Текст книги "Танец духов"

Автор книги: Джон Кейз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Джон Кейз
Танец духов

Пролог

Либерия

Сентябрь 2002 года

Сзади, где-то в конце фюзеляжа, вдруг… дзинькнуло.

Быстрый такой, одиночный звук – чистая нота до. Дзинк! – и все. Майклу Берку невольно вспомнилась свадьба брата. Призывая всех к тишине перед тостом, их отец стучал металлической ложечкой по бокалу: дзиньк! дзиньк! дзиньк!

В общем-то забавный звук.

Но сейчас было не до смеха. Даром что вертолетик произведен галантными французами, высокими бокалами для шампанского он вряд ли оборудован. Поэтому куда вероятнее, что хвостовой ротор звонко поцеловала пуля – не иначе как одна лопасть пополам и ее куски уже летят к земле.

Берк нервно покосился на пилота, новозеландца по фамилии Рубини.

– Ты слышал?..

Красавец Рубини сверкнул улыбкой:

– Не робей, прорвемся!

Однако вертолет неожиданно завалило вправо, и он тут же круто пошел вниз, выписывая отчаянные кренделя. Рубини, бледный как смерть, судорожно пытался выправить машину.

Берк вцепился руками в кресло и не дышал.

Вся его жизнь – вся! – успела пронестись перед ним за те пять-десять секунд, что вертолет кувырком скатывался с неба по пятисотфутовой невидимой лестнице – прямиком на стену деревьев.

Перед мысленным взглядом мелькнули все собаки, которых он трепал за ушами, все женщины, которых он целовал, все места, где он бывал, и все люди, которых он так много перевидал на своем коротком веку. Прянуло веселыми рождественскими запахами, потом вспомнилось, как пахла Сена ранними утрами, когда он прогуливался у самой воды. Ах, сколько всего было – хорошего и плохого, чудесного и глупого… За все спасибо, Господи!

А вертолет все падал, и падал, и падал.

Словно за стеной дождя, но очень явно, перед Берком возникло лицо матери. И всплыли, казалось, давно забытые строки. В кабине вертолета запахло гардениями – теми самыми, про которые было стихотворение…

Пилот орал. Нет, визжал. «Зачем он, дурачок, тратит последнее время на страх?» – мимоходом подумал Берк, не отвлекаясь от главных мыслей.

Только чудо могло их спасти. А Берк в чудеса не верил. И поэтому в его голове кто-то уже бубнил некролог:

Майкл Ли Берк…

двадцатисемилетний уроженец Виргинии…

отмеченный наградами фотограф…

в результате вертолетной катастрофы…

обгорелый труп…

в пятидесяти милях от границы со Сьерра-Леоне…

будет его не хватать…

Когда шасси вертолета чиркнуло по первым веткам, настал черед самых свежих воспоминаний.

Как они накануне надрались с Рубини и кончили тем, что пели караоке в отеле «Мамба пойнт». Ооновцы хохотали, но Майкл, видать, был не совсем плох, потому что в номер он поднялся не один, а с агрономшей Урсулой, миловидной грудастой славянкой, – знатоки считали ее единственной натуральной блондинкой во всей Монровии. Урсула, возможно, еще дрыхнет в его комнате – он не стал ее будить, тихо собрался и ушел.

В момент, когда зеленый ураган начал крошить стекло кабины, Берку было откровение: не глупая пуля угробила его, а дурная карма, накопленная за годы фотографирования людей в крайних ситуациях. При всех его добрых намерениях – показывать правду, способствовать пониманию, вызывать сочувствие и так далее – никуда не деться от того простого факта, что он зарабатывал деньги на чужом горе и отчаянии.

Чем жутче была картинка, тем лучше она продавалась. Он фотографировал несчастных в нищих кварталах Рио-де-Жанейро, полудетей-полузверей в непотребных сиротских приютах Бухареста, проституток на калькуттских улицах красных фонарей. Эта профессия мало-помалу исподволь разрушает человека. Незаметно подмешивает дерьмо в его карму. Берк искренне верил, что служит человечеству, а на самом деле был чем-то вроде благонамеренного подглядывателя в щелочку.

Сейчас, за неделю до своего двадцативосьмилетия, он направлялся в лагерь беженцев – снимать детишек с ампутированными конечностями, дабы показать всему цивилизованному миру плоды очередной войны за алмазные копи.

