Текст книги "Особые отношения"

Автор книги: Джоди Линн Пиколт

Она снова разворачивает меня, чтобы я посмотрела на себя в зеркало. Спереди это простое красивое платье. Но со спины совершенно другое дело. По спине идет ряд атласных пуговиц, которые у талии переходят в веер складок. Как будто платье раскрывается, словно роза.

Как будто, глядя мне вслед, человек может подумать: «Я ожидал совсем другого».

Я пристально себя разглядываю.

– Что скажешь?

Возможно, мама говорит о платье, а может, о моем будущем.

– Скажу, что ты нашла то, что надо.

Когда в конференц-зал входит Люси, я уже подбираю на гитаре мелодию и напеваю.

– Привет, – поднимаю я на нее глаза. Ее рыжие волосы спутаны и перекручены. – Пыталась заплетать африканские косички?

Она пожимает плечами.

– Со мной в комнате в университетском общежитии жила девочка, которая хотела заплести африканские косички. В последнюю секунду она передумала по одной простой причине: единственный способ от них избавиться – остричь волосы.

– Что ж, в таком случае я просто побреюсь наголо, – говорит Люси.

– Тоже выход, – соглашаюсь я, радуясь тому, что между нами завязалось подобие беседы. – Ты могла бы стать второй Шинейд О’Коннор.

– Кем?

Я понимаю, что лысая певица разорвала изображение папы римского во время воскресного прямого эфира в девяносто втором году, – Люси тогда еще и на свете не было.

– Или на Мелиссу Этеридж. Ты видела ее выступление на награждении «Грэмми», когда она была лысой после химиотерапии? Она пела песню Дженис Джоплин.

Я достаю медиатор и начинаю наигрывать вступление к «Частичке моего сердца». Краем глаза я вижу, что Люси неотрывно смотрит на мои пальцы, двигающиеся вверх-вниз по ладам.

– Помню, когда я смотрела ее выступление, то подумала, какая она смелая, сумела победить рак… и какая точная песня. Неожиданно оказалось, что поет она не о женщине, которая перечит мужчине, – песня о том, что следует преодолевать все, что может тебя сломать.

Я проигрываю один пассаж, а потом пою следующую строчку: «Я покажу тебе, милый, что женщина может быть сильной, непокорной».

Заканчиваю я решительным аккордом.

– Знаешь, – говорю я, как будто эта мысль только что пришла мне на ум, а не была уроком, продуманным заранее, – самое удивительное в песнях то, что они берут за душу, когда непосредственно касаются исполнителя… или слушателя.

Я вновь начинаю наигрывать эту же мелодию, но на этот раз импровизирую со словами:

 
Разве ты никогда не чувствовала, что человек по сути одинок, о да?
Неужели ты не чувствовала, что совсем одна?
Милая, я знаю, что чувствовала.
Каждый раз, когда ты убеждаешь себя, что тебе не повезло,
Ты задаешься вопросом: почему, ну почему ты такая невезучая?
Я хочу, чтобы ты наконец услышала, услышала, услышала,
Чтобы поняла, что я хочу помочь тебе, Люси.
Я докажу, что хочу тебе помочь, Люси…
 

Люси хмыкает.

– Такой откровенной ерунды я еще никогда не слышала! – бормочет она.

– Может быть, сама попробуешь? – предлагаю я, откладывая гитару и протягивая руку за блокнотом и ручкой. Пишу слова песни в стиле мэд-либ, оставляя пропуски, чтобы Люси вписала собственные мысли и чувства.

 
Временами ты заставляешь чувствовать себя _________.
Неужели ты не знаешь, что я_____________?
 

Так я поступаю со всей песней, а потом кладу слова между нами. Несколько минут Люси не обращает на блокнот внимания и сосредоточенно крутит спутанную прядь волос. Потом ее рука медленно тянется к песне, придвигает ее ближе.

Я пытаюсь не закричать от радости, что она сделала шаг к общению. Беру гитару и делаю вид, что настраиваю ее, хотя приготовилась еще до прихода Люси.

Она пишет, согнувшись над бумагой, как будто не хочет открывать тайну. Девочка левша – почему я раньше этого не замечала? Волосы падают ей на лицо, полностью скрывая его. Ногти у нее выкрашены в разные цвета.

