Текст книги "Звезда морей"

Автор книги: Джозеф О’Коннор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Глава 14
РАССКАЗЧИК

Одиннадцатый вечер путешествия, некоторые подробности десятого и в заключении вновь одиннадцатый. Последовательность событий, которые, можно сказать, двигаются по кругу и в ходе которых автор дважды встречается со своим соперником

32°31’W; 51°09’N

10 часов пополудни

Грантли Диксон замер подле курительного салона. Едва он потянулся к ручке двери, как слуха его достиг пронзительный звук, похожий на чаячий крик. Но в небе над ним не было никаких птиц. Звук послышался снова, негромкий, однако резкий, проникающий в самое сердце. Он подошел к фальшборту, посмотрел вниз. Там бурлил и пенился черный океан.

Звук доносился не из трюма и вообще не с корабля, но Диксон слышал его уже второй день. Он спрашивал прочих пассажиров: кажется, его заметили все, но никто не знал, откуда этот звук. Привидение, рассмеялся какой-то матрос, не отказав себе в удовольствии смутить сухопутную крысу. Призрак знахаря, «Джона Завоевателя»[39]39
  Джон Завоеватель (John the Conqueror) – герой афроамериканского фольклора; ассоциируется с корнем ипомеи, которому приписывают целебные свойства.


[Закрыть], умершего в трюме от лихорадки еще в ту пору, когда на «Звезде» перевозили рабов. Русалка стонет, заманивает их на погибель. Сирена летит с попутным ветром, выбирая миг, чтобы наброситься на них. Помощник капитана высказал предположение разумнее. Это воздух в твиндеках усталого корабля. Причуды воздуха, сэр. Такую старую посудину, как «Звезда», не раз латали, обычно кое-как и на скорую руку. За каждой панелью – путаница креплений, ржавых труб, растрескавшихся шпангоутов, прогнивших частей рангоута, изъеденных червями и крысами. В ветреную погоду кажется, будто судно поет. Не корабль, а плавучая флейта, сэр, поврежденный орган некогда великого собора. По крайней мере, помощник капитана предпочитал думать именно так.

Из-за решетки за ним наблюдал малорослый калека. Он всегда наблюдает за всеми, этот хромой бедолага. Наверное, хочет попросить милостыню, подумал Диксон. Бродяга посмотрел на небо, кашлянул. Повернулся. Чихнул. Поковылял обратно во мрак. Прелюбопытный субъект. Кажется, совершенно одинок и не испытывает нужды ни в чьем обществе. Корабль вообще полон курьезов. Диксон видел, как этот хромой сегодня в сумерках таращился на стену рубки по левому борту. Кто-то украсил ее странным рисунком. Прописная буква «И», заключенная в сердце.

Интересно, о чем хотел поговорить со мной Мерридит, подумал Диксон, хотя и догадывался. Быть может, сегодня вечером правда выйдет наружу. Давно пора. Ложь слишком затянулась. Тайные встречи и мелкие обманы адюльтера, прятки, вымышленные имена, гостиницы у вокзалов. Вероятно, вчерашняя их стычка с соперником вызвала кризис – или он вот-вот наступит. Пора бы прекратить ссоры. Они теперь случались почти каждый вечер, смущали Лору и прочих пассажиров. Все можно обсудить цивилизованно. Если бы только не его уныние и усталость.

За две недели до того, как взойти на борт «Звезды морей», Диксон целый день обивал пороги лондонских издательств. Херст и Блэкитт. Чепмен и Холл. Брэдбери и Эванс. Дерби и Дин. Имена, как у водевильных комиков – и судя по тому, что ему предлагали, они такие и есть.

Тремя месяцами ранее он за солидную плату нанял секретаря, который переписал сборник его рассказов во множестве копий. Рассказы основывались на недавнем путешествии по Ирландии, и Грантли Диксон вложил в них немало сил.

До поздней ночи в своих комнатах в «Олбани» он снова и снова правил рукопись. Добивался легкости стиля, старался избавиться от журналистской беспристрастности, привнести в текст чуточку больше чувства. Закончив, прочитал один из рассказов Лоре – после того как они встали с постели, – и сказал, что будет благодарен, если она даст честную оценку его труду.

– Твоему труду? – переспросила она.

– Моему рассказу, – поправился он.

