Текст книги "Ламентации"

Автор книги: Джордж Хаген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Джордж Хаген
Ламентации

Бог одиноких вводит в дом.

Псалтирь

АФРИКА

Безымянный

Новорожденный Ламент как будто знал, что ему не могут придумать имя. Едва появившись на свет, он уже улыбался таинственной улыбкой, весело наблюдая из больничной кроватки, как родители суетятся вокруг и спорят, как его назвать. Мать малыша, Джулия Ламент, особенно чувствовала бремя ответственности. Имя – визитная карточка ребенка. Оно должно быть подходящим.

– Если бы людям давали имена в конце жизни, не было бы ошибок вроде доходяг по имени Геркулес и трусов Львов! – заявила она.

Джулию назвали в честь «великого и ужасного» прапрадеда по имени Джулиус, угрюмого медного магната из Йоханнесбурга, что в Южной Африке, трижды женатого и арестованного за убийство третьей жены, которой он каждый вечер подсыпал в молоко мышьяк. Даже когда он отбывал наказание, в семье Клер упорно продолжали называть детей в его честь – в отчаянной надежде заслужить его благосклонность и сохранить за собой медные копи. Отсюда: четыре Джулии, два Джулиуса, пара Джулианов, несколько Джулиан и презлющая собачонка по кличке Джу-Джу.

Однако свое состояние дядя Джулиус завещал медсестре из тюремной больницы. Ида Викс не отличалась ни заботливостью, ни состраданием; по правде сказать, недуги подопечных были для нее ничто в сравнении с ее собственными, среди каковых числились застой крови, мигрень, боли в пояснице, опоясывающий лишай, шишки на больших пальцах ног и звон в ушах. Однако ежеутреннее присутствие женщины скрасило последние дни дяди Джулиуса, а сестра Викс, несмотря на хвори, прожила достаточно долго, чтобы спустить все наследство. Возможно, именно эта цель заставляла холодное сердце Иды Викс биться до ее сотого дня рождения.

Говард Ламент, любящий муж Джулии и отец безымянного младенца, очень спешил дать ребенку имя, пусть даже неподходящее. Человек дела, с широким лбом, длинным носом, похожим на каплю воска, и медно-рыжей челкой, падавшей на лоб знаком вопроса, Говард презирал нерешительность.

– Назову его тоже Говард – и дело с концом, – отрезал он. – Как-никак традиция!

Джулия традиции не особо чтила. Чего стоил пример дяди Джулиуса – не говоря уж о годах учебы в старозаветном пансионе для девочек.

– Традиции! – фыркнула она. – Что от них пользы?

– Милая, – вздохнул Говард, – только прошу, не надо опять про твою школу!

Женская школа Эбби-Гейт являла собой готическое страшилище: гигантские балки, серая шиферная крыша и толстые, массивные трубы. Нелепые узкие окошки словно охраняли от внешнего мира – архитектор, видимо, считал, что современных девушек надо ограждать от любых посягательств. Девочки бесшумно ступали гуськом по тускло освещенным, обшитым темными панелями коридорам. Учеба в Эбби-Гейт была нудной обязаловкой и требовала быстрых, точных ответов и полного отсутствия мыслей.

Отчаянная спорщица Джулия, горячая и порывистая, выбивалась из общей массы. Волосы ее, черные как вороново крыло, вечно путались, не слушались ни щетки, ни расчески, а косы никогда не лежали ровно, как у других. Подруги ее прилежно делали записи во время уроков, но Джулия никого из учителей не удостаивала такой чести. Ни одного урока не проходило без того, чтобы ее рука, обычно теребившая косичку, словно кошачий хвостик, не тянулась вверх.

Главной противницей для Джулии была учительница классической литературы. Миссис Уркварт обладала внешностью старой девы: близорукий прищур, тонкие злые губы и обильная растительность на лице. Тем не менее муж у нее имелся – храпел на всех важных школьных мероприятиях; чучельник в толстых костяных очках и с пузом от самых подмышек.

Шекспир в устах миссис Уркварт превращался в сплошное нравоучение, в основном на темы брака.