В какой-то момент рукава ее рубашки задираются, и я вижу шрамы на запястьях.

Она бросает мне блокнот.

– Отлично! – весело восклицаю я. – Давай посмотрим.

В каждом пропуске Люси написала набор бранных слов. Она приподнимает брови и усмехается в ожидании моей реакции.

– Что ж, – я беру гитару, – споем.

Я кладу бумагу так, чтобы могла ее видеть, и начинаю петь, уверенная, что если кто и в состоянии понять, что такое гнев и мука, так это Дженис Джоплин. Она-то не перевернется в своей могиле.

– Временами ты заставляешь чувствовать себя, как гребаная жопа с ручкой, – пою я как можно громче. – Неужели ты не знаешь, что я… долбаный… – Я замолкаю, указывая на строчку. – Не могу разобрать…

Люси вспыхивает.

– Э-э… пидор.

– Неужели ты не знаешь, что я долбаный… – пою я.

Дверь в коридор широко открыта. Проходящий мимо учитель заглядывает к нам.

– Иди же, иди же, иди же, иди же и возьми… возьми б… задницу…

Я пою это, как любую другую песню, как будто эти бранные слова не имеют для меня никакого значения. Я пою от души. В итоге, когда я заканчиваю куплет, Люси не сводит с меня глаз, а на губах у нее играет подобие улыбки.

К сожалению, в дверях собралась небольшая толпа учеников, застывших со смешанным чувством изумления и восхищения.

– Похоже, урок окончен, – говорю я.

Люси набрасывает на плечо рюкзак и, как обычно, пулей вылетает из кабинета, чтобы оказаться от меня как можно дальше. Я безропотно протягиваю руку за чехлом для гитары.

Но на пороге она оборачивается.

– Увидимся через неделю, – прощается Люси, впервые давая мне понять, что намерена вернуться.

Знаю, считается, если на свадьбу идет дождь – это к счастью, но не уверена, что можно считать хорошей приметой снежный буран. Сегодня день нашей с Ванессой свадьбы, и капризная апрельская снежная буря, которую предсказывали синоптики, превратилась в настоящую вьюгу. Транспортники даже закрыли некоторые участки магистрали.

Вчера вечером мы приехали в Фолл-Ривер, чтобы уладить все проблемы, но бóльшая часть наших гостей должны приехать сегодня на вечернюю церемонию. В конце концов, до Массачусетса менее часа езды. Но сейчас даже такое расстояние кажется непреодолимым.

И еще, как будто одной стихии нам мало, возникли проблемы с водопроводом. В ресторане, где мы планировали принимать гостей, прорвало трубы. Я вижу, как Ванесса пытается успокоить своего друга Джоэла – распорядителя на свадьбах, который в качестве подарка решил бесплатно провести наше торжество.

– У них по щиколотку воды! – вопит Джоэл, обхватывая голову руками. – Похоже, я сейчас сойду с ума.

– Уверена, можно по-быстрому найти другой ресторан, – успокаивает его Ванесса.

– Ага. И сам Рональд Макдональд даже согласится провести церемонию. – Джоэл смотрит Ванессе прямо в глаза. – У меня же репутация! Я не стану – повторяю, не стану! – есть на закуску картофель фри.

– Может быть, отложить свадьбу? – предлагает Ванесса.

– Или, – вношу я встречное предложение, – можно просто пойти к мировому судье и покончить с формальностями.

– Дорогая, – отвечает Джоэл, – не можешь же ты явиться в этом шикарном вечернем платье в городскую управу, чтобы тяп-ляп сочетаться браком.

Ванесса не обращает на него внимания.

– Продолжай, – говорит она мне.

– Ведь банкет не самое главное на свадьбе, верно?

Джоэл тяжело вздыхает за моей спиной.

– Я этого не слышал! – возмущается он.

– Не хочу, чтобы гости, рискуя жизнью, ехали на нашу свадьбу, – продолжаю я. – Один свидетель у нас есть – Джоэл. Уверена, на улице можно найти еще кого-нибудь.

Ванесса смотрит на меня.

– Разве ты не хочешь, чтобы приехала твоя мама?

– Разумеется, хочу. Но больше всего я хочу просто выйти замуж. У нас есть разрешение на вступление в брак. Мы есть друг у друга. Остальное не имеет особого значения.

