Текст книги "Ламентации"

Автор книги: Джордж Хаген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Джулия подняла голову. Коренастая женщина семенила к ней по палате, шажок за шажком. Растрепанные, мышиного цвета волосы, стыдливый румянец на щеках, глупая улыбка.

– Я пришла проведать маму малыша. – Мэри неловко хохотнула.

– Как ваш сынишка? – спросила Джулия.

– Хорошо. – Мэри чуть скривилась. – Но крошка Джеки – просто прелесть! Я так его люблю!

Джулия вздрогнула, но заставила себя вежливо улыбнуться. Мэри прикрыла рот рукой, как школьница.

– Скорей бы домой. Вы тоже, наверное, ждете не дождетесь, – обронила Джулия.

Мэри кивнула, сглотнула.

– Нельзя ли, – начала она, – покормить его еще разок до вашего отъезда?

Джулия хотела отказать, но взяла себя в руки.

– Я поговорю с врачом, – уклончиво ответила она, подозревая, что гостья может обидеться.

Мэри собралась уходить, на прощанье пожала Джулии руку. Джулия заметила, что ногти у Мэри обкусаны в кровь, а губы дрожат.

– Палата триста три, – сказала нараспев Мэри и на цыпочках вышла за дверь.

Спустя два часа на горизонте догорало солнце. Уолтер поставил машину под одиноким молочаем. Капля ядовитого сока сползла по стеклу. Когда Уолтер заснул, дорогу перешло стадо жирафов; ступая на длинных ногах, как на ходулях, по нагретому асфальту, они грациозно пригибали головы, чтобы не задеть телеграфные провода.

Снилось ему, что он и Мэри в райском саду. Огромные белые птицы с изящно изогнутыми клювами кричат в зарослях, а они с Мэри идут по извилистой тропке. С обеих сторон тропинки растут деревья, подстриженные в форме фламинго.

– Я беременна, – сказала Мэри.

Сон стал похож на явь: она и в самом деле призналась ему в саду.

– Откуда? – изумился Уолтер.

– Трахались по три раза на дню – вот откуда. – Мэри улыбнулась задорно, по-девчоночьи. В этом вся Мэри: тридцать шесть лет, а разговаривает, как проститутка.

– Что же теперь делать? – спросил Уолтер, хотя ответ знал. Порядочные люди в таком случае женятся.

– Но ты меня любишь?

– Наверное. Пожалуй. Отчего ж не любить?

Мэри, вскрикнув, бросилась ему на шею. И вот они, муж и жена, гуляют по кейптаунскому парку: Уолтер в соломенной шляпе, пиджаке и галстуке, Мэри подставляет солнцу колечко с сапфиром, пуская зайчики в суровое бронзовое лицо бурского героя, окаменевшего посреди бассейна с золотыми рыбками, меж четырех фонтанов. Тротуар раскален. Мэри, скинув сандалии, прыгает в бассейн, под фонтан, белое льняное платье липнет к телу. Мэри кривляется под струями воды, визжит и отплевывается, трясет мокрыми волосами, вышагивает важно, как герцогиня, – смешная, мокрая до нитки, с блестящим на солнце животом.

Уолтер застыл у бортика неподвижно, как статуя бурского героя.

– Иди сюда, Уолтер! Плюнь на все и прыгай! – крикнула Мэри.

Уолтер смотрел на беременную жену: что возьмет верх – его самообладание или ее озорство? Наконец, решив, что Мэри – его спасение, лекарство от скуки, он скинул туфли и, подбросив в воздух шляпу и пиджак, влез в бассейн. Мэри – его освободительница. Возблагодарив судьбу, он заключил жену в объятия.

Старички и старушки на скамейках брезгливо морщились при виде столь вопиющего хулиганства в общественном саду. Досталось от этих дурачеств и бронзовому буру: соломенная шляпа Уолтера ухарски сидела у него на голове. Уолтер хохотал до слез, а Мэри корчила рожи нахмуренной пожилой даме.

