доктор зажег керосиновую лампу, сделал фитиль повыше, чтобы ярче горело: каюту залило золотистое сияние. Повсюду – на стульях, спинке дивана, ширме – висела мокрая одежда и постельное белье.

Дэвидсон развязал брюки, исподнее, приспустил до колен. Расстегнул три нижние пуговицы рубашки. Доктор достал из стопки глаженого белья нечто похожее на наволочку и набросил на спинку стула.

– Можете опереться сюда ягодицами.

Дэвидсон повиновался. Монктон опустился на колени, приступил к осмотру.

– Тут побаливает?

– Да.

– И здесь, наверное, тоже?

Дэвидсон вздрогнул.

Доктор сочувственно поцокал языком.

– Потерпите еще чуть-чуть, будьте паинькой. Кажется, враг уже виден.

Один из металлических инструментов оказался такой холодный, что от его прикосновения пациент отшатнулся. Некоторое время он чувствовал лишь жар лампы на коже и пальцы доктора, щупавшие его мошонку и промежность. Вдруг его чресла и нижнюю часть кишечника пронзила боль, бедра пробрала дрожь.

– М-м. Так я и думал. – Монктон встал с колен, поморщившись от натуги. – Маленький паразит. Ничего страшного, простая инфекция. Неприятно, больно, но лечится легко. Такое часто встречается в условиях скученности. В тюрьмах. Казармах. И прочем подобном. – Он примолк, шмыгиул носом. – В работных домах.

– Вы не знаете, как я мог это подцепить?

Монктон мельком посмотрел в глаза Дэвидсона.

– Вам лучше знать, сэр.

Лорд Куинсгроув вспыхнул. Пожал плечами.

– Увы.

Доктор кивнул. Подошел к умывальнику, принялся тщательно мыть руки и запястья.

– Через плохо постиранную одежду или полотенце. Через сиденье в уборной. Бедра терлись друг о друга или об исподнее, вот и стало хуже. Горячая ванна – и будете как новый. И без мыла: только очень горячая вода. Скажите жене, пусть велит вашей красавице-служанке попросить на камбузе чесноку, и добавьте его в воду. – Он любезно улыбнулся. – Некоторое время будете пахнуть как француз, но запах скоро выветрится.

Корабль мягко наклонился, медленно выровнялся, лампа на потолке качнулась. В душной каюте заплясали тени.

– И недели две, а лучше месяц воздержитесь от всего, что требует телесного напряжения. От супружеского долга и прочего.

– Понимаю.

Монктон понизил голос и добавил с неожиданной грустью:

– Эта гадость передается дамам. А у дам, увы, ее вылечить куда сложнее. У них устройство другое. Так просто не доберешься.

– Ясно.

Дэвидсон подтянул брюки, застегнул рубашку. Жалобно скрипнули половицы, точно дерево тоже терпело боль. Он заметил, что доктор не сводит с него взгляда. И улыбается, но глаза его серьезны.

– А это что такое? У вас на животе.

– Ах, это. – Дэвидсон опустил глаза. – Да прыщ какой-то.

– Болит?

– Нет-нет. Я про него и забыл. У меня время от времени такое бывает.

– Позвольте взглянуть, раз уж вы здесь. Будьте любезны, расстегните рубаху.

– Уверяю вас, там ничего страшного.

– И тем не менее. Раз уж вы здесь. Разумнее осмотреть.

В голосе его слышалась настойчивость, противиться которой было трудно. Лорд Куинсгроув расстегнул рубашку и вновь прижался ягодицами к спинке стула. Доктор подвинул себе табурет, сел.

– Черт возьми, – пробормотал он. – До чего же здесь темно.

– Быть может, я могу вам как-то помочь?

– Подержите лампу, если не трудно. Хорошо?

Дэвидсон взял лампу, поднял до своего пояса, резкий керосиновый запах ударил ему в нос. Доктор ощупывал его, осторожно растягивая кожу вокруг покрытого коркой волдыря. Он сидел очень близко, пациент чувствовал на животе его теплое дыхание и невольно думал о том, что докторам мы позволяем больше вольностей, чем всем прочим. Монктон попросил не шевелиться, и Дэвидсон послушно замер. Доктор протянул руку к потрепанному саквояжу, достал лупу и стопку марли.