Но ей рассказ не понравился.

Они поссорились из-за этого.

Она обвинила его в слепой приверженности фактам. Искусство призвано рождать красоту. Серьезный художник, по-настоящему интересный писатель берет материал из обыденной жизни и преображает его. Так говорил мистер Рескии на лекции, которую она недавно посетила в Дублине.

– То есть ты хочешь сказать, что я не художник?

– Разумеется, ты талантливый журналист. К примеру, ты очень точно описываешь пейзажи. У тебя сильные полемические статьи. Но художник берет выше. Не знаю, как объяснить. Он смотрит на действительность под другим углом.

– Ты имеешь в виду, как твой муж.

– Я этого не говорила. Но он и правда хорошо рисует.

– Лучше, чем я пишу?

– Это нечестно, Грантли.

– А что тогда честно? То, что мы вынуждены встречаться, как воры?

– Почему бы тебе не довольствоваться тем, что есть, глупый? Давай вернемся в кровать.

Но возвращаться в кровать ему не хотелось. Словно она оскопила его этим критическим отзывом. А может, дело в том, что он впервые с детских лет обнаружил перед кем-то свою потребность в признании. Эта размолвка отравила остаток вечера. И в ресторане, и после его выступления они почти не говорили. И даже когда он провожал ее на полуночный поезд до Кингстауна, ссора чувствовалась между ними, точно невысказанный грех. На прощание они сдержанно пожали друг другу руки, как всегда на людях, но Диксону показалось, что рукопожатие получилось сдержаннее обычного. И лишь когда поезд отошел, Диксон понял, что должен был извиниться перед Лорой.

Он вознамерился доказать, что она ошибается и его рассказы вовсе не такие, как она полагает. Ведь Лора могла полюбить только художника: любой, кто ее знает, это подтвердит. Быть может, она сама этого не сознает, но однажды поймет Диксону не хотелось думать, что тогда будет.

Ему отказали везде, куда он обращался. Чересчур длинно, чересчур кратко, чересчур серьезно, чересчур легковесно. Рассказы неправдоподобные. Персонажи ненатуральные. И, словно в насмешку, по пути на последнюю встречу он увидел на Оксфорд-стрит этого идиота Диккенса: тот приподнимал цилиндр, точно победоносный генерал среди плебеев. К нему подбегали, жали руку, будто он герой, а вовсе не шарлатан, этот неподражаемый шпрехшталмейстер «Очерков Боза», придумщик бидлов, сирот во вкусе Харроу-роуд[40]40
  По-видимому, речь идет о литературном салоне Уильяма Эйнсуорта (1805–1882), автора многочисленных исторических романов.


[Закрыть] и евреев с орлиным носом. На что только не клюнет публика: жалкое зрелище! «Сэр, пожалуйста. Мы хотим продолжения».

С издателем Томасом Ньюби Диксон познакомился на очередном литературном вечере у Лоры. Ньюби показался ему человеком мыслящим и благоразумным, вдобавок все знали, что книги он при желании публикует споро. Но издательство маленькое и много не заплатит. Однако Диксон рассудил, что надо с чего-то начинать. Он и не подозревал, что его вновь поджидает разочарование.

– Я не утверждаю, что рассказы ваши дурны: вовсе нет, мой дорогой Грантли. У вас на диво живой слог. Но, к сожалению, сочинения ваши похожи на проповедь. А это вещь нестерпимая. Все эти рассуждения о Пате и его бедном осле. Для газеты – отлично. От газеты именно этого и ждешь. Однако же для беллетристики этого мало. Читателю нужно совсем другое.

– Что же?

– Ему хочется с головой окунуться в старую добрую увлекательную историю. То, что вы тут пишете, вгонит его в уныние. Взять хотя бы этого моего малого, Троллопа. Вы читали его «Макдермотов из Балликлорэна»? Он пишет о нищете, но не в лоб.

– Не всем же быть Троллопами, – отрезал Диксон.

– Я человек деловой, – парировал Ньюби. – И не могу рассуждать иначе.

Диксон взял со стола книгу, прочел надпись на золоченом корешке. «Шестнадцать лет в Вест-Индии, сочинение подполковника Кападоуса. Том второй».

– Что не так?

– Разве это все, на что вы способны, Том?

