Текст книги "Особые отношения"

Автор книги: Джоди Линн Пиколт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

Что, разумеется, полнейшая ерунда.

Без четырнадцати час.

В минувшие выходные мы с Зои ходили в художественный музей при Род-Айлендской школе искусств. Современная выставка представляла собой пустой зал, по периметру которого стояли картонные коробки. Я присела на одну, но на меня тут же зашикал смотритель музея, и я поняла, что случайно стала частью выставки.

– Можешь считать меня мещанкой, – сказала я, – но мне больше нравится любоваться живописью на полотнах.

– Всему виной Дюшан, – ответила Зои. – Парень взял писсуар, подписал его и выставил в семнадцатом году в качестве предмета искусства, который назвал «Фонтан».

– Шутишь?

– Нет, – сказала Зои. – Недавно этот горшок как предмет, оказавший на искусство огромное влияние, назвали примерно пятьсот специалистов.

– Видимо, так случилось потому, что человек должен понимать, что предметом искусства может стать что угодно – например, ночной горшок или картонная коробка, – если поместить этот предмет в музей?

– Да. Именно по этой причине, – с серьезным лицом ответила Зои, – я жертвую свою матку анатомическому театру.

– Убедись, что там будут стоять еще картонные коробки. А в зале будет окно. Тогда экспонат можно будет назвать «Матка с пейзажем».

Она засмеялась, но как-то тоскливо.

– Скорее уж «Пустая матка», – возразила Зои, и пока она не погрузилась в собственные мысли, я потащила ее на улицу в кафе, где варят самое изумительное латте с пенкой, которую поистине можно считать искусством.

Без десяти час.

Интересно, Дара позвонит мне, когда Зои привезут из операционной? Я к тому, что вполне естественно с моей стороны удостовериться, что она легко перенесла операцию. Я убеждаю себя, что отсутствие новостей не означает, что произошло что-то непредвиденное.

Я из тех людей, которые склонны предполагать худшее. Когда мои друзья куда-нибудь летят, я проверяю, что самолет приземлился, чтобы убедиться, что не случилось авиакатастрофы. Когда я покидаю город, то выключаю из розеток все приборы: а вдруг случится скачок напряжения?

Я загружаю на компьютере главную страницу сайта больницы, в которой Зои делают операцию, набираю в поисковике словосочетание «лапароскопическая гистерэктомия» и читаю перечень возможных осложнений.

Когда звонит телефон, я коршуном бросаюсь на трубку.

– Да?

Но звонит не Дара и не Зои. Голос чуть слышен, такой слабый, что едва различимы слова звонящего.

– Звоню, чтобы попрощаться, – шепчет Люси Дюбуа.

Эта девочка, девятиклассница, о которой я говорила Зои несколько недель назад, страдает от затянувшейся депрессии. Она уже не первый раз звонит мне в трудную минуту.

Но впервые ее голос едва слышен. Как будто она под водой и быстро идет ко дну.

– Люси! – кричу я в трубку. – Ты где?

Я слышу, как гудит поезд и вдалеке раздается колокольный звон.

– Передайте всему миру, – бормочет Люси, – что я сказала: «Пошли вы все!»

Я беру лист, где ежедневно отмечается посещаемость: напротив Люси Дюбуа, словно пророчество, стоит «отсутствует».

Удивительное ощущение, когда спасаешь чужую жизнь.

Основываясь на гудках поезда и церковном звоне, который я слышала в трубке, полиция сузила радиус поисков до территории вокруг старого деревянного моста, который упирается одним концом в католическую церковь, где служили (в час дня) обедню. Люси обнаружили лежащей под скамьей, рядом с ней пустой пузырек от тайленола и литровая бутылка из-под энергетического напитка «Гаторейд».

В больнице я встретила ее мать. Сейчас, после того как Люси сделали промывание желудка, девочку перевели в стационарное психиатрическое отделение, чтобы пресечь попытки самоубийства. Ее оставили, чтобы понять, какой вред нанесен ее почкам и печени.

Сандра Дюбуа сидит рядом со мной на стуле в комнате ожидания.

– За ней несколько дней понаблюдают, – говорит она и заставляет себя взглянуть мне в глаза. – Мисс Шоу, не знаю, как вас благодарить.

