Текст книги "Особые отношения"

Автор книги: Джоди Линн Пиколт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Он садится, мы вслед за ним.

– Бакстер против Бакстер, – оглашает секретарь.

Судья надевает очки для чтения.

– Чье ходатайство?

Встает Бен Бенджамин.

– Ваша честь, я сегодня представляю соистцов, Рейда и Лидди Бакстер. Мой клиент присоединяется к их ходатайству выступить соистцами по этому делу, а мой коллега мистер Престон и я просили бы суд выслушать нашу позицию по этому вопросу.

На лице судьи появляется кривая улыбка.

– А-а, Бен Бенджамин! Встречаться с тобой в суде одно удовольствие. Посмотрим, усвоил ли ты мои уроки. – Он смотрит в лежащие на столе бумаги. – О чем вы просите в этом ходатайстве?

– Ваша честь, речь идет об опеке над тремя замороженными эмбрионами, которые остались после развода Макса и Зои Бакстер. Рейд и Лидди Бакстер – брат и невестка моего ответчика. Они хотят – равно как того желает и Макс – получить опеку над этими эмбрионами, чтобы их подсадили Лидди Бакстер и она их выносила, а брат и невестка моего клиента воспитали бы их как собственных детей.

Судья О’Нил сдвигает брови.

– Речь идет об окончательном разделе собственности, которую стороны не учли во время бракоразводного процесса?

Встает сидящий рядом со мной Уэйд. От него пахнет лаймом.

– Ваша честь, при всем уважении, – говорит он, – но речь идет о детях. О еще не рожденных детях…

Через проход встает адвокат Зои.

– Протестую, Ваша честь. Это смешно. Пожалуйста, скажите мистеру Престону, что мы находимся не в Луизиане.

Судья О’Нил тычет пальцем в Уэйда.

– Вы! Немедленно сядьте!

– Ваша честь, – продолжает адвокат Зои, – Макс Бакстер использует биологию в качестве козырной карты, чтобы забрать у моей клиентки этих трех эмбрионов – а она является их будущей матерью. Она и ее законная супруга намерены вырастить их в здоровой, любящей семье.

– Где этот законный супруг? – вопрошает Уэйд. – Что-то я не вижу, чтобы он сидел рядом с ответчицей.

– Моя клиентка официально сочеталась браком с Ванессой Шоу в штате Массачусетс.

– Но, миссис Моретти, – отвечает судья, – в штате Род-Айленд официально они не женаты. Позвольте мне традиционно озвучить суть…

Я слышу, как рядом фыркает Ванесса.

– Но ты не традиционной ориентации, – бормочет она.

– Вы хотите эти эмбрионы. – Судья указывает на Зои. – И вы хотите, – продолжает он, указывая на меня, а потом указывает на Рейда и Лидди. – А они здесь при чем?

– На самом деле, Ваша честь, – произносит адвокат Зои, – Максу Бакстеру не нужны эти эмбрионы. Он собирается их отдать.

Встает Уэйд.

– Наоборот, Ваша честь. Макс хочет, чтобы его дети росли в традиционной семье, а не в семье с сексуальными отклонениями.

– Следовательно, мужчина желает получить опеку над эмбрионами, чтобы отдать их кому-то еще, – подытоживает судья. – И вы утверждаете, что это традиционный поступок? Потому что это явно не в традициях того места, откуда я родом.

– Если позволите, Ваша честь, это запутанное дело, – вступает адвокат Зои. – Насколько мне известно, это новая область юриспруденции, такие дела в Род-Айленде еще не рассматривались. Однако сегодня мы собрались, чтобы рассмотреть ходатайство о привлечении Рейда и Лидди Бакстер в качестве соистцов, и я категорически возражаю против их участия в этом судебном процессе. Сегодня я подала служебную записку, в которой говорится, что если суд позволит будущей суррогатной матери выступать соистцом по делу, то я немедленно ходатайствую о том, чтобы полноправным соответчиком выступала и Ванесса Шоу…

– Протестую, Ваша честь! – возражает Уэйд. – Вы уже заметили, что официально они не женаты, а сейчас миссис Моретти в качестве отвлекающего маневра поднимает вопрос, который вы уже отклонили.

Судья пристально смотрит на адвоката.