Он свободен и влюблен в Мэри! Благослови Бог ее проказы и острый язычок!

– Уолтер! – раздался вдруг крик Мэри.

Уолтер обернулся. На платье Мэри, между ног, расплылось алое пятно.

Вопль резал уши. Уолтер проснулся.

Сквозь ветровое стекло на него пронзительно кричал марабу. Уолтер дернулся в кресле и завел мотор. Птица как ни в чем не бывало лениво расправила широкие крылья и не спеша спрыгнула на землю. Уолтер, заядлый охотник на импал и зебр, знал: стоит уложить зверя, первыми слетятся марабу и грифы.

Когда машина рванула с места, Уолтеру подумалось: не учуял ли марабу кровь в его сне?

Мэри Бойд металась на постели. Зря она позвонила Уолтеру: Уолтер о ней и думать забыл. Она подарила ему себя без остатка, а он ее отверг. Когда они в последний раз любили друг друга, Мэри чутьем угадала, что он лишь прощается с ней.

– Обойдусь без тебя! – сказала вслух Мэри. – У меня есть Джеки!

Тем временем, на рассвете, Уолтер подъезжал к больнице, раздумывая, как найти жену и ребенка. Табличка гласила: «Часы посещений с 9:00 до 15:00». Уолтер сосчитал минуты, перевел в секунды и, чтобы скоротать время, решил прогуляться среди рододендронов.

Шесть утра. Джулия привыкла, что медсестры снуют туда-сюда, поскрипывая тапочками, и удивилась, что на этот раз сестра зашла в палату бесшумно.

– Что случилось? – спросила Джулия в полудреме.

– Я только сменю подгузник, – шепнула сестра, беря на руки запеленатого младенца.

Прислушиваясь к ее шагам, Джулия пыталась вспомнить, где она раньше видела эту глупую улыбку.

У Мэри ныла грудь. Вот уже полсуток она не кормила ребенка, и при одной только мысли о молоке на белом халате, украденном из кладовой, проступили два мокрых пятна. У регистратуры Мэри опустила большую парусиновую сумку, молясь, чтобы Джеки не закричал.

Дежурный поднялся открыть ей дверь. Заметив два больших мокрых пятна на груди у Мэри, он отвел взгляд.

У входа в больницу Милосердия посетителей приветствовала роскошная розовая клумба; Джулия любила розы и всякий раз, когда шла на прием к доктору Андербергу, останавливалась их понюхать. Однако Мэри сейчас было не до красоты, розы служили ей лишь укрытием. Она быстро миновала беленое здание с черепичной крышей и остановилась под большим пурпурным рододендроном, чтобы перевести дух. Сердце у нее бешено колотилось. Боже, что она натворила! Мэри заглянула в сумку: малыш смотрел на нее без страха, улыбаясь. Просто солнышко! Сомнений нет, она поступила правильно. Но куда бежать? Как поймать машину, если в сумке маленький Джеки?

– Мэри! – окликнул ее знакомый голос из зарослей рододендрона.

– Уолтер! – выдохнула она.

Уолтер виновато улыбнулся:

– Удивил я тебя, да? Не ждала меня? Ну вот и я, Мэри. Вот и я!

Он хотел ее обнять, но тут в сумке у Мэри что-то пискнуло.

– Это Джеки, Уолтер. Наш малыш, – сказала Мэри. – Поздоровайся с папой, Джеки.

Уолтер часто заморгал. Слезы застилали ему глаза, он не находил слов, чтобы выразить свою радость, а Мэри засыпала его вопросами и просьбами. Где машина? Мы уже едем? Мамочке пора кормить ребенка! Ошеломленный, счастливый Уолтер был снова готов на подвиги ради Мэри. Через несколько минут они были уже в пути, больница Милосердия таяла вдали, а на коленях у Мэри посапывал комочек счастья.