– Пожалуйста, называйте меня Ванесса, – отвечаю я. – Зато я знаю: позвольте мне помочь вашей дочери.

За прошедший месяц я неоднократно пыталась убедить родителей Люси, что музыкальная терапия – действенная, имеющая под собой научное обоснование методика, с помощью которой можно попытаться пробиться к их все больше и больше уходящей в себя дочери. Пока мне не удалось заручиться их согласием. Сандра с мужем глубоко верующие люди, прихожане церкви Вечной Славы, поэтому к психическим заболеваниям они относятся совершенно не так, как к обычным проблемам со здоровьем. Если бы Люси поставили диагноз «аппендицит», они бы поняли, что дочери необходима операция. Но в их понимании депрессия – это то, что можно вылечить хорошим сном и посещением церкви.

Я думаю, сколько еще попыток самоубийства предпримет девочка, прежде чем их взгляды поменяются.

– Мой муж не верит психиатрам…

– Вы мне это говорите! – Он даже не приехал в больницу, несмотря на недавний звонок Люси, – по всей видимости, где-то в разъездах. – Вашему мужу знать об этом не обязательно. Сохраним все в тайне. Будем знать только вы и я.

Она качает головой.

– Честно говоря, не понимаю, как пение песен может…

– «Тебе, Господи, буду петь», – цитирую я псалом, и мама Люси изумленно смотрит на меня, как будто я наконец заговорила на понятном ей языке. – Послушайте, миссис Дюбуа, я не знаю, что может помочь Люси, но пока все, что мы с вами испробовали, не дает результата. И даже если вся ваша паства будет молиться за спасение девочки, на вашем месте я бы – на всякий случай! – разработала запасной план.

Ноздри женщины трепещут. Я не сомневаюсь, что нарушила неписаное правило, согласно которому личное неотделимо от общего.

– А этот музыкальный терапевт, – наконец произносит Сандра, – раньше работала с подростками?

– Да. – И после секундной паузы я добавляю: – Она моя подруга.

– Но она добрая христианка?

Я осозна´ю, что понятия не имею о религиозных пристрастиях Зои, если таковые вообще есть. Не знаю, приглашала ли она в больницу священника, делала ли пожертвования какой-либо религиозной конфессии. Не зная, что ответить, я молча смотрю, как Сандра Дюбуа встает и идет по коридору к палате Люси.

И тут я вспоминаю о Максе.

– Кажется, ее родственники посещают вашу церковь! – кричу я вслед.

Мама Люси колеблется. Потом, прежде чем повернуть за угол, оглядывается и кивает.

Когда я первый раз пришла навестить Зои, она лежала без сознания. Мы с Дарой сыграли в картишки, и она стала расспрашивать меня о моем детстве, потом предложила погадать на чайной гуще.

Во второй мой визит я принесла цветок – своеобразную ромашку, которую сделала из трех десятков медиаторов. Сразу скажу, я не большая умелица; откровенно признаться, меня тошнит, когда я остаюсь один на один с пистолетом для склеивания или вязальным крючком.

В третий визит Зои уже ждет меня у входной двери своей квартиры.

– Увези меня отсюда, – молит она. – Пожалуйста!

Я смотрю через ее плечо в направлении кухни, откуда слышно, как Дара гремит кастрюлями и сковородками – готовит ужин.

– Ванесса, я не шучу. Нормальному человеку не выдержать такого количества разговоров о благотворном влиянии медных браслетов на теле.

– Она меня убьет, – шепчу я.

– Нет, – возражает Зои. – Убьет она меня.

– Тебе, наверное, нельзя вставать…

– Врач не запрещает немного прогуляться. Свежий воздух, – продолжает она. – У тебя же кабриолет…

– Сейчас зима, – напоминаю я.

Тем не менее я знаю, что сделаю так, как она просит; возможно, Зои удастся меня убедить в том, что отпуск в Антарктике посреди зимы – предел мечтаний. Черт, я могла бы даже заказать билет, если бы она полетела со мной!