– Между прочим, книжица преинтересная. Если хотите знать мое мнение, вам бы тоже не мешало написать что-нибудь в этом роде. Отказаться от беллетристики, живописать действительность.

– Действительность?

– Впечатления об Изумрудном острове. Озера в тумане. Веселые свинопасы с неожиданно мудрыми рассуждениями. Прибавьте к этому несколько смазливых девиц. Для вас это сущие пустяки. Отчего бы вам не написать что-то в этом духе?

– Вы же знаете, что в Ирландии сейчас голод?

– Если угодно, я с радостью перечислю ваш гонорар в фонд помощи голодающим.

Диксон вытащил из секретера новый том и с содроганием прочитал заглавие: «Круиз великого паши по Нилу на яхте вице-короля Египта».

– Людям хочется убежать от действительности, – негромко прокомментировал Ньюби. – Не судите их строго, голубчик. Это всего лишь книга.

Диксон понимал, что издатель прав. Он почти всегда оказывался прав. И это раздражало едва ли не больше всего.

– Кстати о бегстве в блаженные края сорока на хвосте принесла, что вы возвращаетесь в колонии.

– Сначала я на несколько дней еду в Дублин.

– А. Значит, увидите la belle dame taru тега?[41]41
  Здесь: безжалостная красавица (0р.). Название баллады Джона Китса.


[Закрыть]

Интересно, что Ньюби знает или слышал, подумал Диксон. Ведь тот обычно в курсе всех дел.

– Может, да. Может, нет.

– Мне говорили, на прошлой неделе она была в Дублине.

– Правда?

– Кажется, прощалась с отцом. Прежде чем отправиться в Америку разбивать сердца. Да и денег наверняка просила, в этом можно не сомневаться.

– Что вы имеете в виду?

– В городе поговаривают, что благородный Мерридит банкрот. Голод его разорил. Его даже хотели арестовать. Без денежек ее палочки сидеть бы милорду в долговой яме. – Ньюби глубоко вздохнул и потер крупный нос. – Чертовски жаль Лору. Редкая женщина. Теперь, когда она уехала, я, признаться, очень по ней скучаю.

– Если вдруг встречу ее в Дублине, передам от вас поклон.

Издатель кивнул и вручил ему стопку книг.

– И это ей тоже передайте, хорошо? Истории о страсти среди развалин. – Он пристально посмотрел на Диксона и лукаво улыбнулся. – Мне говорили, Лора любит романтику.

Диксон почувствовал, что шею его заливает краска. Скользнул взглядом по верхней книге из стопки.

– Толковый автор? Быть может, я напишу рецензию.

– Для дам, мой милый. Викарий с севера. Что же до его достоинств, я не то чтобы в них убежден. Тираж всего двести пятьдесят экземпляров.

Двести пятьдесят экземпляров, небрежно произнес Ньюби. Да Диксон бы за такое отдал руку.

– Так-таки не возьмете рассказы? Даже если я отредактирую их?

Ньюби покачал головой.

– А роман? Он у вас целый год лежит.

– И рад бы. Да не могу. Верьте слову, не могу. Не по нашей части, и все тут. Попробуйте показать его Чепмену и Холлу. Вдруг повезет.

– Том. – Диксон рассмеялся и сказал откровенно, как мужчина мужчине: – Дело в том, что я сглупил. Если угодно, ошибся в суждениях.

– В каком смысле?

– Я уже всем рассказал, что роман выйдет в новом году.

– Ах вот оно что. Да. Я слышал, что вы говорили об этом.

Диксон смотрел на него.

– Кажется, Лора кому-то об этом обмолвилась, когда приезжала на прошлой неделе. «Сияя от гордости» за ваш успех: так мне передали.

Окно в кабинете дребезжало от ветра. Диксон уставился на лежащий на полу потертый ковер с узором из корон и единорогов. Служанка принесла и унесла поднос с чашками кофе. Когда Диксон наконец поднял взгляд, Ньюби отвел глаза.

– Грантли, надеюсь, я могу говорить с вами как друг. Умоляю, будьте осторожны. Мерридит не дурак. Он притворяется, когда ему нужно, но я бы не обманывался на его счет.

Ньюби засмеялся, негромко и отчего-то угрюмо.