– Мистер Престон, если вы еще раз перебьете миссис Моретти, я лишу вас слова. Это не телевизионное шоу, а вы не Пэт Робертсон. Это мой зал суда, и я не позволю превратить его в цирк, как бы вам этого ни хотелось. Это мое последнее дело, потом я выхожу на пенсию, поэтому помогите мне, я не намерен принимать участие в религиозных женских боях. – Он стучит молотком. – Ходатайство о соистцах отклонено. Дело между Максом Бакстером и Зои Бакстер будет рассматриваться в обычном порядке. Вы, мистер Бенджамин, вольны вызвать кого угодно в качестве свидетелей, но соистцов в этом деле не будет. Ни Рейда с Лидди Бакстер, – уточняет он, потом поворачивается к другой стороне, – ни Ванессы Шоу, поэтому больше подобных ходатайств не подавайте. – Напоследок он обращается к Уэйду: – И для вас, мистер Престон… Умный поймет с полуслова. Очень хорошо подумайте, прежде чем играть на публику. Потому что в этом зале я не позволю самолюбования. Здесь я решаю.

Он встает и выходит из-за стола, мы тоже вскакиваем с места. Пребывание в суде ничем не отличается от пребывания в церкви. Встаешь, садишься, смотришь вперед, ожидая наставлений…

К нашему столу подходит адвокат Зои.

– Анжела, – говорит Уэйд, – я хотел бы сказать, что рад тебя видеть, но врать грешно.

– Прости, что не все прошло так гладко, как ты рассчитывал, – отвечает она.

– Все прошло просто отлично, спасибо тебе большое.

– Возможно, вы все так думаете в Луизиане, но, поверь мне, здесь тебя прихлопнут как муху, – говорит адвокат.

Уэйд склоняется над книгами, которые принесла помощница Бена Бенджамина.

– Дорогая, скоро проявится истинная сущность этого судьи, – обещает он. – И поверь, она не будет радужной.

Фонограмма 1 «Ты дома» Фонограмма 2 «Дом на улице Надежды» Фонограмма 3 «Бегущая от любви» Фонограмма 4 «Последняя» Фонограмма 5 «Выходи за меня замуж» Фонограмма 6 «Вера» • Фонограмма 7 «Русалка» Фонограмма 8 «Обычная жизнь» Фонограмма 9 «Там, где ты» Фонограмма 10 «Песня Самми»
Зои

Люси рисует русалку: у нее длинные спутанные волосы, хвост свернут кольцом в углу плотной желтоватой бумаги. Я заканчиваю петь «Ангела», откладываю в сторону гитару, но Люси продолжает наносить последние штрихи – ленту из морских водорослей, отражение солнца на воде.

– Ты отлично рисуешь, – одобрительно говорю я.

Она пожимает плечами.

– Я сама придумываю татуировки.

– А у тебя есть татуировки?

– Если бы я сделала себе хоть одну, меня тут же вышвырнули бы из дома, – признается Люси. – Один год, шесть месяцев и четыре дня.

– И тогда ты сможешь сделать себе татуировку?

Она поднимает на меня глаза.

– В ту же секунду, когда мне исполнится восемнадцать.

После нашего «барабанного» урока я поклялась никогда не заниматься с Люси в кабинете для детей с особыми потребностями. Вместо этого Ванесса сообщает мне, какие кабинеты свободны (кабинет французского языка – класс уехал на экскурсию, кабинет рисования – класс отправился в актовый зал смотреть фильм). Например, сегодня мы встречаемся в классе здоровья. Вокруг нас «вдохновляющие» плакаты: «ЭТО ТВОЙ МОЗГ, ЗАТУМАНЕННЫЙ НАРКОТИКАМИ». Или «ВЫБРАВ АЛКОГОЛЬ, ТЫ ПРОИГРАЛ». И беременная девочка-подросток: «НЕТ БУДУЩЕГО, НЕТ ВОЗВРАТА».

Мы занимаемся анализом слов песни. Я раньше занималась подобным на групповых занятиях в доме престарелых, потому что это заставляет людей взаимодействовать друг с другом. Обычно я начинаю с того, что называю песню, часто им не известную, и прошу догадаться, о чем она. Потом я ее пою и спрашиваю, какие слова и фразы больше всего им запомнились. Мы обсуждаем индивидуальную реакцию человека на слова песни, и в конце я спрашиваю, какие эмоции вызвала эта песня.