– Сделай одолжение, – молит Джоэл. – Позвони своим гостям и предоставь им самим решать.

– А их нужно предупредить, чтобы захватили на банкет купальники? – шутит Ванесса.

– Это уж предоставь мне, – отвечает Джоэл. – Если Дэвид Тутера может спасти свадьбу, значит, и я смогу.

– Кто такой этот Дэвид Тутера?

Он закатывает глаза.

– Иногда ты ведешь себя как истинная лесбиянка. – Он берет со стола сотовый телефон и вкладывает ей в руку. – Давай звони, сестричка.

– Хорошая новость, – сообщает мама, закрывая за собой дверь уборной, – что ты все-таки будешь идти по проходу.

Дорога заняла пять часов, но маме удалось добраться до Массачусетса в разгар бури столетия. Теперь она будет со мной до самой церемонии. Здесь пахнет попкорном. Я смотрю на себя в большое зеркало. Платье сидит идеально, но макияж в приглушенном свете кажется чересчур театральным. Мои волосы при такой влажности никакими молитвами не заставить виться.

– Священник уже здесь, – говорит мама.

Я это знаю, потому что женщина-священник уже заглядывала ко мне поздороваться. Мэгги Макгилан – самая гуманная женщина-священник, которую нам удалось найти в справочнике. Она не лесбиянка, но постоянно сочетает браками однополые пары, и нам с Ванессой очень импонирует, что в ее церемонии нет налета религиозности. Откровенно говоря, после визита Макса религией мы обе сыты по горло. Но Мэгги Макгилан подкупила нас еще в своем кабинете тем, что искренне порадовалась за нас, когда мы сказали, что приехали в Массачусетс, чтобы пожениться.

– Жаль, что в Род-Айленде запрещены однополые браки, – с улыбкой произнесла она. – Мне кажется, законодатели боятся, что если предоставить геям и лесбиянкам гражданские права, то все жители этого штата захотят ими воспользоваться.

В уборную заглядывает Джоэл.

– Готова? – спрашивает он.

Я делаю глубокий вдох.

– Наверное.

– Знаешь, я пытался пригласить к тебе на свадьбу фокусника-гея, но не получилось, – говорит Джоэл, – он исчез вместе с дружком. – Он ждет, пока до меня дойдет смысл, и усмехается. – Всегда срабатывает с нервничающими невестами.

– Как Ванесса? – спрашиваю я.

– Великолепна, – отвечает он. – Почти так же великолепна, как ты.

Мама целует меня в щеку.

– Увидимся в зале.

Мы с Ванессой решили идти по проходу вместе. Ни у одной из нас не было отца, чтобы провести невесту к алтарю, и в этот раз я не чувствовала, что меня отдают в чьи-то надежные руки. Я ощущала, что мы стали друг для друга плечом. Поэтому я вслед за Джоэлом покидаю уборную и жду, пока он приведет из мужской уборной Ванессу в белом костюме. Она не сводит с меня восхищенных глаз.

– Ух ты!

Я вижу, как дергается у нее горло, словно она пытается найти слова, но их не хватает, чтобы передать наши чувства. Наконец она протягивает ко мне руки и касается лбом моего лба.

– Я боюсь, – шепчет она, – что в любую секунду могу проснуться.

– Ладно вам, неразлучники, – торопит Джоэл, хлопая в ладоши. – Приберегите это для гостей.

– Всех четырех? – бормочу я, а Ванесса хмыкает.

– Я вспомнила еще одного, – говорит Ванесса. – Раджази.

Целых четыре часа до этого мы перебирали имена гостей, у которых, по нашему мнению, хватит храбрости, чтобы отметить с нами свадьбу. Может быть, Ванда из дома престарелых? Она выросла в Монтане и привыкла к снежным бурям. И Алекса, моя бухгалтер, – ее муж работает на министерство транспорта и, возможно, сможет угнать снегоуборочную машину, чтобы подбросить жену к нам. Само собой, давняя приятельница Ванессы, парикмахер, тоже может оказаться в числе гостей.

Вместе с мамой их набирается целых четверо.