Некоторое время он молча осматривал пациента. Наконец спокойно спросил:

– Других ранок у вас нет? Или сыпи? Или чего-нибудь в этом роде?

– Несколько лет назад было что-то подобное. Боюсь, это наследственное.

Доктор поднял глаза и вопросительно посмотрел на Дэвидсона.

– Экзема, – пояснил Дэвидсон. – Мой покойный отец страдал от такой же напасти Конечно, он много лет провел в море Он приписывал эту болезнь недостатку фруктов в рационе.

– У вас бывала сыпь на ладонях или подошвах?

– Да, бывала. Но очень давно.

– Как давно?

– Лет пять ил и шесть. Сама прошла.

– А боль в горле? Приступы головокружения?

– Время от времени.

– Видите хорошо?

Дэвидсон отрывисто рассмеялся.

– Порой я слышу, что мне нужны очки. Обычно от моей дорогой жены. Но и этим ее советом я тоже пренебрегаю.

– Ох уж эти женщины, – улыбнулся Монктон, – никакого от них покоя.

– Да.

– И все равно мы любим этих занудных мегер.

Он встал, вновь вымыл руки, тщательно вытер марлей. Закончив, взял марлю щипцами, поднес к лампе и держал, пока марля не сгорела дотла. Эта предосторожность встревожила Дэвидсона. Чего опасается доктор?

– От этой заразы есть примочка, – сказал пациент. – Отец ею лечился. Кажется, со смитсонитом. Розоватая такая.

– Верно. С цинком и окисью железа.

– Она самая. Вот я дурак, забыл взять ее с собою. Быть может, найдется в вашем арсенале?

Доктор повернулся и серьезно посмотрел на него.

– Лорд Куинсгроув, мне понадобится помощь сестры, чтобы вас осмотреть и сделать записи. Скорее всего, ничего страшного, но я хочу убедиться. Уверяю вас, стесняться тут нечего. Сестра моя исключительно благоразумна и вдобавок прекрасно обучена.

По бедру Дэвидсона сползла капля пота.

– Хорошо.

Монктон быстро вышел.

Лорд Куинсгроув услышал топот по палубе. Подошел к стене, к темному зеркалу. Под верхний правый угол рамы красного дерева подсунули вырезку из газеты. Анонсы грядущего нью-йоркского оперного сезона. Американская премьера шедевра синьора Верди. Дэвидсон осторожно приподнял край рубашки. Выпуклая бородавка размером с шестипенсовую монету. Он коснулся ее сперва указательным, потом большим пальцем. На ощупь шершавая, но не болит.

С палубы донесся задорный гомон. Он подошел к иллюминатору, выглянул в темноту. Вдали светился красный огонек. Маяк в Галифаксе. Побережье Новой Шотландии.

Вернулся доктор с сестрой. Монктон смотрел озабоченно и угрюмо.

– Разденьтесь догола и лягте вот сюда.

– Зачем?

– Вам не о чем беспокоиться, – вмешалась миссис Дарлингтон. – Как будете готовы, ложитесь. Все будет хорошо.

Они ушли в тесную соседнюю каюту. Он быстро разделся, разулся, взял одежду и обувь и последовал за ними. В каюте было очень холодно и пахло смолой. Босыми ногами он чувствовал липкие половицы. Доктор снял с койки одеяло, повесил на крюк лампу.

– Лягте сюда, пожалуйста. Это недолго.

Монктон встал по одну сторону от койки, его сестра по другую. Они принялись осматривать его – тщательно, дюйм за дюймом. Грудную клетку и пах. Подмышки и бедра. За ушами. Живот и кожу головы. Под языком. Десна. Каким то инструментом раздвинули ноздри, зажгли свечу, чтобы осмотреть носовые ходы. Время от времени доктор что-то говорил сестре, она делала записи в тетради. На палубе горланили шанти. Доктор жестом показал Дэвидсону, что нужно перевернуться на живот.

– Именно так, милорд. А теперь расслабьтесь.

Дэвидсон почувствовал, как они щупают его спину, напряженные, точно натянутая проволока, плечи, ноги, ступни, между пальцами ног, между ягодицами. Он вообразил, будто видит собственное тело с высоты: его осматривают, склонив головы, перешептываются, руки порхают по его телу, как птицы.