Она ведет меня к заснеженному полю для гольфа – любимое место здешних ребятишек, которые тянут на горку надутые автомобильные камеры, а потом хватают друг друга за ноги и за руки и съезжают вниз, сцепившись, словно атомы гигантской молекулы. Зои опускает окно, чтобы можно было расслышать их голоса:

– Чувак, это было круто!.. Ты чуть в дерево не врезался!.. Ты видел, сколько воздуха вышло, когда я прыгнул? В следующий раз я поеду первым!

– Помнишь, – спрашиваю я, – те времена, когда самым страшным днем в твоей жизни был день, когда на обед в столовой давали мясной рулет?

– А каково было проснуться и увидеть, что выпал снег?

– Если честно, – признаюсь я, – меня до сих пор не перестает это удивлять.

Зои наблюдает за бегущими друг за другом детьми.

– Когда я лежала в больнице, мне приснилась маленькая девочка. Мы катались на санках, и я держала ее перед собой. Она впервые села на санки. Сон был таким реальным. Я хочу сказать, что у меня слезились глаза из-за ветра, мороз кусал за щеки, а эта малышка… Я чувствовала запах шампуня от ее волос, как стучит ее сердечко…

Значит, вот почему она привезла меня на горку. Вот почему не сводит глаз с ребятни, как будто позже ей устроят проверку, запомнила ли она черты их лиц.

– Я так думаю, девочка тебе не знакома?

– Нет. И теперь я с ней никогда не познакомлюсь.

– Зои…

Я кладу руку ей на плечо.

– Я всегда мечтала стать матерью, – говорит она. – Наверное, потому, что мне хотелось читать на ночь сказки, слышать, как мой ребенок поет в школьном хоре, выбирать ей платье на выпускной, – ну, понимаешь, те мелочи, которые, я помню, делали счастливой мою маму. Но в действительности истинной причиной оказался эгоизм. Я хотела, чтобы рядом был человек, который, когда вырастет, стал бы мне опорой, понимаешь? – спрашивает она. – Который бы звонил каждый день и справлялся о моем здоровье. Который бы среди ночи побежал в аптеку, если я заболею. Который скучал бы, когда меня нет рядом. Который несмотря ни на что любил бы меня.

Я могла бы стать этим человеком.

Меня словно обухом по голове ударило от осознания того, что – по крайней мере, с моей стороны – то, что я назвала дружбой, переросло в нечто большее. Понимание того, что я хочу от Зои того, чего никогда не получу.

Такое уже случалось со мной и раньше, поэтому я знаю, как поступить, как притворяться. В конце концов, лучше довольствоваться всего лишь дружбой, чем остаться вообще без ничего.

Поэтому я отстраняюсь от Зои, моя рука сползает с ее плеча, я намеренно отодвигаюсь подальше.

– Что ж, – выдавливаю я улыбку, – похоже, навязалась я на твою голову…

Фонограмма 1 «Ты дома» Фонограмма 2 «Дом на улице Надежды» Фонограмма 3 «Бегущая от любви» • Фонограмма 4 «Последняя» Фонограмма 5 «Выходи за меня замуж» Фонограмма 6 «Вера» Фонограмма 7 «Русалка» Фонограмма 8 «Обычная жизнь» Фонограмма 9 «Там, где ты» Фонограмма 10 «Песня Самми»
Зои

Впервые я крепко подружилась с девочкой, потому что та обитала по соседству. Элли жила в доме напротив, который всегда выглядел немного обветшалым из-за покосившихся световых приямков и старых досок, которыми он был обшит. Ее мама тоже воспитывала одна, как и меня, хотя она сама, а не судьба, сделала свой выбор. Она работала в страховой компании и на работу носила обувь на низком каблуке и свободного покроя костюмы, но я помню, как, отправляясь по выходным на танцы, она клеила длиннущие накладные ресницы и начесывала волосы.

Я была полной противоположностью Элли, которая уже к одиннадцати годам превратилась в сногсшибательную девушку с золотистыми локонами и длинными стройными ногами, которые покрывал несмывающийся летний загар. В ее комнате всегда царил беспорядок, и, чтобы присесть на кровать, приходилось перекладывать кипы одежды, книг и плюшевых игрушек на пол. Она не видела ничего зазорного в том, чтобы забраться к маме в шкаф и «одолжить» у нее наряд или флакончик духов. Она читала только журналы и никогда не интересовалась книгами.