«Все, дружок, отснимался.

Господи, не спасешь, так хоть помилуй!»

Что-то большое звездануло через остатки ветрового стекла и расплескало голову Рубини по всей кабине.

А окончательный удар все не наступал. Вертолет прошел сквозь ветви и лениво грохнулся в болото.

Боли было так много, что Берк уже ничего не понимал. «Вот она какая – смерть, – думал он. – Но что это за смерть такая, если я ее чувствую? Кто же после смерти – чувствует?!» Рот был полон крови. В теле, похоже, не осталось ни единой целой косточки. И в послесмертном аду его крутило как на карусели. Берк заставил себя очнуться и открыть глаза.

Вертолет, наполовину вбитый в болото, но с еще живым двигателем, вертелся, как навозная муха в агонии. Верхний ротор то ветки рубил, то кочки резал – разбрасывая мох и поднимая фонтаны воды. Наконец винт ударил о что-то по-настоящему твердое – и разлетелся на куски.

Двигатель упрямо выл дальше – пристанывая и расплевывая искры по кабине.

Берк, весь в крови, утыканный осколками стекла и металла, возился с застежкой ремней безопасности. Малейшее движение доставляло дикую боль. Тело ощущалось как мешок раздробленных костей. Кровь текла и по лицу. Даже плечи были совершенно мокрые от… Нет, это не кровь, черт возьми! Берк потянул носом, и его замутило.

Вертолетное топливо!

Сейчас бабахнет!

Почти теряя сознание от боли, он расстегнул-таки ремни безопасности. Но поздно, поздно… Тихий пыхвозвестил – случилось. Через секунду уже вся кабина была в огне. Сорочка на Берке полыхала. Он заметался и через какую-то дыру вывалился наконец из кабины, на лету срывая с себя горящие ошмотья.

Внизу он куда-то полз, полузахлебываясь в воде, пока его не остановил поваленный ствол. Там он и остался лежать – в неглубоком озерце.

И лежать ему было в этом озерце – часы и часы, дни и дни. На короткие мгновения он приходил в сознание. Как ни странно, на раны слетелись не мухи, а пчелы. Целый рой смаковал прозрачную жидкость, которая выступала из ожогов. Однако боль, едва ли не к счастью, торопливо утаскивала Берка обратно во тьму.

«Ну это ли не дурная карма? Имеете желание возразить?»

1

Два года спустя

Западный Бейрут, 2004 год

Они сидели на вращающихся стульях за столом из пластика – как раз под большой фотографией хмурого полковника Сандерса, владельца заведения. Солнце лупило через огромные окна. За извивами набережной золотились пляжи и посверкивало Средиземное море.

Ладони Аамм Хакима, старшего из двоих, лежали на столешнице – словно это была парта, а он – готовый к уроку первоклассник. Но лицо было строгое, как у учителя. А руки – на загляденье: длинные пальцы дивной формы, ухоженные ногти.

– Слишком много! – сказал Хаким, неодобрительно кивая в сторону окон.

Его собеседник, Бободжон Симони, скопировал его мину и поддакнул:

– Ага. Солнца через меру.

Хаким отрицательно мотнул головой:

– Я про стекло. Неразумно много. Если поблизости рванет бомба в автомобиле…

Бободжон догрыз цыплячью ножку, неспешно вытер руки бумажной салфеткой и сказал:

– Дела давно минувших дней. Нынче никто не воюет. Другое время.

Он скомкал салфетку и бросил ее на поднос.

Хаким, его дядя, насмешливо фыркнул:

– У нас всегда «другое время»! Только отчего-то регулярно кого-нибудь разносит на куски.

Бободжон вежливо хохотнул. Ему бы сейчас что-то умное ввернуть, но он и в лучших условиях не больно находчив, а тут уши набиты шумом: в середине зала орет грудничок, поблизости, у стойки, управляющий ресторанчиком во все горло разносит кассира, а из колонок наяривает громкая музыка.

Хаким, задрав подбородок, приглядывался к полковнику Сандерсу в простой деревянной рамке.

– А он, часом, не еврей?

Племянник растерянно заводил глазами по посетителям.

– Ты про кого, дядя?