– Их этому учат, знаете ли, пансионах. Как притворяться жизнерадостным идиотом, одновременно смыкая руки на горле жертвы Сами все «старина» да «приятно, приятно». Но готовы перебить пол Индии, лишь бы обеспечить себя чаем.

– Порой я жалею, что ее повстречал. Без нее жизнь была бы куда проще.

Его старший товарищ поднялся из-за стола и протянул Диксону руку.

– А я жалею, что не могу опубликовать ваш роман. Хотя мне и правда не стоит этого делать.

– Быть может, вы подскажете мне, к кому обратиться?

– Как сказать… Много званых, брат, да мало избранных[42]42
  Мф. 22:14.


[Закрыть]. Присылайте мне ваши заметки, я посмотрю. «Американец в Ирландии». Что-нибудь в этом роде. Вот. Взгляните. Эту тоже возьмите.

Это были «Вечера рабочего человека» Джона Овер-са с предисловием его друга и наставника Чарльза Диккенса.

– Нет, спасибо.

– Обязательно взгляните. Вот уж книга так книга. Отменная вещица, особенно предисловие Диккенса. Этот шельмец так пишет, что петь хочется.

– Я думал, вы не любите читать о бедняках.

– А, вы об этом, – серьезно ответил Ньюби. – Так он перемежает истории шутками.

* * *

Весь вчерашний день Диксон потратил на скучный роман северного викария. Дул сильный ветер, море было неспокойное, Лора сказала, что хочет побыть одна. С тех пор как они сели на корабль, она вела себя очень странно, под разными предлогами избегала и его общества, и разговоров с ним. Может, она и права. Безделье действовало ему на нервы, он сделался желчен.

Утро началось относительно спокойно: холодное солнце блестело на серо-зеленой воде. Диксон расположился возле столовой, надеясь убить час-другой за чтением. Но едва он раскрыл книгу, как на страницу упала первая капля дождя. За пять минут небо потемнело, стало свинцовым.

– Натяните штормовые леера. И уведите пассажиров вниз.

Матросы сновали по кораблю. В клубах густых туч вспыхивали молнии, громыхал гром. Порыв ветра ударил в грот-мачту, верхняя палуба содрогнулась, из столовой за спиной Диксона донесся звон разбивающихся тарелок и стаканов. Судно раскачивалось, кренилось, Диксоном овладела тошнота. Иллюминаторы забирали ставнями, тент крепили цепью. Пробегавший мимо со стопкой стульев матрос крикнул ему идти вниз, но Грантли Диксон не двинулся с месте.

Вокруг ревела музыка корабля. Низкий посвист, измученный грохот, хриплое бормотание ветра. Стук болтающихся панелей. Лязг цепей. Стон половиц. Вой ветра. Диксон впервые попал в такой дождь. Из туч не брызгало – лило потоком. В четверти мили от судна вздымалась волна. Катилась. Пенилась. Неслась вперед. Росла и крепла. Превратилась в стену чернильной воды, едва не обрушившись под собственной тяжестью, но росла, росла и ревела. Врезалась в борт «Звезды», точно кулак незримого бога. Диксона отшвырнуло на край скамьи, он глухо стукнулся спиной о железную спинку. Корабль отчаянно скрипел и, наклонясь, погрузился в воду едва не до конца бимсов. Из трюма послышались испуганные крики. Грохот разбитых тарелок и чашек. Мужской крик: «Сейчас перевернемся!» Одна из спасательных шлюпок на правом борту оторвалась от подъемной цепи и, качнувшись, как булава, разбилась о стену рулевой рубки.

Волны вновь с ревом бились о нос корабля. Соленая вода окатила Диксона, вымочила до нитки. Волны перехлестывали через него. Он скользнул по палубе к воде. Металлический скрежет. Гул двигателя, вырванного из океана. Корабль понемногу выровнялся. Доски трещали, точно ружейные выстрелы. Заревела сирена: «Очистить палубы». Хромой помогал матросу вытащить упавшую навзничь женщину, которую волокло к сломанному лееру. Женщина кричала от страха, пыталась уцепиться хоть за что-нибудь. Им удалось поймать ее и стащить вниз. Диксон вернулся в рубку на верхней палубе, перехватывая руками штормовой леер, точно альпинист.