Но нас с Элли объединяло одно: у нас единственных из всего класса не было отцов. Даже дети, чьи родители находились в разводе, виделись с отцом или матерью по выходным или на праздники, но только не мы с Элли. Я, по понятным причинам, просто не могла видеть папу. А Элли своего даже не знала. Ее мама называла его не иначе как «единственный», и в ее голосе слышалось такое благоговение, что мне почему-то казалось, что он, скорее всего, умер совсем молодым, как и мой отец. Много лет спустя я узнала, что все обстояло совершенно иначе: «единственный» оказался женатым человеком, который постоянно изменял своей жене, но не решался с ней развестись.

Предполагалось, что, когда мамы Элли по вечерам не было дома, за нами должна присматривать старшая сестра Элли, но Лайла все время сидела, запершись в своей комнате. Нам было запрещено ее беспокоить, и чаще всего мы к ней не совались, несмотря на то что у нее были самые крутые флуоресцентные плакаты, светящиеся в неярком свете над ее кроватью. Мы занимались тем, что готовили себе консервированные супы и смотрели ужастики по кабельному, закрывая глаза руками, когда становилось особенно страшно.

Я могла рассказать Элли все. Например, что иногда я просыпаюсь от собственного крика, потому что мне приснился кошмар, будто и моя мама умерла. Или поведать свои страхи о том, что я никогда ни в чем не добьюсь успеха, – а кто хочет быть посредственностью всю свою жизнь? Я призналась ей, как симулировала, что у меня болит живот, чтобы выйти с контрольной по математике, что я однажды в лагере видела пенис – у одного мальчика соскочили плавки, когда он нырял в воду. В будние дни я звонила ей перед сном, а по утрам она мне перезванивала, чтобы спросить, какого цвета блузку я надену, чтобы наши наряды сочетались.

Однажды в воскресенье, когда я ночевала у Элли, я вылезла из кровати, на которой мы вместе спали, и вышла в коридор. Дверь в спальню ее матери была открыта, в комнате никого не было, несмотря на то что была глубокая ночь – три часа. Дверь в спальню Лайлы, как обычно, была закрыта, но из-под нее пробивалась узкая багровая полоска света. Я повернула дверную ручку – неужели она до сих пор не спит? Комната казалась волшебной – в сумраке отсвечивали фиолетовым светом ожившие трехмерные плакаты. Один, на котором был изображен череп с розетками вместо глаз, казалось, надвигался прямо на меня. Лайла лежала на кровати с широко распахнутыми глазами, ее рука обвязана резиновым жгутом вроде тех, которые я видела у врача в кабинете, когда должна была сдать кровь на анализ. На разжатой ладони у нее лежал шприц.

Я была абсолютно уверена, что она умерла.

Я шагнула в комнату. Лайла не шелохнулась, она выглядела синюшно-бледной в этом зловещем освещении. Я вспомнила своего отца, как он упал на лужайке. Крик застрял у меня в горле, когда неожиданно Лайла медленно повернулась на бок, напугав меня до смерти.

– Исчезни, маленькая мерзавка, – сказала она. Ее слова казались такими круглыми и тихими, как пузырьки, которые лопались, едва соприкоснувшись с воздухом.

Остаток ночи стерся у меня из памяти. Помню только, что я стремглав бросилась домой, хотя и было три часа утра.

И помню, что после случившегося мы с Элли перестали быть подругами.

Когда я училась в старших классах, моя мама частенько давала девочкам, которых я приглашала к нам в гости, другие имена. Робин становилась Бонни, Алиса – Элизой, Сьюзи – Джулией. И сколько бы раз я ее ни поправляла, она предпочитала называть их теми именами, которые считала более подходящими. Мои подружки даже стали откликаться на имена, которыми она их награждала.

Поэтому у меня вызывает огромное изумление то, что моя мама никогда – ни разу – не назвала Ванессу другим именем. Эти двое с самого начала нашли общий язык. У них было столько общего, что не перечесть, и, похоже, им нравилось дразнить меня.