Хаким кивнул в сторону фотографии на стене:

– Владелец заведения. Подозрительно жидовские губищи.

Бободжон равнодушно пожал плечами. На нем была черная тенниска и аккуратно отглаженные джинсы с лейблом «Лакки брэнд». Кроссовки «Мефисто» и часы «Патек Филипп» на запястье он недавно купил в торговом центре неподалеку от новой берлинской квартиры.

– Если этот самый, то и еда тут с жидовскими вывертами – настоящему человеку только грех!

«Будто тебя это колышет!» – подумал Бободжон, а вслух вежливо согласился:

– Наверное.

Бободжон, если по совести, ничего толком про евреев не знал – кроме того, что их положено ненавидеть. Сокамерник в Алленвуде говорил, что среди заключенных есть несколько евреев, но Бободжон не горел желанием с ними знакомиться…

– Пошли-ка погуляем, – вдруг сказал Хаким.

На улице Зеро и Халид покуривали в «БМВ». Увидев, что Аамм Хаким вместе с племянником вышли из ресторана, телохранители выскочили из машины и последовали за ними на расстоянии десяти шагов. Зеро и Халид были одинаково молоды и кучерявы, одного роста и комплекции, в одинаковых рубашках с коротким рукавом, одинаковых джинсах и одинаковых кроссовках. Зеро нес в руке коричневый бумажный пакет с масляным пятном на боку. На плече Халида висела продолговатая спортивная сумка. Бободжону было нетрудно догадаться, что масляное пятно на пакете не от бутерброда, а от ружейной смазки. Да и в сумке Халида вовсе не спортивный костюм.

День стоял чудесный. Впрочем, в Бейруте других практически не бывает. Море спокойно, на небе ни облачка. Вдали, почти у самой курортной зоны Саммерленд, по волнам скользили виндсерфингисты.

Дядя и племянник, углубленные в беседу, медленно двигались под ручку в сторону исполинского чертова колеса. Справа и слева торговцы в маленьких киосках продавали кокосовое молоко и початки вареной кукурузы. На набережной, как всегда по воскресеньям, было многолюдно. Мамаши с детьми, влюбленные парочки, джоггеры в спортивной форме. Одни девушки были в мини-юбках, другие – закутаны в черное с головы до ног, порой и с вуалью, прикрывающей лицо. На гребне волнолома прохаживались или отдыхали на корточках сирийские автоматчики.

– Нравится тебе Берлин? – спросил Хаким.

Бободжон кивнул:

– Да, чудесный город.

Дядя улыбнулся:

– А что тебе в нем нравится больше всего?

– Работа.

– Ну, хорошая работа – это замечательно. А помимо?

Бободжон пожал плечами. Наконец выдавил из себя:

– Эта самая… архитектура.

– Да ну?

– Угу. Симпатичная. У нас не такая.

Дядя задумчиво хмурился и шел, не поднимая глаз от асфальта.

– Ну а как по женской части? – спросил он после долгой паузы.

Бободжон только захихикал.

Хаким остановился и взял племянника за руку.

– Мне говорили, – сказал он с неожиданной сальной улыбкой, – что в Берлине женщины слабы на передок – будто с цепи сорвались!

Бободжон никак не предполагал, что дядя заговорит на такую неприличную тему. Он густо покраснел и отвернулся, бормоча какую-то невнятицу.

Хаким расхохотался. Затем притянул племянника к себе еще ближе, посерьезнел и сказал тоном приказа:

– Ты вот что – ты себе подружку там найди! Ну там немку, голландку или другую какую непотребную. И ходи с ней по ресторанам. Чтоб тебя с ней видели. А бороду – сбрей!

Бободжон растерялся.

– Как же? Это ведь… против воли Аллаха!

Дядя сердито мотнул головой:

– Ты меня слушай. Делай, что я велю. И держись подальше от мечетей. Там полно стукачей.

Бободжону понадобилась добрая минута, чтобы переварить совет. Потом он энергично закивал головой:

– Понял, понял.

– Твой друг… этот Длинный… ты мне, помнится, говорил, что он совершенный варвар, так?

Бободжон не стал прекословить. Хотя то, что Уилсон не мусульманин, можно было сформулировать и менее грубо.

– И ты – такому! – доверяешь?

– Да.

Дядя скептически пожевал губы.