В тесной каютке слышалось молитвенное бормотание, слов лорд Куинсгроув не понимал: туберкулез легких. Уртикария. Десквамация. Герпес. Бормотание убаюкивало, а он так утомился, что начал засыпать. Громада корабля тянула его вниз, к матери. Он остро ощутил тяжесть своего скелета, койку, поддерживавшую его усталое тело. Море немного успокоилось. Боль утихла. Вдруг он осознал, что к нему никто не прикасается. Он открыл глаза, доктора не было.

Миссис Дарлингтон мягко проговорила:

– Можете одеваться, лорд Куинсгроув. Спасибо.

Дэвидсон поднялся с койки, сделал, что велено. Его охватила усталость, граничащая с изнеможением. Ему захотелось уйти прочь из каюты хирурга, прогуляться по палубе, глотнуть соленого морского воздуха. Полюбоваться золотистыми огоньками суши.

Без сюртука, в одной рубашке он вернулся в большую каюту и отрывисто спросил:

– Сколько я вам должен, Монктон?

Доктор точно не слышал его. Монктон отошел к столу, на котором стоял глобус, и рассеянно крутил его. Матросы пели. Глобус свистел. Монктон коснулся Африки, остановил глобус.

– Вилли? – окликнула его сестра. – Его светлость задал тебе вопрос.

Монктон обернулся. Он был бледен.

– Лорд Куинсгроув, – тихо произнес он. – У вас сифилис.

Майкл, я чувствую себя великолепно. Никогда не был здоровее. Воздух Скалистых гор идет мне на пользу. У меня есть всё, чтобы жить вольготно. И все-таки по ночам, когда я лежу в постели, мысли мои летят через весь континент и Атлантику к холмам Кратло. Несмотря ни на что, я не могу забыть родину: никто из ирландцев на чужбине не может забыть края, в которых вырос. Но увы! Я так от них далеко.

Письмо сержанта Мориса X. Вулфа из Вайоминга брату в графство Лимерик

Глава 33
ГРАНИЦА

В которой изложены разговоры, имевшие место рано утром в четверг, второго декабря, на двадцать пятый день путешествия.

(В ПРЕДЫДУЩИХ ИЗДАНИЯХ ЭТИ РАЗГОВОРЫ НЕ БЫЛИ ОПУБЛИКОВАНЫ.)

Правый борт, близ носа

Около четверти второго ночи

– Любуетесь на звезды, мистер Малви?

– Сэр. Это вы. Доброй ночи, сэр. Храни вас Бог.

– И что там, наверху, интересного?

– Ничего, сэр. Я думал о доме.

– Можно постоять с вами?

– Почту за честь, сэр.

Диксон подошел ближе, встал возле убийцы. Они облокотились на планширь, точно приятели на стойку бара в захудалом салуне.

– Арднагрива, кажется?

– Ard па gCraobhach, как мы ее зовем. Или как звали старики.

– Маленькая деревенька?

– Совсем крохотная, сэр Близ Ринвайла. Пройдешь насквозь и не заметишь.

– Я бывал в Коннемаре, но не так далеко на севере. Говорят, места там красивые.

– Да как вам сказать. Когда-то были красивые. Теперь нет.

– До Голода?

– Давным-давно, сэр. Меня еще на свете не было. – Он поднял воротник от порывистого ветра. – По крайней мере, так говорят. Старики. Но к таким рассказам надо относиться критически. Врут, наверное, от любви.

– Вы курите?

– Вы очень добры, сэр, но я не хочу стеснять вашу милость, у вас и так осталось мало.

Диксон понял, что смущает его в собеседнике. Тот преувеличивал свой ирландский акцент. Как актер в водевиле.

– У меня еще есть. Угощайтесь.

– Премного вам благодарен. Вы очень любезны, милорд.

Призрак взял сигару из серебряного портсигара и наклонился к зажженной Диксоном спичке. Руки его на удивление мягко обхватывали пригоршню Диксона, лицо в свете спички казалось клоунским. Призрак глубоко затянулся, дым попал ему в глаза, он судорожно закашлялся. Как будто не курил и взял сигару потому лишь, что предложили. Вблизи он казался еще слабее и ниже ростом. Дышал с сердитым присвистом. От него пахло холодом и старыми сапогами.