– Не больница, а сущее безобразие! – орал Говард. Вообще-то он никогда не повышал голоса, но раз такое случилось, как не сорваться на крик? – Черт подери, как могли похитить нашего сына?

– Это вопиющий случай. Ни одна мать еще не уходила от нас с чужим ребенком, – оправдывался доктор.

– Но надо было принять меры! – бушевал Говард.

– Как прикажете готовиться к тому, чего никогда не бывало? – бормотал доктор.

– Давайте лучше подумаем, куда эта женщина могла его увезти! – молила Джулия.

– Санитарка видела, как она садилась в машину и уезжала со стоянки, – сказал доктор Андерберг. – Полиция обязательно ее выследит.

– Она уже миль за пятьдесят отсюда! – кричал Говард. – А вдруг она потребует выкуп?

– Милый, вряд ли ей нужен выкуп, – вполголоса возразила Джулия. – Мне кажется, ей нужен наш мальчик.

Это мрачное предположение заставило Говарда вновь обрушить гнев на доктора.

– А все вы виноваты! – заорал он. – Заморочили Джулии голову вашими бреднями…

– Прошу прощения, – рассердился доктор, – но я действовал из лучших побуждений.

Автомобиль пересекал широкую равнину, и пьянящая радость Уолтера понемногу испарялась. Он держался сколько мог, всей душой желая продлить драгоценное чувство, но больничные тапочки Мэри, растрепанные волосы, мокрый белый халат и продуктовая сумка рождали множество подозрений.

– Наелся, Джеки? – проворковала Мэри.

Малыш отвернулся от груди и взглянул на Уолтера. Думать за рулем было невозможно, и Уолтер остановил «вольво».

– Что-то сломалось? – спросила Мэри.

– С машиной все в порядке. – Уолтер прикинул, сколько они проехали.

Мэри, глядя в зеркало заднего вида, барабанила пальцами.

– Что же мы стоим?

Уолтер пожал плечами. Вышел из машины, заслонился рукой от утреннего солнца. Дорога уходила в небо; на плоской равнине кое-где торчали сухие деревья.

– Куда ты шла, Мэри?

– Что?

– Когда я тебя встретил.

– Гуляла с маленьким.

Уолтер застыл у окна, вновь оглядел ее белый халат.

– Мэри, скажи правду.

– Ладно, Уолтер. Но мне жарко, и бедняжке Джеки тоже. Поехали, я все объясню.

Уолтер смотрел на Мэри, та вновь глядела в зеркало заднего вида. Со вздохом он сел в машину. Но вот они тронулись, а Мэри все молчала, и он вспомнил прежнюю Мэри – безрассудную, упрямую, склонную к актерству.

– Всю жизнь, Уолтер, – начала она, – меня будто преследовала черная туча. – Мэри смахнула слезу. – Но когда появился крошка Джеки, она исчезла. Он такой чудесный, веселый, ласковый!

Малыш улыбнулся ему; у Уолтера застучало в висках.

– Не очень-то мне нравится имя Джеки, – нахмурился он. – Может, дать ему красивое библейское имя? Мэтью? Или Пол?

Мэри смотрела прямо перед собой.

– Джеки, Уолтер. И точка.

– Вот что, – возразил Уолтер, – я отец и тоже имею право голоса, разве нет?

– Не совсем, – тихо сказала Мэри.

Уолтер сощурился. Соленый пот заливал ему глаза, солнце жарило, как в аду. Мэри не сводила с мужа гневного взгляда, щеки у нее пылали.

– Не совсем? К чему ты клонишь, Мэри?

Мэри прикусила губу, вновь подставила Джеки грудь, но того разморило от жары.

– Я проехал четыреста двадцать восемь миль, чтобы увидеть сына. Моего сына.