Джоэл ведет нас по закоулкам среди какого-то инвентаря, оборудования, мимо груды ящиков к двери. На ней висит короткая занавеска. Джоэл шепотом командует:

– Просто идите по дорожке, не споткнитесь о желоб… И помните, дамы: вы великолепны!

Он целует нас в щеки, потом Ванесса берет меня за руку.

Звучит струнный квартет. Мы вместе, Ванесса и я, ступаем на белую дорожку и решительно подныриваем под занавеску – туда, откуда мы будем идти по проходу кегельбана к месту, где нас будут встречать гости.

Только их не четверо. А почти восемьдесят человек. Насколько я вижу, все, кому мы сегодня звонили, все, кому советовали не ехать по такой ненастной погоде, – все приехали сюда, к нам.

Это первое, что я замечаю. И второе, эта дорожка в кегельбане компании «Эй-эм-си лейн-энд-геймз» – единственное место, которое удалось найти Джоэлу за такое короткое время, – совсем не похожа на дорожку в кегельбане. Желоба по обе стороны дорожки, по которой мы идем, украшены виноградной лозой с вплетенными в нее лилиями. Со стен и потолка свисают волшебные фонари. Желоб автоматического возврата шаров задрапирован белым шелком, на нем портреты моего отца и родителей Ванессы. Автоматы для игры в пинбол, накрытые бархатом, ломятся от закусок и блюд со свежими креветками. На столе для воздушного хоккея возвышается фонтан из шампанского.

– Сама квинтэссенция свадьбы лесбиянок, – говорит мне Ванесса. – Кто еще станет сочетаться браком в помещении, полном шаров?

Мы продолжаем смеяться и тогда, когда достигаем конца импровизированного прохода. Там нас ждет Мэгги Макгилан в пурпурной шали, расшитой по краям бисером.

– Добро пожаловать, – говорит она, – в снежную бурю две тысячи одиннадцатого года и на свадьбу Ванессы и Зои. Я воздержусь от шуток насчет того, что такая погода к счастью, вместо этого я скажу: они пришли сюда, чтобы связать себя обязательствами друг перед другом, и не только на сегодня, но и на завтра, и на все последующие дни. Мы радуемся с ними… и за них.

Слова Мэгги не могут передать того, что я вижу, когда смотрю на свою маму, на лица друзей и даже на лицо парикмахерши Ванессы. Потом Ванесса откашливается и начинает читать стихи Руми:

 
В тот момент, когда я задумался о любви,
Я начал искать тебя, не понимая, насколько слепо это было.
Любовники не встречаются где-то,
Они все время находятся друг в друге [12]12
  Перевод А. Э. Черняк.


[Закрыть].
 

Она замолкает, и я слышу всхлипывание мамы. Я вытаскиваю из памяти ленту слов, которые выучила специально для Ванессы, стихотворение Э. Э. Каммингса, где каждый звук – музыка.

 
Я несу твое сердце в себе,
Твое сердце в моем.
Никогда не расстанусь я с ним,
И куда ни пойду,
Ты со мной, дорогая.
Все дела и поступки мои
Разделю я с тобой, моя радость.
И судьбы не боюсь,
Ибо ты мне судьба и звезда.
Мне не нужен весь мир,
Ты – мой мир, моя истина и красота.
 

Вот кольца, и мы вместе плачем и смеемся.

– Ванесса и Зои, – говорит Мэгги, – пусть минуют вас ссоры, пусть все у вас будет хорошо. Поскольку вы уже пообещали на этой церемонии перед родными и друзьями быть вместе до конца жизни, я могу лишь добавить то, что уже тысячи раз говорила раньше, на тысяче свадеб…

Мы с Ванессой усмехаемся. Мы долго гадали, как закончится церемония. Нельзя же просто сказать: «Я объявляю вас мужем и женой». По той же причине «Объявляю вас сожительницами» звучит несколько несерьезно для настоящей свадьбы.

Мэгги Макгилан улыбается нам.

– Зои! Ванесса! – провозглашает она. – Теперь можете поцеловать невесту.