– Христианин?

– Нет. Не христианин. Вообще никто.

Дядя нахмурился:

– Чтоб никто – такого не бывает.

Бободжон набрался мужества и возразил:

– Длинный – другой. Ему вообще на религию наплевать.

– Человек без Бога в душе… разве это человек?

Бободжон крепко задумался.

– Верно. Длинный не человек. Длинный – ходячая бомба.

Хаким улыбнулся. Он любил мелодраматические повороты в разговоре.

– Какого рода ходячая бомба?

– Умная бомба.

Ответ так понравился дяде, что он остановился у киоска мороженщика и купил племяннику и себе по эскимо.

Когда они двинулись дальше, Хаким спросил:

– А эта твоя умная бомба – с какой стати она нам помогает?

– Он сердит.

Хаким насмешливо хмыкнул.

– А кто не сердит в этом мире?

– Знаю. Только Длинный сердит в правильном направлении. Хочет того же, что и мы.

Дядя недоверчиво покачал головой:

– Мне даже думать противно, что ты доверяешь американцу!

– Он совсем не американец. То есть, конечно, американец, но как бы и нет. Люди вроде Длинного… они очень похожи на нас.

– То есть тоже голь перекатная?

– Не в деньгах дело…

Оба разом заметили самолет в небе и проводили его глазами. Израильский. Вне пределов досягаемости для зениток, которые спрятаны в самых бедных жилых кварталах.

Племянник перевел рассеянный взгляд на старушку, кормившую голубей.

– Длинный похож на нас, какими мы были раньше. Герои пустынных горизонтов!

Дядя презрительно фыркнул.

– Его предки тоже жили в палатках… то есть в вигвамах! – продолжал Бободжон.

– Ты, похоже, вестернов нагляделся!

Но тут племянник заартачился:

– Хотя это было давно, они помнят. Ведь и мы не забываем, откуда мы пошли.

Тут он заметно передергивал. Если кто из его семьи и жил по-бедуински, в палатке, то разве что в палаточном городке для беженцев под эгидой Красного Креста. Отец Бободжона вырос в квартирке на окраине Каира, был чернорабочим. После войны шестьдесят седьмого эмигрировал в Албанию. Араб, конечно. Да только не из тех, кто скакал на коне и охотился с соколом. А мать Бободжона – пятая дочь албанского крестьянина. Мусульманка, конечно. Да только не арабка.

Впрочем, что тут спорить – может, кровь и помнит… что-то.

Дядя вздохнул:

– Расскажи-ка ты мне лучше еще раз, давно ли ты с ним знаком.

– Четыре года, восемь месяцев, три дня. Вместе срок мотали.

– Стало быть, ты знаешь его всего ничего.

Бободжон рассмеялся. Не без горечи.

– А кажется – сто лет! Ведь мы были вместе круглые сутки, семь дней в неделю. Хуже, чем супруги.

– Подумаешь! Все равно я не могу сотрудничать с непроверенным человеком. И нет у меня охоты брать в дело сумасшедшего.

– Он не сумасшедший.

Хаким заглянул племяннику в глаза:

– Совсем-совсем не сумасшедший?

Бободжон ухмыльнулся:

– Ну разве что слегка чокнутый…

– И в чем это проявляется?

– Да так, в разных мелочах. Ничего особенного.

– А конкретней?

– В общении он как бы совершенно нормальный. Только люто надменный. Но когда мы близко сдружились, я узнал, что втайне он считает себя героем из книжки.

Дядя озадаченно уставился на него:

– Героем из книжки?

Бободжон кивнул.

– Ну, велико ли дело! Кому не случалось фантазировать…

– Тут хуже, дядя. Длинный не фантазирует. Он на полном серьезе воображает себя вторичным земным воплощением индейского мессии.

2

Вашингтон, округ Колумбия

17 декабря 2004 года

В Вашингтоне Джек Уилсон первым делом надолго залег в ванну, хотя прежде находил это пустым времяпровождением. Однако после почти десяти лет тюремных душей под приглядом охранников было до того в кайф понежиться в горячей воде с пеной, что он не устоял перед соблазном.

Уилсон лежал с полузакрытыми глазами, наслаждаясь душистым паром и оглушительной тишиной – только вода покапывала из крана. Неволя мало-помалу выходила из распаренных пор его тела.