Мэри нахмурилась, крепче прижала к себе ребенка. Она перебирала в памяти недостатки Уолтера: мрачность, тупое упрямство. Зря она села к нему в машину. Но что еще ей оставалось? Ей нужна была его поддержка, сочувствие.

– Мэри, – спросил Уолтер, – чей это малыш?

– Наш ребенок в больнице, – пролепетала она. – Видел бы ты его – маленький уродец, еле живой, и на человека-то не похож. Доктор попросил меня понянчить крошку Джеки, и он меня полюбил, как родной.

Мэри, не в силах поднять глаза на мужа, боясь увидеть его лицо, лишь провела дрожащими пальцами по его жесткой щеке.

– Думала, не смогу тебе признаться, – добавила она повеселевшим голосом. – Сама себе удивляюсь. Но главное, – голос ее окреп, – вместе нам будет очень хорошо.

Уолтер глухо застонал.

«Господи, благослови крошку Джеки. Господи, благослови Уолтера, – молилась про себя Мэри. – Мы будем очень-очень счастливы!»

Уолтер заметил впереди широкую обочину, где можно развернуться. Когда он включил заднюю передачу, Мэри встрепенулась.

– Уолтер! Что ты делаешь?

– Еду за сыном.

– Вот наш сын, Уолтер. С крошкой Джеки мы заживем счастливо, клянусь!

– Мой сын в больнице. – Уолтер смерил жену суровым взглядом. – Ты его там бросила.

– Уолтер, умоляю, возвращаться нельзя… если в тебе есть хоть капля сочувствия… прошу, не надо!

Но ветер за окном заглушил ее мольбу. Уолтер был тверд и непоколебим, как гора Синай. Он изо всех сил надавил на газ, и машину затрясло. «Вот черная туча, что преследует меня!» – думала Мэри. Она предложила ему начать новую жизнь, а он все испортил своим ханжеством. Ах ты, черт! Мэри кричала, молила, но Уолтер не слышал – руки на руле, взгляд устремлен на дорогу. И, одной рукой прижав к себе ребенка, другой Мэри ударила мужа по лицу. Уолтер не дрогнув принял удар.

– Тормози, Уолтер. Я выйду, – велела Мэри. – Тормози!

Уолтер рассмеялся, не веря ушам.

– Да ты рехнулась! Бросить тебя здесь? Ты спятила! Ребенка надо вернуть родителям!

Мэри ударила Уолтера по носу, он застонал. Кровь хлынула с подбородка на рубашку, но он по-прежнему следил за дорогой. Мотор завывал; на скорости сто тридцать километров в час Мэри в отчаянии схватилась за руль.

Машина завалилась в кусты и покатилась кувырком в облаке густой, красной, как перец, пыли.

Доктор Андерберг прижался носом к стеклу инкубатора.

– Только гляньте на него! – сказал он.

В тот вечер он сидел возле инкубатора, наблюдая за своим крошечным пациентом. Тот развивался на удивление быстро. Весом кило триста шестьдесят, в нежном пушку, ручки-ножки тонкие, как карандашики, глаза грустные – вроде бы не жилец на этом свете, и все же какая-то сила поддерживала в нем жизнь. Старшая медсестра миссис Причард стояла в дверях с блокнотом в руке, ожидая ответа на свой вопрос.

– Невероятно! – бормотал доктор. – Брошенный, сирота, родных нет – и все равно борется за жизнь. Такое упорство достойно награды.

Сестра Причард перекрестилась:

– Воля Божья.

Доктор презрительно фыркнул. Сотни новорожденных, что он принял в больнице для белых, и множество черных малышей, умерших за годы его работы в передвижной клинике, убедили его, что на волю Божью полагаться не следует.

– Позвонить в приют? – спросила сестра Причард во второй раз.

Доктор рассвирепел:

– В приют? Гуманнейшее заведение! Дети, воспитанные чиновниками и медсестрами! Куда уж хуже!