– Деееввочки, – скрежетала она, коверкая слова на манер уроженки Глазго, – деееввочки, леди Макбет довела мужа до рокового конца, доказав в очередной раз, что жене следует держать свои замечания при себе, иначе муж примет их близко к сердцу и пойдет к трону по трупам…

В тот же миг рука мисс Джулии Клер, откинув непокорную косичку, взлетела вверх, демонстрируя готовность дать немедленный и страстный отпор. Ученая барсучиха, ненавидевшая споры и презиравшая сократовский метод, будто не замечала трепетавшей косички, пока вздохи ученицы не стали слишком громкими.

– В чем дело, мисс Клер?

– Может быть, миссис Уркварт, леди Макбет просто-напросто надоели жалобы мужа на судьбу!

– Я вааас не слыыышу, мисс Клер, в следующий раз говорите громче. – Улыбка миссис Уркварт означала точку в споре.

– Посмотрите на Макбета, миссис Уркварт, – настаивала девочка. – Ни силы воли, ни веры в себя, слушает болтовню старых ведьм, которые и заварили кашу. Одно слово, простофиля шотландский!

Девочки одобрительно зашушукались, увидев, что их наставница побледнела; в ее одеяниях непременно присутствовала зеленая с черным шотландка: цвета клана Урквартов (а разве не она играла на волынке в честь дня рождения Роберта Бернса?). Густые барсучьи усики свирепо встопорщились, миссис Уркварт сняла запотевшие очки в черепаховой оправе и вздохнула всей пышной шотландской грудью.

– Вы беретесь додумывать за Шекспира сегодня, четыре века спустя после его смерти, мисс Клер?

Джулия Клер в душе трепетала перед своей наставницей, но упорно не желала показывать свой страх.

– Не больше, чем вы, миссис Уркварт.

Рука учительницы, с изгрызенными ногтями и желтыми от табака пальцами, сжимавшая грязный, задубелый носовой платок, решительно указала на дверь:

– Вооон из класса!

– С удовольствием, миссис Уркварт.

Джулия Клер направилась привычной дорогой в кабинет директрисы и уселась на жесткую дубовую скамью в коридоре – наказание, по правде говоря, куда худшее, чем сидеть в обществе директрисы. Миссис Грейс Бунзен не имела ничего общего с изобретателем знаменитой горелки, [1]1
  Горелка Бунзена – газовая горелка, используемая для нагревания и прокаливания. Названа в честь изобретателя, немецкого химика Роберта Вильгельма Бунзена (1811–1899). – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть]зато на голове ее пылала огненная шевелюра (рыжая, как лестерский сыр, – до странности похожий цвет волос оказался и у будущего мужа Джулии), а своим милосердием она укрепляла веру Джулии в то, что имя – зеркало души. [2]2
  Grace (англ.) – милосердие, прощение.


[Закрыть]

Грейс говорила:

– Джулия, ну когда же ты наконец поймешь, что порой наши мысли, пусть даже самые вдохновенные, лучше держать при себе?

– Простите меня, миссис Бунзен, но каждое слово из уст миссис Уркварт – это оскорбление для женщин!

Задумчиво сдвинув брови, Грейс Бунзен выспрашивала у Джулии подробности (служившие источником веселья для всех учителей). Джулия не подозревала о своей славе в учительской, где потертые кресла и переполненные пепельницы служили фоном ее историям, пока миссис Уркварт мусолила едкую малайскую сигару в тени кедра в школьном скверике и плевалась табачной жвачкой в белок.

– Но как же мы назовем сына? – спрашивал Говард, когда Джулия лежала на больничной кровати, глядя в потолок.

– Подожди, я думаю, – отвечала Джулия, хотя на самом деле думала о Беатриче. Став родителями, мы будто заново переживаем и наше собственное детство.

После расправы миссис Уркварт над Беатриче из комедии «Много шуму из ничего» Джулия утратила последние остатки уважения к своей наставнице. Беатриче была любимой героиней Джулии – язвительная, осторожная в любви, но при этом способная на пылкую страсть; но особенно Джулия любила ее за острый язычок – у Беатриче всегда были наготове меткие, остроумные ответы, она никогда не лезла за словом в карман.

А ведь миссис Бунзен предупреждала Джулию заранее;

– Джулия, ты имеешь полное право с ней не соглашаться, но прошу, постарайся выразить это, не задев ее чувств.

– Она сама напрашивается!

– Она же твоя учительница, Джулия. Если ты и дальше будешь с ней спорить, тебя выгонят из школы.