«Вот немного осмотрюсь, – думал он, – и обязательно смотаюсь купнуться в горячем источнике. Чтоб как в незабвенные времена в Вайоминге – только я да скалы, вода, и деревья, и пар. И чтоб пахло хвоей…»

Память машинально проматывала день с самого начала. Прощальный автограф пенсильванской кутузке – еще раз отпечатки пальцев. Потом обычная тюремная бюрократия. И наконец – получай свои вещички. После девяти лет хранения впору были только часы (сдохшие) да ботинки.

Насчет часов он психовать не стал – отвык интересоваться временем. В тюрьме оно стои́т и его навалом. Официальные мероприятия преимущественно по утрам, поэтому в начале дня что-то вроде бурления жизни, а дальше – болото, рутина, внутренний столбняк, тоска и скука. Но чтоб ты по полной отмотал каждый бесконечный день своего срока, будят тебя ни свет ни заря и следят, чтобы не заснул раньше отбоя. Вместо часов там нужен таймер – отсчитывать годы, месяцы и часы в обратном порядке, сколько осталось.

Ворота за ним закрылись уже через час после побудки. Тюремный фургон подбросил его и еще одного свежеосвобожденного до окраины ближайшего городка под названием Уайт-Дир. Лежал снег, мороз щипал щеки, а на Уилсоне была только та летняя куртчонка, в которой его когда-то замели.

Он заскочил в ближайший магазин, однако по-настоящему согреться не успел. Над прилавком висела внушительная табличка: «Ошиваться – в другом месте!», и продавец со значением поглядывал на него – мол, к тебе, дружок, эти слова напрямую относятся!

Пришлось Уилсону, на пару со вторым освобожденным, в ожидании автобуса прогуливаться по тротуару. Временами оба притоптывали ногами от мороза. Местные обходили их и в глаза не смотрели. Неужели… так очевидно?

Впрочем, дураком надо быть, чтобы не догадаться. Привез их тюремный фургон. В руках по одинаковому картонному ящику. А на ногах – кроссовки. Ни один местный в своем уме не расхаживает в подобной обуви по снегу. Немудрено, что народ прячет глаза. Как ни отворачивайтесь, суки, все равно вас это не спасет. Ничего вас не спасет. Никто вас не спасет!

Автобус довез Уилсона и его товарища до нью-йоркского портового управления. Там была суета и давка, как в федеральной тюрьме с утра. Но какое же это несравненное удовольствие – купить газету и хот-дог и присесть за столик с чашкой кофе и снова, спустя годы и годы, ощутить себя свободным человеком, которому не отказано в элементарных радостях жизни!

Потом Уилсон, уже в одиночку, сел в другой автобус и доехал до Вашингтона, а там пересел в такси и в пятом часу дня был в отеле «Монарх», где Бободжон забронировал номер на его фамилию.

– Все уже оплачено, в том числе обслуживание и мини-бар, – сказал суперэлегантный портье. – Вам нужно только заполнить регистрационный бланк.

Молодчина Бободжон! Сообразил, что у Уилсона в кармане будет не больше пятидесяти долларов, на которые в этом дворце можно разве что чуланчик для метел снять.

Уилсон взял бланк, быстро вписал свое имя – и тут же споткнулся на графе «Последний адрес». Придумать было легче легкого, но с индексом выходила закавыка – а ну как бывалый портье признает фальшивый? Наизусть Уилсон помнил индекс только тюрьмы Алленвуд, которая была его домом последние девять лет… что рекламировать – и особенно в пятизвездочном «Монархе» – совершенно нежелательно. Поэтому в итоге он изменил в знакомом индексе последнюю цифру на шестерку и написал: 12, Пайн-стрит, Луган, Пенсильвания 17886.

Портье и бровью не повел – видать, парень тюремной баланды никогда не хлебал, иначе знал бы, что на блатном языке «луган» означает «малый с придурью».

– Помочь вам с багажом, сэр? – спросил портье с любезнейшей из улыбок.

Уилсон покосился на свой неприглядный картонный ящик, поставленный прямо на пол, потом хмуро уставился на пятизвездочного сукина сына. «Это что – подколка? Не знаешь, падла, на что напрашиваешься!»

