Текст книги "Ламентации"

Автор книги: Джордж Хаген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

Вдруг перед самым носом Кэлвина выросла еще одна фигура; озаренная луной, она заслонялась рукой от света фар, умоляя остановиться. Кэлвин зажмурился. Мягкий толчок – препятствие сбито. Дорога забирала в сторону, но Кэлвин будто нарочно не заметил поворота. Машина слетела в кювет, завалилась набок. Кэлвин открыл глаза, лишь почувствовав, как языки пламени лижут ему ноги.

Настал час Розы

Позже Роза скажет, что сеет вокруг себя несчастье: самоубийство Адама Клера, погибший первенец Ламентов, а теперь близнецы.

– Будто черный ангел сидит у меня на плече, – призналась она Джулии. – Тяжело видеть вокруг себя столько горя, но, может быть, это Господь хочет, чтобы я принесла наконец пользу.

Именно пользу и приносила она в тот вечер: когда в дверях появилась Клео с горящими щеками, Роза позвала ее в дом, угостила кружкой горячего шоколада и принялась ей рассказывать о скверных афинских гостиницах. Когда зазвонил телефон, Роза говорила коротко и вежливо.

– Клео, детка, ступай домой.

– Это уже мама? – простонала Клео. Но, заметив, что у Розы дрожат руки, взяла пальто, боясь задать мучивший ее вопрос.

Говарда подвезла снегоуборочная машина, и он приехал к месту аварии, освещенному мигалками трех «скорых». Местные жители пробирались по сугробам в домашних тапочках, чтобы узнать, что стряслось.

Говард позвонил Розе из Центральной методистской больницы.

– Мы потеряли обоих близнецов, – рыдал он. – Если бы только я подоспел пораньше!

Через несколько минут вернулась от Фриды Джулия. Роза встретила ее в дверях, но Джулия, сжимая виски, прошла мимо нее.

– Милая… – начала Роза.

– Мамочка, мне нужно лечь, – простонала Джулия. – Голова раскалывается…

– Доченька, случилось ужасное, – сказала Роза.

Поезд Уилла и Минны опоздал из-за снегопада. Около пяти утра Уилл проводил Минну домой, поспешил к себе и застал Говарда, Джулию и Розу на кухне. Никогда еще они не сидели рядом так тихо, и Уилл в первый миг решил, что между родителями и Розой произошел длинный запоздалый разговор, что сломаны все преграды и наконец воцарился мир. Он оказался недалек от истины.

В дни после трагедии Роза вставала первой и ложилась спать последней. Когда у Джулии пропадало желание работать, Роза подстегивала ее. Когда Говард не хотел вставать по утрам, Роза будила его и готовила ему завтрак. А когда Уилл тупо смотрел в окно, она заставляла его рисовать.

– Не могу, – отказывался Уилл.

– Нарисуй Минну, – предлагала Роза.

Задача оказалась почти невыполнимой, ведь Уилл привык рисовать вымышленных существ – нелепых, причудливых, гротескных. Немудрено, что на первых набросках Минна получилась странной и печальной, отражая горе Уилла.

– Расскажи что-нибудь… ну, про Париж, – предлагал он.

И Минна принималась описывать город, где никогда не бывала, рассказывать о людях, знакомых ей лишь по книгам. Уилл рисовал ее глаза, когда она описывала мешковатые платья Гертруды Стайн, выводил ее нахмуренные брови во время рассказа о голоде, выписывал изгиб ее рта, когда она перечисляла станции метро от Лувра до Триумфальной арки, – и на бумаге проступала ее страсть – или страсть Уилла к Минне, ведь за долгие часы, проведенные вместе, он успел полюбить ее всем сердцем.

Джулии с Говардом пришлось еще тяжелее. Обоим было в чем раскаиваться.

Джулия казнила себя за легкомыслие. Нельзя было уходить из дома в такую ужасную ночь. Как тогда, на пикнике: в решительную минуту она отвернулась.