Больше всего Джулия боялась нарушить и без того хрупкое равновесие в отношениях родителей. Отец ее, Адам Клер, чиновник из Комитета по электроснабжению Йоханнесбурга, из-за скромного заработка не мог удовлетворить капризы жены и жил от выходных до выходных, от охоты до рыбалки. Мать же недаром звалась Розой – сказочно красивая, колючая, вечно всеми недовольная, а дочерью особенно. Страшнее семейных дрязг для Джулии было бы лишь одно – очутиться дома и стать причиной раздоров.

Целый месяц Джулия молча слушала, как миссис Уркварт винила Дездемону в гибели Отелло, а Джульетту – в обольщении Ромео. К чести Джулии, когда миссис Уркварт громила ее любимую Беатриче, она терпела почти до самого конца. Джулия помнила предостережения директрисы, а в упреках миссис Уркварт ей, возможно, слышался другой голос, из далекого детства, голос матери: та с таким трудом выносила дочь рядом, что в семь лет спровадила ее в пансион, с глаз долой. От миссис Уркварт не укрылась сдержанность ее юной противницы – руки под партой, рот на замок, – и, когда стало ясно, что овод не ужалит, учительница едко закончила урок:

– Заметьте, почти в каждой сцене Беатриче оставляет последнее слово за собой, как неуверенная и слабая женщина.

Беатриче? Слабая женщина?

Девочки встрепенулись. Джулия вытерла с верхней губы капельки пота (вот что еще не нравилось в ней матери: «Она вся в тебя, Адам. Взгляни, она потеет как мужчина!»).

Миссис Уркварт скрестила на груди руки-перчатка брошена. Ожидание. Джулия до крови прикусила губу, она помнила предупреждение миссис Бунзен. Тем временем взгляды подруг были прикованы к ней, пока усатая гарпия торжествовала победу.

Джулия невольно покосилась на сморщенное лицо учительницы и недоверчиво подняла бровь.

– Мадам, если ваше толкование Шекспира отражает жизнь, то все мужчины в дураках у женщин, а все женщины – сами себе враги. Интересно, что сказал бы на это мистер Уркварт?

Девочки пригнули головы, будто прячась от ответного словесного огня.

Сощурившись миссис Уркварт в упор смотрела на свою обидчицу, сидевшую с невинным видом.

– Мисс Клер, вооон из класса, и больше не возвращайтесь! – прошипела она.

Отец нашел Джулию на вокзале. Одетая в школьную форму – серо-голубая шотландка, широкополая соломенная шляпа и белые гольфы, – она сидела на огромном чемодане, прижимая к себе потрепанные «Рассказы из Шекспира» Чарльза и Мэри Лэм.

– Ну, дружок, – сказал отец, – вот мы и попали в переплет.

Адам Клер был мужчина рослый, видный: коротко стриженные иссиня-черные волосы, густые брови, выступающие скулы. Джулия любила представлять его воином, разящим легионы Адриана на вересковых пустошах.

– Прости меня, папа, пожалуйста, – ответила она.

Отец лишь слегка пожал плечами.

– Как мама? Что у вас новенького? Посмотри, я выросла?

Отец замялся.

– Да, дружок. Наверное, маму догнала.

– Надо нас поставить рядом и сравнить. Где она сейчас?

Адам Клер засуетился, начал искать в карманах пиджака трубку, потом вздохнул, весь поник и глянул на Джулию с виноватой улыбкой.

– Знаешь, дружок, мы с мамой развелись.

Солнце пробилось сквозь ветви хинных деревьев, и Джулия заслонилась ладонями от слепящего света.

– Что? – переспросила она в надежде, что ослышалась, но в глубине души зная, что нет.

– Мы расстались.

– Когда?

– Да еще на Рождество. – Отец судорожно сглотнул. – Мы собирались сказать тебе летом, но… вот видишь, так получилось.

Так получилось… Она – охвостье брака. Веревочка, которую забыли отвязать.

– Что мне теперь делать? – спросила Джулия.

– На наше счастье, тебя уже приняли в Сент-Мэри. – Отец улыбнулся. – Будешь учиться, станешь взрослой, и тебя ждет прекрасная жизнь.

