Текст книги "Звезда морей"

Автор книги: Джозеф О’Коннор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

В некоторых заведениях ему попадались совсем дети. Таких он всегда отсылал прочь. Тогда мадам присылали новых – или старух, переодетых девочками. Больше он в подобные места не ходил.

Но находились и другие. Всегда находились другие. Он отыскал место, подходящее ему больше прочих, и захаживал туда почти каждый вечер. Это заведение для мужчин, сказала мадам. Нормальных, мужественных, цивилизованных мужчин. Здесь не было ни перепуганных девчушек, ни старух, ни плеток, ни унижений, только красивые женщины. Свежие и здоровые, как только что сорванные орхидеи: женщины, точно с картин мастеров. Мое заведение, говаривала мадам, все равно что Национальная галерея.

Содрогаясь от страсти, он смотрел на них из темноты, и дыхание его туманило стекло, отделявшее наблюдателя от предмета наблюдения. Порой, глядя на раздевающихся женщин, делал себе укол. Пчелиный укус шприца. Слабый спазм плоти, точно ига цу вдруг закололо, но более неожиданно, и потом по его костям растекалось облегчение, будто лед разби вался в пустыне.

Спроси его жена, куда он ходит по вечерам, чего она уже почти не делала, он ответил бы, что играет в карты в клубе. В дневниках его перечислены прочие фальшивые алиби, почти всегда с подробным указанием времени и места, зачастую с описанием разговоров, выдуманных от начала до конца. Собрание Общества друзей Бедлама. Заседание благотворительного комитета помощи «падшим женщинам»[73]73
  Мерридит никогда не состоял ни в одном таком комитете, однако регулярно жертвовал средства подобному обществу: основали его Диккенс с подругой Анджелой Бердетт-Кутте (из семьи банкиров) «для спасения обманутых и обездоленных девушек». – Г.Г.Д.


[Закрыть]. Ужин старых викемистов, которого на самом деле не было. В сентябре 1843 года Лора сказала, что на неделю-другую хочет съездить с сыновьями в Сассекс. Мерридит не возражал – да и что он мог возразить, если она уже велела собрать чемоданы и подать экипаж. Виконт Кингскорт признался другу, что не уверен, вернется ли она, присовокупив – пожалуй, искренне, – что ему это уже безразлично.

Одна из девушек, за которыми он подглядывал, оказалась ирландка, черноглазая брюнетка из Слайго, и когда она негромко спросила, не желает ли он еще чего-нибудь, Дэвид Мерридит, к своему удивлению, ответил, что желает. Она отперла замок, отодвинула перегородку. «Тогда иди сюда, аланна[74]74
  Здесь: красавчик (ирл.).


[Закрыть], – прошептала она и поцеловала его. – Иди ко мне, милый, покажи, как ты любишь меня». Все кончилось очень быстро – он дольше выдумывал себе имя, когда она спросила, как его зовут. Девушка поднялась с тахты, наскоро подмылась над железным тазом в углу и молча ушла. Возвращаясь перед самым рассветом на Тайт-стрит, ее гость смотрел с моста Челси в Темзу, раздумывая, не броситься ли ему в реку. И лишь мысли о сыновьях остановили его.

Когда рассвет обагрил его одинокую спальню, он вколол в бицепс столько лауданума, что проспал почти весь день. Слуги не будили его. Они уже знали, что этого делать нельзя. Ему снилось, что он – его недавно женившийся отец, снилось то утро, когда он увидел, что отец его повесился на Дереве фей на лугу Лоуэр-Лок. Проснувшись, он вколол себе еще лауданума, так мучительно-глубоко, что игла коснулась кости, затем поднялся, оделся и поехал ужинать в клуб, а когда на Ист-Энд опустилась ночь, вернулся на Чипсайд-стрит. (Хотя в одном из дневников он писал: «Ночь здесь не опускается. Скорее, поднимается, убирает камень дневного света, под которым кишит Уайтчепел».) В полюбившемся ему заведении побывала полиция, мадам арестовали и отправили в тюрьму Тотхилл. Но были и другие заведения. Всегда были другие.