Поскольку я считала, что Люси не захочет открыться словами, я прошу ее нарисовать свою реакцию на песню.

– Удивительно, что ты нарисовала русалку, – заметила я. – Обычно ангелов под водой не изображают.

Люси моментально ощетинивается.

– Вы говорили, что здесь нет правильных или неправильных ответов.

– Верно.

– Наверное, я могла бы нарисовать одного из этих наводящих тоску животных, как в рекламе американского общества защиты животных…

Этот рекламный ролик крутили уже несколько лет: умирающие щенки и котята с грустными глазами, а на заднем фоне звучит эта песня.

– Знаешь, Сара Маклаклан сказала, что это песня о клавишнике из «Смешинг Пампкингз», который умер от передозировки героина, – говорю я. Я выбрала именно эту песню, потому что надеялась, что она даст толчок и девочка заговорит о своих предыдущих попытках самоубийства.

– Тоже мне новость! Поэтому я и нарисовала русалку. Она одновременно плывет и тонет.

Иногда Люси выдает такое, что я даже не знаю, как реагировать. Я диву даюсь, почему Ванессе и другим школьным психологам взбрело в голову, что девочка дистанцируется от окружающего мира. Она не сводит с него жадных глаз и знает его лучше многих из нас.

– А тебя когда-нибудь посещали подобные чувства? – спрашиваю я.

Люси вскидывает голову.

– Например, вколоть себе побольше героина?

– И это в том числе.

Она украшает русалочьи волосы, игнорируя мой вопрос.

– Если бы вам предоставили выбор, как бы вы предпочли умереть?

– Во сне.

– Так все говорят. – Люси закатывает глаза. – А если не во сне, то как?

– Это очень опасный разговор…

– Как и беседа о самоубийстве.

Я киваю, признавая ее правоту.

– Быстро. Как во время расстрела. Я бы не хотела ничего чувствовать.

– Авиакатастрофа, – говорит Люси. – Человек практически превращается в пыль.

– Да, но представь, каково прожить эти несколько минут, зная, что падаешь.

Раньше мне снились кошмары с авиакатастрофами. Что я не смогу быстро включить телефон или не будет сигнала, и мне не удастся оставить Максу сообщение, что я его люблю. Я, бывало, представляла его сидящим после моих похорон у автоответчика, слушающего молчание и гадающего, что же я пыталась сказать.

– Я слышала, что и тонуть не так уж страшно. Человек теряет сознание, потому что нечем дышать, а потом уже происходит все самое страшное. – Она смотрит на рисунок, на свою русалку. – С моим везением я смогу дышать под водой.

Я смотрю на девочку.

– А разве это так плохо?

– А как русалке покончить с собой? – задумчиво произносит Люси. – Задохнуться от кислорода?

– Люси! – Я жду, когда она посмотрит мне в глаза. – Ты до сих пор думаешь о самоубийстве?

Она не превращает вопрос в шутку. Но и не отвечает на него. Начинает рисовать узоры на русалочьем хвосте – завитушки чешуи.

– Знаете, какой злой я иногда бываю? – говорит она. – Потому что злость – это единственное, что я еще в состоянии чувствовать. Порой мне просто необходимо испытать себя, чтобы удостовериться, что я все еще существую.

Музыкальный терапевт – профессия-гибрид. Иногда я играю роль артиста-затейника, иногда врача. Иногда психолога, а иногда я просто жилетка, в которую можно поплакаться. Искусство моей работы заключается в том, чтобы знать, когда и кем необходимо быть.

– Возможно, есть другие способы испытать себя? Чтобы проверить ощущения? – спрашиваю я.

– Например?

– Ты могла бы писать музыку, – предлагаю я. – Для многих музыкантов песня – способ выразить все то, через что им приходится проходить.

– Я даже на казу [19]19
  Духовой музыкальный инструмент.


[Закрыть]играть не умею.

– Я могла бы тебя научить. И необязательно на казу. Можно на гитаре, на барабанах, на пианино. На чем захочешь.

Она качает головой, уже опуская руки.

– Давайте сыграем в русскую рулетку, – предлагает она и хватает мой цифровой плеер. – Давайте нарисуем следующую песню, которая попадется в списке воспроизведения. – Она придвигает ко мне изображение русалки и тянется за чистым листом бумаги.