Будь на ее месте Беатриче, она непременно нашла бы что сказать… но что? Когда Джулия отыскала наконец нужные, гневные слова, отец уже договаривался с носильщиком, чтобы отправить ее чемодан в новую школу. Потом угостил ее мороженым, и Джулия поблагодарила его, заливаясь горючими слезами.

– Все-таки неправильно это – называть ребенка в свою честь, – сказала Джулия, не сводя глаз с новорожденного сына, – а вдруг он, когда вырастет, обидится на тебя?

– С чего ему на меня обижаться? Уж я-то не собираюсь повторять ошибки отца. – Говард рассмеялся.

Джулия не ответила. Ее родители совершили единственную ошибку – поженились.

Глаза новорожденного Ламента были закрыты, но улыбка неотразима. Если у младенцев есть боевой дух, малышу его было явно не занимать. Не могло быть никаких сомнений, что этому ребенку, пусть пока и безымянному, уготована счастливая жизнь.

Решение доктора Андерберга

В шестистах тридцати милях по прямой к северу от Йоханнесбурга лежит Южная Родезия – совсем другая страна, британская колония, где молодому, образованному белому южноафриканцу открыты новые пути. В 1954 году Джулия Клер, выпускница Кейптаунского университета, стала преподавать рисование и английский в начальной школе, заодно занимаясь живописью. Говарду Ламенту предложили должность инженера на водопроводной станции в Ладлоу, городке в тридцати милях к югу от Солсбери.

Там, в Ладлоу, Говард и Джулия встретились и полюбили друг друга. И жизнь их могла бы сложиться, как у обычной счастливой пары, если бы не доктор Самуэль Андерберг.

Человек, круто изменивший их судьбы, лишь недавно возглавил родильное отделение больницы Милосердия в Солсбери. Андерберг был удивительный доктор – за двадцать лет он исколесил всю страну, принимая роды у негритянок и руководя послеродовой клиникой с заднего сиденья забрызганного грязью «лендровера». Жилистый, краснощекий, с пучками седых волос вокруг лысины, в разговоре доктор бурно жестикулировал – высказывал безумные идеи, размахивая руками и растопырив пальцы. При всем том правление больницы трижды отказывало ему в директорской должности из-за мятого твидового костюма, грязных ботинок и жеваного галстука, который он каждое утро надевал через голову.

Тем временем в больнице Милосердия сменилась целая череда директоров-щеголей: доктор Гладстон променял должность на более выгодную в Найроби; доктор Мэйси, нарушив договор, досрочно вышел на пенсию, а его преемник умер, прежде чем успели запомнить его имя. Члены правления в отчаянии кинулись на поиски нового директора – молодого, крепкого, не честолюбивого и не жадного до денег. При одном взгляде на доктора Андерберга становилось ясно, что он – именно тот, кого искали.

Самуэль Андерберг твердо верил, что в вопросах ухода за детьми западному миру есть что перенять у африканских матерей.

– Во-первых, – вещал он практикантам, – взять ребенка, прожившего девять месяцев во чреве матери, и запихнуть еще на девять месяцев в железную коляску – вздор. Вздор! – повторял он, тыча пальцами в потолок. – Лишать ребенка материнского тепла, стука сердца и тем более молока! Матери-негритянки день-деньской носят детей на спине – ближе к телу, ближе к сердцу, – и малыши довольны и счастливы. – Он небрежно указал на белую пару (больница была для белых), увозившую новорожденного в коляске с огромными колесами и козырьком. – А эти родители удивляются, почему их дети растут несчастными людьми!

– Но, доктор, – возразил прыщавый юнец в белом халате без единого пятнышка, – не станут же белые женщины таскать детей на спине, как дикари? Мы же цивилизованные люди…

– Цивилизованные? – вскипел доктор. – Этим словом прикрывают любые ужасы – от искусственного вскармливания до атомной бомбы!

– Вы против искусственного вскармливания? – шепнул другой возмущенный студент.

– В Африке, – объяснил доктор, – из-за нехватки чистой воды искусственное вскармливание для младенца смерть. Если бы соски, бутылочки и смеси появились двести лет назад, все мы вымерли бы от дизентерии. Конец человечеству!

Розовощекий мыслитель умолк, распустил студентов и, шаркая резиновыми подошвами по гладкому белому линолеуму, заспешил в палату Джулии Ламент.

– Пока без имени? – спросил доктор, разминая пяточки новорожденному Ламенту.