Он выучил каждый переулок и закоулок в Уайтчепеле, как узник знает каждый камень своей камеры. Он всегда держал его карту в голове и бродил по нему, как путник в перевернутой сказке: чем дальше забираешься, тем меньше узнаешь. Где-то в лабиринте его дожидалось желаемое. Ирландская девушка. Еще одна девушка. Две девушки. Мужчина и девушка. Может, даже двое мужчин. Порой он заходил в заведения наугад – и сразу же понимал, что не может остаться. Едва ему предлагали то, чего он хотел, как он терял к этому всякий интерес.

Неизвестно, что именно он искал, и если верить любопытному замечанию из его дневника. Мерридит и сам вряд ли знал это. Во флоте ему не раз случалось слышать утверждение, будто бы повешенный в момент кончины ощущает возбуждение Так себя чувствовал Дэвид Мерридит «Задыхающийся, придушенный, с восставшим детородным органом».

Он стал рисковать чаще и больше. Вскоре Уайтчепел сделался ему тесен. Спиталфилдс. Шордич. Майл-Энд-роуд. Он добрался до Степни, где развлечения были грязнее, на восток до Лаймхауса, где даже дети ходили с оружием, на юг до реки, вокруг Шедуэлла и Уоппинга, куда по ночам опасались заглядывать даже констебли. Минимум один раз он представился журналистом из Ирландии, в другой раз – оксфордским профессором криминологии, владельцем бригантины, боксерским антрепренером, человеком, который ищет свою сбежавшую невесту. Много лет спустя о нем еще помнили в порту – о хищном аристократе, известном как «лорд Лжец».

В тени города таился город. На складах и в подземных коллекторах мальчишки устраивали собачьи бои; ласки одурманенных женщин стоили дешевле газеты. Но женщины этого странника больше не интересовали. «Из людей меня не радует ни одна; нет, также и ни один»[75]75
  У. Шекспир. Гамлет. Перевод М. Лозинского.


[Закрыть], – писал он, перефразируя Гамлета в маскараде безумства. Опий, который можно было там достать, был чист и силен, только что с кораблей, пришедших из Китая: без разрешения государства покупать его было незаконно, однако в порту им швырялись как рисом на свадьбе. От половины зернышка из глаз сыпались искры, от целой головки едва не лопалось сердце. Дэвид Мерридит набивал им рот, жевал его до волдырей на языке, до крови из нёба и десен, и летал, точно ангел смерти, в облаках над Лондоном. Он пристрастился к привкусу крови во рту. Порой ему казалось, что у него не осталось сердца: нечему разорваться.

Между Саттон-доком и Лукас-стрит располагался квартал висельников[76]76
  Место на берегу Темзы, где в течение четырех веков (до 1830 года) казнили приговоренных к смерти пиратов, контрабандистов и мятежников.


[Закрыть], замусоренное, заброшенное место, девицы там были полумертвые от голода и болезней. Он часто заговаривал с ними, пытался дать им денег, накормить, но они не понимали, что ему нужна от них только беседа. Их образы являются в его лихорадочных набросках, лица их похожи на саваны, висящие на кулаках, в черных кровоподтеках от дубинок и башмаков их сутенеров. Это место стало его последним пристанищем. Каждую ночь он оказывался в квартале висельников. К женщинам больше не приближался: смотрел издали, как они сварятся меж собой и заманивают мужчин. И рисовал этих прирученных женщин – будто и не карандашом, акровью.

Наверное, ему хотелось риска, поэтому он и ходил туда, и наблюдал за ними. Риск возбуждал его, как наркотик.

Однажды вечером на Майл-Энд-роуд к нему подошел констебль и сказал, что джентльмену тут не место. Мерридит притворился оскорбленным такой «дерзостью» (как он сказал), но констебль, ирландец, стоял на своем. Он так настойчиво называл аристократа «сэр», что сразу было ясно, у кого здесь власть. «А потом у джентльмена могут даже вымогать деньги, сэр».

– Мне не нравится тон ваших намеков, кон стебль. Я всего лишь гулял, шел домой и заблудился. Я ужинал с отцом в палате лордов.

– Тогда я желаю вашей чести найти дорогу, сэр. Иначе в следующий раз вам придется пройти со мной в участок. И я покажу вам карту: сержант держит ее в камере.

В одурманенной пелене нервного возбуждения он даже немного расстроился, когда констебль ушел прочь. В этот головокружительный миг Мерридит осознал, что вовсе не хочет таиться: он жаждет позорного разоблачения. Жаждет очутиться в канаве, и чтобы приличные люди плюнули на него. Чтобы все узнали, что он неприкасаемый – а он считал себя таковым.