Некоторое время мужчины молча стояли у планширя. Диксон думал, как будет жить без Лоры Маркхэм и что скажет ей на прощанье. Сегодня она объявила ему свое решение: между ними все кончено.

В Нью-Йорке они расстанутся и больше не увидятся. Она вернула ему письма и милые безделушки. Нет, друзьями они не будут. Притворяться друзьями – непорядочно и попросту нечестно. Он не пытался ее разубедить – она не изменит мнения. Мерридит недвусмысленно дал понять, что никогда не согласится на развод. Никогда, об этом и думать нечего. Она заварила эту кашу, пусть теперь расхлебывает. И она будет расхлебывать, она эту кашу хлебает уже не первый год. Как бы то ни было, этот человек – ее муж.

Еще он думал о том, какая странная вещь звезды: в их свете даже простые предметы обретают таинственность. Одни видят в звездах доказательство существования Творца, импульс, который направил Землю сквозь освещенное небытие и всегда будет ее направлять, пока не уничтожит само небытие. Другие же не усматривают в их порядке никаких доказательств: скопление небесных тел, бесспорно, отличается красотою, однако ни целей, ни узоров в них усматривать не след, а значит, и слово «порядок» неточно. Никто их не упорядочивал, расположение их совершенно случайно, и порядок в этом видят лишь обезьяны, которые, разиня рот, глазеют на них с одинокой звезды под названием Земля. Так думал Грантли Диксон: потомки обезьян посмотрели на Господни отбросы и назвали их звездами. Вселенную упорядочил человек, а вовсе не Бог: лишь человек способен назвать случайность «творением», за которым стоит Бог.

Быть может, однажды обезьяны выучатся летать, выстроят корабли, и те поплывут к далеким планетам, как тот корабль, на котором сейчас стоит он сам, плывет по морю. Пожалуй, так оно и будет. Иначе и быть не может. А люди будут таращиться в иллюминатор, изумленно почесываться и. ухая, как шимпанзе, поздравлять друг друга И все это будет считаться поводом для торжества.

Старая Грейс Туссен из племени йоруба, служанка, которая помогала деду его растить, часто напоминала ему о том, что считала главным секретом жизни: все наши страдания происходят от нетерпения, нежелания смириться с тем, что не всё в нашей власти. Во всей Луизиане не было человека мягче: тамошние жители пылки, как жестокое южное солнце, но в этом вопросе Грейс тоже пылко отстаивала свою правоту. Дед Диксона, еврей, ненавидел рабство, и из-за этого они с Грейс часто спорили. Злобные перешептывания соседей были знакомы ему не понаслышке, он часто ездил из штата в штат: в Миссисипи, Восточный Техас, Южный Арканзас. Покупал там самых несчастных и больных рабов, увозил на свою плантацию в Луизиане. Он обходил свои ухоженные луга, осматривал наливающиеся солнцем посевы и подсчитывал, скольких сумеет спасти в этот год. На прибыль с хорошего поля можно купить десять рабов, с плохого – от силы двух. Все драгоценные урожаи со своих пятидесяти тысяч акров он продавал, чтобы освободить похищенных.

Миссисипи – ад для чернокожего, говорил он внуку, Луизиана тоже далеко не рай, но все ж таки не ад. Спасибо Кодексу Наполеона[96]96
  До присоединения к США штат Луизиана некоторое время принадлежал Франции, поэтому там действовали французские законы.


[Закрыть]. Дед Диксона купил Грейс Туссен и ее ослепшего от пыток брата, чтобы вернуть им свободу, и часто спорил с нею о том, что называл «свободой воли». Он говаривал, что быть человеком – значит не смиряться с запретами и повиноваться лишь собственной совести.

Грейс Туссен возражала. Легко делать громкие заявления с привилегированной позиции богатого человека. Останься она в стране, где родилась, сама бы, пожалуй, высказывалась в том же духе, отвечала она тому, кто ее купил, ведь предки ее были тамошними королями.