– Увы. – Джулия улыбнулась.

– Милая Джулия, у меня к вам просьба, – начал доктор, за трудностями в выборе имени угадавший здоровое упрямство и независимость, – а именно это ему сейчас и было нужно.

– Какая? – спросила Джулия, и польщенная и встревоженная столь доверительным тоном.

Доктор многозначительно сдвинул брови.

– Весьма неожиданная, но очень серьезная.

– Что за просьба?

– Одна из моих пациенток вчера родила недоношенного ребенка весом кило сто тридцать. Малыш в инкубаторе. Я хотел бы узнать, не дадите ли вы ей подержать крошку… крошку… Ламента, чтобы она привыкала обращаться с детьми.

– Подержать? – насторожилась Джулия.

– Главная беда – отчуждение, – объяснил доктор, – неприятие, чувство, будто ребенок для нее чужой.

– Только подержать? – недоверчиво переспросила Джулия.

– На самом деле, – доктор натянуто улыбнулся, – я подразумевал и кормление.

– Кормить? Моего ребенка?

– Представьте, Джулия, – сказал доктор, протягивая ей воображаемого младенца, – что вы так долго вынашивали ребенка, а теперь целый месяц не сможете к нему прикоснуться. Он в инкубаторе, борется за жизнь. Подумайте, чего вы теперь лишены! Вообразите чувство, будто вы остались без ребенка. Представьте, что ваши соседки по палате нянчат детей, а вы сидите одна. Представьте, что истекаете молоком, а кормить некого. Моя просьба может показаться безумной, но, уверяю, это очень распространенный обычай.

– В Европе?

– Нет, – уточнил доктор Андерберг, – в Африке.

– В Африке?..

Доктор, ожидавший недоверия, продолжал:

– Во-первых, тысячелетний опыт воспитания здоровых и счастливых детей что-нибудь да значит. – Он вздохнул. – А главное, ваше небольшое доброе дело поможет матери сохранить драгоценную связь с ребенком.

– Да, – осторожно согласилась Джулия, – было бы страшно эту связь утратить.

Доктор Андерберг хлопнул себя по колену:

– Я угадал, что вы бунтарка, Джулия. С первой нашей встречи я понял, что вы не такая, как все. Вы еще покажете обывателям, как надо жить!

Доктор умчался прочь, а Джулию одолевали неуверенность и сомнения. После расправы миссис Уркварт над Беатриче прошло пять лет. Жив ли еще в Джулии бунтарский дух? Она взглянула на своего дорогого малыша. Он пискнул, на миг приоткрыл глаза и – или это только почудилось? – едва заметно, весело кивнул.

В соседней палате, крепко зажмурив глаза, лежала грузная женщина. Ребенка рядом с ней не было. Мать, но как будто и не мать.

– Мэри? – окликнули ее.

Нет, послышалось. Никому она не нужна – ни медсестрам, ни врачам, ни Уолтеру, ни даже Богу.

– Мэри, откройте глаза.

Ни за что.

Вот бы отгородиться от мира! Не видеть, не слышать, не говорить – исчезнуть по собственной воле.

– Вот, познакомьтесь.

Мэри чуть приоткрыла глаза. Доктор Андерберг положил ей на колени маленький сверток.

При виде улыбки на крохотном личике у Мэри задрожали губы. Не выдав своих чувств, она стиснула неровные зубы.

– Это. Не. Мой. Ребенок.

– Не ваш, но он очень голоден. Сделайте доброе дело, покормите его.

Мэри, покачав головой, вновь зажмурилась.

– У меня и молока-то нет.

– Ну попробуйте! Пожалуйста!

Мэри неуверенно расстегнула сорочку. Ничего не выйдет. Внутри у нее пусто – ни молока, ни воли, ни жизни.

Вдруг малыш засопел, вздохнул, потянулся к ее груди, тычась туда-сюда носиком, и наконец ухватил сосок.

Ошеломленная его упорством, Мэри смотрела, как ребенок жадно сосет.

– Ах ты, черт! – шепнула она.

Доктор Андерберг радостно закивал:

– Как почтовый голубь, вернувшийся домой, правда?

Малыш оставил грудь, поднял сморщенное личико. Они с Мэри уставились друг на друга, как незнакомцы на светском приеме, которых случайно свела судьба. Младенец вновь припал к соску, но уже не отрывал от Мэри глаз. Отвернуться было выше ее сил; под колдовским взглядом ребенка на нее снизошел покой и безмятежность. Вдруг она спохватилась, что рядом стоит доктор.