Прошло два месяца с тех пор, как мы с Ванессой столкнулись в бассейне, и она плавно заняла место моей лучшей подруги, когда мне по-настоящему нужно было верное плечо – поскольку, так уж получилось, мой бывший лучший друг не так давно со мной развелся. Становление дружбы во многом напоминает любовный роман – новое сверкающее убранство изнашивается и становится чем-то приятным и предсказуемым, как шерстяная кофта, которую достаешь из ящика комода в дождливое воскресенье, потому что хочешь завернуться во что-то уютное и знакомое. Именно Ванессе я звоню, когда не могу разобраться с налогами, когда, переключая каналы, нахожу «Грязные танцы» и не могу оторваться; когда бродяга у закусочной смотрит на пятидолларовую банкноту, которую я ему протянула, и просит, чтобы я разменяла ее по доллару. Именно ей я звоню, когда попадаю в пробку на шоссе № 95, когда рыдаю, потому что ночью умер двухгодовалый малыш – ожог его тела составлял более восьмидесяти процентов. Я внесла номер ее сотового телефона в свой и присвоила ей клавишу быстрого набора, которая раньше принадлежала Максу.

И невооруженным глазом видно, как я пришла к тому, что у меня не стало друзей. Когда вступаешь в брак, все меняется: твоим лучшим другом становится человек, с которым ты спишь по ночам. Но потом все мои знакомые женщины родили детей, и я отдалилась от них из ревности и чувства самосохранения. Макс был единственным человеком, который понимал, чего я хочу больше всего. Что мне необходимо как воздух. Или я в этом себя убедила.

Вот для чего нужны подруги: чтобы спустить тебя с небес на землю. Именно подруги скажут, что у тебя между зубами застрял шпинат, что в этих джинсах у тебя слишком толстый зад, что ты ведешь себя, как настоящая стерва. Они говорят, и в этом нет никакой трагедии или злого умысла, в отличие от того, как если бы то же самое ты услышала от мужа. Они говорят правду, потому что ты должна ее услышать, но это никак не влияет на ваши отношения. Похоже, до настоящего момента я не понимала, как мне этого не хватает.

Сейчас мы с Ванессой рискуем опоздать на сеанс в кино, потому что моя мама рассказывает о достижениях одной из своих клиенток.

– И тогда я купила два десятка кирпичей и загрузила их себе в багажник, – вещает она, – а потом, когда мы приехали на скалы, я заставила Диану написать маркером на каждом кирпиче ключевое слово – ну, вы понимаете, которым она могла бы обозначить свое эмоциональное состояние.

– Гениально! – восклицает Ванесса.

– Думаешь? Ну вот, на одном она пишет «мой бывший». На втором «никогда не ладила с сестрой». На третьем «после рождения детей не могу скинуть лишние девять килограммов». И так далее. Скажу тебе, Ванесса, она исписала три маркера. А потом я подошла к краю утеса и велела ей швырять кирпичи вниз по одному. Я заверила ее: как только кирпич соприкоснется с водой, с ее плеч навсегда спадет груз.

– Надеюсь, у подножия утеса не происходила миграция горбатых китов, – бормочу я, нетерпеливо притопывая ногой. – Послушайте, не хотелось бы прерывать разговор двух профессионалов, но мы опоздаем к началу…

Ванесса встает.

– Я считаю, ты отлично придумала, Дара, – говорит она. – Ты должна подробно описать этот метод и послать в специализированный журнал.

Щеки мамы розовеют.

– Ты серьезно?

Я хватаю кошелек и жакет.

– Ты сама закроешь дверь? – спрашиваю я у мамы.

– Нет, нет, – отвечает она, тоже вставая. – Я пойду домой.

– Ты уверена, что не хочешь с нами? – интересуется Ванесса.

– Уверена, у мамы найдутся дела поинтереснее, – быстро говорю я и порывисто обнимаю маму. – Я позвоню тебе завтра утром, – обещаю я, вытаскивая Ванессу из квартиры.

На полпути к машине Ванесса оборачивается.

– Я кое-что забыла, – говорит она, передавая мне ключи. – Сейчас вернусь.

Я сажусь в ее машину с откидным верхом и включаю зажигание. Я как раз пытаюсь найти подходящую радиостанцию, когда она опускается на водительское сиденье.