Винил себя и Говард. Он разбудил Джулию среди ночи и покаялся во всех ошибках, что совершил тем роковым вечером. Повел сыновей на улицу в опасную погоду, бросил одних и, что самое страшное, купился на лесть проходимца в баре.

– Но откуда ты мог знать, что они решат вернуться раньше? – возразила Джулия.

– Нельзя было оставлять их одних, – воскликнул Говард.

– Да пойми же, Говард, ты ни в чем не виноват, – повторяла Джулия снова и снова, и наконец Говард взял ее за руку, и оба затихли, объединенные горем.

Похороны

На похоронах близнецов проповедь заглушало карканье ворон, засевших в ветвях раскидистого кедра, – их иссиня-черные макушки лоснились, как напомаженные прически боксеров перед боем. Пресвитерианский священник был низенький, с пронзительным голосом. Несколько лет назад на Хэллоуин он поймал близнецов, когда те оборачивали памятники на кладбище туалетной бумагой, и в наказание заставил посетить три свои проповеди. Джулия считала общественные работы более подходящим наказанием, но все-таки послушалась и, сходив с сыновьями на три проповеди, убедилась, что святой отец больше всего любит не Бога, а собственный голос. Тем не менее она попросила его говорить на похоронах.

– Черт знакомый лучше черта незнакомого, – объяснила она Розе.

Из-за ворон Уилл прослушал проповедь и стал вспоминать полную проказ жизнь близнецов: месть Аяксу; чудесное спасение от «темной пучины» на борту «Виндзорского замка»; примятые ячменные колосья возле древнеримских развалин; синяк Маркуса, которым его наградил Риллкок. Вспомнил он, как быстро избавились они от британского акцента, едва очутились в Америке; вспомнил и роковой полет Маркуса над жаровней Финчей, и ликующие вопли Джулиуса из ванной.

Близнецы были для Уилла страшной обузой, но без них он никогда не стал бы тем, кто он есть. Они разжигали его гнев, будили сострадание, поддерживали мужество. Пусть они жестоко обошлись с псом Бака Куинна, тиранили всех кошек в Эйвон-Хит и терзали Говарда в тяжелые для него времена, зато они превосходно дополняли друг друга. Близнецы побуждали Уилла тянуться к Салли, Марине, Доун и, конечно, Минне. Кроткий нрав Маркуса и его увечье напоминали Уиллу о хрупкости всего живого, а неутолимый интерес Джулиуса к сексу – о бесконечных радостях, что дает нам жизнь.

Раздумья Уилла прервало карканье. Все вороны взлетели, лишь две остались на ветке досматривать похороны. Они переминались с ноги на ногу, будто досадуя, что церемония затянулась.

Волосы Джулии были небрежно схвачены на затылке черной лентой, укрощенные временем, развевались на ветру седые прядки. Серый плащ придавал ее облику печальное благородство – совсем не шедшее, по мнению Уилла, неугомонной женщине, беспрестанно хлопотавшей по дому и не знавшей ни минуты покоя. Когда она рыдала, Говард сжимал ее руку. На нем был старый костюм, во всем облике – сдержанность и достоинство; он казался спокойнее, чем всегда, – может быть, потому, что на похоронах нет места неизвестности, страшившей Говарда. Рядом с ним стояла Роза, опираясь на руку Фриды, при свете зимнего солнца было видно, как она осунулась.

Клео Паппас рыдала в центре кучки длинноволосых подростков с едва пробивающимися усиками. Были здесь и Кэри Бристол, и Эмиль де Во, и Майк Бротиган, которого из-за серебристой проседи и благородных черт по ошибке поблагодарили за проповедь.

Когда толпа начала редеть, две вороны на ветвях кедра разразились криком, похожим на хохот, и взмыли в пепельно-серое небо.

«Прощай, Маркус. Прощай, Джулиус», – подумал Уилл. И, почувствовав руку Минны в своей, положил ей голову на плечо и заплакал.