Когда в тот жаркий вечер он вернулся домой, его била дрожь – он думал, от страха. Мы знаем, что назавтра он почти весь день беседовал со священником, хотя о чем именно, неизвестно. Как бы то ни было, ничего не изменилось. В сумерки его вновь видели в Уайтчепеле.

В тот вечер он заметил, что за ним следят. Впервые он увидел его близ церкви Христа в Спитал-филдсе: высокий мертвенно-бледный молодчик с копною темно-рыжих кудрей, в короткой охотничьей куртке (странный наряд для Лондона). Если бы не цвет лица, его можно было бы принять за гондольера. Он курил сигару и смотрел на луну. Что-то в его облике привлекло внимание Мерридита. Он не сразу понял, что именно. А потом вдруг осознал – с ошеломляющей ясностью, наступающей за миг до того, как уснешь или отупеешь от опия. Его поразила беспечность, беззаботность незнакомца. Она выделяла его, точно указующий перст. Он был единственным человеком в полуночном Ист-Энде, кто ничего не продавал и не покупал.

Вновь он заметил его на Кинг-Дэвид-лейн, потом в конце Рэтклифф-роуд: молодчик стоял под фонарем у входа в пивную и читал сложенную пополам газету. Из пивной неслась хриплая песня о красоте уайтчепелских девиц. Мерридит наблюдал за ним четверть часа. Незнакомец ни разу не перевернул страницу газеты.

К виконту подошли две женщины, предложили ему себя. На углу фонарщик зажигал керосиновые светильники-шары. Открылось окно. Закрылось окно. Мимо протарахтела повозка. Мерридит заметил, что незнакомец исчез.

Может, то была паранойя, галлюцинация: так порой, переходя у спичечной фабрики дорогу, чтобы найти экипаж, он слышал за спиной стук шагов. Но наутро четвертого дня увидел того молодчика у своего дома: тот с любопытством заглядывал в полуподвальные окна. Словно почувствовав, что за ним наблюдают сверху, из окон гостиной, незнакомец медленно поднял глаза, поймал взгляд Мерридита. Лисье лицо. Рыжие бакенбарды. Незнакомец улыбнулся, приподнял шляпу и направился прочь так беззаботно и непринужденно, словно Тайт-стрит со всеми ее обитателями принадлежала ему и он как раз завершил обход своих владений.

Неделями Мерридит чувствовал страх всякий раз, как приносили почту: он все ждал, что придет письмо от шантажиста. По ночам сидел без сна в холодном поту, ругал себя за слабость, но главное – за глупость. Лора его бросит. Заберет сыновей. Позор его падет на сыновей и Лору.

Утром своего тридцатилетия он понял, что подхватил заразу. Тактичный доктор, товарищ по Оксфорду, быстро и действенно разрешил его затруднение. Ни в чем его не винил, не задавал вопросов.

Наверное, ему не было нужды спрашивать им о чем. Но посоветовал Мерридиту отныне соблюдать осторожность. На этот раз ему повезло, впредь может не повезти. Гонорея вызывает слабоумие. От сифилиса можно умереть. Вдобавок он рискует передать эти тяжкие недуги жене. Последнее было невозможно, учитывая, что в доме на Тайт-стрит у супругов разные спальни, но, кажется, Мерридит поклялся себе, что с Ист-Эндом покончено.

Настал декабрь. Лора с мальчиками вернулась из Сассекса. Рождество в семействе Мерридит прошло на удивление мирно. Он начал успокаиваться, реже принимал лауданум. В апреле они наняли нового передового доктора, пионера гипноза и прочих оригинальных методов лечения: он прописал пациенту курить гашиш, чтобы успокоить нервы. И это помогло, пусть даже на время. Мерридит вырос на побережье Атлантики, с детства отлично плавал и теперь рано поутру купался в Серпентайне. Дневниковые записи светлеют, точно автор их выплывает из долгого жуткого мрака. К лету он сделался завсегдатаем бань близ Паддингтона, где «толстяки хлещут моющихся ветками деревьев». Он занимался в гимнастическом зале своего клуба в Мейфэре и «молотил набивной мяч, как заправский боксер». Отношения с женой стали чуть лучше, хотя спали они по-прежнему порознь. В дневниках появляются секстины и вилланели, довольно посредственные сонеты, но не сказать чтобы совсем примитивные. (У одного, пожалуй, даже говорящее название: «Исправление»[77]77
  Душеприказчики не дали разрешения его процитировать. – Г.Г.Д.