Сдержавшись, он ответил:

– Нет, спасибо. Сам справлюсь.

Перед тем как сунуть регистрационную карточку в папку, портье еще раз вгляделся в фамилию на бланке, задумчиво сдвинул брови, еще раз сверкнул улыбкой и сказал:

– Ах да, простите, чуть не забыл. Вам пакет, мистер Уилсон.

Уилсон, не открывая глаз, нежился в ванне добрых полчаса. В какой-то момент, когда температура воды сравнялась с температурой тела, он перестал ощущать, где кончается он сам, а где начинается вода. Возникло дивное ощущение гармоничного слияния с окружающей средой – полное растворение в пространстве.

Снова и снова соскальзывая в дремоту, Уилсон больше не знал, на каком он свете. Охрана, заключенные и посетители танцевали дружной семьей под веками его закрытых глаз. «Очнись, придурок, а не то маратнёшься…»Это в сонном сознании промелькнула картина Жака Луи Давида «Смерть Марата». Великий революционер, которого стерва-аристократка пырнула кинжалом, в полуобмороке истекает кровью в ванне. В Стэнфордском университете, где Уилсон учился – казалось, в незапамятные времена, в другой жизни, – преподаватель истории искусства зубоскалил, что Марату вместо кровавой бани устроили кровавую ванну. «Да, кстати, насчет кровавой бани. Я не забыл. Вам ее не миновать».

Уилсон разом стряхнул морок, резко встал, шумно колыхнув воду, и выбрался из ванны. Застыв голым перед зеркалом, он ощущал себя окончательно обновленным – змеей, которая только что благополучно сбросила выползок.

Однако если он и обновился, то разве что внутри, потому что как раз его шкураосталась прежней и весьма красноречиво рассказывала о том, кто он такой на самом деле. По всему торсу Уилсона – спереди и сзади – умелой рукой, но примитивным тюремным инструментом был вытатуирован целиком наряд Пляшущего духа. Точно как в книжке. Россыпь полумесяцев и звезд. Стрекозы, птицы, медведь, дракон… А под зверинцем на груди – слова на языке паиутов:

Да не дрогнет сердце твое, когда сотрясется земля!

Ибо Джек Уилсон на самом деле был Пляшущим духом. Давно умерший индеец паиут вернулся на Землю в его теле, дабы осуществить свое пророчество – пусть и с опозданием в один век.

Бреясь, Уилсон косился на татуировки. Как паиут он гордился своим «нарядом». Однако как выпускник Стэнфордского университета и ученый он не в первый раз пожалел о содеянном; пожалуй, эти метины – большая и вредная глупость. В тюрьме все себя изукрашивают – «настоящий мужчина должен». Трудно устоять против этой заразы. Она там разлита в воздухе, как неотвязный запах лизола.

Метр девяносто, могучие мышцы, наработанные неустанными упражнениями, широкое и плоское лицо медного цвета, крупный орлиный нос, черные как ночь глаза и черные как смоль волосы. Стоило ли усугублять свою и без того заметную внешность вызывающими бесчисленными татуировками?

Как у всех индейцев, борода у него была редкая, и брился он без пены. Раз-раз – и готово. Уилсон швырнул в мусорное ведро одноразовую бритву и набросил на себя белоснежный мягкий-премягкий гостиничный халат – ах, словно облако надел!

Пакет с логотипом «Федэкса» лежал на кровати. Внутри оказались коробка для видеокассеты и зимний выпуск альманаха «Documenta Mathematica». С заранее блаженной улыбкой Уилсон развернул журнал – да, да, первой стояла его статья: Дж. Уилсон «Изотропия и факторизация сопряженных скалярных пар».

Он довольно хмыкнул. Был повод выпить. В холодильном отделении мини-бара счастливый автор нашел маленькую бутылку «Вдовы Клико» – в соответственно миниатюрном ведерке со льдом. Сервис, черт возьми!

Потягивая шампанское из бутылочки, Уилсон беседовал сам с собой:

– Ну-ка скажи, много ли в Соединенных Штатах заключенных, которые, будучи в тюрьме, опубликовали хоть одну свою работу в престижнейшем математическом журнале? А чтоб три статьи в четыре года, как я?! Да чтоб каждая была достаточным аргументом для получения профессорской должности в любом американском университете? И это при том, что ученую степень я получил отнюдь не в области математики!