Подошли Доун и Рой. Доун выразила соболезнования Джулии, а Рой беспокойно переминался с ноги на ногу. Уиллу хотелось многое сказать Рою: что это он невольно навлек на их семью гнев Кэлвина, что Рой и есть Полночный Китаец – призрак, несущий смерть и разрушение. Но Уилл промолчал.

Для чего говорить?

С тем же успехом он мог бы винить себя за то, что привел Роя в «Датч Ойл». Или Говарда – за то, что он потащил близнецов кататься на санках. Или поблагодарить Роя – ведь это он увел Доун и впустил в его жизнь Минну.

Уилл, Роза, Джулия и Говард возвращались с похорон по улицам Квинстауна под тощими, унылыми дубами.

– Господи, – выговорила наконец Джулия. – Что же дальше?

На этот вопрос никто не знал ответа. И все с облегчением заметили, что солнце продолжает свой дневной ход, – а значит, волей-неволей придется вернуться к обычной жизни.

Кэлвин остался жив, но из-за канистры спирта, болтавшейся под ногами, получил ожоги всей нижней части тела. Отныне всю жизнь ему будет больно ходить и мочиться (а мастурбация из удовольствия превратится в тяжкий труд). Отец Кэлвина подал в суд на городские власти за то, что дороги не огорожены. Компенсация в несколько сот тысяч долларов ушла на лечение Кэлвина. Полицейского Тиббса посетила давняя мысль: если бы Кэлвин лишился мужского достоинства, они отсудили бы на миллион долларов больше.

Бремя

Рождественская метель лишила зиму силы. Настал сырой, темный, хмурый январь. Без конца барабанил дождь, и Ламенты сидели в четырех стенах. В эти мрачные, одинокие дни Уилл то и дело чувствовал на своем плече руку матери. Легкую, почти невесомую, но ее прикосновение ложилось тяжким грузом на его совесть.

«Помни, как ты мне нужен, – будто хотела сказать мать. – Не покидай меня. Будь рядом. Ты мой единственный сын. Все, что у меня есть. Ты у меня один».

Уиллу это не приносило радости. Много лет назад он был бы счастлив, однако в восемнадцать уже не нуждался в опеке, как в детстве. Но давление было постоянным, Уилл подспудно ощущал его в разговорах и попытался поделиться с Розой.

– Не знаю, чем ей помочь, – объяснял он. – Но она так на меня смотрит, будто ждет от меня чего-то – слов или поступков.

– Может быть, она хочет о чем-то рассказать, – отозвалась Роза.

– О чем? – спросил Уилл.

Роза не ответила, но ее виноватый взгляд лишь укрепил подозрения Уилла, что ему грозят неприятности.

В феврале Уилл получил водительские права, и Минна, сдавшая экзамен на несколько месяцев раньше, взяла его прокатиться на стареньком Фридином «гремлине», чтобы потренироваться в парковке. Лучшего места, чем автостоянка квинстаунского рынка напротив агентства Роупера, было не сыскать.

Джулия смотрела из окна конторы, как Уилл ведет машину, а на его затылке лежит рука Минны.

– Что там интересного? – спросил Бротиган.

– Мой сын скоро станет взрослым, а я еще о многом не успела ему рассказать, – вздохнула Джулия.

Джулия представляла, чем грозят подобные признания, и отложила разговор до солнечных деньков, а Говард тем временем занялся крыльцом. Он поставил балки, построил новую крышу, покрыл ее дранкой – и все без сучка без задоринки, к изумлению остальных Ламентов. Каждый день после работы Джулия с интересом смотрела, как идут дела у Говарда. Она догадывалась, что Говард приводит в порядок не только дом, но и самого себя – доказывая, что способен преобразиться точно так же, как дом номер тридцать три по улице Дубовой. В довершение своих трудов Говард повесил на крыльце качели.

– Для нас с тобой, – объяснил он.

– Какие нежности! – хмыкнула Джулия.