Сестра Причард поморщилась: это был камешек в ее огород. Несмотря ни на что, она заслонилась блокнотом, как щитом, и не сдавалась:

– Многие сироты попадают в приличные семьи.

– В приличные семьи? – взвился доктор Андерберг. – Не сомневаюсь, из них получаются приличные воспитанники и приличные приемыши, но наша цель – найти этому мальчику счастливую семью! – Доктор поднялся и зашагал к двери, на ходу стаскивая белый халат. – Без меня не подписывайте на ребенка никаких бумаг!

Через секунду румяное лицо доктора вновь показалось в дверях.

– Кстати, я и сам приемыш!

Оставшись наедине с инкубаторским сироткой, сестра Причард пристально разглядывала младенца. Потрескавшиеся губки раскрылись так горестно, что у нее вырвался вздох. Олицетворение безнадежности в этом равнодушном мире! «Что ж, зато хотя бы жив», – подумала миссис Причард. И вновь перекрестилась, вспомнив о другом несчастном малютке, погибшем в аварии.

Тяжелые времена и страдания могут объединить любящих, укрепить их узы, поддержать любовь. Но Говард и Джулия Ламент не были готовы к смерти первенца. Пусть горе у них было общее, но каждый страдал в одиночку. Ничего не сказав родным, они покинули больницу Милосердия без пищащего свертка, без воздушных шаров, без охапки детских вещичек.

Домой ехали в горестном молчании. Говард первым зашел в дом и потихоньку прикрыл дверь в приготовленную им же детскую – с кроваткой, белым кружевным пологом, крохотным вязаным одеяльцем и дружной компанией плюшевых мишек на комоде.

Пытаясь успокоиться, Джулия и Говард заваривали чай, но чашки оставались нетронутыми. На трезвон телефона не обращали внимания – Джулия не находила в себе сил ни с кем говорить. Единственное средство против горя – забвение, но как смотреть друг на друга и не вспоминать о сыне? Вот они и блуждали поодиночке из комнаты в комнату, избегая встреч с товарищем по несчастью.

Казалось, не только душа Джулии, но и тело не может забыть малыша; болела переполненная молоком грудь, а перед глазами стояла его неотразимая улыбка. Джулия стала той, кого прежде жалела, – матерью без ребенка. Она закрывала глаза, положив руку на мягкий живот, – едва ли у нее найдутся силы вновь зачать дитя.

Говард вспоминал, как встречали его жена и сын в палате всего несколько дней назад: гордость Джулии и крошечное, чудесное личико, выглядывавшее из пеленок, как из кокона. Держа на руках сынишку, он чувствовал в себе небывалые силы, ради этого крохи он готов был на все. Теперь он вновь стал неприкаянным. В радостях отцовства, в волшебном триединстве молодой семьи ему отказано.

Не сумев дозвониться до Ламентов, доктор Андерберг поехал к ним домой, в Ладлоу, в квартиру на Барабус-лейн. Нужно поговорить с ними как можно скорее, пока они не смирились с утратой.

– Я виноват в том, что случилось, – начал доктор.

– Поздновато извиняться… – открыл было рот Говард, но Джулия положила ему руку на плечо, умоляя выслушать доктора до конца.

– По прихоти судьбы эта несчастная женщина привязалась к чужому ребенку. На моих глазах матери бросали детей, но ни одна не променяла родного ребенка на чужого! Представьте, каково ему! – Доктор умолк; он надеялся разжечь хоть искру сочувствия.

– Бедняжка, – прошептала Джулия. – Как его здоровье?

Этого вопроса доктор и ждал.

– Вообще-то, Джулия, – начал он, – мальчик развивается семимильными шагами! Набрал вес, здоров на вид, дышит ровно. Просто исключительный ребенок! Можно сказать, настоящий боец!

Но тут Джулия в слезах выбежала из комнаты. Говард замешкался, не зная, то ли спешить ей на помощь, то ли отомстить бесчувственному шарлатану.