Величественным жестом швырнув журнал обратно на кровать, Уилсон занялся видеокассетной коробкой. В ней оказались объемистая пачка стодолларовых купюр, перехваченная металлическим зажимом, и синий паспорт с медно-красными буквами: Республика Чили.

Не без внутреннего трепета Уилсон раскрыл синюю книжечку – все ли в порядке, не напутал ли чего его друг Бободжон? Нет, фотография тип-топ, с убедительной печатью. И фамилию поставили ту, что он хотел, и без ошибок.

Франциско д'Анкония. Музыка, а не имя! Долго выбирал, пока не осенило: Франциско д'Анкония!

Сердце Уилсона заколотилось, адреналин забурлил в крови. Итак, вот оно, началось! И всё – взаправду. Фантазия претворяется в реальность. И не будет дороги обратно…

Немного кружилась голова. Грудь сдавило, дыхание пресекалось. Уилсон, огромный, могучий, в нежном облаке белого халата, сидел на краю постели и робко смотрел в пол – как в черную бездну, которая как раз сейчас разверзалась перед ним. Он вглядывался в бездну, а бездна – в точности по словам луганаНицше! – бездна вглядывалась в него.

«А не может ли быть, – вдруг подумалось ему, – что вся эта идея не так гениальна? Возможно, самое время одуматься. Цапнуть денежки и сделать ноги».

Но сколько в этой пачке, которая только с голодных глаз кажется такой толстой? Надолго ли хватит? Ему нужны настоящие деньги, много денег. А их можно получить только от Бободжона и его друзей-соратников. Если кинуть тюремного товарища и смыться с первой скромной добычей – как бы локти потом не пришлось кусать!

Он допил шампанское – не ощущая вкуса. Потом открыл картонку с вещами из Алленвуда. Стопка его старых патентов, видавший виды допотопный плейер, копии адвокатских прошений о досрочном освобождении. Две аудиокассеты («Разговорный сербский язык, части I и II») и три до дыр зачитанных книжки – два тома «Гарри Поттера» на сербском и «Диалоги» Платона.

Вот и все его земное имущество.

Ну ладно, первым делом надо прошвырнуться по магазинам – чтобы выглядеть по-людски. Добротное пальто, хорошая обувь. И классные часики на руку.

Одеваясь, Уилсон наткнулся взглядом на коробку для видеокассеты и впервые рассмотрел картинку на ней: сисястая полуголая блондиночка, фотогенично испуганная, убегает по пляжу от гигантской волны-цунами, которая вот-вот пожрет фантастический город за спиной красавицы и ее саму. Реклама фильма. Кровавые буквы названия: «Гибель Атлантиды».

Шутка Бободжона? Нет, вряд ли. У него с юмором плохо. Очевидно, это часть его серьезной исследовательской работы – готовиться.Что ж, почему бы и нет? Атлантида, конечно, миф, сказка, но сравнение очень уместное.

Бессонными ночами в тюрьме они много о чем с Бободжоном переговорили. Беседовали и о книгах, подробно. Уилсон познакомил его с Ницше. А Бободжон в ответ пересказал работы арабского революционера по имени Кутб. Атлантида, якобы бесследно поглощенная океаном, возникла в их ночных дискуссиях после ее упоминания в каком-то телешоу, которое они смотрели вместе – они всё делали вместе. Бободжон горячо отстаивал тезис, что древний город действительно существовал и вся история – чистая правда. Такой авторитетный человек, как Платон, попросту не мог лгать! Уилсон был настроен скептично: «Платон мне друг, но истина дороже!» Однако миф про Атлантиду он считал полезным и поучительным. Показывает, что любая цивилизация – штука хрупкая. Сегодня она тут, а завтра, глядишь, от нее одно мокрое место.