На случай, если вы не до конца уверены, что гостиница «Хайлэнд-инн» дружелюбно настроена к лесбиянкам, хотя вы и позвонили им (877-ЛЕС-БИ-ИНН), на вершине горы найдется ряд удобных, глубоких дачных кресел с широкими подлокотниками всех цветов радуги. От меня не ускользнула парадоксальность того, что этот маленький уголок рая с широкими взглядами расположен в Вифлееме, штат Нью-Гэмпшир, и, вполне возможно, тихий город-тезка у подножия Белых гор станет колыбелью для нового образа мысли.

После свадебной церемонии – это, наверное, единственная в мире церемония, где сочетались торт с шоколадной помадкой, ликер «Гран Марнье» и игра в полночь в темноте в боулинг, – мы с Ванессой переждали бурю, чтобы выехать к месту, где намеревались провести медовый месяц. Мы хотели покататься на лыжах, поездить по древним городкам, но почти сутки нашего медового месяца проводим в номере – и не просто бездельничаем, хотя случаются и такие восхитительные отступления. Мы сидим перед камином, пьем шампанское, которое презентовал нам хозяин гостиницы, и беседуем. Мне кажется невероятным, что мы до сих пор не устали от своих историй, но каждая новая перетекает в следующую. Я открываю Ванессе секреты, которыми никогда не делилась с мамой: как выглядел отец в день своей смерти; как я украла его дезодорант из ванной и спрятала в своем ящике с бельем, где хранила несколько лет на случай, если мне понадобится вспомнить его запах, чтобы успокоиться. Я рассказываю ей, как пять лет назад нашла в сливном бачке бутылку с джином и выбросила ее, но так и не призналась Максу в своей находке, словно если умалчивать о проблеме, то она перестанет существовать.

Я пою ей алфавит в обратном порядке.

В ответ Ванесса рассказывает мне о своем первом годе работы школьным психологом, о шестикласснице, которая призналась, что ее насилует собственный отец, и которую этот же отец в конечном счете забрал из школы и вывез за пределы штата, – Ванесса периодически залезает в поисковую систему, чтобы выяснить, жива ли эта девочка. Она признается, что, после того как похоронила мать, в ее сердце еще долго оставался горький осадок оттого, что она ненавидела эту женщину, которая так и не приняла Ванессу такой, как она есть.

Она признается, что единственный раз в жизни, еще в колледже, попробовала «травку», – закончилось тем, что она съела целую пиццу с пепперони и буханку хлеба.

Она рассказывает мне, что раньше ее мучили кошмары: она умирает в одиночестве на полу в гостиной, и проходит несколько недель, прежде чем кто-то из соседей замечает, что она уже давно не выходит из дому.

Рассказывает, что ее первым домашним любимцем был хомяк, который убежал среди ночи, спрятался за батареей, и больше его никто не видел.

Временами, когда мы беседуем, я кладу ей голову на плечо. Иногда она меня обнимает. Часто мы сидим на разных концах дивана, но наши ноги переплетены. Когда Ванесса впервые дала мне рекламный проспект этой гостиницы, я не стала его читать: зачем нам прятаться среди других ищущих уединения лесбийских пар во время медового месяца? Почему бы просто не поехать в Нью-Йорк, Поконос, Париж, как остальные молодожены?

– Можно и туда, только там у нас все будет не как у остальных молодоженов, – возразила Ванесса.

И вот мы здесь. Здесь никто не таращится, если мы держимся за руки или заказываем номер с огромной кроватью. Мы выезжаем за пределы своей гостиницы – на обед в гостиницу «Маунт-Вашингтон», в кинотеатр, – и каждый раз, когда мы покидаем территорию своей гостиницы, я отмечаю, что мы автоматически не приближаемся друг к другу ближе чем на шаг. Тем не менее как только мы приезжаем назад – опять прилипаем друг к другу.

– Это как разделять учащихся по категориям, – объясняет Ванесса, пока мы сидим в столовой гостиницы за завтраком, наблюдая за белкой, которая скачет по заледенелой каменной стене. – Меня чуть не выгнали из магистратуры, когда я написала работу, где доказывала, что следует разделять учеников в соответствии с их способностями. И знаешь что? Спроси любого ребенка, которому с трудом дается математика, хочет ли он учиться в классе, где учатся дети с разным уровнем знаний, и он скажет, что будет чувствовать себя идиотом. Спроси математического гения, хочет ли он учиться в таком классе, и он скажет, что устал выполнять за всех работу во время групповых заданий. Иногда лучше объединять подобное с подобным.