Споры их озадачивали Диксона. Он их не понимал. Как-то вечером в детстве замер в коридоре у приоткрытой двери дедова кабинета и подслушал бушевавшую там ссору: «Думаешь, у Бога есть цвет? Ты правда так думаешь, Грейс? Иисус, скорее всего, был негром! Кожа его была табачного цвета!» Она же отвечала: коли старик так уверен, значит, большего дурака не сыскать во всей Луизиане, потому что Иисус был белый, как все, у кого есть власть.

Летними утрами Грейс с Диксоном гуляли по ведущей к пастбищу аллее, вдоль которой росли юкки и буки; они шли мимо выбеленных хижин на верхнем лугу, сквозь туманный зной табачных полей. В теплом воздухе витал сладкий запах влажных листьев, слышался стрекот сверчков. Порой за ними шагал с палкой брат Грейс, Жан Туссен, которого мальчишки с ферм звали Красавчик Джон. Обычно он всех дичился. А по утрам особенно.

Несмотря на преклонные лета, Жан Туссен отличался недюжинной силой: у него были широкие ладони, на висках вздувались жилы, кожа его была цвета старинного золота. Он часто наигрывал какую-нибудь мелодию на ветхой двухдолларовой гитаре, которую всюду таскал за собой на длинной прямой спине, точно пропыленный сказочный рыцарь – свой щит, но Диксон ни разу не слышал, чтобы Жан пел или хотя бы говорил. Однажды он спросил деда, почему так. Диксону тогда было двенадцать лет, и дед ответил ему, что, когда Жан Туссен был в два раза его моложе, хозяин, сын ирландской стервы, негодяй из Миссисипи, чтоб ему до скончания века гореть в аду, вырезал Жану язык в наказание за провинность. И пояснил, что на самом деле Красавчика Джона зовут вовсе не Жан Туссен, и Грейс Туссен тоже зовут не Грейс Туссен, что, когда их украли из Африки, у них украли даже имена. Этот день изменил всю жизнь Диксона. Даже больше, чем тот, в который он узнал о гибели родителей. Больше, чем когда к нему пришли полицейские и оповестили, что приключилось несчастье, ужасное несчастье, его дом сгорел, родители мертвы, и ему придется перебраться из Нью-Хейвена к деду в Эвангелин. Это знание впилось в него, как пуля, которую уже не извлечь.

– Жизнь такая, какая есть, – повторяла Диксону Грейс Туссен. – Никогда не вступай ни в какое общество. Не задавай вопросов. Когда тебя не станет, мир останется прежним. И эти поля, и эти деревья будут все такие же поля и деревья. – Позже, уже в студенчестве, Диксон наткнулся на схожее утверждение в достославных «Мыслях» ученого мужа Паскаля. «Все несчастие людей происходит только от того, что они не умеют спокойно сидеть в своей комнате»[97]97
  Блез Паскаль. Мысли о религии и других предметах. Перевод С. Долгова.


[Закрыть]. Не то чтобы Диксон не соглашался с этим, но что прикажете делать с такой мыслью? Можно ли смотреть, как вырывают языки, клеймят людей, точно скот, именами купивших их дикарей, и утверждать, будто вас это не касается? Одежда на его плечах, сапоги на его ногах, сами философские трактаты, в которых препарируют равенство – все это куплено на деньги от порабощения, на средства фонда, основанного его предками-рабовладельцами. «Теперь это чистые деньги», – уверял его дед. Но в грязном мире не может быть чистых денег.

И своим настоящим он обязан грязным деньгам. Репортерам платят мало и почти всегда с опозданием. Жизнь в Лондоне была дорога, прибыли не приносила, и он мог позволить себе эту жизнь потому лишь, что оплачивал ее дед. Диксон надеялся раскопать «сенсацию», которая обеспечит ему свободу, найти историю, известную ему одному, но за шесть долгих лет этого не случилось. Он все так же зависел от деда. От пухлых конвертов заказных писем с марками Луизианы. От пачек засаленных долларовых банкнот, которые он не заработал. От писем деда, полных сочувствия к тяжкой доле юного сочинителя. «Грантли, у тебя талант. Не зарывай свой дар. Что бы ни случилось, продолжай писать. Не падай духом. Делай, что должен. Речь не о том, что цель оправдывает средства: главное – создавать новые средства и цели». Диксону было противно, что дед словно стремится его оправдать. Его терзало чувство вины за лицемерный компромисс. Теперь ему представился случай избыть эту тягость.