Начинает играть «Олененок Рудольф».

Мы обе поднимаем головы и заливаемся смехом.

– Шутите? И эта песня есть в вашем списке воспроизведения? – удивляется Люси.

– Я работаю с малышами. Они очень любят эту песенку.

Она склоняется над бумагой и снова начинает рисовать.

– Моя сестра каждый год смотрит этот мультфильм по телевизору. И каждый год он пугает меня до жути.

– Ты боишься Рудольфа?

– Не Рудольфа. А места, куда он скачет.

Она изображает поезд с квадратными колесами, пятнистого слона.

– Остров потерянных игрушек? – спрашиваю я.

– Да. – Люси отрывается от бумаги. – У меня от них мороз по коже.

– Я сама никогда не понимала, что же с ними не так, – признаюсь я. – Например, с Чарли Попрыгуном? Подумаешь! Красный монстр Элмо из «Улицы Сезам» все равно бы пользовался успехом, даже если бы его звали Гертруда. Я всегда думала, что водяной пистолет, стреляющий желе, мог бы стать следующим Трансформером.

– А как насчет слона в горошек? – спрашивает Люси, и на губах ее играет улыбка. – Настоящая загадка природы.

– Наоборот, поселить его на острове – вопиющий случай расизма. Единственное, что нам известно, – это что у его мамы была интрижка с гепардом.

– Ужаснее всех кукла.

– А что с ней?

– У нее депрессия, – объясняет Люси. – Потому что никому из детей она не нужна.

– Они так на самом деле говорили?

– Нет, но какие еще у нее могут быть проблемы? – Неожиданно Люси улыбается. – Если только она – это он…

– Переодетый в платье, – произносим мы одновременно.

Мы смеемся, потом Люси вновь склоняется над своим рисунком. Несколько минут она творит молча, дорисовывая горошек на этом несчастном непонятом слоне.

– Наверное, меня на этом дурацком острове приняли бы за свою, – говорит Люси. – Потому что я должна была бы быть невидимкой, но все равно все бы меня видели.

– Может быть, ты не должна становиться невидимкой. Возможно, ты просто непохожая.

Произнося эти слова, я думаю об Анжеле Моретти, о Ванессе, о замороженных эмбрионах. Вспоминаю об Уэйде Престоне в китайском, сшитом на заказ костюме, о его зализанных назад волосах, который смотрит на меня как на опасное отклонение, преступление против человечества.

Если я не ошибаюсь, все эти игрушки попрыгали в сани к Санте и их снова разложили под рождественские елочки. Надеюсь, что если это правда, то в конечном счете я окажусь под елочкой Уэйда Престона.

Я поворачиваюсь к Люси и вижу, что девочка не сводит с меня глаз.

– Еще я начинаю чувствовать, – признается она, – когда я рядом с вами.

Обычно после занятий с Люси я иду в кабинет к Ванессе и мы вместе обедаем в столовой – должна вам сказать, что жареная картошка явно недооценена, – но сегодня Ванессы в школе нет, она уехала на «ярмарку абитуриентов» в Бостон, поэтому я направляюсь к своей машине. По дороге проверяю, не было ли сообщений. Одно от Ванессы, в котором она пишет, что член приемной комиссии из Эмерсона с оранжевой прической-ульем напоминает персонаж с обложки альбома группы «Би-52», и еще одно, в котором она говорит, что любит меня. Третье сообщение от мамы: она спрашивает, не могу ли я сегодня помочь ей передвинуть мебель.

Подходя к своему желтому джипу на школьной стоянке, я замечаю Анжелу Моретти, которая стоит, облокотившись на машину.

– Что-то случилось? – тут же всполошилась я. Новости не могут быть хорошими, если твой адвокат тратит час времени, чтобы сообщить их тебе лично.

– Я была неподалеку. В Фолл-Ривере. Поэтому решила заехать к вам, поделиться последними новостями.

– Звучит не очень оптимистично.

– Сегодня утром мне на стол легло еще одно ходатайство от любезного Уэйда Престона, – объясняет Анжела. – Он хочет назначить в этом деле опекуна-представителя.

– Кого?