Я смотрю на нее.

– Осторожнее, Несс. Если бы сейчас тебя услышали из АЗПГЛ, то лишили бы твоего розового статуса.

Она смеется.

– Я не ратую за лагеря для интернированных геев. Просто, когда растешь католиком, если отпускаешь шутку о папе римском или обсуждаешь крестный ход, приятно, когда в ответ не встречаешь непонимающий взгляд. Есть определенные преимущества в том, чтобы быть среди своих.

– Вот правда и вылезает наружу, – говорю я. – Не знала, что у креста есть ходы.

– Верни назад кольцо, – шутит она.

Наш разговор прерывает визг малыша, который вбегает в столовую и чуть не сбивает официантку. Его мамочки спешат за ним.

– Трэвис!

Мальчик смеется, оглядывается через плечо и ныряет под наш стол, такой себе человеческий детеныш.

– Простите! – извиняется одна из женщин.

Она вытягивает его из-под стола, прижимается лицом к его животику, а потом закидывает ребенка себе за спину.

Ее подруга смотрит на нас и улыбается.

– Мы не можем найти у него выключатель.

Семья удаляется к стойке выдачи, а я не свожу глаз с мальчика, Трэвиса, и представляю, как в этом возрасте выглядел бы мой сын. Пахнул бы он какао и мятой, был бы его смех похож на каскад пузырей? Интересно, боялся бы он чудовищ, которые живут под матрасом? Смогла бы я своей колыбельной успокоить его ночью, чтобы он смог заснуть?

– Может быть, – говорит Ванесса, – и мы когда-то будем так ходить.

Меня охватывает беспросветное отчаяние.

– Ты же говорила, что для тебя дети не имеют значения. У тебя есть твои ученики. Ты же знаешь, я детей иметь не могу. – Я с трудом выговариваю эти слова.

– Для меня дети не имели значения, потому что я не хотела быть матерью-одиночкой. Я достаточно в детстве насмотрелась на таких матерей. И, разумеется, я знаю, что ты не можешь иметь детей. – Ванесса переплетает свои пальцы с моими. – Но, Зои, я же могу!

Эмбрион замораживается на стадии бластоцисты, когда ему пять дней. В запечатанной пробирке, заполненной криозащитным веществом, человеческим антифризом, жидкость уже предварительно охлаждена до ста девяноста шести градусов по Цельсию. Пробирку помещают в алюминиевый контейнер, который потом хранится в бидоне. Если пробирку нагреть до комнатной температуры, криозащитное вещество разжижается, и эмбрион можно помещать в его культуральную среду. Медики определяют, не поврежден ли эмбрион, возможна ли его пересадка. Если эмбрион остается практически неповрежденным, его подсадка имеет большие шансы привести к желаемой беременности. Клеточные повреждения, если они незначительные, не являются условием, препятствующим оплодотворению. Некоторые эмбрионы замораживали на десять лет, а потом из них рождались здоровые дети.

Когда я проходила курс ЭКО, я всегда относилась к дополнительным эмбрионам, которые мы замораживали, как к снежинкам. Крошечные потенциальные малыши – каждый немного отличается от другого.

Согласно результатам исследования, опубликованным в журнале «Фертильность и стерильность» в 2008 году, если родители не хотят больше иметь детей и их просят отдать свои замороженные эмбрионы, пятьдесят три процента не согласны отдавать их чужим людям, потому что не хотят, чтобы их дети однажды узнали о существовании неизвестного брата или сестры. Вдобавок они не хотят, чтобы их детей воспитывали чужие люди. Шестьдесят шесть процентов согласились бы отдать свои эмбрионы для исследования, но не во всех клиниках есть необходимое оборудование. Двадцать процентов хотели бы оставить эмбрионы замороженными навечно. Очень часто мнения мужа и жены по этому вопросу расходятся.

У меня целых три замороженных эмбриона плавают в жидком азоте в клинике Уилмингтона, в Род-Айленде. И теперь, когда Ванесса заговорила о детях, я не могу больше ни есть, ни пить, ни спать. Все мои мысли только об этих крошках, которые ждут меня.