– Ну и кто наплевал тебе в завтрак? – спрашивает Ванесса, сдавая по подъездной дороге.

– Скажи, о чем ты думала, когда приглашала маму с нами в кино?

– Что ей одиноко в субботний вечер.

– Ванесса, мне уже сорок лет. Я не хочу ходить в кино со своей мамой!

– Тебе бы хотелось, если бы ты не могла уже этого сделать, – отвечает Ванесса.

Я смотрю на нее. В темноте отражение в зеркале заднего вида отбрасывает на ее лицо желтую тень.

– Если ты так скучаешь по своей маме, можешь пожить пока с моей, – предлагаю я.

– Я просто хочу сказать, что не нужно быть такой противной.

– А тебе не следовало ее хвалить. Неужели ты на самом деле думаешь, что ее идея с кирпичами стóящая?

– Конечно. Я бы и сама воспользовалась ее методом, только дети на кирпичах, которые стали бы швырять, вероятнее всего, написали бы имена учителей, а это не принесет желаемых результатов. – Она останавливается у знака «СТОП» и поворачивается ко мне. – Знаешь, Зои, моя мама по пять раз рассказывала одну и ту же историю. Независимо от обстоятельств. Я постоянно отвечала: «Да, мама, я знаю» – и закатывала глаза. А теперь я не могу даже вспомнить ее голос. Иногда мне кажется, что я слышу его у себя в голове, но он замирает еще до того, как я могу по-настоящему его расслышать. Иногда я пересматриваю старые видеокассеты, чтобы не забыть звук ее голоса, слушаю, как она велит мне взять для картофеля порционную ложку или поет «С днем рождения». Сейчас я готова была бы убить за возможность по пять раз выслушивать ее истории. Да что там пять, хотя бы один!

На середине ее рассказа я понимаю, что сдаюсь.

– Ты такое и со школьниками проделываешь? – вздыхаю я. – Заставляешь их почувствовать, какие они на самом деле мерзкие, жалкие людишки?

– Если вижу, что это поможет, – улыбается она.

Я берусь за сотовый.

– Скажу маме, пусть подъезжает к кинотеатру.

– Она уже едет. Именно за этим я и возвращалась – пригласить ее с нами.

– Ты была настолько уверена, что я передумаю?

– Да перестань! – смеется Ванесса. – Я даже знаю, что ты закажешь в буфете кинотеатра.

Наверное, она права. В этом вся Ванесса – если человек что-то говорит или делает хотя бы раз, это откладывается у нее в голове, поэтому, когда необходимо, она может порыться у себя в памяти. Например, как-то я упомянула, что не люблю оливки, а потом в ресторане, когда нам подали корзинку хлеба с маслинами, она попросила принести вместо хлеба крекеры – я даже сказать ничего не успела.

– Официально заявляю, – предупреждаю я, – ты еще много чего обо мне не знаешь.

– Попкорн, без масла, – говорит Ванесса. – «Спрайт». – Она поджимает губы. – И арахис в шоколаде «Губерз», потому что мы идем на романтическую комедию, а романтические комедии лучше смотреть, заедая шоколадом.

Она права. Вплоть до шоколада.

Я думаю (уже не в первый раз), если бы Макс хотя бы наполовину был таким внимательным и наблюдательным, как Ванесса, я бы до сих пор оставалась замужем.

Когда мы подъезжаем к кинотеатру, я с удивлением обнаруживаю там кучу народа. Фильм в прокате уже несколько недель – это глупая, игривая романтическая комедия. В другом кинотеатре показывают какой-то независимый фильм под названием «Джилли», который привлек внимание прессы, потому что в главной роли там очень популярная двенадцатилетняя певица, а еще потому, что сюжет фильма, в отличие от классической трагедии Ромео и Джульетты… любовная история Джульетты и Джульетты.

Ванесса замечает позади толпы мою мать и машет ей.

– Ты в это веришь? – спрашивает она, оглядываясь вокруг.