– Это обычная практика в делах об опеке. Это человек, чья обязанность блюсти интересы ребенка и представлять их в суде. – Она качает головой. – Престон хочет назначить такого опекуна-представителя еще не рожденным детям.

– Как он может… – У меня не хватает слов.

– Он встал в позу, – объясняет Анжела, – и таким образом просто хочет придать делу политический подтекст, вот и все. Ты не успеешь занять свое место, как этот подтекст из дела удалят. – Она смотрит на меня. – И еще одно. Вчера Престон выступал в программе Джо Хоффмана.

– Кто такой Джо Хоффман?

– Консерватор, который ведет программу «Голос свободы». Если хочешь знать мое мнение – это Мекка для закостенелых умов.

– О чем они говорили?

Анжела смотрит мне в глаза.

– О разрушении семейных ценностей. Он особо упомянул о тебе с Ванессой, назвав вас арьергардом гомосексуального движения, которое уничтожит Америку. Вы получаете почту на дом? Потому что я настоятельно рекомендую обзавестись абонентским ящиком на почте. И, надеюсь, у вас есть сигнализация…

– Ты намекаешь, что нам грозит опасность?

– Не знаю, – отвечает Анжела. – Лучше перестраховаться, чем потом сожалеть. Программа Хоффмана – это только цветочки, Престон преследует иные цели. Он метит в такие высокорейтинговые программы, как шоу О’Рейлли, Гленна Бека, Лимбо. Он занялся этим делом не потому, что его безумно волнует судьба Макса. Он занялся им, потому что оно станет плацдармом, на котором он будет читать свои проповеди. И потому, что в данный момент это популярная тема, позволяющая ему засветиться в этих программах. К тому моменту, когда начнется слушание, Престон уже позаботится о том, чтобы, включив телевизор, зрители обязательно видели его лицо.

Анжела и раньше предупреждала нас, что борьба будет непростой, что нам нужно быть морально готовыми. Я думала, что на кону мой шанс стать матерью, но мне даже в голову не приходило, что я утрачу личную жизнь, анонимность.

– Когда думаешь, куда он замахнулся, становится смешно, – говорит Анжела.

Но я ничего смешного в этом не нахожу. У меня начинают литься слезы, и Анжела обнимает меня.

– Неужели все будет так? – спрашиваю я.

– Еще хуже, – обещает она. – Но только представь, как однажды ты будешь рассказывать об этом своему ребенку.

Она ждет, пока я успокоюсь, а потом велит явиться завтра в суд, чтобы подать ходатайство. Когда я сажусь в машину, звонит мой сотовый.

– Ты уже дома? – спрашивает Ванесса.

Я должна рассказать ей о визите Анжелы; об Уэйде Престоне. Но когда любишь человека, хочешь его защитить. Я могу потерять доверие, репутацию, карьеру – но опять-таки, это моя война. Это мой бывший муж, мои эмбрионы от предыдущего брака. Ванесса оказалась замешана в этой возне по единственной причине: она, к несчастью, влюбилась в меня.

– Нет, еще появились дела, – отвечаю я. – Расскажи мне о мадам с ульем.

Но Ванессу не проведешь.

– Что случилось? Ты что, плакала?

Я закрываю глаза.

– Кажется, я заболеваю.

И понимаю, что солгала ей в первый раз.

Нам с мамой понадобилось два часа, чтобы поменять всю мебель в моей старой спальне и в ее комнате. Она решила, что ей необходим новый ракурс, а разве можно придумать лучшее начало дня, чем новая окружающая обстановка?

– К тому же, – добавляет она, – твое окно выходит на запад. Я уже устала просыпаться, когда в окно светит солнце.

Я окидываю взглядом ту же кровать, ту же мебель.

– Следовательно, по сути, ты сама себе инструктор по персональному росту?

– Как я могу рассчитывать, что мои клиенты будут следовать моим советам, если сама им не следую?

– И ты искренне считаешь, что переезд на три метра по коридору способен коренным образом изменить твою жизнь?

– Вера – это дорога, по которой мы идем к достижению своей мечты. Будешь верить, что можешь что-то сделать, или не будешь верить в свои силы – и каждый раз будешь права.