[Закрыть].) То, что он причинил вред «падшим женщинам Ист-Энда», пожалуй, дало ему пищу для размышлений – по крайней мере, так можно заключить по многочисленным щедрым пожертвованиям церквям и благотворительным обществам, работающим в той части города. В октябре 1844 года он пишет на полях: «Теперь мне кажется, будто известные тягостные события последних лет происходили с кем-то другим, человеком, не имеющим со мной почти никакого касательства».

Однажды утром за завтраком свершилось то, чего он так боялся. В столовую принесли его выигрыш в лотерею.

Глава 24
ПРЕСТУПНИКИ

В которой Дэвида Мерридита ждут дурные перемены

Он не сводил глаз с письма, лежащего на серебряном подносе. «Кингскорт. Таит-стрит. Челси. Лондон». Содержимое выдавала не орфографическая ошибка, но аккуратность, с какою был надписан конверт. Не каллиграфический почерк, который можно опознать, а преувеличенная четкость анонимного автора.

– Что-то случилось? – спросила виконтесса.

Мерридит знал, что она не видала письма. Он с легкостью мог убрать его в карман и прочесть позже. Но он не пытался утаить ни письмо, ни свой страх. Велел слугам немедленно выйти, дождался, пока жена вернется за стол. О его мыслях в эту минуту можно лишь догадываться. О поступках мы знаем, и они, пожалуй, странные.

Он сказал Лоре Маркхэм, что всегда любил ее и всегда будет любить, пока она с ним. Но, возможно, содержимое письма положит конец их счастью. Изменит их отношения, пожалуй, что и навсегда. Он догадывался, что такое письмо придет. И вот оно пришло. Быть может, ей захочется уйти, и он ее поймет. Или уйдет сам, буде такова ее воля. Но о чем бы ни говорилось в письме, он долее не может это скрывать. Он и так долго скрывался: пора взглянуть правде в глаза. Понимает ли она, о чем он просит? Выдержит ли такую просьбу? Лора ответила, что выдержит (по крайней мере, надеется на это) и поможет ему, чего бы это ни стоило.

Он раскрыл конверт, порезав палец. На первой странице по сей день вероломно краснеет кровь.

Адинацатое наибря 1844 день святово Мартина

Лорд Дэвид Меридит

сын УБИЙЦЫ

пишут вам некотрые арендаторы вашего Отца в деревнях килкерине карне глинске и проч взапоследние полгода он поднял нам аренду в два слишним раза а тово кто хоть на неделю опаздает заплотить высиляют нивзерая не на детей не на положение

он уже хочет продать земли

теперь нам трети ево арендаторов велено плотить аренду этому гаду Блейку из Талли как ево только свет носит евтово нигодяя и он уже много ково выселил

пять сотен помирают на абочине многие голодом сидять облехчения никакова ждать не от кудова

здеся ждать НЕЧЕВО кроме голода

мы пердупердили вашево Отца но он не поверил и поэтому я пишу вам штобы вы убедили ево вернуть плату как было и помочь людям в эти тяжкие времена а ежли нет то и он и ево семья почуит отчаяние мое и моих братьев

я и мои люди доле терпеть не станет МЫ НЕ САБАКИ

заставте его одумать или мы с вас и спросим

мы такие люди што лудше будим работать чем драца но видил Бог ежли надо мм будем драца

ежли он продолжит нас притеснять мы белым днем пиристриляем всю вашу симью иначе нельзя пусть даже мы потеряем жизнь как потеряли срецтва к сущисвованию

не помилуем никово ни вас ни вашу жону ни сыновей никово потому што наши жоны и сыновья видели только голот и холот

и пусь меня павесят

нам ниприятно писать эти слава но мы не шутим мы клинемса Есусом Хрыстом Распятым клинемса на сопсвиной крови так помогите нам,

решай сам Дэвид Меридит

ежли хотите

пусть ваш Отец продолжает нас тиранить

и тагда мы фскорости спросим с вас за ево вину

из ефтава письма вы понимаете мы знаим хде ваш дом

биригитес Лондон не так далеко от конемары

ЗА ВАМИ СЛИДЯТ И НАСТИГНУТ В ЛЮБОЕ ВРЕМЯ

я же

боле не ваш пакорный и верный слуга

Кптн Месть из верных защитников Ирландии

Ваша пакойная Мать упакой Господи ее душу стыдилася бы теперь ГНИЛОВО имени Меридит

В памяти его вспыхнул лисий оскал незнакомца, как он шагал прочь по улице.