Когда Уилсон вышел из отеля, было уже темно, хотя вечер только начинался. Он переехал в такси через Потомак и стал сам себе Санта-Клаусом – в торговой галерее «Пентагон-Сити» накупил на деньги Бободжона массу подарков бедняге Джеку Уилсону, который стосковался по цивилизованной жизни. Начиная с нижнего белья и туалетных принадлежностей и кончая дорогими ботинками и сказочным кашемировым пальто. На новые часы, правда, поскупился – заменил в старых батарейку, они проснулись к жизни и весело затикали. Отныне время шло бодро и в правильном направлении, поэтому стоило им интересоваться. К моменту когда он полностью отоварился, парикмахерские уже закончили работу (а так хотелось побыстрее преобразить бесхитростную тюремную стрижку в нечто более модное!), но компьютерный магазин был еще открыт, и Уилсон купил ноутбук. Хотя этот портативный компьютер стоил вдвое дешевле его старого, конфискованного следователем, зато – приятный сюрприз! – соображал в десять раз быстрее и память имел в пятьдесят раз больше.

Обратно в отель такси двигалось черепашьим шагом – машины бампер в бампер. Но Уилсон не сердился. Рядом с ним на заднем сиденье высилась гора пакетов со звучными лейблами – и это было сладким напоминанием о временах, когда подобные закупки он мог позволить себе чуть ли не каждый день.

Сердце пело от того, что он в большом городе, без наручников и среди незнакомых лиц. Справа и слева весь вашингтонский политический цирк. Там – Капитолий, тут – Белый дом, подальше – Пентагон. За рекой – мемориал Линкольна. Ощущаешь себя героем рекламного ролика про столицу.

Обретя внутренний покой, Уилсон наконец и свой отель как следует прочувствовал. Бободжон, молодчина, расстарался и угадал, как потешить душу друга. «Монарх» – по справедливости. Обстановка – царская. Дворец из стекла. Атриум, или главный холл, – восемь этажей до потолка. Фонтаны, пальмы и прочие тропики. Мрамор по сторонам, мрамор под ногами, а чтобы взгляд не скучал и подошве было спокойнее – там и тут бесконечные персидские ковры. Женщины убийственной красоты и в обалденных нарядах потягивают мартини на белоснежных кожаных диванах. А бизнесмены и чиновники посиживают за столиками, на женщин не смотрят, степенно беседуют и угощаются бесплатными орешками из вазочек.

Было время – на гребне успеха, перепархивая из города в город в поисках спонсоров для продолжения экспериментов, Уилсон эту роскошь воспринимал как нечто само собой разумеющееся. Он так жил и по-другому жить не собирался. Женщины убийственной красоты в сногсшибательных нарядах, белые кожаные диваны, одуряюще вежливые гарсоны, пальмы посреди зимы… А как же иначе? Теперь и даровые орешки в вазочках казались ему дивной, упоительной экзотикой.

Лифт, в который он ступил почти робко, был произведением искусства, маленьким святилищем – приглушенный свет, инкрустированные стены, из стереоколонок – тихая музыка, чтобы спрятать все механические звуки. И легкий аромат чего-то чудесного. А ведь утром… еще свеж в памяти блевотно-зеленый шлакобетонный блок, застрявшие в ушах вечные тюремные шарканье, галдеж и мат-перемат товарищей!

В своей комнате Уилсон первым делом включил компьютер и соединил его с телефонной розеткой. С непривычки ему понадобилось добрых десять минут, чтобы освоиться с новыми программами, настроить систему и войти в Интернет.

На сайте «my.yahoo.com» он ввел имя пользователя – «Вовока» и пароль – «Тунгуска». Нужная страничка грузилась словно нехотя, потому возникла вдруг сразу и вся. Уилсон щелкнул по кирпичику «Почта» и выбрал в новом меню папку «Черновик». Там его ждало сообщение:

По поводу четверга. Жди в номере. Никуда не отлучайся.

Уилсон заменил строку своим текстом:

Хорошо, так и сделаю.

Он сохранил черновик в новом виде и вышел из сайта.

Способ общения придумал он сам. «Йеху» предоставляет кому угодно бесплатный почтовый ящик – достаточно иметь подключение к Интернету и зарегистрироваться под любым именем. В дальнейшем твой почтовый ящик защищен тобой же придуманным паролем и доступен только тому, кто его знает. Бободжон знает пароль своего тюремного друга. Идея Уилсона была гениально проста: ФБР и прочие ухари перехватывают отосланныеэлектронные сообщения, но никому и в голову не приходит взламывать защиту и копаться в набросках писем – и без того хлопот полон рот! Поэтому они с Бободжоном договорились: никакой переписки, местом общения будет папка «Черновик».