Текст книги "Особые отношения"

Автор книги: Джоди Линн Пиколт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

– Никаких обещаний. Никаких просьб…

Она веселится как ненормальная, а я думаю, что это достижение непременно войдет в анналы музыкальной терапии. Но тут в столовую входит директор в сопровождении работницы столовой и Ванессы.

Должна сказать, что моя вторая половинка выглядит не особенно счастливой.

Я замолкаю и прекращаю бить по кастрюлям и сковородкам.

– Зои, – говорит Ванесса, – что, черт возьми, ты делаешь?

– Свою работу.

Я беру Люси за руку и вытаскиваю из-за стола. Она чуть не умирает от страха, что ее застали на горячем. Я вручаю директору лопаточку, которой стучала, и, не говоря ни слова, прохожу мимо него. Когда мы с Люси оказываемся лицом к лицу с полной учеников столовой, я поднимаю наши сцепленные руки, как обычно это делают рок-группы.

– Спасибо средней школе Уилмингтона! – кричу я. – Пока!

Без лишних слов – и с прожигающими мою спину взглядами директора и Ванессы – мы с Люси под шквал аплодисментов покидаем столовую.

– Зои… – говорит она.

Я тащу ее за собой по незнакомым школьным коридорам, стремясь оказаться как можно дальше от административного крыла.

– Зои…

– Меня уволят, – бормочу я.

– Зои, – снова зовет Люси, – остановитесь!

Я со вздохом поворачиваюсь, чтобы извиниться.

– Мне не следовало вот так выставлять тебя на всеобщее обозрение.

И тут я вижу, что ее щеки горят не от стыда, а от удовольствия. Глаза блестят, а улыбается она так, что нельзя не улыбнуться в ответ.

– Зои, – выдыхает она, – а мы можем повторить это еще раз?

Несмотря на предупреждение Ванды, мне все равно немного не по себе, когда я открываю дверь палаты мистера Докера в «Тенистых аллеях» и вижу его сморщенного и бледного в кровати. Раньше, даже когда он находился в одном из своих спокойных, недвижимых состояний, его можно было пересадить в кресло-качалку или в общую комнату, но, по словам Ванды, вот уже две недели он не встает с кровати. И ничего не говорит.

– Доброе утро, мистер Докер! – приветствую я, расчехляя гитару. – Помните меня? Я Зои. Пришла, чтобы немного с вами помузицировать.

Я наблюдала подобное и раньше у некоторых своих пациентов, особенно находящихся в хосписе. В конце человеческой жизни есть пропасть; многие из нас заглядывают через край, крепко уцепившись за что-нибудь руками. Именно поэтому, когда человек решает разомкнуть руки, – это так заметно. Тело становится почти прозрачным. Глаза смотрят на что-то, чего остальным видеть не дано.

Я начинаю теребить струны и напевать импровизированную колыбельную. Сегодня цель – не вовлечь мистера Докера в процесс. Сегодня музыкальной терапии отводится роль Крысолова, который отвел бы старика в то место, где он может закрыть глаза и оставить нас.

Я молча играю для мистера Докера и ловлю себя на том, что плачу. Старик был капризным, злым ублюдком, но все же… Я кладу гитару и беру его за руку. Она напоминает горсть костей. Его слезящиеся голубые глаза неотрывно смотрят на пустой черный экран выключенного телевизора.

– А я замуж вышла, – хвастаюсь я, хотя уверена, что он меня не слышит.

Мистер Докер даже пальцем не шелохнет.

– Удивительно, верно, как мы оказываемся там, где и подумать не могли? Держу пари, когда вы сидели в своем огромном угловом кабинете, вам и в голову не приходило, что однажды вы окажетесь здесь, в палате, окна которой выходят на стоянку. Вы и представить себе не могли, когда отдавали окружающим приказы, что однажды вас некому будет слушаться. Я знаю, каково это, мистер Докер. – Я опускаю на него глаза, но он продолжает таращиться в никуда. – Однажды вы влюбились. Я знаю, что влюбились, потому что у вас есть дочь. Поэтому вы понимаете, что я имею в виду, когда говорю, что у влюбленного человека выбора нет. Тебя просто притягивает к этому человеку магнитом, и не важно, сулит это тебе счастье или разобьет сердце.