В коридоре двое стюардов раздавали жестянки с супом. Пассажирам надлежало немедленно разойтись по каютам. Беспокоиться не о чем. Шторм уляжется. Его следовало ожидать. Такое уж время года. Корабль не перевернется, поскольку за восемьдесят лет службы такого не бывало ни разу. Штормовые леера установили в качестве меры предосторожности. Однако капитан приказал всем оставаться внизу. Стоящая в конце коридора Лора умоляюще смотрела на Диксона, ее сыновья ревели от испуга, уткнувшись лицом в материну юбку. Сердитый Мерридит уволок всех троих в ее каюту, точно мешки.

– В каюту, сэр. Вернитесь в каюту! И не выходите, пока не разрешат.

Диксон переоделся в сухое и съел весь суп. Через час шторм немного утих. В дверь его каюты постучал старший стюард, передал приказ капитана. До вечера пассажирам запрещено покидать каюты. Всем без исключения. Команда готовится задраить люки.

Диксон попытался успокоиться, почитать под рев волн, бьющихся в иллюминатор, и вой ветра, гуляющего по верхней палубе. Но чтение не ободрило его.

В романе действительно была страсть – точнее, страсть определенного рода: обычная уныло-слезливая сентиментальщина. Она то и дело проникала в безрадостную жизнь, сгибаясь под тяжестью стиля. В этой книге, как и во многих первых романах (и в его собственном тоже), автор описывал плотскую любовь. Но в целом произведение вышло претенциозным, герои смахивали на марионеток. Чем больше тужился автор, тем хуже у него получалось. Читать эту книгу было все равно что пробираться по торфяному болоту в Коннемаре. На топкой пустоши лишь изредка мелькали цветы.

Я не знаю жалости! Я не знаю жалости! Чем больше извиваются черви, тем больше я жажду их растоптать, выпустить им кишки!

Господи Боже.

Как можно выбрасывать в мир подобную грязь, когда его искусно написанные рассказы отвергли? Прав Ньюби: такое никто не станет читать. Ни один критик в здравом рассудке не даст положительный отзыв этакой отрыжке. Бессвязный, неправдоподобный, путаный, неясный текст. Увы, совершенно лишенный того качества, к которому Диксон всегда стремился в своих произведениях: уважения к подлинному смыслу слов.

Однако он догадывался, что Лоре роман понравится. К его рассказам она не выказала ни малейшего интереса, эту же цветистую ребяческую чушь, этот перечень прилагательных и нервных болезней превознесет до небес. Лора наверняка найдет роман «прекрасным», благородным и трогательным. Порой она лепечет такое, что смех берет. Диксон нередко думал, что, если бы так ее не любил, пожалуй, презирал бы.

Книга немым укором лежала на столе. Человек, совершивший это маленькое преступление против красоты, добился успеха там, где Грантли Диксон потерпел поражение. И не важно, что критики заслуженно разнесут роман в пух и прах (если вообще заметят) и что покупать его будут лишь одинокие старые девы. Роман существует. Его не отменить.

Как и кровопийца Мерридит со своими так называемыми рисунками. С этой льстивой мазней, изображениями жертв его семьи, что висит у него в коридоре, как у охотника – головы чучел. А лондонские пиявки в восхищении замирают перед этими портретами. До чего же эти ирландцы похожи на эльфов. Поистине очаровательны. Художник на удивление точно сумел воплотить их образы.

Даже через сто лет эти картины никуда не денутся. Как и «Круиз на яхте великого паши». И нелепицы Диккенса. И глупые враки Троллопа. Не важно, что никто не будет их читать. Лора давным-давно бросит его как неудачника, Диксон со своим честолюбием обратится в прах, а эти книги еще долго будут существовать, словно в насмешку над его памятью. Он станет вымыслом, они же будут действительностью.

Он достал коробку с рукописью сборника своих рассказов. Открыл, невольно желая, чтобы их там не оказалось. Достал толстую стопку бумаги. Прочел вслух первую строчку.

Голуэй – край, влюбленный в горе.

Сейчас он заметил, что Ньюби поставил возле этой фразы три красных вопросительных знака. Пожалуй, резонно. Предложение неудачное. Вряд ли края могут быть «влюблены» в горе. Диксон знал, что хотел сказать, но слова этого не передавали. Так писать нельзя: края не имеют чувств. Ньюби прав. Предложение вялое и плоское.