– Пожалуйста, милая, – упрашивал Говард, – посиди со мной!

Джулия примостилась рядом с Говардом, и они качались на крыльце до заката. Говард предложил качаться каждый день, если на улице тепло.

– Глупое занятие, – ответила Джулия.

– Давненько мы не позволяли себе глупостей, – заметил Говард. – Будь другом, подурачься со мной для разнообразия.

Даже Роза и та была довольна работой зятя, и ее похвала смутила и обрадовала Говарда. Пользуясь его дружелюбием, она заговорила о том, что в эти дни тяготило всех.

– Почему вы не рассказываете Уиллу правду о его рождении?

– Пусть Джулия решает, – покачал головой Говард.

– Но ведь и ты за это в ответе?

– Да, но ее это сильнее волнует…

– Ей сейчас трудно, – твердо сказала Роза. – Нужно, чтобы ваш сын вступил в жизнь, зная правду. Ведь через три месяца он закончит школу! Как вы ему скажете, когда он уедет? Телеграммой? Может быть, сейчас у вас последняя возможность. И если вы не расскажете, вряд ли он вас простит потом.

Говард был удивлен, когда Джулия согласилась, что пора рассказать Уиллу правду.

– Я давно думаю об этом. Просто не знаю как.

– Хочешь, я скажу? – вызвался Говард.

– Нет, ведь это я решила хранить тайну – значит, и открыть ее должна я.

Но ей не хватало смелости, а время шло.

Однажды на исходе марта зимнее солнце наполнило дом прохладным, нездешним светом. Увидев, что из комнаты Маркуса струятся лучи, Джулия приоткрыла дверь, решив, что там горит лампа. Говард навел в комнате порядок, одежду сдали в благотворительный магазин, комиксы выбросили. Но плакат с Ганешей остался на прежнем месте: Говард наотрез отказался от него избавляться, ведь Ганеша устраняет препятствия, а в жизни Ламентов препятствий хватает с лихвой. Джулия посмотрела на пузатого бога: сломанный бивень, торчащий вверх хобот и мудрые, всепрощающие глаза.

Джулия задумалась о препятствиях, что мешают ей жить, и вспомнила лишь одно – тайну, что до сих пор хранила от сына.

Плакат висел над ночным столиком, на котором лежал раскрытый томик Шекспира. Джулия заметила, что некоторые строки подчеркнуты. Листая страницы, она нашла много отмеченных отрывков. В основном монологи, которые Маркус читал вслух девочкам: «Быть или не быть», речь Марка Антония после смерти Цезаря, монолог Ричарда III. Но в первой сцене «Генриха IV» был подчеркнут отрывок, от которого у Джулии перехватило дыхание.

Вечером, вернувшись с работы, Уилл сразу заметил тревожный взгляд матери и раскрытую книгу перед ней.

– Это книга Маркуса, да? – спросил он.

– Да, – подтвердила Джулия. – Хочу тебе кое-что показать.

Джулия с грустной улыбкой протянула Уиллу книгу. Несколько строк были подчеркнуты красными чернилами.

– Это из «Генриха IV», – объяснила Джулия. – Он недоволен сыном, который целыми днями пропадает в тавернах, и мечтает, чтобы его наследником был Хотспер, сын лорда Нортемберленда, храбрый воин. И представляет, будто детей обменяли при рождении.

– «О, если б сказка обернулась былью, и по ночам порхающая фея младенцев наших в люльках обменяла…» [39]39
  У. Шекспир. «Генрих IV». Перевод Е. Бируковой.


[Закрыть]– прочел Уилл и взглянул на мать. – Вот странно, Маркус иногда представлял, что он приемыш. Как и мы все, наверное.

На глазах у Джулии выступили слезы.

– Откуда такие мысли? Что мы такого сделали?

– Ничего, – успокоил ее Уилл. – Просто всякое приходит в голову. То есть мне приходит. Я ведь не похож ни на кого в семье. И никогда не был?

Джулия покачала головой:

– Нет, не был.