В мозгу его, точно яд, кипели и другие мысли, и он гадал, стоит ли сейчас о них упоминать. В некотором смысле удобнее не говорить ничего, стоять в приятном молчании рядом с собратом-человеком и спрашивать себя, о чем он думает, если думает о чем-то, и к какой категории созерцателей звезд можно его отнести. Но Грантли Диксон знал ответ. Все убийцы неверующие, к какой бы религии ни принадлежали.

– Знаете, мистер Малви, мне знакомо ваше лицо. Малви удивленно наклонил голову, будто собака, услышавшая, что кто-то пришел, покивал, стряхнул пепел с лацкана.

– Наверняка вы видели, как я хожу по палубе, сэр. Я по ночам часто гуляю по кораблю. Думу думаю.

– Наверняка видел. Но видите ли, в чем дело – вот какая странная вещь, – едва я увидал вас впервые, в тот вечер, когда мы отплыли из Ливерпуля, как ваше лицо показалось мне знакомым. Я даже записал об этом в дневнике.

– Уж не знаю, с чего вы это взяли, сэр. Вряд ли мы с вами когда-то встречались.

– Странно, не так ли?

– Говорят, сэр, у каждого человека есть двойник. Может, так оно и есть. – Он засмеялся, точно эта мысль его позабавила. – Может, мой поджидает меня в Америке, сэр. У вас на родине, сэр. Бог даст, мы с ним даже встретимся. И пожмем друг другу руки. Как думаете, сэр?

– О нет, он не в Америке. Думаю, он в Лондоне.

– В Лондоне, сэр? Вы так полагаете? Вот так диво! – Он глубоко вдохнул сырой дым, как человек, которого сейчас поведут на эшафот, и он хочет успеть докурить. – Но если вдуматься, – он затянулся глубже, выдохнул сильнее, – в мире множество странных загадок, что и не снились нашим мудрецам. Как сказано у Шекспира.

– Вы там бывали?

– Где именно, сэр?

– В Лондоне. Уайтчепеле. Это в Ист-Энде.

К его языку прилипла табачная крошка. Он не сразу сумел ее снять.

– Нет, сэр, к сожалению, не бывал. И вряд ли уже побываю. Я дальше Белфаста не забирался.

– Точно?

Призрак рассмеялся неожиданно беззаботно и мечтательно уставился в темноту.

– Лондон такой город, сэр, что побываешь, не забудешь. Говорят, там чудесно. – Он повернулся, посмотрел Диксону в глаза. – Говорят, там полно возможностей. Это правда? Говорят, там масса всего интересного.

– Вы утверждаете, что никогда не были в Лондоне, но должен заметить, что говорите вы так, будто бывали.

– Прошу прощенья, сэр. Но я не понимаю, что вы имеете в виду.

– Выговор у вас не ирландский. Вы говорите как лондонец.

– Я не вполне понимаю, что угодно вашей милости.

– И вчера за ужином вы ввернули словцо, которое я не мог не заметить. Ходебщик. Если не ошибаюсь, в Лондоне так называют уличных торговцев?

– В жизни я такого не говорил, сэр. Может, ваша милость ослышались. Или не поняли мой выговор.

– Говорили, мистер Малви, еще как говорили. Если не возражаете, я напомню вам.

– Если б и возражал, не стал бы обижать вашу милость возражением.

Диксон достал дневник и негромко прочел строчки:

– «Вечером ужинал вместе с мистером Малви из Коннемары: не могу не отметить, что его речь (признаться, прелюбопытная) пересыпана лондонскими словечками. Например: ходебщик, закадыка – это про друга.

– И вы всё записываете, сэр? Этакая докука.

– Пожалуй, можно сказать, что это профессиональная привычка. Если я не запишу, то непременно забуду.

– Почетная у вас профессия, сэр: писать. Говорят, перо сильнее меча.

– Говорят. Но я сомневаюсь, что это правда.

– И все равно, сэр, этот дар – великое благо. Жаль, у меня его нет. Многие его хотят, но дается он немногим.

– Какой еще дар?

– Дар выражать свои мысли на английском языке. На языке поэтов и Писания Господа нашего.