Смущенный гневным взглядом Говарда, доктор продолжал:

– Говард, я убежден, что в мире ничто не делается без причины. Здесь явно вмешалась судьба.

– Судьба? Что за бред? – промямлил Говард.

– Прекрасная пара, превосходные родители, потерявшие ребенка, – объяснил доктор, – несчастный сирота, который из последних сил борется за жизнь.

– Да. – Говард на миг забыл свой гнев. – Незавидная у бедняги участь, верно?

Доктор Андерберг подался вперед, глаза у него загорелись.

– В приюте – да. Но если ребенка воспитают родители вроде вас… молодые, вдохновенные, бунтари!

– Бунтари? – Говард скрипнул зубами. – Если я еще раз услышу от вас это слово, доктор, я…

Андерберг в пылу красноречия воздел руки к потолку.

– Послушайте, Говард, жизнь поровну раздает и радости, и беды. Лишь храбрые и щедрые душой побеждают, и лишь робкие пренебрегают дарами судьбы. Говард, умоляю вас, подумайте о будущем мальчика.

Расчувствовавшись от своих слов, Андерберг вытер глаза галстуком, поднялся со стула и распрощался с Говардом.

На следующее утро Джулия и Говард поехали в больницу Милосердия и вернулись домой уже с новым ребенком. Назвали его Уилл Говард Ламент. Уилл – потому что лишь ребенок с небывалой силой духа способен выдержать столь грустное начало жизни. [3]3
  Will – воля, сила духа (англ.).


[Закрыть]

Чтобы не тратить долгие недели на возню с бумагами, Андерберг велел записать в документах, что мальчик – родной сын Ламентов, и для большинства этим дело и кончилось.

Когда Роза пожелала вновь увидеть внука, Джулия отказала, сославшись вначале на простуду, затем – еще на тысячу предлогов. К этому времени Джулия решила никогда не открывать матери (или кому-то еще) правду о сыне по двум причинам. Во-первых, она обязана защищать ребенка всеми силами, а во-вторых, ей хотелось наказать Розу за то, что та скрыла от нее новость, омрачившую ее собственное детство, – развод родителей.

За несколько недель малыш прибавил в весе, а прочие различия можно было объяснить разительными переменами, происходящими с каждым ребенком в первые месяцы жизни. Родственники гадали, откуда у медно-рыжего отца и жгучей брюнетки мамы такой светленький малыш, и почти все сочли внешность ребенка игрой генов.

Почти все, кроме Розы.

– Цвет лица у него другой, – заметила она.

– Желтушка, – успокоил ее Говард.

– И он как будто стал меньше, – продолжала Роза.

– Это из-за одежды так кажется, – объяснил Говард.

– Если бы я не знала правду, я бы сказала, что он приемыш, – промолвила Роза.

– Мама, не говори гадости!

– Доченька, – отвечала Роза, – если все будут говорить друг другу только приятное, правда станет большой редкостью. И что это за имя – Уилл? Гарольд намного красивее…

– Мама, его уже назвали, – возразила Джулия.

– Ясно, – фыркнула Роза.

Что до доктора Андерберга, он унес тайну рождения мальчика с собой в могилу, до которой, увы, оставался всего месяц – смерть настигла его на отдыхе.

Венчик тонких волос вокруг лысины – плохая защита от солнца, и доктор Андерберг, повязав вокруг головы платок бедуина, бодро шагал по крутым дюнам Порт-Джеремия. Шестнадцатилетний Том Прайс, мчавший по песку на мотоцикле, широко улыбнулся, радуясь случаю как следует напугать араба. Он взлетел вверх на дюну, но не ожидал, что спуск будет такой крутизны, и, когда приземлился, едва удержал равновесие. И тут он заметил на переднем колесе обрывки арабского платка. Метрах в десяти позади мотоцикла лежал низенький румяный человек.