Когда я была замужем за Максом, я ошибочно принимала роль «спасательного троса» за влюбленность. Я была человеком, который мог его спасти; я была тем, кто мог заставить его бросить пить. Но существует огромная разница между спасанием утопающего и обретением человека, с которым становишься одним целым.

Я не говорю этого вслух, но точно знаю, что Ванесса никогда меня не обидит: она больше печется о моем благополучии, чем о собственном. Она скорее разобьет свое сердце, чем позволит хоть тончайшей трещинке появиться на моем.

На этот раз, опустив глаза, я вижу, что мистер Докер смотрит на меня.

– У нас будет ребенок, – сообщаю я ему.

Улыбка рождается где-то глубоко внутри и раздувает пламя возможности.

Когда я произношу это вслух – мечта становится реальностью.

Мы с Ванессой стоим у окошка регистратуры в клинике репродукции человека.

– Бакстер, – представляюсь я. – Нам назначена встреча, чтобы обсудить подсадку замороженного эмбриона.

Сестра находит в компьютере мою фамилию.

– Да, есть. Вы пришли с мужем?

Я чувствую, что краснею.

– Я повторно вышла замуж. Когда я звонила, мне сказали, что я должна прийти со своей второй половиной.

Сестра смотрит на меня, потом на Ванессу. Если она и удивлена, то виду не подает.

– Подождите здесь, – просит она.

Ванесса, как только она уходит, смотрит на меня.

– В чем проблема?

– Не знаю. Надеюсь, с эмбрионами все в порядке…

– Ты читала статью о том, как одной семье подсадили не их эмбрионы? – спрашивает Ванесса. – Представляешь, что творится!

Я бросаю на нее укоризненный взгляд.

– Зои!

При звуке своего имени я поворачиваюсь и вижу направляющуюся ко мне доктора Анну Фуршетт, директора клиники.

– Пройдите, пожалуйста, в мой кабинет.

Мы идем за ней по коридору в обитый деревом роскошный кабинет – наверное, я была здесь раньше, но не помню. Чаще всего я посещала процедурные.

– Возникли какие-то проблемы, доктор Фуршетт? Эмбрионы погибли?

Директриса – эффектная женщина с копной рано поседевших волос, с крепким рукопожатием и настолько медленной речью, что растягивает мое имя на три или даже четыре слога.

– Боюсь, возникло недоразумение, – отвечает она. – Ваш бывший муж не подписал отказ от эмбрионов. Как только подпишет, мы можем назначить дату операции.

– Но Максу они не нужны! Он развелся со мной из-за того, что больше не хотел быть отцом.

– В таком случае это всего лишь простая формальность, – с улыбкой отвечает доктор Фуршетт. – Этот организационный вопрос нужно решить прежде, чем мы сможем назначить вам встречу с социальным работником.

– Социальным работником? – удивляется Ванесса.

– Так мы обычно поступаем с однополыми парами, чтобы решить некоторые вопросы, о которых вы, возможно, даже не подозреваете. Если ваша сожительница, Зои, родит ребенка, как только он родится, вам придется его официально усыновлять.

– Но мы в браке…

– Только не по законам штата Род-Айленд. – Директриса качает головой. – Но беспокоиться не о чем. Нужно только запустить механизм.

Меня охватывает знакомая волна разочарования: вновь дорога к материнству полна преград.

– Хорошо, – вмешивается Ванесса. – Что Макс должен подписать? Есть какая-нибудь форма?

Доктор Фуршетт протягивает ей лист бумаги.

– Пусть пришлет нам по почте. Как только мы получим официальный отказ, мы вам позвоним. – Она улыбается нам. – И я от всей души рада за вас, Зои. Поздравляю вас обеих.

Мы с Ванессой молчим, пока покидаем стены клиники и спускаемся в пустом лифте.

– Ты должна с ним поговорить, – произносит она.

– И что сказать? «Привет, мы с Ванессой поженились и хотим, чтобы ты стал нашим донором спермы»?

– Все совершенно не так, – замечает Ванесса. – Эмбрионы уже существуют. Какие у него на них планы?

Двери разъезжаются на первом этаже. Там ждет женщина с ребенком в коляске. На малыше белый свитер с капюшоном, на котором торчат маленькие медвежьи ушки.

– Попробую, – обещаю я.