– Вообще-то ваш Господь говорил по-арамейски.

– С вашей милостью, может, и по-арамейски. А со мной так по-английски.

– Или на жаргоне Ист-Энда. Как ходебщики.

Призрак отрывисто рассмеялся и покачал головой.

– Должно быть, я слышал это слово от матросов. А что оно значит, я не сумел бы ответить даже ради собственного спасения.

– Вряд ли вас надо спасать, мистер Малви. По крайней мере, пока.

Он устало вздохнул и недоуменно нахмурился.

– Надеюсь, вы объясните мне, в чем дело, сэр. Вы говорите загадками.

– Когда я только приехал в Лондон, газеты писали об одном деле. Оно меня очень заинтересовало, сам не знаю почему. Дело мелкого воришки из Ньюгейтской тюрьмы, который убил надзирателя и сбежал. Вы, наверное, помните. Его фамилия была Холл. Его прозвали Ньюгейтским чудовищем.

– Я ни разу не слышал о деле, о котором вы говорите.

– Ну конечно. Не слышали. Вы же тогда были в Белфасте.

– Именно, сэр. Я был в Белфасте. Славном городе на реке Лаган.

– То есть о деле вы не слышали, но помните, где именно были, когда не слышали о нем.

Малви холодно посмотрел на него.

– Я провел немало времени в Белфасте.

– А я провел немало времени в Лондоне.

– Вам повезло, сэр. А теперь позвольте пожелать вам спокойной ночи.

– Я тогда сотрудничал с одной лондонской газетой. «Морнинг кроникл». Либеральная газета. И я задался целью узнать больше о пресловутом мистере Холле. Отправился в тюрьму, изучил его личное дело. Поговорил с обитателями притонов в той части города. Несколько недель прочесывал Ист-Энд. Познакомился с разговорчивым джентльменом по фамилии Макнайт. Он шотландец. Пьяница. Так вот он рассказал, что дурачил народ в Ламбете в компании некоего ирландца по фамилии не то Мерфи, не то Малви. Из Коннемары. Жил неподалеку от Арднагривы. Как ни странно, он называл себя Холлом.

– То-то вы, наверное, обрадовались, сэр.

– Да. Этот Мерфи или Малви отсидел семь лет в Ньюгейте. Я уже говорил?

– Там полно ирландцев, сэр. Нашему брату в Англии приходится нелегко.

– Немногих посадили в тот же день, что и Чудовище. Девятнадцатого августа тысяча восемьсот тридцать седьмого года. По тем же обвинениям. Возможно, с той же внешностью.

Диксон раскрыл репортерский блокнот и достал потрепанную газетную вырезку. Дырявый листок пожелтел, как старое кружево, его слишком часто мяли и сгибали. Диксон аккуратно развернул заметку, придерживая, чтобы не улетела. Черная рамка. Двадцатый кегль. Жуткий угольный взгляд Фредерика Холла: убийца.

– Как вы сказали, – произнес Грантли Диксон, – у каждого есть двойник.

Малви медленно моргнул, но ничем не выдал вол нения. Не убрал руки с планширя. Белые, малень кие, как у девицы. Даже не верится, что они способны сделать такое.

– Чего вы хотите? – пробормотал он еле слышно.

– Это зависит от того, чего хотите вы сами.

– Вряд ли вы обрадуетесь, услышав, чего я сейчас хочу. Такой кошмар вы вряд ли забудете.

– Пожалуй, нужно поставить капитана в известность, что у него на борту убийца.

– Так бегите к нему. Удачи.

– Думаете, я на это неспособен?

– Думаю, такой холуй и блудник, как вы, способен на все. Капитану можно рассказать многое. И о других людях тоже, если вам будет угодно.

– Извините, мистер Малви, я вас не понимаю.

Малви презрительно рассмеялся.

– Если утонет один корабль, фертик, утонут и остальные. Надеюсь, ваша графиня плавает так же ловко, как раскачивает лодку.

– За прелюбодеяние не вешают, мистер Малви. А вот за убийство – да.

– Так беги за ним, если смелости хватит. Ты знаешь, где меня искать. – Глаза его сверкали ненавистью, губы кривились. – Беги, малыш. Пока не получил.