Извергнув из себя три бутылки пива, толкнувшие его на глупость, парнишка заковылял к распростертому на земле телу.

– Вам плохо? – спросил он.

– Нет, все нормально, – последовал ответ, хотя Андерберг не пытался подняться.

– Я съезжу за доктором, – сказал Том, вновь седлая мотоцикл.

– Я сам доктор! – раздалось в ответ.

Парнишка, узнав, что пострадавший – белый и к тому же врач, понял, что произошло нечто страшное и он за это в ответе.

– Будь добр, выпрями мне ноги. Они, кажется, перебиты.

– С вашими ногами все в порядке, – заверил Том.

– В порядке? Ты с ума сошел? – еле слышно ответил доктор.

Но по голосу паренька Андерберг почувствовал, что тот не врет, а тем временем протрезвевший Том понял, что у доктора, видимо, сломан позвоночник.

– Боже! – закричал Том. – Я съезжу в город за «скорой»!

– Ну ее, подними меня!

Парнишка заколебался, но доктор настаивал, и Том взял его на руки и понес так бережно, как всегда мечтал нести свою первую любовь. По щекам паренька катились слезы.

– Простите меня, пожалуйста! – простонал он.

– А ну хватит! – сказал сердито доктор. – Не время хныкать! Хочу полюбоваться закатом!

Том, как велел ему доктор, перенес безвольное тело на другую дюну, ближе к берегу, откуда было видно раскаленное солнце над Индийским океаном. Выкопав в песке ямку, он уложил доктора поудобнее, чтобы тот лучше видел закат, и присыпал песком его неподвижные, как у манекена, ноги.

– Что мне теперь делать? – спросил Том.

– Сиди тихо и любуйся закатом! – отрезал доктор. И обратился к Создателю: – И раз уж это мой последний закат, пусть он будет красив, черт побери!

Закат выдался на диво: кораллово-розовые барашки с янтарными краями плыли по небу на фоне синих и пурпурных завитков, а золотые лучи уходили в вышину, словно лестница. Доктор Андерберг, постанывая от удовольствия вперемешку с последними частыми вздохами, вдруг услышал рыдания.

– Простите меня, – всхлипывал Том. – Простите, пожалуйста!

Доктор на миг забыл о боли. Неужели несчастному юноше суждено до конца дней нести груз вины? Что за несправедливость! Доктор спросил парнишку, как его зовут, и тот ответил.

– Ну, не горюй, Том, – твердо сказал Андерберг. – Бывают несчастные случаи… я врач, мне ли не знать. А ради такого заката можно простить…

– Простить? – переспросил Том.

– Простить и забыть, – вздохнул доктор и закрыл глаза.

Поскольку доктор Андерберг был сиротой и некому было заказать поминальную службу, эта обязанность легла на директора больницы, и тот обратился к сестре Причард за подробностями о покойном.

– Подробности? – переспросила сестра.

– Привычки, странности… может быть, забавные истории.

– Он был лучший доктор из всех, кого я знала. – Сестра Причард нахмурилась. – Да и не место на похоронах «забавным историям»!

– Право же, мне много не надо – лишь случай-другой из жизни, милые маленькие слабости! – воскликнул директор.

– Не было у него слабостей, – отвечала преданная миссис Причард. – Он часто обращался к Богу, – добавила она, забыв упомянуть, что обычно доктор изливал на Всевышнего потоки брани.

– А-а. – Директор улыбнулся: вот и отправная точка для рассуждений.

Присутствовавшим на поминальной службе доктора Андерберга описали как «человека глубоко религиозного». Эти слова могли бы заставить призрак доктора блуждать по больничным коридорам, оглашая их громовыми раскатами хохота, – но душа доктора, судя по всему, упокоилась с миром.

Лишь одного сестра Причард не могла простить покойному: что доктор сделал усыновление малыша Ламента тайной и не указал в бумагах, кто его настоящие родители.