– Чего он так смотрит на меня? – спросила Мэри.

– Малыши всегда так смотрят. Он вас очень любит.

– Меня?

Детский взгляд был так чист, так безмятежен, что Мэри невольно поддалась его силе; она и ребенок сливались в одно целое. Веки малыша сомкнулись, и Мэри унеслась мыслями далеко-далеко, забыв о пустых кроватях вокруг, о сестрах, о врачах, даже о том, что ее оставил Бог, – обо всем, кроме таинственной новой связи с этим младенцем.

– Что за женщина? – Говард Ламент шагал взад-вперед по палате. – И почему наш малыш у нее?

– У негритянок это обычай, – сухо объяснила Джулия.

– Джулия, негритянки разгуливают в чем мать родила, это не повод брать с них пример. Да и меня ты могла бы спросить!

– Милый, мы же бунтари. – Джулия улыбнулась. – Я не сомневалась, что ты меня поймешь.

Говард задумался. Он стоял посреди палаты, в белых брюках и спортивном пиджаке. Бунтари – почему бы и нет? Нельзя всю жизнь прожить в одном доме, как его отец; они с Джулией увидят мир, как все прочие Ламенты. Его далекий предок бороздил вместе с Куком просторы Тихого океана, прапрадед Говарда, Фредерик Ламент, в 1899 году обосновался в Южной Африке и открыл первый в Грэмстауне велосипедный магазин. Две старшие сестры Говарда последовали за мужьями в Австралию, а его двоюродный брат Невил все время присылал открытки из Непала и Патагонии. Быть Ламентом – значит путешествовать. Да, бунтарство ему по душе.

– До чего цепкий! – рассказывала Мэри доктору Андербергу. – Я зову его Джек-альпинист: он все время карабкается вверх, – она хихикнула, – но, как только взберется, от кормежки его за уши не оттянешь!

От доктора Андерберга не укрылось, что с Мэри Бойд малыш ведет себя иначе, чем с Джулией Ламент, – движения резкие, ручонки цепкие. То ли оттого, что Мэри – женщина крупная и по ее телу путешествовать труднее, то ли малыш таким способом борется за ее внимание. Надо бы подробнее осветить этот вопрос в статье. Между тем стало ясно, что чужой ребенок вернул Мэри желание жить.

– После обеда вы увидите своего маленького, – пообещал доктор.

Во взгляде Мэри читалось недоумение.

– Вашего ребенка, Мэри. Он поправился на сто тринадцать граммов, – напомнил доктор.

– Ах, – Мэри захлопала глазами, – так, по-вашему, он выживет?

Доктор сдвинул брови:

– Конечно, выживет. Вне всякого сомнения. Вот что, – предложил он, – когда вы закончите, давайте его навестим.

Второй раз в жизни увидев сына, Мэри была удручена. В огромном инкубаторе новорожденный казался карликом, вдоль хрупкого позвоночника рос пушок. Ребенок походил на маленького лемура с огромными глазами и тоненькими пальчиками. Сквозь прозрачную, словно луковичная шкурка, кожу просвечивали жутковатые на вид переплетенные сосуды, что поддерживали в нем жизнь. Птенец, а не человек, думала в отчаянии Мэри.

– Все недоношенные младенцы так выглядят, – успокаивал ее доктор. – Но пройдет всего несколько недель, и он станет крепышом. Совсем как маленький… Джек. – Он открыл круглое отверстие в стенке инкубатора. – Ну же, погладьте его.

– Погладить? Как собаку?

Доктор Андерберг посмотрел на Мэри удивленно.

– Ему нужна ваша ласка, Мэри. Ради вашего тепла он будет бороться за жизнь.

Мэри тронула крохотное существо указательным пальцем. Было видно, как вздымаются и опускаются хрупкие ребрышки, и Мэри вздрогнула при мысли, что ее тело породило заморыша, в котором еле теплится жизнь.