Он вычеркнул написанное, попробовал начать иначе.

По-хорошему Голуэй следовало переименовать в «горе».

«Горе»: вот подходящее название для Голуэя.

Голуэй. Смерть. Горе. Коннемара.

Порвал и выбросил лист. Открыл тетрадь, попытался писать.

Весь день он провел за столом: пил бурбон, силился писать. Пил, пока в бутылке не осталось ни глотка виски, пока не стемнело и иллюминатор не превратился в черное пятно. Когда свеча замигала, зажег от огарка другую. Но от избитых, оскорбительных метафор его не было толку. Ничего не выходило. Слова как грязь. И чем больше усилий он прикладывал, тем безнадежнее казалась задача. Действительность одержала верх над Диксоном. Голод не знает сравнений. Лучшее название для смерти – смерть.

Неудача его свидетельствовала о большем. Он знал, о чем именно, знал уже не один месяц, с той самой минуты, когда вошел в работный дом Клифдена и взгляду его открылось ошеломляющее зрелище.

Следующие полчаса он почти не запомнил. Разве что голос пожилого констебля, который вел его по лестницам и коридорам. Сумеречные комнаты в пелене горя и дезинфекционных средств, куда людей сволокли умирать. Мужчины умирали в одной палате, женщины в другой. Умирать рядом запрещали правила. Для детей тут не нашлось места, они умирали во флигеле на берегу реки. Впрочем, младенцам дозволяли умирать подле матерей, потом их тела уносили и сваливали в яму. А когда умирали матери, их, если повезет, швыряли в ту же яму, где упокоились новорожденные дети. Констебль объяснял, как устроена эта система, но в голосе его слышался страх, точно он не хотел говорить. Диксон, помнится, онемел: свет не видывал подобного, всякое бывало, но только не это. Он цеплялся за эту мысль, но немота его была словно невысокая скала в ураган. Глаз выхватывал бессвязные, лишенные логики, разрозненные, путаные образы. Чья-то ладонь. Локоть. Тонкая, как ветка, рука. Голая спина старика. Кровь на каменных плитах. Водосток в плите. Полка с саванами. В умывальнике – сбритые длинные волосы. В углу раскачивается всем телом мальчишка, закрыв лицо руками.

Ему запомнились и звуки, но вспоминать их было неприятно. Лишь константа голоса констебля: он говорил ласково, как дедушка Диксона, но ласковость эта была проникнута стыдом и страхом. На пороге одной из комнат сидел за мольбертом художник и рисовал то, что творилось внутри. Ирландец средних лет, уроженец Корка, по заданию лондонской газеты приехал в Коннемару, чтобы сделать зарисовки о голоде. Он рисовал, как мог, и плакал. На щеках темнели влажные пятна от угольного карандаша, точно из глаз его текли не слезы, а краска. Дрожащими руками он старательно выводил фигуры. Диксон побоялся заглянуть в комнату. Ушел, так и не узнав, что там.

Теперь он смотрел на зарисовки, которые вырвал из лондонских журналов, надеясь каким-то образом добиться их публикации в Америке. Изможденные лица, поджатые губы. Измученные глаза, вытянутые руки. И все это происходило не в Африке и не в Индии, а в самом богатом королевстве на свете. Рисунки потрясали, но то, что он видел своими глазами, потрясало куда больше. Рисунки не передавали ужаса того, что он видел.

Оказалось, что он не готов к действительности голода. К стонам и братским могилам. К горам тел. К смертному смраду проселков. К солнечному морозному утру, когда он отправился в одиночку из гостиницы в Кашеле в деревушку Карна (солнце светило даже в этом краю погубленных надежд) и увидел, как три старухи дерутся за собачий труп. На окраине Клифдена арестовали мужчину за то, что он сожрал тело собственного ребенка. Когда его вели в суд, взгляд его был пуст, от голода он с трудом передвигал ноги. Пустой взгляд человека, ставшего неприкасаемым. У Диксона не нашлось слов, чтобы это описать. И ни у кого не нашлось бы.