Взгляды их встретились, и Уилла потрясло раскаяние в ее глазах. В один миг он понял все.

– Сынок, – сказала Джулия, – я не хотела, чтобы ты чувствовал себя чужим, непохожим на нас…

– Понимаю, мама, – ответил Уилл.

Но разумеется, Уилл не должен узнать, что родная мать его бросила. Джулия твердо решила уберечь его от столь жестокой правды.

– Твои родители, – продолжала она, – разбились на машине, едва ты родился, и мы тебя усыновили. Наш малыш погиб от несчастного случая. – Джулия вытерла глаза и добавила: – А для нас ты родной сын, навсегда.

Уилл кивнул и порывисто обнял Джулию, будто скрепив договор.

– Навсегда, – отозвался он.

Позже Уилл признался Минне, что, как ни странно, был благодарен матери за правду. Хотя Джулия лишь подтвердила его многолетние подозрения, у него стало легче на сердце, когда он узнал, что его чувства – не просто фантазии неблагодарного сына.

Вскоре появился Говард, обнял обоих, и все на миг ощутили отголосок тех далеких дней, когда они были втроем.

Ламент

Уилл не захотел в этом году поступать в университет, чем несказанно огорчил Джулию и Говарда. На расспросы он отвечал, что пока не готов.

Позже, в мае, на кухонном столе стали появляться рекламные проспекты турфирм. Увидев их в первый раз, Джулия сложила их стопкой, придавив «Желтыми страницами». Но в тот же вечер кто-то снова разбросал их по столу: снимки Эйфелевой башни, кафе на Левом берегу, Сена, текущая под мостами острова Сите. «Все приманки для туристов», – подумала Джулия.

– Это не мои, – сказал Говард.

Когда Минна пришла к ним ужинать, Джулия спросила ее напрямик.

– Наверняка твои, – заметила она с обидой в голосе.

Но Минна, взглянув на буклеты, пожала плечами:

– Жаль, что не мои.

Джулия повернулась к Розе.

– Я хорошо знаю Париж, зачем мне эти глупости? – фыркнула та.

– Это мои, – признался Уилл. – Минна туда едет.

Под взглядом Джулии Минне вновь пришлось защищаться.

– Никуда я не еду!

Уилл почувствовал, будто его предали.

– Ты же говорила, что после школы собираешься в Париж! – вскинулся он. – Как же все твои книги? А кафе? А твоя речь?

– Да, но это были просто мечты. Мне не на что ехать.

К Джулии вернулся дар речи.

– Что ж, – улыбнулась она, – у всех у нас есть мечты. Дело понятное. У меня в ваши годы тоже были.

У Джулии отлегло от сердца: разговор исчерпан. Но тут вмешался Уилл:

– Тогда поедем вдвоем.

– Что? – Джулия надеялась, что за грохотом проезжавшего грузовика не расслышала слов Уилла.

– Я хотел купить один билет, для себя, – объяснил Уилл, – а куплю два. Я скопил денег на работе. Поехали вместе, Минна? Вдвоем, в Париж!

– Почему именно в Париж? – спросила Джулия.

– Хочу его увидеть, – ответил Уилл. – Посмотреть на картины Домье, Энгра, Дега, Матисса, пройтись по улицам, где ходили Хемингуэй, Джойс и Фитцджеральд. – Он мечтательно улыбнулся Минне. – Слушать джаз, бродить ночью под дождем, затеряться среди улочек Монмартра и острова Сен-Луи, рисовать прохожих.

– Но почему именно сейчас? – допытывалась мать. – Почему?

– Потому что через месяц я закончу школу.

– Но Париж никуда не денется, – возразила Джулия.

Уилл взглянул на мать:

– Но я хочу сейчас, мама. Кто знает, будут ли потом деньги. Что плохого, если я поеду?

Джулия не знала ответа, лишь не хотела отпускать Уилла.