Я закатываю глаза. Я знаю, что не так давно возникло движение «Помоги себе сам», которое исповедовало эти же каноны. Помню, читала в газете о старшекласснице, которая записалась на занятия по философии, но не стала готовиться к тесту на проверку академических способностей, потому что понадеялась на компьютерную программу по подготовке к экзаменам. Излишне говорить, что она смогла поступить только в техникум и принялась жаловаться на телевидение, что все на самом деле полная ерунда.

Я окидываю взглядом то же старое постельное белье, ту же мебель.

– Разве идея не лишается смысла, если ты начинаешь новую жизнь со старыми вещами?

– Честно скажу, Зои, ты иногда такая нудная. – Мама вздыхает. – Я бы с радостью поработала над твоим персональным ростом, причем бесплатно.

– Спасибо, как-нибудь в другой раз.

– Как знаешь.

Я ложусь на матрас и вижу веснушки мерцающих в темноте звезд на потолке.

– Я совсем о них забыла, – признаюсь я.

После смерти отца я помешалась на привидениях. Я отчаянно хотела, чтобы он стал одним из них, надеялась, что однажды проснусь посреди ночи, а он сидит на краешке моей кровати и от его шепота по спине бегут мурашки. С этой целью я брала в библиотеке книги о паранормальной активности и пыталась проводить в своей спальне спиритические сеансы, а по ночам тайком спускалась вниз и смотрела фильмы ужасов, хотя должна была давно уже спать. Мой учитель заметил, как я изменилась, и сказал маме, что мне нужна помощь. Психиатр, который время от времени консультировал меня после смерти отца, согласился, что проблема требует пристального внимания.

Но мама отказалась от лечения. Она решила, что если я хочу, чтобы мой отец был призраком, значит, у меня есть на это веские причины.

Однажды за ужином она сказала:

– Мне кажется, папа не привидение. Он звезда, которая смотрит на нас сверху.

– Глупости! Звезда – это всего лишь сгусток газа, – подняла я ее на смех.

– А привидение? – возразила мама. – Спроси у любого ученого, и тебе все скажут, что каждую минуту рождается новая звезда.

– Умершие люди не становятся звездами.

– Коренные жители Америки с тобой не согласились бы.

Я задумалась над ее словами.

– А куда же звезды прячутся днем?

– В том-то и фокус, – ответила мама. – Они на небе и смотрят на нас, но мы слишком заняты, чтобы их замечать.

На следующий день, пока я была в школе, мама приклеила на потолок маленькие пластмассовые звездочки. Вечером мы вместе лежали на кровати, укрывшись моим одеялом. Я не вылезла тайком из кровати, чтобы посмотреть фильм ужасов. Я заснула в маминых объятиях…

Сейчас я смотрю на нее.

– Ты думаешь, что сложилось бы по-другому, если бы папа был жив?

– Конечно, – уверяет мама, опускаясь рядом со мной на кровать. – Но мне кажется, что он все равно гордился бы тобой.

После ухода Анжелы я заехала домой, вошла в Интернет, загрузила радиошоу Джо Хоффмана и прослушала, как они с Уэйдом Престоном болтали о статистике: дети, выросшие в однополых семьях, вероятнее всего, сами попытаются завести однополые отношения; дети однополых родителей стыдятся того, что друзья узнают об их семейном укладе; матери-лесбиянки делают из сыновей неженок, а дочерям прививают мужской стиль поведения.

– Мой судебный процесс обсуждался в программе Джо Хоффмана, – признаюсь я.

– Знаю, слышала, – отвечает мама.

– Ты такое слушаешь?

– Я настраиваю эту радиостанцию, когда занимаюсь на беговой дорожке. Я выяснила, что когда злюсь, то иду быстрее. – Она смеется. – Группу «Раш» я приберегаю для упражнений на пресс.

– А если он прав? А если у меня родится мальчик? Я не знаю, как воспитывать мальчиков. Ничего не знаю о динозаврах, конструкторах, не умею играть в мяч…

– Дорогая, к детям не прилагаются инструкции. Ты научишься, как мы все учились: почитаешь о динозаврах, поищешь в Интернете информацию о трелевочных тракторах и экскаваторах. И чтобы купить бейсбольную рукавицу, пенис тоже не обязателен. – Мама качает головой. – Неужели, Зои, ты позволишь посторонним людям указывать тебе, кем быть?

– Ты должна признать, что жить было бы проще, если бы папа был с нами, – говорю я.