Уолтер Бойд, муж Мэри, живший с ней врозь, слушал крикетный матч по Би-би-си. Австралийцы громили англичан. Уолтер помнил все результаты международных игр за последние пятнадцать лет. Имена игроков не держались в голове, зато цифры служили утешением – телефонные номера, банковские счета, шесть последних квитанций за свет, он твердил их наизусть, чтобы успокоить нервы. Когда затрещал телефон, Уолтер выждал пять звонков, прежде чем ответить.

– Думаю, тебе интересно будет узнать: я родила от тебя ребенка, – раздался в трубке знакомый голос.

Уолтер от неожиданности выронил страничку из «Санди мейл» со сводкой погоды. Подался вперед, сжимая трубку, – и начал строгим голосом, каким обычно говорил с незнакомыми:

– Кто это?

– Мэри. Я звоню из Солсбери.

– Мэри?

– Да, Мэри. Твоя жена.

Связь прервалась, но Уолтер прижимал трубку к уху, будто надеясь, что телефонная компания разъяснит ему, в чем дело. Ничего не услышав, он стал считать полоски на манжете рубашки, и сквозь шум радио его неотвязно преследовали слова:

«Я родила от тебя ребенка».

– Скоро тебя выпишут? – спросила Джулию мать, Роза Дюссо, бывшая Роза Клер, в прошлом Роза Франк, в девичестве Роза Уиллоуби.

Нет, ужиться с Розой было нетрудно – ей просто быстро наскучивали мужья. Изящная, утонченная, полная достоинства, она пленяла с первого взгляда, с легкостью покоряла мужчин. Выйдя замуж, она меняла гардероб и прическу супруга, прививала ему новые привычки, открывала дорогу в престижные клубы, направляла в нужное русло карьеру. Сделав дело, мысленно умывала руки и устремлялась в другом направлении, готовая на очередные подвиги.

– Завтра утром, – ответила Джулия.

– Слава тебе господи. – Роза недовольно оглядела унылую палату. Если бы она не перевоспитывала мужчин, то вполне могла бы заняться реставрацией старинных зданий. – И бедная козявка до сих пор без имени? – Она взглянула на малыша, спавшего у Джулии на коленях.

– Он не козявка, мама, – возмутилась Джулия. – Он человек.

– Без имени – козявка, – ответила Роза. – И что у тебя за доктор? Ему бы нормальный костюм, хорошую стрижку и приличные туфли!

Джулия обратилась за поддержкой к Говарду – тяжело отражать словесные атаки матери в одиночку.

– Доктор Андерберг заведует родильным отделением, – объяснил Говард. – Медицинским властям страны есть чему у него поучиться.

– Правда, Говард? Замечательно!

Роза просияла. Говард всегда действовал на нее благотворно. Джулии в трепете Розы перед зятем чудилось что-то неприятное, хищное.

Скрипнула дверь: старшая медсестра Причард зашла объявить, что часы посещений окончены, но поразительное сходство Розы и Джулии остановило ее. Лишь молча указав на часы, она продолжила обход.

– Но как же быть с именем? – спохватилась Роза. – Вам подсказать? По-моему, Гарольд – замечательное…

Джулия вновь метнула на Говарда отчаянный взгляд.

– Имена у нас в запасе есть, – вставил Говард, – просто мы никак не придем к согласию. – И сразу понял свою оплошность: Джулия зажмурилась в ожидании новых упреков Розы.

– Джулия, – Роза улыбнулась, глянула на дочь с укоризной, – почему бы тебе хоть раз не уступить мужу?

– Зачем? – вспылила Джулия. – Ты же никогда не уступала!

– Ты устала, родная, – сказала Роза. – Ты всегда злишься, когда устанешь.

– Хочу домой, – прошептала Джулия, уткнувшись в плечо Говарду.

– Подумать только! – Говард сиял от радости, глядя на маленькое чудо – сынишку. – Завтра мы едем домой – всей семьей!

Уолтер Бойд спешить не любил. Они с Мэри проработали в универмаге не один год – он в бухгалтерии, она в отделе нижнего белья и украшений, – прежде чем он начал за ней ухаживать. Мэри же отличалась решительностью и прямотой – уселась, скрестив ноги, прямо на его письменный стол, возле бутерброда с ливерной колбасой, и Уолтер вынужден был представиться, чтобы не остаться без завтрака. Следующей весной, когда Мэри объявила, что беременна, Уолтер удивился лишь через день.

– Правда? – спросил он наутро с рассеянной улыбкой. – Ты точно беременна, Мэри?