Я читала несколько статей, посвященных этому фильму и возникшим вокруг него спорам. Я уже начинаю задумываться над тем, а не посмотреть ли нам этот фильм вместо романтической комедии, – вон какой он вызвал общественный резонанс! Но когда мы подходим к кинотеатру поближе, я понимаю, что люди, толпящиеся вокруг, – не очередь в кассу. Они стоят по обе стороны от кассы и размахивают транспарантами:

«ГОСПОДУ НЕУГОДНЫ ГОМИКИ!»

«ГОМИК! ТЫ НЕУГОДЕН ГОСПОДУ БОГУ!»

«АДАМ И ЕВА, А НЕ АДАМ И СТИВ!»

Это не воинственно настроенные, сумасшедшие люди. Протестующие хорошо организованы и ведут себя тихо, на них черные костюмы с узкими галстуками или скромные платья в цветочек. Они похожи на твоих соседей, твою бабушку, учителя истории. В этом, как по мне, они схожи с теми, кого пытаются опорочить.

Я чувствую, как напряглась Ванесса.

– Мы можем уехать, – бормочу я. – Давай возьмем фильм напрокат и посмотрим дома.

Но прежде чем я успеваю рвануть со стоянки, я слышу, как меня окликают по имени:

– Зои!

Сперва я даже не узнаю Макса. В конце концов, когда я видела его последний раз, он был пьян и небрит и пытался объяснить судье, что нас необходимо развести. Я слышала, что он стал посещать церковь, куда ходили Рейд и Лидди, но, откровенно признаться, не ожидала, что он изменится так… радикально.

На Максе был отлично сидящий костюм с черным галстуком. Волосы аккуратно подстрижены, а сам он чисто выбрит. На лацкане пиджака – крошечный золотой крестик.

– Ничего себе! – восклицаю я. – Отлично выглядишь, Макс.

Мы неловко пробираемся сквозь толпу, целуемся в щеку и отстраняемся друг от друга, опуская взгляд.

– Ты тоже, – говорит он в ответ.

У него нога в гипсе.

– Что случилось? – спрашиваю я. Кажется невероятным, что мне ничего не известно. Что Макс получил травму, а мне никто об этом не сообщил.

– Пустяки. В аварию попал, – отвечает Макс.

Интересно, кто ухаживал за ним, когда он попал в аварию?

Я спиной ощущаю присутствие моей матери и Ванессы. Я ощущаю их присутствие, словно жар от камина. Какой-то человек покупает билет на «Джилли», и протестующие начинают бунтовать всерьез: распевают псалмы, кричат и размахивают транспарантами.

– Я слышала, что ты присоединился к церкви Вечной Славы, – говорю я.

– Откровенно говоря, церковь стала частью меня, – отвечает Макс. – Я впустил Иисуса в свое сердце.

Он произносит это со сверкающей, белозубой улыбкой, с какой сказал бы «Сегодня вечером мне натерли машину полиролью» или «Думаю, на ужин я хочу что-нибудь из китайской кухни» – как будто это часть обыденного ежедневного разговора, а не заявление, которое делаешь, предварительно все хорошо и всесторонне обдумав. Я жду, что вот сейчас Макс захихикает – раньше мы подсмеивались над Рейдом и Лидди из-за постоянно слетающих у них с языка восхвалений Господа, – но он остается серьезен.

– Ты опять начал пить? – спрашиваю я. Это единственное пришедшее мне на ум объяснение, способное как-то объединить того мужчину, которого я знала, с тем, кто сейчас стоит передо мной.

– Нет, – отрицает Макс. – Больше ни капли.

Может быть, он алкоголь и не употребляет, но совершенно ясно, что Макс залпом выпивает любые растворимые прохладительные напитки типа «Кул-эйд», которые предлагает церковь Вечной Славы. Что-то в нем погасло – появилась какая-то неестественность. Мне больше нравился Макс со всеми его изъянами и недостатками. Больше нравился Макс, подшучивающий над Лидди, которая терялась, когда поминала имя Господа всуе. Макс, смеющийся над наивностью невестки, когда она поверила его заверениям, что пастор Рик Уоррен лидирует в президентской кампании.

Буду абсолютно откровенной: я не религиозный человек. Я не отнимаю у людей права верить в то, во что они хотят, но мне не нравится, когда мне эти самые верования навязываются. Поэтому когда Макс произносит: «Я буду за тебя молиться, Зои», я не нахожу, что ответить. Я к тому, что, наверное, хорошо, когда за тебя молятся, даже если ты об этом никого никогда не просила.