– Да. В одном я согласна с Уэйдом Престоном: каждый ребенок должен расти в полноценной семье. – Она широко улыбается. – Именно поэтому необходимо легализовать однополые браки.

– Когда это ты стала такой гей-активисткой?

– Я не борюсь за права геев. Я борюсь за права Зои. Если бы ты призналась, что вегетарианка, не могу обещать, что я перестала бы есть мясо, но боролась бы за твое право его не есть. Если бы ты сказала, что постриглась в монашки, не обещаю, что сама бы постриглась, но я прочла бы Библию, чтобы нам было о чем разговаривать. Но ты лесбиянка, именно поэтому мне известно, что американская ассоциация психологов утверждает, что процент детей, которые выросли в однополой семье и считают себя людьми с традиционной ориентацией, равен проценту детей из гетеросексуальных семей. Мне известно, что нет научно обоснованных доказательств того, что голубые родители хуже, чем родители с традиционной ориентацией. По сути, есть определенные плюсы в том, что тебя воспитывают две мамы или два папы, – во-первых, есть с чем сравнивать. К тому же девочки играют и одеваются, разрушая гендерные стереотипы, а мальчики стараются быть более нежными, более воспитанными и менее беспорядочными в связях. И, вероятно, благодаря тому, что они всю жизнь задаются вопросами, дети, выросшие в однополых семьях, более приспособлены к жизни.

У меня даже челюсть отвисает.

– Откуда ты этого набралась?

– Из Интернета. Потому что если я не слушаю Джо Хоффмана, то готовлюсь к тому, что скажу Уэйду Престону, когда в конце концов припру его к стенке.

Что бы ни говорили Джо Хоффман и Уэйд Престон, но не половая принадлежность определяет семью, а любовь. Необязательно иметь отца и мать, даже необязательно иметь обоих родителей. Человеку всего лишь необходимо плечо, на которое можно опереться.

Я представила, как моя мама гоняется за Уэйдом Престоном, и улыбнулась.

– Надеюсь, что я буду неподалеку и смогу за этим понаблюдать.

Мама сжимает мою руку. Смотрит на звезды на потолке.

– А где тебе еще быть? – удивляется она.

Я стою у Люси за спиной и вкладываю ей в руки гитару.

– Обнимай ее, как ребенка, – советую я. – Левой рукой держи за гриф.

– Вот так?

Она поворачивается на стуле, чтобы взглянуть на меня.

– Надеюсь, что ты, когда будешь нянчить настоящего ребенка, не станешь так его душить.

Она ослабевает мертвую хватку за гриф гитары.

– Ой!

– Теперь положи левый указательный палец на пятую струну, второй лад. Левый средний палец на четвертую струну второго лада.

– Мои пальцы сейчас запутаются…

– Игра на гитаре чем-то напоминает «Твистер» для рук. Держи медиатор между большим и указательным пальцами правой руки. Прижимай струны левой рукой, а правой нежно веди медиатором над эфом.

Аккорд наполняет стены медкабинета, в котором у нас сегодня проходит занятие. Люси поднимает голову, сияя от счастья.

– Получилось!

– Это ми минор, Em. Это первый аккорд, который я выучила. – Я наблюдаю, как она еще несколько раз берет этот аккорд. – У тебя по-настоящему хорошее чувство музыки.

Люси склоняется над гитарой.

– Наверное, это на генетическом уровне. Моя семья любит издавать радостные звуки.

Я часто забываю, что семья Люси посещает ту же церковь, что и Макс. Ванесса рассказала мне об этом несколько месяцев назад, когда мы с Люси только начинали заниматься. Скорее всего, они знакомы с Максом и Уэйдом Престоном. Они просто еще не сложили два плюс два и не поняли, что их драгоценная доченька проводит время с воплощением самого дьявола.

– Я могу сыграть песню? – ликует Люси.

– Ну, если выучишь еще один аккорд, сможешь сыграть «Безымянную лошадку».

Я беру в руки гитару, потом беру Еm, за ним D6, D9.

– Подождите, – просит Люси.

Она кладет свою руку поверх моей, чтобы ее пальцы лежали там же, где мои. Потом она убирает мою руку с грифа и крутит мое обручальное кольцо.