Мерридит держал письмо осторожно, точно бумага горела.

– Как ты догадался? – в слезах спросила его Лора.

– Предчувствие, – тихо ответил ей муж.

* * *

Он немедленно написал отцу, но письмо вернулось нераспечатанным. Он отправил его снова, но ответа не получил. Лора сказала, что он должен немедленно ехать в Голуэй, но Мерридит полагал, что так будет только хуже. Отец и сын не общались почти восемь лет. Граф не ответил даже на извещения о рождении внуков, оставлял без внимания регулярные попытки Мерридита примириться с ним. Нельзя просто взять и явиться к нему без предупреждения.

– Так напиши ему, что приедешь, хочет он того или нет, – посоветовала Лора.

Но отвергнутый сын не мог этого сделать.

Вместо этого он написал Ричарду Поллексфену, приходскому священнику Драмклиффа; о письме, присланном арендаторами, не сообщил, только спросил, какие новости в поместье. Через неделю пришло длинное письмо. Мерридита поблагодарили за присланное им щедрое пожертвование и заверили, что священник употребит эти деньги на благо местных бедняков. В Кингскорте последнее время дела обстоят не лучшим образом. Северный флигель закрыли, крыша обвалилась. Буря, которая в ноябре прошлого года повредила дом, разрушила и пристань на берегу залива. Теперь рыбакам некуда причаливать с уловом. Многие просят милостыню.

Некоторые в домах призрения. С тех пор как от его отца ушли последние слуги, дом совсем обветшал.

Из слуг поместье остался только грум, некто Берк, он живет на обломках сожженного домика привратника. Сам граф теперь почти не выходит из дома.

В феврале арендаторам подняли плату на треть, а к июню вдвое. Ко всем трем тысячам семейств наведался наемный агент, сказал, что отныне следует аккуратно вносить плату, если задержать хотя бы на две недели, выселят. Многие находят случившееся необъяснимым. Прежде лорд Кингскорт всегда обходился с арендаторами по справедливости. Теперь все иначе. Некоторые его поступки не поддаются пониманию. Он, священник, пытался вмешаться, но его светлость отказался встречаться с ним и даже не ответил на письма.

Действительно, треть земель продали Блейку из Талли. Капитан сразу же выселил за неуплату семьсот семейств. Обстановка накалилась. Посевы на дальних полях пожгла шайка подстрекателей, которые называют себя «Защитниками ирландцев» или «Людьми долга»: ваш долг – сделать, как они велят, иначе придется отвечать; еще они калечат скот. Разъезжают по всей округе в плащах с капюшонами. Их эмблема – буква «И», заключенная в сердце. Про кого люди скажут, что он держит руку помещиков, к тому вскорости заявляются эти отпетые негодяи. В этом году напали уже на семерых помещиков из Коннахта. Наверняка рано или поздно кого-нибудь убьют. «Прежнее почтительное отношение рушится с пугающей быстротой, точно берега залива после ноябрьских штормов». Теперь клише обретают новую силу, поскольку можно с прискорбной точностью утверждать, что Коннемара стоит на краю пропасти. Остается только гадать, чем все это закончится, однако ж нельзя исключить открытой революции. «Если ваша светлость изыщет способ убедитъ вашего отца изменить теперешнее поведение, вы окажете большую услугу и ему, и народу».

Эмили вернулась из путешествия по Тоскане. Наташа оставила Кембридж, где училась частным порядком в надежде, что рано или поздно ей позволят защитить диплом. На Пасху сорок пятого года обе уехали в Голуэй и остались у отца. Письма Эмили в Лондон были пронизаны смятением и страхом. Она писала, что бедность в округе отчаянная, она такого не припомнит. Еще она читала в газетах, что в Европе картофель гибнет от неизвестной заразы, и, если та доберется до Ирландии, беды не миновать. Отец отказывается обсуждать свои поступки. Никого, мол, не касается, как он распоряжается своей землей. Здоровье его ухудшается с ужасающей быстротой. Он с трудом сидит и совершенно беспомощен. Неизвестная женщина на рынке в Клифдене плюнула Наташе под ноги. Какой-то мальчишка крикнул Эмили вслед: «Сука помещичья!» А однажды, когда она гуляла в поле, за нею увязались трое мужчин в плащах с капюшонами.

К сентябрю стало ясно, что неведомая картофельная болезнь поразила и Ирландию. Повсюду в Коннемаре пахло гниющими клубнями – запах удушливо-сладкий, точно дешевые духи. Бедняки лишились всего. Большинство голодало. Леди Эмили написала брату, умоляла о помощи. Он отправил ей двести фунтов.

А потом умер отец. И все изменилось. Дэвид помнил слова телеграммы Эмили: «Папа скоро отмучается. Он зовет тебя, Дейви».

В ту же ночь они с Лорой уехали в Дублин. Отец его скончался на следующий вечер на руках наследника, которого некогда прогнал прочь. Под подушкой отец оставил записку, нацарапанную неразборчивым, каким то паучьим почерком. Судя по дате, он написал ее больше года назад, и Мерридит не знал, что страшнее: что отец перед смертью утратил чувство времени или что он действительно написал ее год назад, чувствуя, что вот-вот уйдет в небытие. «Прости меня, Дэвид. Похорони меня рядом с мамой. Всегда помогай арендаторам».

Лорд-лейтенант Ирландии накрыл гроб британским флагом, под которым граф сражался в последней битве. Сверху положили перчатки из оленьей кожи, которые покойному подарил в Копенгагене адмирал Нельсон. По совету сержанта в полицейском участке взяли «возниц» с ружьями сопровождать гроб на случай нападения «Людей долга». Впереди направлявшейся в Клифден процессии шагала лошадь без всадника; Мерридиту это показалось нелепым, и он задался вопросом, кто отдал такое распоряжение.

Над дорогою висело приторное зловоние, некогда зеленые луга превратились в болота липкой грязи. На усыпанном камнями холме пылала хижина. Там и тут на полях виднелись кучи тряпья.

Большинство помещиков-соседей ждало их в сумеречной, продуваемой ветром церкви. Эмилия Блейк с мужем, бароном Ленстером. Томми Мартин из Баллинахинча. Иакинф Д’Арси из Клифдена. Возвышение, на котором у алтаря стоял гроб, было покрыто изумрудным знаменем с большой золотой арфой. Священник пояснил, что такова была воля покойного графа: этот штандарт покрывал гроб его отца. Из арендаторов Кингскорта, как нынешних, так и бывших, не явился никто. На улицах Клифдена многие, завидев процессию, поворачивались спиной. Один из выселенных сплюнул на землю. Другой крикнул: «Пусть этот ублюдок сгниет!» Но скорбящие притворились, будто не слышали.

Собравшиеся отважились запеть, и даже хором, но орган заглушил голоса девятнадцати прихожан.

Господи, Ты мой кормчий

В море житейских бурь.

Мели и скалы скрывает

Неведомых волн лазурь.

Ты моя карта и компас,

Господи, Ты мой кормчий.

Лорд-лейтенант бросил в могилу первый ком земли. Затрубил горн, лорд-лейтенант отдал честь, но не было ни речей, ни оружейного салюта: таково было недвусмысленное желание графа. Приходский священник прочитал первые главы книги Бытия: сотворение мира, Адам дает имена животным. Капитан Хелпмен из береговой охраны возложил на могилу венок из белых лилий. Едва прочли последнюю молитву, как Мерридит сказал, что ему нужно побыть одному. Его просьба встретила понимание. Скорбящие заверили, что подождут. Тяжко на похоронах тому, кто разочаровал усопшего.

Мерридит зашел за каменную черную церковь, расстегнул манжету, закатал рукав. Вместо жгута перетянул руку галстуком Нового колледжа. Достал необходимое из кармана пальто.

Игла пронзила кожу, еле заметно обожгла болью.

Из прокола выступила яркая капля крови, он вытер ее носовым платком с монограммой отца. Мерридита охватило отупение, дремотная тяжесть. Он повернулся, чтобы уйти.

И увидел ее.

Она с младенцем на руках стояла в ржавых воротах. На ней была черная кофточка, темно-зеленая юбка, черные шнурованные ботинки до щиколоток, и он почему-то вдруг вспомнил, что ни разу не видел ее обутой.

Ее снежно-белая шея была повязана лентой, хрупкое запястье обхватывал браслет, свитый из сухого ситника. Она еле слышно пела балладу о погибшей любви – спокойная и недвижимая, точно изображение на гравюре. Из кустов за ее спиной выпорхнули вороны: так летят по ветру клочки обугленной бумаги. Взгляд загнанный, отрешенный, но в остальном ничуть не изменилась. Его ошеломило, что она совсем не изменилась. Разве что немного похудела. Побледнела. Но волосы остались прежними: такие же темные и блестящие.

Он выдавил улыбку. Она не улыбнулась в ответ. Расстегнула кофточку и приложила младенца к правой груди, все так же тихо напевая старинную песню. Он знал эту песню. Он часто ее слышал. Говорят, если спеть ее врагу, тот умрет.

– Мэри?

Она отшатнулась от него, но петь не перестала. Он смотрел, как ребенок сосет грудь, как она гладит пальцами его поросшую младенческим пухом макушку. Малыш пошевелился и устало срыгнул. У наблюдателя затряслись поджилки. Ему захотелось сесть. Или убежать. От жажды во рту появился соленый привкус.

– Что с тобой, Дэвид?

Он осознал, что к нему подошла жена и Джон-ниджо Берк. Не говоря ни слова, девушка развернулась, вышла из ворот и, крепко прижав ребенка к груди, принялась пробираться сквозь заросли крапивы. Он смотрел, как она шагает прочь по грязной, поросшей колючками топи, как облетают споры амброзии, задетые подолом ее юбки.

– Что с вами, ваша светлость? Вам нездоровится?

Он натужно засмеялся.

– С чего бы?

– Вы очень бледны, сэр. Послать за доктором Саффилдом?

– Нет-нет. Я просто не ожидал увидеть мисс Дуэйн, столько лет прошло.

Жена взглянула на него с любопытством.

– Не обращайте на нее внимания, сэр. Она совсем чудная, бродит, как зачарованная.

– Как ее бишь, Джонни? Кажется, Мэри?

– Нет, это не Мэри, сэр. Это ее сестра. Грейс Гиффорд.

Мерридит медленно повернулся к слуге.

– Малышка Грейс? Не может быть.

– Уже замужем, сэр. Живет в Скрибе. Послышалось лошадиное ржание: катафалк повезли прочь, вниз по изрытому колеям холму, к голодному Клифдену.

– А ее родители? Надеюсь, в добром здравии?

– Матери ее уж год как на свете нет, сэр. Отец умер полгода назад. Земля им пухом.

– Боже. Я и не знал. Как жаль.

– Да, сэр. Старая миссис Дуэйн, упокой Господи ее душу, очень вас любила. Частенько вас вспоминала, сэр.

– Я тоже ее очень любил. Она была очень добрая. Банальная фраза: он досадовал на себя. Хотел признаться Берку, что Маргарет Дуэйн была ему как мать, но подумал: выйдет неуместно.

– А эта, как ее, Мэри… тоже, наверное, замужем.

– Да, сэр, уж лет десять как. Живет близ Рашин-даффа. Кажется, у нее тоже ребеночек. Девчушка.

– Она иногда навещает нас?

– На прошлой неделе я видел ее на рынке в Голуэе. – Берк пренебрежительно отмахнулся, уставился на каменистую землю. – Но она сюда редко приезжает. Уж много лет не показывалась. У нее теперь свое семейство.

– Я бы хотел навестить могилы мистера и миссис Дуэйн. Отдать им дань уважения. Как думаете, можно это устроить?

– Когда уж вам, сэр. Вам нужно скорее вернуться в Лондон.

– Я всего на часок. Это в Карне? В тамошней католической церкви?

– Вы не поняли меня, сэр. Вы тут давно не были.

– В чем дело, Джонни? О чем ты?

Берк отвечал очень тихо, точно стыдясь совершенного проступка.

– Никто не знает, где их могилы, сэр. Они умерли в Голуэе, в работном доме.