Джулия поджидала Уилла с работы, в дождливые дни подвозила в школу, иногда провожала на занятия пешком. И говорила с ним обо всем – о чем угодно, кроме Парижа.

– Папа хочет построить на крыше солярий. Спрашивает, не поможешь ли ты ему летом.

– Мама, ты же знаешь, я буду во Франции.

– Глупости. Ты даже по-французски не говоришь.

Уилл не злился на мать. Он понимал, что Джулия во время странствий Ламентов ведет счет утратам и сейчас, сама того не сознавая, потихоньку готовится еще к одной.

– Буду присылать тебе свои рисунки и писать буду, – пообещал Уилл.

– На Левом берегу и без тебя хватает нищих художников. Будешь голодать, – предупредила Джулия.

– Если уж голодать, так в Париже.

Вернувшись однажды вечером, Джулия подсела к Говарду на качели. Ей было что рассказать.

– Мне сегодня предложили работу, – начала она.

– Отлично, дорогая, – обрадовался Говард. Он уже смирился, что Джулия кормит семью, и теперь с интересом слушал о ее победах и поражениях.

– В татумвильском филиале Роупера, в двадцати пяти милях отсюда, – объяснила Джулия. – Работы там невпроворот, и Кэри предложил мне возглавить филиал.

– Когда начинаешь? – поинтересовался Говард.

– Когда начинаю? Я отказалась. Хочу быть поближе к дому, к Уиллу.

– Но, Джулия, – осторожно возразил Говард, – Уилл уезжает.

– Никуда он не поедет, – отрезала Джулия.

– Родная, он должен ехать.

Джулии пришлось согласиться на отъезд Уилла, и все-таки на душе у нее было неспокойно. Все сводилось к убеждению, что, открыв Уиллу правду, она лишила его права быть Ламентом. С малых лет он искал свое место в приемной семье – с тех самых пор, как Джулия взяла к себе сироту с сердечком тоньше бумаги.

Накануне отлета Уилл почти весь вечер собирал вещи. Застегнув сумки и приведя в порядок комнату, он услыхал на кухне знакомый грохот.

– Это всего лишь я, – сказала Джулия, увидев Уилла на пороге кухни.

– Я так и думал. – Уилл улыбнулся.

– Уже собрался?

– Да. – Уилл сел за стол.

– Есть еще время передумать, – сказала Джулия.

– Мама, – притворно возмутился Уилл, – я тебя послушался – вызубрил кучу фраз. Если опоздаю на самолет, забуду их навсегда.

– Ты обещал писать, – напомнила Джулия.

– Разумеется.

– Помнишь, какие ужасы ты писал бабушке?

Оба рассмеялись.

– Я и тебе буду все рассказывать, – пообещал Уилл.

Слова его тронули Джулию.

– Все рассказывать ни к чему, сынок. Главное для меня – знать, что ты здоров, счастлив и не нужно ли чего.

Уилл понял, что это прощальное напутствие матери.

– Я буду по тебе скучать, мама. – Уилл откашлялся, будто в воздухе все еще висела рыжая африканская пыль.

С улицы донесся далекий вопль – где-то орала кошка, – и Джулии вдруг вспомнился Бахрейн, пыльные розовые закаты, крик муэдзина. И она задумалась о том, что ждет ее сына впереди. Но в памяти мелькали лишь краткие мгновения ее собственной жизни, когда будущее казалось безбрежным, волшебным и непостижимым: туман над водопадом Виктория из окна купе; бездонная темная пучина за бортом «Виндзорского замка»; моросящий дождик в Саутгемптонском порту и веселая тряска «бьюика» на шестирядном шоссе. И невольно представились неминучие беды впереди, и страшно стало за Уилла.

– Зачем тебе ехать, Уилл? – спросила она.

Уилл поднял глаза на мать, застигнутый врасплох ее вопросом. Но в голове сам собой возник ответ, простой и бесспорный, проклятие его детства и закон семьи.

– Я все-таки Ламент, мама. Ламенты всегда в пути.