Несмотря на усилия всех активистов, которые так рьяно противятся внесениям в конституцию изменений, разрешающих однополые браки, ничего не меняется. Да, у нас с Ванессой теперь есть клочок бумаги, который лежит в небольшом несгораемом сейфе в одном конверте с нашими паспортами и карточками социального страхования, но это единственное, что поменялось. Мы с ней так и остаемся лучшими подругами. Мы продолжаем читать друг другу колонку редактора в утренней газете, мы целуем друг друга и говорим «Спокойной ночи», прежде чем погасить свет. Другими словами, можно остановить закон, но любовь не остановишь.

Свадьба оказалась разочарованием, «лежачим полицейским» на дороге реальной жизни. Но сейчас мы вернулись домой, к своей обычной жизни. Мы просыпаемся, одеваемся, ходим на работу, которая в моем случае оказалась необходимой отдушиной, потому что когда я одна, то ловлю себя на том, что сижу, уставившись на документы из клиники, которая за последние пять лет стала мне вторым домом, пытаясь собраться с духом и позвонить туда.

Я понимаю, что нет логического объяснения моим страхам, что Ванесса столкнется с такими же медицинскими осложнениями, что и я. Она моложе меня, она здоровая женщина. Но от одной мысли, что ей придется пройти через то, через что прошла я, – не через физические мучения, а через душевные терзания, – у меня почти опускаются руки. Надо отдать должное Максу. Больнее, чем утратить собственного ребенка, мне кажется, видеть, как теряет ребенка твой самый близкий в мире человек.

Поэтому я по-настоящему рада отвлечься чем-то от грустных мыслей – например, провести урок с Люси. В конце концов, когда я горланила ругательства, это вызвало у нее улыбку.

Когда я вхожу в класс, она вовсе не выглядит обрадованной. Ее отросшие косички расплетены, волосы прилизаны и немыты. Под заплаканными глазами темные круги. На ней черные гамаши и рваная футболка, а кеды «Конверс» разного цвета.

На правом запястье – марлевая прокладка, обмотанная, похоже, клейкой лентой.

Люси не смотрит мне в глаза. Она падает на стул, поворачивает его так, чтобы не сидеть ко мне лицом, и опускает голову на парту.

Я встаю и закрываю дверь кабинета.

– Хочешь поговорить? – спрашиваю я.

Она качает головой, но голову так и не поднимает.

– Как ты поранилась?

Люси подтягивает колени к подбородку, сворачиваясь в клубок.

– Знаешь, – говорю я, мысленно перечеркивая план урока, – может быть, послушаем вместе музыку? И если захочешь, то поговорим.

Я подхожу к цифровому плееру, который подключен к переносным колонкам, и просматриваю список воспроизведений.

Первой я ставлю песню «Злюсь на себя» Джила Скотта. Я пытаюсь найти произведение, которое отвечало бы настроению Люси, чтобы девочка мысленно вернулась ко мне.

Она даже не шевелится в ответ.

Я продолжаю ставить неистовые песни – «Бенглз», песнопения Карен О, даже «Металлику». На шестой песне «Любовь – это поле боя» в исполнении Пэт Бенатар я признаю свое поражение.

– Ладно, Люси. На сегодня хватит.

Я нажимаю «паузу» на плеере.

– Нет.

Голос ее еле слышен, голова по-прежнему упирается в колени, лицо спрятано.

– Что ты сказала?

– Нет, – повторяет Люси.

Я опускаюсь рядом с ней на колени и жду, чтобы она подняла на меня глаза.

– Почему?

Она облизывает губы.

– Эта песня… Так звучит моя кровь.

Слушая неистовые басы и необычную перкуссию этой песни, я понимаю ее чувства.

– Когда я злая как черт, – признаюсь я, – то ставлю именно эту песню. Очень громко. И барабаню в такт.

– Я ненавижу сюда приходить.

Ее слова больно ранят меня.

– Очень сожалею…

– Серьезно? Кабинет для умственно отсталых? Меня и так уже считают в школе самой большой уродиной, а теперь все думают, что я умственно отсталая.

– Эмоционально нестабильная, – автоматически поправляю я, и Люси меряет меня убийственным взглядом.

– Тебе, по-моему, следует постучать на барабанах, – говорю я.