– Очень красивое, – говорит Люси.

– Спасибо.

– Я раньше его не замечала. Это обручальное?

Я обнимаю гитару. Почему так трудно ответить на такой простой вопрос?

– Мы пришли сюда не для того, чтобы говорить обо мне.

– Но я о вас ничего не знаю. Не знаю, замужем ли вы, есть ли у вас дети. Может быть, вы серийный убийца…

Когда она произносит слово «дети», внутри у меня все переворачивается.

– Я не серийный убийца.

– Хоть это радует.

– Послушай, Люси, я не хочу тратить время на…

– Если хотите знать мое мнение, это не пустая трата времени.

Я уже достаточно хорошо знаю Люси: ее не остановить. Если в ее голове поселилась какая-нибудь идея, она ее не выбросит. Именно поэтому она так быстро откликается на любое музыкальное задание, которое я перед ней ставлю, – от анализа слов песни до обучения игре на музыкальном инструменте. Я часто думаю, что в этом кроется причина того, почему она была настолько оторвана от окружающего мира в нашу первую встречу: не потому что ей было на все плевать, а именно потому, что ей совсем не наплевать; чем бы она ни занималась, она уходит в дело с головой.

Еще мне известно, что, хотя сама девочка не производит такого впечатления, ее семья чрезвычайно консервативна. И в этом случае незнание не может причинить ей вреда. Если же она случайно расскажет маме, что мы с Ванессой состоим в браке, ни капли не сомневаюсь, что наши занятия придут к мучительному концу. Я не потерплю, если моя личная жизнь каким-то образом окажет на нее негативное влияние.

– Не понимаю, что за тайна за семью печатями?

Я пожимаю плечами.

– Ты же не станешь задавать школьному психологу вопросы о ее личной жизни, верно?

– Школьный психолог мне не подруга.

– Я тоже тебе не подруга, – уточняю я. – Я твой музыкальный терапевт.

Она тут же отстраняется от меня. Потом зажмуривает глаза.

– Люси, ты не понимаешь…

– Уж поверьте, я понимаю, – уверяет она. – Я ваша чертова диссертация. Ваш маленький экспериментальный Франкенштейн. Вы покидаете эти стены, идете домой, и вам на меня наплевать. Для вас я всего лишь работа. Отлично! Я все поняла.

Я вздыхаю.

– Знаю, тебе больно это слышать, но это моя работа, Люси. Разговаривать с тобой. Концентрироваться на тебе. Разумеется, ты мне не безразлична, и я, конечно, вспоминаю о тебе, когда мы не видимся. Но как бы там ни было, я хочу, чтобы ты видела во мне музыкального терапевта, а не подругу.

Люси разворачивается на стуле и не мигая смотрит в окно. Следующие сорок минут она никак не реагирует, пока я пою, играю, спрашиваю, какую песню она хочет послушать. Когда наконец звенит звонок, она уносится, как мустанг, сорвавшийся с привязи. Уже на полпути к двери я напоминаю ей, что мы встретимся в следующую пятницу, но не уверена, что она меня услышала.

– Прекрати ерзать, – шепчет Ванесса.

Я сижу рядом с Анжелой Моретти и жду, пока в зал войдет судья и огласит свое решение касательно ходатайства Уэйда Престона назначить опекуна-представителя.

– Не могу усидеть на месте, – бормочу я.

Ванесса сидит у нас за спиной. Сидящая рядом с ней моя мама громко произносит:

– Беспокойство сродни креслу-качалке. Тебе есть чем заняться, но далеко на нем не уедешь.

Ванесса изумленно поднимает на нее глаза.

– Кто это сказал?

– Я. Только что.

– Но кого вы цитировали?

– Себя, – гордо отвечает она.

– Я скажу так одному из своих ботаников-заучек. Он фактически разобрал машину, чтобы прочесть «Гарвард, или Полный провал».

От разговора меня отвлекает прибывший Макс с адвокатами. Первым по проходу шагает Уэйд Престон, за ним Бен Бенджамин, а потом Рейд. Немного позади идет Макс в очередном новом костюме, который ему, по всей видимости, купил брат. Его отросшие волосы вьются над ушами. Раньше я смеялась над ним, когда он настолько зарастал, шутила, что он похож на актрису Кэрол Брэди из «Семейки Брэди».