Но можно ли об этом молчать? Что означает молчание? Можно ли позволить себе не говорить ничего о таких вещах? Ведь тот, кто молчит, по сути, утверждает следующее: этого не было, жизни этих людей не важны. Они не богатые. Не образованные. Изъясняются неизящно, многие вообще ничего не говорят. Они умерли очень тихо. Они умерли в темноте. Эти люди даже не знают, как это – унаследовать состояние, отправиться в большое путешествие по Италии или на бал во дворце: все эти составляющие вымысла им незнакомы. Они оплачивали счета господ, трудясь в поте лица: другого смысла в их жизни не было. Их жизнь, их любовь, их семья, их тяготы, даже их смерть, их ужасная смерть – все это не имело ни малейшего значения. Их не удостоили места на печатных страницах, в изящных романах для образованных. О них просто не стоило упоминать.

В чаду кошмаров он проспал несколько часов. Мнилось ему, что он цепляется за перевернутую палубу «Звезды». Почему-то по пояс в крови. Кто-то хватает его за волосы, тащит вниз. Он сжимает чей-то мокрый рукав. Старый негр в поношенном пальто, на шее – истрепанный шарф. На руках у него мертвенно-бледный ребенок с белыми, точно мел, глазами. Чернокожий на что-то показывает пальцем. Палата в конце холодного каменного коридора: та самая комната, в которую он не отважился заглянуть.

В одиннадцать часов он решил наведаться в курительный салон, рассудив, что спиртное, быть может, немного успокоит его нервы.

После поездки в Коннемару это обычно помогало.

В сумеречном салоне сидел в одиночестве Мерридит, листал мятые старые газеты. Кажется, вырезал заголовки и складывал их в каком-то порядке. Укромный угол, который он занимал, освещала свеча, Мерридит щурился, силясь разобрать мелкий шрифт. На столе подле него стояла бутылка портвейна. Судя по растрепанной шевелюре, Мерридит почти ее прикончил. Завидев Диксона, он презрительно засопел.

– Величественный бард снизошел до простых смертных.

– Не волнуйтесь, я ненадолго.

– Обратно к старой музе, – пробормотал Мерридит, язык его заплетался, – ненасытная дама, не так ли?

– Вам угодно состязаться со мной в остроумии?

– Как можно, вы же без оружия. В Англии с безоружными не воюют.

– В Ирландии вы часто такое проделывали. Мерридит расплылся в злобной пьяной улыбке. – О, наш бард любит Ирландию. Единственное место на свете, которое иностранцы знают лучше местных.

– А вы тогда кто, черт побери? Может, истинный местный житель?

– Вообще-то мои предки обосновались в Ирландии году так в тысяча шестьсот пятидесятом. Задолго до того, как белый человек украл у индейцев Америку. Вы разве не считаете, что и вам следовало бы убраться к себе на родину? Наверняка считаете. Это было бы логично.

Диксон впился в него глазами. Лорд Кингскорт устремил на него мутный взгляд.

– И куда же вы поедете, колонист? Когда вернетесь на родину?

– Ваши замечания так же нелепы, как все, что вы говорите.

– Хотя бы выучите их язык. Как по мне, без этого народ по-настоящему не понять. Наверняка вы перед поездкой нахватались вершков? Профессиональная гордость как-никак. Не идти на поле боя безоружным.

Свеча отбрасывала на его лицо чернильные тени, выделяла скулы и глазницы. Диксон ничего не ответил. Он вдруг почувствовал, что и сам очень пьян. Качается. Борется с тошнотой. Боится не справиться. Кислое послевкусие виски обожгло горло. Мерридит ухмыльнулся ему, как судья, готовый вынести смертный приговор.

– Ar mhaith leat Gaelige a labhairt, а chara? Gad e do mheas ar an teanga?[43]43
  Здесь: Вы любите говорить по-ирландски, приятель? Как вам нравится этот язык? (ирл.)


[Закрыть]

– И как же будет по-ирландски – голод», ваша светлость?

– Gorta. Голод. Вы даже этого не жмете?

– Суахили я тоже не знаю, но знаю, что такое жестокость.

– Я тоже, сэр. Я наблюдал ее все мое детство.

– Однако же, должен заметить, вы от этого не умерли.

– Это, значит, очередная моя вина? Что я не умер? Прикажете прибавить ее к остальным?

Стюарды обернулись на крик. По подбородку Мерридита стекала пенистая слюна. Лицо побагровело от ненависти и злости.

– Вы пьяны. И еще более жалки, чем обычно.