– А вам, по-моему, следует пойти…

– Хватит! – Я хватаю ее за руку, за здоровую руку, и заставляю встать со стула. – Пойдем на экскурсию.

Сначала мне приходится ее тащить, но, когда мы идем по коридору, она уже сама плетется рядом. Мы минуем целующиеся парочки, прилипшие к шкафчикам, обходим стороной четырех хохочущих девочек, которые склонились над телефоном и таращатся на экран, просачиваемся между разжиревшими игроками в лакросс в их спортивной форме.

Я знаю, где находится столовая, только потому, что во время моих прошлых визитов в школу Ванесса водила меня туда выпить кофе. Эта столовая ничем не отличается от других школьных столовых, в которых мне приходилось бывать, – настоящая чашка Петри в натуральную величину, где взращивается общественное недовольство, а учащиеся разбиваются по видам: популярные дети, чокнутые, деревенщина, нытики. Мы проходим прямо в центр столовой к женщине, которая ляпает на тарелки картофельное пюре.

– Я должна попросить вас освободить нам место.

– Да что вы говорите! – удивляется она, приподнимая бровь. – Кто-то умер и назначил вас королевой?

– Я школьный психотерапевт.

Это не совсем правда. Я не имею к школе никакого отношения. Именно поэтому, когда у меня начнутся неприятности, на мне это никак серьезно не отразится.

– Всего на десять минут.

– Меня никто не предупреждал…

– Послушайте… – Я отодвигаю ее в сторону и менторским тоном продолжаю: – У меня здесь склонная к самоубийству девочка, и я пытаюсь внушить ей чувство самоуважения. Насколько я знаю, одна из первоочередных задач нашей школы, как и всех остальных школ штата, – профилактика суицида среди учащихся. Неужели вы хотите, чтобы начальник полиции узнал, что вы препятствуете этому процессу?

Я блефую. Я даже имени начальника полиции не знаю. А Ванесса, когда услышит, что произошло, либо убьет меня, либо поздравит, – я не знаю, что и предположить.

– Я приведу директора! – грозит женщина.

Не обращая на нее внимания, я иду за стойку и начинаю хватать кастрюли и сковородки, переворачивать и расставлять их. Собираю черпаки, ложки и лопаточки.

– Вам за это дадут пинком под зад, – предупреждает Люси.

– Я не работаю в этой школе, – пожимаю я плечами. – Я здесь тоже чужая.

Я устраиваю две барабанные установки – один импровизированный хай-хет (перевернутый котелок), малый барабан (перевернутая кастрюля) – и кладу у наших ног металлический поднос – турецкий барабан.

– Будем играть на барабанах, – объявляю я.

Люси смотрит на обедающих в столовой – некоторые уставились на нас, но бóльшая часть просто не обращает внимания.

– Или не будем.

– Люси, ты ведь хотела уйти из этого ужасного кабинета для детей с особыми потребностями? Или нет? Иди сюда и прекрати спорить!

К моему удивлению, она слушается.

– На полу – наш большой барабан, «бочка». Четыре удара, равномерных. Бей левой ногой, потому что ты левша. – Я отсчитываю и ударяю ногой по металлическим дверцам сервировочного стола. – Теперь ты.

– Это глупо, – отвечает Люси, однако осторожно бьет по дверцам.

– Отлично! На счет четыре, – говорю я. – Теперь малый барабан у твоей правой руки. – Я протягиваю ей ложку и указываю на перевернутую кастрюлю. – Бей по ней на счет два и четыре.

– По-настоящему? – спрашивает Люси.

В ответ я играю барабанный бой – восемь нот на хай-хете: и раз, и два, и три, и четыре. Люси соблюдает свой ритм и левой рукой делает то же, что и я.

– Не останавливайся! – командую я. – Это базовый фоновый ритм.

Среди этой какофонии я беру две деревянные лопатки и отбиваю соло на барабанах.

Теперь на нас смотрит уже вся столовая. Некоторые даже получают удовольствие от импровизированного рэпа.

Люси ничего не замечает. Она полностью погрузилась в ритм, который вибрирует в ее руках и позвоночнике. Я запеваю «Любовь – это поле боя» – слова беззащитны, как рвущиеся на ветру флаги. Люси не сводит с меня глаз. Я пою целый куплет, на втором она начинает мне подпевать: