Текст книги "Звезда морей"

Автор книги: Джозеф О’Коннор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

– Непременно, сэр. Спасибо, сэр.

В тот же вечер он собрал саквояж и пешком отправился из Киркстолла в Ливерпуль, куда и пришел через четыре дня. Там он продал книги, прихваченные из школы, и лошадь, которую украл в Манчестере на постоялом дворе.

Кончены дни его скитаний. Он вернется в Карну, к Мэри Дуэйн и ребенку. Расскажет ей о случившемся, признается, что побоялся остаться. Если он скажет ей это в глаза, быть может, она простит его. Если не сразу, то, быть может, со временем. Он будет работать ради нее и ребенка, работать как каторжный. Единственное, чего он хочет – общаться с ребенком. Доказать, что он, Пайес Малви, не подлец, а просто испугался.

В ливерпульском порту он сел на почтовый пароход, стянул у какого-то спящего герцога кошелек и наутро прибыл в Дублин. С пристани в Голуэй отправлялась почтовая карета: он заплатил вознице, чтобы тот взял его с собой. От Дублина до южной части Коннемары добрался пешком и засветло был в Карне.

Сперва ему показалось, что он ошибся, попал не туда. Малви смотрел на почерневший, обрушившийся дом. Сломанные стены. Соломенную крышу, поросшую мытником. На полу валялись обломки мебели, точно кто-то пытался собрать орудие пыток.

Горы сырого пепла. Из замшелой оконной рамы торчит сломанная рукоять лопаты.

С озера повеял удивительно теплый ветерок, принес с собой слабый запах рогоза и лета. Но Малви пробрала дрожь: он увидел кое-что, чего раньше не замечал. Дверь дома распилили пополам. Он знал, что это значит. Так выселяют должников.

Поблизости ни души. Поля в запустении. У воротных столбов гнилой рыбацкий куррах: там, где шкура прорвалась, белеет каркас.

Малви ушел из разоренного дома, намереваясь наведаться в поместье. Там он спросит, что случилось. Куда все подевались? Он шагал, спотыкаясь от волнения. Еще одна разрушенная хижина. Сгоревший хлев. Топкая пустошь перегорожена забором. Старая берцовая кость козы. Во рву на границе участка ржавеет перевернутый сломанный остов кровати. В кучу мусора вбита столешница, на ней написаны слова:

ВЛАДЕНИЯ ГЕНРИ БЛЕЙКА ИЗ ТАЛЛИ.

НАРУШИТЕЛИ БУДУТ ЗАСТРЕЛЕНЫ

БЕЗ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ.

На узкой дороге показался старик с косматым пони.

– Храни вас Бог, – произнес по-ирландски Малви.

– И вас Дева Мария, – ответил старик.

– Позвольте спросить, сэр, вы местный?

– Джонни деБурка. Когда-то служил в поместье.

– Я ищу Мэри Дуэйн, она раньше жила у берега.

– Дуэйнов здесь не осталось, сэр. Здесь никого не осталось.

И Малви, словно тошнота, охватил страх: Мэри с ребенком эмигрировали. Но старик ответил, нет, она по-прежнему живет в Голуэе. По крайней мере, он так думает, если они говорят об одной и той же женщине.

– Мэри Дуэйн, – сказал Малви. – Ее родители из Карны.

– Вы имеете в виду Мэри Малви, которая живет неподалеку от Арднагривы.

– Что?

– Та Мэри Малви, которая вышла за священника, сэр. Двенадцать лет назад. Кажется, так.

– Священника?

– Да, за Николаса Малви. Он раньше был священником. Его брат ее обрюхатил и удрал в Америку.

Как правительство относится к узнику и эмигранту, как оно относится к беднякам и к тем, кто не обладает никакой властью: вот так на самом деле оно хотело бы относиться ко всем нам.

Дэвид Мерридит

Из черновика брошюры о реформе системы наказаний.

1840 г. Не закончено

Глава 22
ЗАКОН

Семнадцатый день путешествия, в который капитан описывает спасение Малви от опасной встречи с возмездием

Среда, 24 ноября 1847 года

Осталось плыть 9 дней

Долгота: 47°04.21’W. Шир.: 48°52.13’N. Настоящее поясное время по Гринвичу: 02.12 утра (25 ноября). Судовое время: 11.04. пополудни (24 ноября). Напр. и скор. ветра: NNO, 38°, 5 узлов. Море: бурное. Курс: SSW 211°. Наблюдения и осадки: днем – крупный град. Сильный пронизывающий ветер. Скверный запах, последнее время замечавшийся на корабле, слабеет.

Вчера ночью скончались два трюмных пассажира: Патрик Фоули, батрак из Роскоммона, и Бриджет Шаулдис, урожденная Кумс, пожилая служанка, последнее время обитавшая в работном доме Бёрра в графстве Кинг. (Помешанная.) Останки их были преданы морю.

Всего за путешествие умер сорок один человек. Семнадцать холерных больных находятся в изоляторе.

Я вынужден рассказать о тревожных инцидентах, которые случились сего дня, немало возмутили мир в третьем классе и имели тревожные, даже пагубные последствия.

Приблизительно в три часа я был у себя в каюте, изучал карты и занимался увлекательными вычислениями, как вдруг пришел Лисон. Он доложил, что некая молодая женщина из третьего класса предупредила его о существенном волнении среди простых пассажиров, и если мы тотчас не поспешим в трюм, возможно, там свершится смертоубийство. Речь не о безобидной стычке, а о подлинной резне. Лисон настоял, чтобы мы взяли с собою из сейфа два пистолета, поскольку пассажиров обуяло гневное неистовство. Мы направились в трюм.

На верхней палубе мы наткнулись на преподобного Генри Дидса, предававшегося размышлениям, и я убедил его сопровождать нас. Ибо, хоть большинство пассажиров третьего класса исповедует римскую веру, однако ж относится с уважением и одобрением ко всем священнослужителям, и я счел полезным взять его с нами.

Когда мы спустились по лестнице в трюм (Дидс, Лисон и я), нашему взору предстала ужасная картина. Несчастный калека, Уильям Суэйлз, корчился на полу близ гальюнов. Вид у него был прежалкий. По отметинам на его лице нетрудно было заключить, что он стал жертвою избиения или нескольких длительных избиений. Одежда его была порвана, он дрожал от страха, лицо его превратилось в месиво из крови, чудовищной грязи и экскрементов.

Сперва пассажиры отказывались отвечать, как это случилось, и даже пострадавший не желал говорить, настаивая, что упал в пьяном виде и скоро поправится. Надобно отметить, что среди ирландских простолюдинов бытует распространенный и курьезный обычай: не доносить на того, кого считают виновным в проступках и даже преступлениях против собратьев, какими бы низкими ни были эти проступки. И до тех пор, пока я не сказал, что с сего дня велю уполовинить их паек и строже, чем велось до сих пор, спрашивать с нарушителей правил нашей компании касательно пьянства на борту, они не прерывали молчания. Лишь после этих угроз нам открыли всю последовательность событий.

Оказалось, у некоего Фоули украли миску индийской муки, и в краже подозревают этого калеку. Так нам пояснили причину расправы. Я ответил, что на корабле действуют английские законы, и по этим законам корабль – территория Англии; согласно этим милосердным законам человек считается невиновным, буде не доказано иное, независимо от того, беден он или богат. А если кто из пассажиров осмелится затеять на моем корабле беспорядки или свершить самосуд, такого свяжут и посадят под замок до самого приплытия, дабы как следует поразмыслил над своим поведением. Затем наш добрый пастырь сказал, что не по-христиански обижать несчастного, которого толком не знаешь, тем более калеку, разве же наш Спаситель не сжалился над таковыми и т. п.

– Я знаю его, – последовал ответ.

Толпа расступилась, и вперед вышел некий Шеймас Мидоуз, человек вспыльчивый, склонный к воровству, мошенству самого низкого разбора и непристойному обнажению. Часто предается пьянству и сопутствующим ему хулиганским выходкам; с лица страшен как черт. Не далее как сегодня утром его выпустили из заключения, и то лишь после горячего участия преподобного Дидса, который проникся к нему приязнью и ходатайствовал за него.

– Тебя звать Пайесом Малви, – сказал он. – Ты забрал у соседа землю, когда у него дела шли худо.

(Для ирландских крестьян нет худшего нечестивца, чем тот, кто при таковых обстоятельствах забирает себе чужое имение. Пусть лучше земля простаивает без дела и приходит в запустение, чем ее будет возделывать тот, кто на ней не рожден.)

– Ты принял меня за другого, – ответил калека. – Я не Малви.

И поковылял прочь, на лице его была написана тревога.

– Я уверен и знаю, что это ты, – возразил Мидоуз. – Я часто тебя видел, и ты так же хромал.

– Нет, – сказал калека.

– Твоего соседа выгнал – как говорится, выселил – этот английский прихвостень, этот вы…док Блейк из Талли, чтоб ему подавиться собственным говном. (Мидоуз сделал еще несколько замечаний в этом же роде о некоем капитане Генри Блейке из Талли, которого бедняки Коннемары очень не любят.) Вместо того чтобы послать этого грязного вы…дка куда подальше, ты задешево взял у него в аренду землю соседа.

Тут поднялся гомон, присутствующие плевались.

– Будь у меня силенок побольше, проломил бы я ему башку, – сказал один.

– И как только земля такого носит, – добавила какая-то женщина и предложила повесить провинившегося. (С болью в сердце вынужден отметить, что в таких ситуациях женщины порой кровожаднее мужчин.)

– Его звать Уильямом Суэйлзом, – вмешался я.

– У дьявола много имен, – вскричал Мидоуз. – Не сойти мне с этого места, если это не Пайес Малви из Арднагривы. Это он ограбил соседа и своей жестокостью обрек его на погибель.

В толпе опять закричали. Преподобный Дидс снова попытался вмешаться, но на этот раз его обругали и наградили нелестными прозвищами, касавшимися его религиозных убеждений. Мне пришлось указать, что неподдельная и благоразумная праведность никак не связана с религией, а знамя истинной веры, сплетенное из разных нитей, в силу их сокровенного соединения служит гордостью и украшением всего света.

Мидоуз полностью завладел вниманием толпы и решительно наслаждался своею славою (как всякий, кто преуспел лишь в хулиганстве и хвастовстве, а более ни в чем).

– Сказать им все до конца? – спросил он.

Калека не ответил. Так ему было страшно.

– Умоляй меня, чтобы я им не говорил. – Мидоуз зловеще улыбнулся.

– Умоляю, не говори им, – произнес калека.

– Умоляй на коленях, – велел Мидоуз.

Несчастный калека рухнул на колени и молча расплакался.

– Зови меня богом, – потребовал Мидоуз. – Прихвостень английский.

– Ты мой бог, – сквозь слезы промямлил калека.

– Так-то, – проговорил негодяй Мидоуз. – И делай, что я скажу.

– Сделаю, – поклялся калека. – Только смилуйся надо мной, умоляю.

– Слизывай грязь с моих башмаков, – приказал Мидоуз, и его униженная жертва повиновалась. При виде столь вопиющей жестокости многие насмешливо расхохотались, хотя многие же, подобрее, попросили это прекратить.

– Пожалуйста, – продолжал калека, – умоляю, не выдавай меня.

Мидоуз наклонился и плюнул ему в лицо.

– Сосед, которого ты погубил, был твоим бра том, – сказал он.

– Ложь! – вскричал калека.

– Николас Малви раньше был священником в Мам-Кроссе. Я близко его знал. Человек он был хороший и достойный, упокой Господи его душу. И кровь его на твоих руках, ей же ей. Ты убил его! Ты убил своего брата!

– Неправда, – воспротивился калека. – Разве я похож на землевладельца?

– Тебя прогнали с земли, которую ты украл, твои достойные соседи и крепкие ребята, защитники Голуэя, да не оставит их удача, – не унимался Мидоуз. – Все так и было. Мы с товарищем раньше торговали капустой в Клифдене. Об этом деле судачил весь город! Ты вор! Убийца! Святотатец! Иуда!

– Это не я. Ты принял меня за другого, клянусь.

Тут мы с Лисоном достали пистолеты: лишь благодаря этому удалось избежать ужасной беды, и все равно я опасался за свою жизнь, когда мы уводили оттуда несчастного калеку.

В настоящее время из-за угрозы жизни он сидит под замком. Какие бы ни водились за ним грехи (а они есть у всех, и у мужчин, и у женщин, по меньшей мере в сердце и на совести), я молю Бога, чтобы впредь никто не трогал несчастного, ибо, если до него вновь доберутся, жизнь его окончится на этом корабле.

Больше мне сказать нечего.

Сегодня я встретился с прислужником зла, и имя ему Шеймас Мидоуз.

Коли увижу, что бабенка моя с другим разговоры разговаривает, дам ей в глаз и очуметь[70]70
  «Очуметь» происходит от слова «чума»: т. е. так же свирепо быстро, как действует чума. – Г. Г. Д.


[Закрыть] как быстро в чувство ее приведу. Статочное ли дело: бабенки любят, когда их лупцуешь. Пока фингал-то болит, она всё думает о том мужике, через ково пострадала… Ежли бабенка мужня жена, так муж ее спосылает в работный дом, ну, изредка проведывает, натурально, чаю принесет али сахеру. Я частенько слыхал, как парень бахвалится, мол, попортил девку – гордится, что твой благородный.

Неизвестный лондонский уличный торговец – журналисту Генри Мейхью

Глава 23
ЖЕНАТЫЙ ЧЕЛОВЕК

В которой приведены честнейшие и никогда прежде не публиковавшиеся откровения о тайной жизни лорда Кингскорта, некоторых его привычках и сокровенных потребностях, ночных визитах в определенные заведения, где джентльменам лучше не бывать

Те, чьи устремления превосходят способности, обречены на разочарование, по крайней мере, пока не достигнут зрелости. Те, кто лишен устремлений, также обречены. Человек гибнет без дела…

Из письма Дэвида Мерридита в еженедельник «Спектейтор» (7 июля 1840 г.) о «лондонской преступности»

Рискуя навлечь на себя гнев отца, Эмили и Наташа Мерридит приехали в Лондон на свадьбу брата. Отсутствие лорда Кингскорта объяснили удачным совпадением. На то же самое утро назначили коронацию королевы Виктории, и все члены палаты лордов обязаны были присутствовать на церемонии. Родители Лоры отнеслись к этому с пониманием. Они даже гордились. Лорин отец неустанно упоминал: «Вы же понимаете, графа задержали дела».

Джон Маркхэм оказался щедрым благодетелем На свадьбу он подарил молодым договор аренды дома на Тайт-стрит в фешенебельном районе Челси на пять с половиной лет. У его любимой единственной дочери и ее мужа должно быть только лучшее. За все время, что новобрачные пробыли в Лондоне, им не потребовался ни дом на восемнадцать комнат в Челси, ни флигель для экипажей, но мистер Маркхэм отмахивался: дело не в этом. Рано или поздно им понадобится дом – и он у них будет.

Два года виконт с женой провели в заграничных путешествиях: Париж, Рим, Греция, Флоренция, потом Турция, Египет, – и всюду, куда приезжали, собирали безделушки и произведения искусства. Венеция стала им домом вдали от дома, они прожили студеную зиму 1839 года в палаццо Гритти; в декабре того же года там родился их первый сын. Их навещали лондонские друзья. Они ездили на море в Амальфи и на озера на севере Италии. Леди Кингскорт разбиралась в живописи, скульптуре, литературе, обладала тонким вкусом и коммерческим чутьем. Содержание, которое положили ей родители, составляло одиннадцать тысяч гиней в год. Она покупала множество книг.

Они побывали в Марокко, Танжере, Константинополе, снова в Афинах, провели лето в Биаррице. Исчерпав пункты маршрута, вернулись в Лондон и въехали в свой просторный и комфортабельный дом. Его тотчас же начали переделывать под вкусы ее светлости: тончайшие модные обои, позолоченная лепнина. Развесили картины, расставили статуэтки, купили во Фьезоле фреску эпохи Возрождения; некоторое время она украшала собой потолок супружеской спальни, но потом ее переправили в кабинет. (От вида скалящихся чертей и корчащихся грешников у мужа ее светлости усилились ночные кошмары.) Вскоре наняли полк прислуги – ухаживать за Мерридитами и их сокровищами. В дом наведывались специалисты из Национальной галереи, делали зарисовки. Хранитель картинной галереи королевы написал статью о коллекции. Лора начала давать свои знаменитые вечера.

По средам у них собирались толпы поэтов, эссеистов, прозаиков, литературных критиков. Как правило, все они приходили поздно и очень голодными, толкались у стола с закусками, как гну на водопое. Охотнее всего говорили не об искусстве и не о таинственных озерах, а о деньгах (или их отсутствии). Список гостей представлял собой перекличку лондонских знаменитостей. Приглашение к Мерриди-там означало, что получатель его добился признания. Здесь бывали писатель и критик Д. Г. Льюис из «Журнала Фрейзера», Томас Карлейль, журналист Мейхью, Теннисон, драматург Бусико, издатель Ньюби; даже знаменитый мистер Диккенс, объект всеобщей зависти, с убийственно унылым видом сиживал тут в уголке и, когда думал, что никто не видит, грыз ногти. В журнале «Панч» опубликовали карикатуру: два литератора в тюрбанах и смокингах колют друг друга окровавленными перьями. Подпись говорила многое о скупом внимании Лоры: «Клянусь Юпитером или Аллахом, прислали только одно приглашение на вечер к леди Кингскорт! Тут и выпускник Итона поведет себя как афганец».

Лора купила оригинал, велела наклеить его на картон и вставить в рамку. Повесила у зеркала в нижней гостевой уборной: такое место, тщательно выбранное, имело несколько достоинств. Большинство посетителей видели карикатуру как минимум один раз за вечер – и понимали, что хозяйке, свет-смой даме, нет дела до славы, иначе ома повести бы эту картинку в гостиной или прихожей. Но там висели рисунки виконта Коннемары Виконтесса увела себя подать.

Некоторое время они наслаждались тихим счастьем, повседневными радостями, которые нечасто подвергали сомнению. Сын их был красивым ребеи ком, румяным и крепким – из тех детей, при виде которых полицейские останавливаются и воркуют над коляской, точно престарелые монашки. Однако вскоре после того, как молодая семья вернулась из Италии в Лондон, с Дэвидом Мерридитом начало твориться неладное.

Дни его пронизали тревога, волнение и беспокойство, знакомые ему с детства. После женитьбы на Лоре Маркхэм они прошли, но отчего-то вернулись из-за самого положения женатого человека. Он все чаще раздражался, досадовал на свою жизнь. Заметно убавил в весе. Бессонница, терзавшая его в отрочестве, усилилась. Чем больше другие хвалили его завидную жизнь, тем сильнее виконта одолевало смутное недовольство.

Причиной тому была отчасти скука, полное отсутствие цели. Праздная барская жизнь была не по нем: он чувствовал себя бесполезным и, пожалуй, неблагодарным, и от этой неблагодарности острее переживал бесполезность. Дни его были лишены сколь-нибудь важных дел. Он наполнял их планами по улучшению себя: прочитать всего Плиния в хронологическом порядке, выучить древнегреческий или найти хоть какое-то времяпрепровождение – например, помогать бедным. Он посещал лазареты, входил в благотворительные комитеты, писал письма редакторам газет. Но от комитетов не было проку, как и от бесконечных однообразных писем. Составление планов занимало почти все его время: на то, чтобы их выполнять, времени не оставалось. Его дневники тех лет пестрят бесчисленными началами: долгие прогулки в парке, недочитанные книги, заброшенные прожекты, невоплощенные чертежи. Дни, в которые убиваешь время. Наверное, потому что ждешь, когда же наступит будущее.

Жена его была хорошая женщина: красивая, добрая, она умела радоваться, и он часто черпал в этом вдохновение. Она старалась по возможности радоваться, если была такая возможность, и Мерридита, чье детство радостным не назовешь, это очень привлекало. Дом их был изыскан, сын весел и здоров. Жизнь Дэвида Кингскорта из Карны была аккуратна, точно разложенный на кровати мундир, но часто брак представлялся ему маскарадом. Разговаривали они теперь гораздо реже и только о сыне. Отец мальчика сделался вздорен и запальчив больше прежнего. Ему не нравилось то, каким он стал: теперь он исправлял ошибки в речи слуг, пререкался с официантами и гостями. Стал яростно отстаивать взгляды, которые никогда не разделял. Вскоре без ссоры не обходился ни один вечер.

Супруги порвали кое с кем из давних друзей. Доктор посоветовал Мерридиту бросить пить, и некоторое время он следовал этой рекомендации.

Пары, составлявшие их ближний круг, были молодыми родителями, помешанными на детях. Они упивались своими обязанностями так же радостно и самозабвенно, как Лора занималась Джонатаном – и как им не занимался Мерридит. За ужином и в оперной ложе он с улыбкой выслушивал рассказы о гениальных младенцах, об их завидном аппетите и крепком стуле, но в глубине душе желал оказаться где угодно, только не здесь. И не из высокомерия – скорее, он чувствовал, что потерпел неудачу Как прекрасно быть таким увлеченным отцом, допьяна упиваться вином родительской любви. Рассуждать о содержимом пеленок своего отпрыска, точно римский прорицатель, читающий заклинание Он любил сына, но не настолько: на такое он неспособен. Порой, как ни стыдно в этом признаваться, отцовство казалось ему бременем. Разговоры нянек, разносящиеся по его красивому дому, досадно мешали его планам.

Теперь ему казалось, что они с Лорой – актеры в пьесе, написанной кем-то другим. Реплики их были учтивы, манерны и сдержанны. Какой-нибудь критик написал бы о них восторженный отзыв. Лора произносила свой текст, он свой, оба редко выходили из роли или ошибались в репликах. Но на брак это не походило. Скорее, на жизнь в декорациях, и оставалось только гадать, есть ли публика по ту сторону рампы, а если нет, то для кого тогда весь этот спектакль.

Литературные вечера продолжались, но Мерридиту они сделались невыносимы, и в конце концов он потребовал их прекратить. Яростное Лорино сопротивление изумило его. Он волен выбирать, присутствовать или нет, но вечера ни в коем случае не прекратятся: он не имеет права требовать этого. Она не бездушная вещь, которая скрашивает его существование. Он ей муж, а не хозяин.

– Пристало ли перечить мужчине в его собственном доме?

– Это и мой дом.

– Твои вечера – пустая трата времени и денег.

– Я сама распоряжаюсь своим временем. И деньгами. И намерена тратить их так, как считаю нужным – впустую или нет.

– Что это значит, Лора?

– Ты прекрасно понимаешь.

– Нет, не понимаю. Пожалуйста, просвети меня.

– Когда сможешь сказать то же самое о себе, тогда и читай нотации. А пока я буду делать, что хочу.

Порой во время ссор, а ссорились они теперь часто, Лора говорила, что не понимает, как ее угораздило выйти за него замуж. Хотя оба знали, почему это случилось, только не говорили. К Лоре Маркхэм эта причина не имела никакого отношения.

Иногда в разгар очередного суаре или когда жена удалялась к себе, он ускользал из дома и шел по Тайт-стрит к реке, которая была в нескольких сотнях ярдах. Стоял один на берегу Темзы, молчал, и это успокаивало его, как успокаивает лишь вода. В те годы в Лондоне по ночам еще царила тишина, блаженный покой, что изредка бывает в городах, когда кажется, будто все вокруг тонет в шуме. Долгими летними вечерами по отмелям бродили камышницы, мимо тихо скользили лебеди, направляясь к Ричмонду. И река, и камышницы напоминали ему об Ирландии, крае детства – пожалуй, единственном доме.

Стоя на берегу этой спокойной мутной реки, он часто думал о девушке, которую знал прежде. Журчание текущей воды вызывало в памяти ее образ, точно призрак. Думает ли она о нем? Вряд ли. С чего бы, в самом деле? Есть занятия поинтересней.

В юности они гуляли по лугам Кингскорта, по лесам и болотам, забирались на скалы холма Кашел. Он брал с собой карту, которую начертил один из его предков, дивное изображение «Владений Мерридита». Карта была сделана весьма искусно, в мельчайших подробностях, но автор ее, моряк, изготовил ее в шутку. Земли поместья Кингскорт он изобразил как воду, а море с их края – как сушу. Проложил судоходные курсы в горах Маамтерк, безопасные пешие тропы в заливе Раундстоун. Сумасшедший, смеялась девушка, дивясь на перевернутое совершенство. И показывала ему части его владений, которых нет на карте. Тис, ягоды которого якобы лечат от лихорадки. Камень, на котором остались отпечатки колен святого. Колодец в Табберконнел-ле, к которому часто приходят пилигримы. Порой показывала вещи, которые он знал, но притворялся, будто не знает, поскольку любил ее рассказы.

Ей нравилась эта странная карта. В конце концов ему пришлось подарить ей карту. Ему нравилось слушать, как она толкует о валунах и скалах. Вдвоем они бродили по глубинам гор, по контурам и плоскостям, полям пшеницы, тянущимся до моря в Килкеррине. Составлению карт сопутствует жестокость и кровопролитие, как и богам, и их воинственным святым. Казалось, такие затеи далеки от утесов Килкеррина. Там он сейчас и представлял ее: как она смотрит на остров Инипггравин («озеро Инипггравин» на карте его предка), точно тот неожиданно вырос за ночь. Она умела отыскать красоту в обыденных вещах: ореховом запахе утесника, спиралях ракушек, свете маяка на мысе Ирах-Пойнт. Смех ее скользил по волнам в заливе Балликонили, плоским камешком скакал к горизонту. Мир казался ей новым, как ребенку. Она была не ребенок и не святая. Но он ни разу не видел, чтобы она намеренно причинила кому-то боль.

Сейчас ей должно быть двадцать восемь. Наверняка внешность ее переменилась. Она теперь, должно быть, седая, морщинистая – женщины в Коннемаре стареют рано, дожди и соленые ветры дубят их кожу. Или, наоборот, с возрастом похорошела, как ее мать: волосы темные, как торф, сама стойкая, как камень, сильная своим хладнокровием, сильная тем, что ей довелось пережить. Интересно, вышла ли та девушка замуж, осталась ли в Кингскорте. Родись он бедняком, сам бы на ней женился. Все, кто были ему своими, отказались от него: но говорить так – значит судить себя слишком мягко, и он это понимал. Ему не хватило твердости вырваться из темницы. Слишком молод он был, слишком боялся. Он погубил ее доверие из одной лишь покорности, калечащего и искалеченного желания угодить. Из жажды любви он от любви отказался. В каком-то смысле он использовал ее как наживку.

Наживка не подействовала, отец не клюнул, и тогда он использовал как орудие Лору Маркхэм. Он женился на ней главным образом потому, что ему не помешали на ней жениться. Он не забитый ребенок, он сбросил чужую власть и готов был любой ценой доказать, что он мужчина. Брак был для Мерридита возможностью отомстить, но лишь закабалил восставшего мстителя, хотя на первый взгляд дал ему свободу. То же, что сделало из него свободного человека, поработило его, и рабство это тем хуже, что он сам по доброй воле стал рабом.

Лауданум, прописанный ему от бессонницы, почти не помогал, а когда помогал, сны оказывались едва ли не страшнее кошмаров. Мерцающая опаловая буря, в которой вязнешь, как в смоле. Аптекарь предложил опиумные настойки и пастилки, и все равно сны его слепили ужасом, изнуряли образами, которых он не понимал. Наконец семейный доктор показал ему, как делать укол, как жгутом пережимать вену, как правильно держать шприц и с какой силой давить на шток. Уколы, сказал доктор, куда лучшее лекарство от бессонницы, да и вводить лекарство таким образом безопаснее. Всем известно, что, если опий колоть, он не вызывает привыкания. Уколы – метод для джентльмена, добавил доктор, он и сам всегда им пользуется.

В феврале 1841 года королева Виктория праздновала первую годовщину свадьбы. Из тюрьмы сбежал вор, забив до смерти надзирателя. На лондонские вечера стал захаживать журналист из Луизианы. У аристократа из Голуэя только что родился ребенок; его родители за долгие месяцы едва перемолвились словом. Малыш появился на свет на полтора месяца раньше срока, но получился здоровеньким, а вот брак, в котором он родился, дышал на ладан. Однажды к ним домой заявились констебли; соседи сообщили о громком скандале. Вечером того дня, когда ребенка крестили, в дневнике об этом ни строчки. Выбор автора, о чем писать, говорит многое о его времени – так мы полагаем. То, о чем автор умолчал, пожалуй, говорит еще больше.

Из дневников Мерридита следует, что именно в феврале 1841 года он стал наведываться в Ист-Энд. Уходил из роскошного особняка и направлялся на восток вдоль реки, в мир, который его воображение не сумело бы нарисовать. Порой, шатаясь по оглушающим улицам, он вспоминал песню, которую слышал ребенком: эту балладу часто пела мать Мэри Дуэйн – о девушке, которая надела мундир и пошла в солдаты, чтобы найти любимого.

В это время дневники становятся путаными, даже беспорядочными: часть записей в них выполнена фантастически искусным шифром, помесью конне-марского гэльского и «зеркального письма». Целые недели оставлены пустыми или заполнены фальшивыми подробностями: на эти выдумки наверняка потребовались часы. Другие записи проникнуты ненавистью к себе; лихорадочные угольные наброски квартала, которому суждено было стать его прибежищем[71]71
  При подготовке редактуры настоящего издания (1915 г.) душеприказчики лорда Кингскорта запретили публиковать его рисунки, а из дневников разрешили взять лишь избранные цитаты. (Как ни странно, один из его рисунков появился в порнографическом издании, опубликованном анонимно в Лондоне в конце 1870-х годов. Оказалось, что это не один из «уайтче-пелских» эскизов, а копия «Трех граций» из книги аллегорических рисунков «Эмблемата» Андреа Альчато (1531 г.), которую лорд Кингскорт нарисовал в Италии во время медового месяца.) Альбомы с уайтчепелскими рисунками хранятся под замком в Secretum, или Тайном музее непристойных работ отдела древностей Британской библиотеки в Лондоне. – Г. Г. Д.


[Закрыть]. Запах, исходящий от этих ужасных страниц, поистине внушает страх: его невозможно забыть. Небрежные наброски являются в кошмарах: произведения человека, обреченного на муки. Поневоле вспомнишь фреску «Кары ада», некогда смотревшую с потолка на брачное ложе автора этих рисунков.

Парады уродов, ярмарки с аттракционами, собаки-крысоловы, пивные, ломбарды, кабаки самого низкого пошиба, где посетителям зачастую подмешивали снотворное в пойло, чтобы их обокрасть, киоски букмекеров и балаганы знахарей, лечащих молитвами и наложением рук, шатры евангельских христиан и вигвамы возрожденцев, уголки медиумов и убежища гадалок, где люди, которых вряд ли ждет хоть какое-то будущее, платят непосильные для них суммы за то, чтобы им сказали, что оно у них есть. Здесь верили в предсказуемость жизни – ценное качество, которое неустанно ищут в ней бедняки. Возможно всё – исцеление, спасение, незабываемые впечатления. Освобождение можно купить – или даже выиграть, если, конечно, хватит смекалки купить лотерейный билет. Крошечная ставка, которую и делать-то не хочется, вдруг да озолотит тебя.

«Как знать?» – говорят шаромыжники. Повезти может каждому.

В Ист-Энде все можно было одолеть, были бы деньги. Скуку, нищету, жажду, голод, разочарование, похоть, одиночество, утрату, даже саму смерть – и безысходность смерти. Здесь, точно в Зазеркалье, близкие не умирали, а лишь ускользали в невидимые покои. И оттуда уверяли оставшихся в своей непреходящей нежности – стоило только позолотить ручку гадалки.

И полумрак, и подъезды домов кричали об освобождении, и крик этот действовал на Мерридита, точно сила притяжения. Здесь, в переулках Чипсай-да и Уайтчепела, располагались публичные дома, о которых по вечерам шептались в его клубе. Он не раз представлял себе эти подвалы и задние комнаты, в которых женщины доставляли мужчинам удовольствие или причиняли боль. Мерридит знал, что некоторым мужчинам нравится боль, нравится, когда их бьют, стегают плеткой, плюют на них, унижают. А другие сами предпочитают унижать. На флоте ему доводилось встречаться с такими, и один раз его чуть не отдали под суд за то, что дерзнул вмешаться[72]72
  «Ближе к концу службы случился неприятный инцидент, который я никогда не забуду. Пьяный коммодор измывался над слугой-негром, бывшим рабом, и это увидел проходивший мимо его каюты молодой лейтенант-ирландец, виконт Кингскорт из Карны. В нарушение всех правил коммодор раздел негра донага. Возникла шумная ссора, в ходе которой виконт ударил старшего по званию. Первый в Оксфорде был чемпионом по боксу в среднем весе, и второй это вскорости выяснил. Лишь благодаря вмешательству отца виконту удалось избежать больших неприятностей». Из книги «Четыре склянки в собачью вахту: жизнь моряка» вице-адмирала Генри Коллинза, рыцаря-командора ордена святых Михаила и Георгия. Изд-во «Хадсон и Холл», Лондон, 1863 г.


[Закрыть]. Некоторых мужчин возбуждает насилие, раззадоривают пытки. Как велико падение, ведущее к этому, как жесток такой человек, до какой степени не знает своих чувств. Мерридит радовался, что не таков, что собственные его исступленные желания столь заурядны.

За горсть монет они выполнят все, о чем попросишь. Ему и в голову не пришло бы просить их прикоснуться к нему. Для этого он был слишком благороден, да и не любил, чтобы к нему прикасались. Мерридиту больше нравилось наблюдать за тем, как они раздеваются: были здесь заведения, где удовлетворяли и такую прихоть. Сидеть в сумеречной комнате, припав к глазку, снова и снова наблюдать за происходящим. Нормальный досуг нормального мужчины. Недаром говорят: мужчины любят глазами.