Но неужели я действительно хочу, чтобы за меня молились люди, которые, прикрываясь именем Божьим, выплескивают свою ненависть? Перед кассой стоят красивые, здоровые девочки-подростки, размахивая плакатами, на которых написано: «Я родилась блондинкой. А ты решил стать голубым». Их милые личики, их заверения в том, что они «добрые христианки» – всего лишь, как я догадываюсь, сахарная глазурь на торте, сдобренном мышьяком.

– Почему ты занимаешься подобными вещами? – спрашиваю я у Макса. – Разве само кино имеет для тебя значение?

– Возможно, я смогу ответить на ваш вопрос, – вмешивается какой-то мужчина. У него седая грива, он почти одного роста с Максом; кажется, я видела его в новостях, он пастор этой церкви. – Нас бы тут не было, если бы гомосексуалисты не навязывали собственные ценности, свой стиль жизни. Если мы будем молчать, кто защитит права традиционной семьи? Если мы будем молчать, кто даст гарантию, что наша великая страна не станет государством, где у Джонни будет две мамы, где браки будут совершаться не только между мужчиной и женщиной, как это было предначертано Богом? – Он заговорил громче. – Братья и сестры, мы пришли сюда потому, что христиане остались в меньшинстве! Гомосексуалисты заявляют о том, что имеют право быть услышанными? В таком случае и мы, христиане, тоже имеем на это право!

Среди его прихожан послышались крики одобрения, и они еще выше подняли в воздух плакаты.

– Макс, – говорит пастор, бросая связку ключей, – нам нужен еще один ящик с буклетами. Принеси из грузовика.

Макс кивает и поворачивается ко мне.

– Я действительно искренне рад, что с тобой все хорошо, – говорит он, и впервые с начала нашего разговора я ему верю.

– Я тоже рада, что у тебя все в порядке.

Я не кривлю душой, несмотря на то, что он ступил на путь, который я для себя никогда бы не избрала. Но в некотором смысле это является для меня бесспорным доказательством того, что отношения между нами уже не возобновить. Если Макс шагает в ту сторону – мне с ним не по пути.

– Надеюсь, ты пришла не на «Джилли»? – интересуется Макс, улыбаясь мне легкой улыбкой, от которой я когда-то потеряла голову.

– Нет. На фильм с Сандрой Буллок.

– Хороший выбор, – одобряет Макс.

По привычке он подается вперед и целует меня в щеку. Я вдыхаю запах его шампуня, и перед глазами возникает флакон шампуня в душе, с синей крышечной и маленькой наклейкой, где описаны лечебные свойства масла чайного дерева.

– Я каждый день вспоминаю тебя… – признается Макс.

Я неожиданно чувствую головокружение и отшатываюсь назад – неужели это призрак былой любви?

– …и думаю, насколько ты стала бы счастливее, если бы открыла сердце Господу, – заканчивает Макс.

Вот так – прямо обухом по голове.

– Да кто ты такой? – бормочу я, но Макс уже повернулся ко мне спиной и направился на стоянку, чтобы выполнить распоряжение пастора.

Бар называется «Атлантида» – ужасно модное местечко, расположенное в небольшом, но роскошном бутик-отеле в Провиденсе. Свет прожектора имитирует рябь на стенах, как будто ты находишься под водой. Спиртное подают в синих бокалах, кабинки сделаны из искусственных кораллов, а подушки стилизованы под яркие морские актинии. Посреди зала размещается огромный аквариум, в котором плавают экзотические рыбы и сидит женщина, ноги которой втиснуты в силиконовый русалочий хвост, а бюстгальтер сделан из ракушек.

К счастью, мама решила после кино ехать домой, оставив нас с Ванессой вдвоем, чтобы мы могли пропустить по бокальчику. Меня завораживает женщина в бассейне.

– Как она дышит? – громко спрашиваю я, а потом замечаю, как она тайком вдыхает кислород из похожего на скубу устройства, которое прячет в руке. Само устройство подсоединено к аппарату наверху аквариума.