– Да черт подери, Уолтер, – отвечала она, – меня третий день с утра тошнит!

При всей мрачности и излишней серьезности Уолтера Мэри любила его за искренность и ум. Он не умел хитрить и не выставлял ее дурочкой, не то что другие. Кроткий, привязчивый, с грустными глазами, Уолтер был надежен, как материк – тоже двигался на дюйм в год.

Лишь случайная беременность могла натолкнуть Уолтера на мысль о предложении, зато он сделал все правильно, как мечтала Мэри, даже кольцо с сапфиром ей подарил. Но вскоре набежала туча, что всюду следовала за Мэри и омрачала ей жизнь. Когда у Мэри случился выкидыш, она рыдала от горя; хотелось кидаться с кулаками на стены, до того жестоко обошлась с ней жизнь. Ей нужно было, чтобы ее ласкали, баюкали, как маленькую, но Уолтер лишь качал головой и выщипывал из карманов подкладку.

– Черт подери, Уолтер, – кипятилась Мэри, – иногда мне кажется, что ты меня совсем не любишь!

Но Уолтер посмотрел на нее такими скорбными глазами, что Мэри рассвирепела, дала ему пощечину. Как смеет он страдать вместо нее?

– Раз, два, три, раз, два, три, – тихонько считал Уолтер, не сводя глаз с секундной стрелки часов.

– Это был мой малыш! – вопила Мэри.

– Раз, два, три, раз, два, три, – бормотал Уолтер. – И мой тоже, раз, два, три, и мой тоже.

Но Мэри не слышала. Уолтер считал, чтобы справиться с горем, – другого способа он просто не знал. И вот однажды утром Мэри проснулась, а он исчез – оказался-таки способен на решительный шаг.

Уолтер смахнул голубые лепестки джакаранды с крыши своего черного «вольво» и сел за руль. Рядом на лужайке садовник подстригал ствол финиковой пальмы. Посидев за рулем, Уолтер слегка кивнул ему. Здесь, в тихом белом квартале Лусаки, может показаться странным, если человек в жару сидит в душной машине и считает на пальцах.

Уолтер подсчитал, сколько прошло времени – недель, дней, часов, – с тех пор как они спали вместе. Цифры не лгут: они с Мэри вполне могли зачать ребенка, но родился он, судя по всему, раньше срока.

От Лусаки до Солсбери четыреста двадцать миль. Если ехать без остановок, можно добраться за семь часов. Надо только решиться.

Грудь у Мэри наливалась каждый раз, когда приносили малютку Джеки. Стоило ей услыхать его писк, из сосков начинало сочиться молоко, а когда малыш оказывался у нее на коленях, на сорочке расплывались два больших пятна.

– Я сама, – сказала она медсестре, принесшей ребенка.

Сестра поспешила прочь, подошвы туфель поскрипывали на линолеуме, Мэри проводила ее надменным взглядом.

– Ах ты, постреленок! Мама не могла тебя дождаться. Разбухла, как два воздушных шарика! Мама сейчас лопнет!

Весь день она думала о малыше. Видно, с этим ребенком ее свела судьба. Малыш, которого она родила, предназначен кому-то еще, а крошка Джеки – ей. Наверное, матери Джеки больше подойдет существо в инкубаторе.

– Джеки, хочешь, давай убежим? – шепнула Мэри. – Мне кажется, мы созданы друг для друга. А ты как думаешь?

Когда через несколько минут зашел доктор Андерберг, Мэри улыбалась.

– Ну и дела! – воскликнул доктор. – Мэри, вы вся светитесь!

Мэри хихикнула.

– Да бросьте!

– Вас просто не узнать!

– Этот малыш – лучшее лекарство, – просияла Мэри.

Доктор вдруг посерьезнел.

– Да… К счастью, завтра, когда он поедет домой, вы уже будете нянчить своего сынишку.

– Завтра? – переспросила Мэри.

– Да, – подтвердил доктор Андерберг. – Его маму пора выписывать.

После минутного замешательства Мэри испуганно улыбнулась и попросила:

– Можно мне ее поблагодарить? Можно? Так хочется сказать ей спасибо!

– Сказать спасибо? – осторожно повторил доктор. – Просьба весьма необычная, но почему бы и нет?

– Какая палата? – спросила Мэри. – Я сама зайду.