– Вы желаете мне смерти? Так почему бы вам не убить меня? Это было бы кстати, черт побери.

– Что вы хотите этим сказать?

– Моя мать умерла от голодного тифа, Диксон. Ваша прекрасная муза ни разу не упоминала об этом? Заразилась во время голода двадцать второго года, когда кормила наших арендаторов. И я не нуждаюсь в ваших напыщенных проповедях о жестокости.

Корабль накренился, послышался жалобный скрип, точно судно раскачивала чья-то невидимая рука. Дверь салона распахнулась и снова захлопнулась.

– Спасла жизнь многим в Голуэе. В основном арендаторам истинного ирландца, который и святую Бригитту отправил бы на панель за два шиллинга в час. Разумеется, все это не так уж важно. Ничего особенного.

– Я не хотел оскорбить вашу мать. А теперь позвольте откланяться.

– Ну что вы, не беспокойтесь. – Мерридит ногой подвинул к нему стул, но Диксон не сел. – Давайте побеседуем о литературе. Расскажите мне что-нибудь.

– Мерридит…

– Значит, действие прославленного романа теперь будет происходить в краях суахили? Великолепно. Весьма экстравагантно. Мы-то ждали, что ваш magnum opus положит конец голоду в Ирландии, а он совершенно преобразился.

Тут в салон вошел махараджа в сопровождении почтового агента Уэлсли и преподобного. Глаза их возбужденно сияли, как у неморяков, впервые попавших в шторм. Они кивнули Мерридиту, но он не ответил на приветствие. В его голосе вновь послышался гнев, точно им овладел злой дух, перед которым он был бессилен.

– Интересно, как на суахили называется развращенный фигляр. Изнеженный идиот, который болтает о книгах, тогда как другим хватает духу писать их. Который смеется над теми, кто стремится прекратить страдания других, но сам при этом не делает ни черта. Наверняка вы знаете подходящее слово.

– Мерридит, предупреждаю…

– О чем вы предупреждаете меня, мерзкий вы лицемер? Только троньте меня еще раз, и я пристрелю вас как собаку!

К ним приблизился встревоженный священник.

– Лорд Кингскорт, сэр, вы немного расстроены. Давайте я…

– Возьмите свою жалость и набожность и засуньте их в свою библейскую задницу. Вы слышали меня, сэр? Подите с глаз моих!

– Вот так герой, – сказал Диксон, когда преподобный ушел. – Отважился наброситься ка человека в два раза старше себя.

– Скажите-ка, старина, вам знакомо слово «черномазый»?

– Заткнитесь. Сию минуту. Пьяный негодяй.

– Наверняка в детстве вы не раз слышали это слово. «Иди сюда, черномазый. Маленький Грантли хочет гамбо [44]44
  Гамбо (гумбо) – блюдо американской кухни, распространенное в штате Луизиана, густая похлебка с бамией, по консистенции похожая на рагу.


[Закрыть]».

– Я сказал, заткнитесь.

– На вашей семейной плантации в краях суахили было много рабов? Наверняка много. Разве они вас ничему не научили? Или бвана считал ниже своего достоинства якшаться с рабами?

– Мой дед всю жизнь выступал против рабства. Вы слышите меня?

– Неужто он продал земли, которые его предки купили благодаря труду рабов? Раздал все свое состояние детям тех, кто его заработал? Жил в нищете, чтобы облегчить совесть и обеспечить внуку-нытику возможность врать в кофейнях? Внуку, который так стыдится того, чьими деньгами отачивает свои харчи, что силится отыскать в чужих делах еще более возмутительные злодейства.

– Мерридит…

– Мой отец сражался в войнах, положивших конец рабству по всей империи. Рисковал жизнью. Дважды был ранен. Его подвигом можно гордиться.

И он не кичился этим – просто воевал, черт возьми. Моя мать спасла тысячи людей от голодной смерти. Когда ваши слуги звали вас «маленький белый масса». Напишите об этом очередной мнимый роман, старина.

– Что вы имеете в виду, черт побери, какой еще мнимый роман?

– Вы прекрасно знаете, что я имею в виду.

– Вы называете меня жуликом?

– Жулик – грубое и вульгарное американское слово. Вы просто мерзкий обманщик.

– Значит, вот как?

– А как? Если я ошибаюсь, так покажите мне его.

– Кого его?