Макса я застаю в доме одного из его клиентов: он выгребает из клумб мульчу и ветки, чтобы подготовиться к весенней посадке. Снег растаял так же быстро, как и выпал, уже пахнет весной. Макс в рубашке с галстуком, но все равно вспотел.

– Красивое место, – говорю я, оглядывая земли этого Макмэншна.

Макс поворачивается на звук моего голоса.

– Зои? Что ты здесь делаешь?

– Лидди сказала, где я могу тебя найти, – отвечаю я. – У тебя есть свободная минутка?

Он опирается на грабли, вытирает пот со лба и кивает.

– Конечно. Не хочешь присесть?

Он указывает на каменную лавочку в центре дремлющего сада. Я ощущаю холод гранита даже через джинсы.

– И какие они? – спрашиваю я. – Я имею в виду, когда цветут?

– О, на самом деле довольно необычные. Тигровые лилии. Они расцветут к концу апреля, если их не съедят жуки.

– Я рада, что ты продолжаешь заниматься ландшафтами. Я боялась, ты бросишь работу.

– С чего бы это?

– Не знаю. – Я пожимаю плечами. – Думала, может, станешь работать в церкви.

– Я и работаю, по понедельникам, – объясняет он. – Это один из моих клиентов. – Он трет подбородок кулаком. – Я видел вывеску на баре, что ты там поешь. Ты не выступала с тех пор, как мы… уже очень давно.

– Знаю, я решила опять начать петь. – Я замолкаю в нерешительности. – Ты же не ходил в бар?

– Нет, – смеется Макс. – Теперь я трезв как стеклышко.

– Хорошо. Правда отлично! Да, я немного пою, то там, то здесь. Под акустическую гитару. Чтобы не терять форму для терапевтических сеансов.

– Значит, ты продолжаешь этим заниматься.

– А почему нет?

Он качает головой.

– Не знаю. Многое в тебе… изменилось.

Так необычно встречаться со своим бывшим. Как будто ты в зарубежном фильме, и то, что ты говоришь собеседнику, не имеет ничего общего с бегущими внизу субтитрами. Мы старательно избегаем касаться друг друга, хотя когда-то я спала с Максом в обнимку в нашей постели, прилипнув к нему, как лишайник к скале. Мы теперь два чужих человека, которые знают все постыдные секреты, все скрытые морщинки, все пагубные привычки друг друга.

– Я вышла замуж, – признаюсь я.

Поскольку Макс не платил мне алименты, не было веских причин ему об этом сообщать. Секунду он кажется сбитым с толку. Потом его глаза расширяются.

– Ты намекаешь, что вы с…

– Ванессой, – подсказываю я. – Да.

– Боже! – Макс начинает ерзать, отодвигаясь от меня на каменной скамье на несколько сантиметров. – Я… просто… не думал, что все настолько… реально.

– Реально?

– Я хочу сказать, серьезно. Я решил, что это просто очередная попытка вырваться из прежней жизни.

– Ты имеешь в виду, нечто сродни твоему алкоголизму?

Я жалею об этих словах, как только они слетают с моих губ. Я здесь, чтобы заручиться поддержкой Макса, а не для того, чтобы настроить его против себя.

– Прости. Не следовало этого говорить.

У Макса такой вид, как будто его сейчас стошнит.

– Я рад, что ты сказала мне об этом сама. Было бы жестоко услышать это из уст сплетников.

На мгновение мне становится его даже жалко. Могу представить, какие неприятные отзывы он услышит обо мне от своих новых братьев по вере.

– И это не все, – сглатываю я стоящий в горле ком. – Мы с Ванессой хотим завести настоящую семью. Ванесса молодая и здоровая женщина, и нет причин, по которым она бы не смогла родить ребенка.

– Мне приходит на ум одна очень веская, – возражает Макс.

– Откровенно говоря, именно поэтому я здесь. – Я делаю глубокий вдох. – Для нас было бы чрезвычайно важно, если бы ребенок, которого родит Ванесса, был биологически моим. У нас после последней попытки ЭКО осталось три эмбриона. Я бы хотела, чтобы ты дал согласие на их подсадку.

Макс вскидывает голову.

– Что-о?

– Понимаю, слишком много новостей для одного раза…

– Я же сказал тебе, что не хочу быть отцом!

– А я тебя и не прошу. Без каких-либо обязательств, Макс. Мы подпишем все, чтобы гарантировать тебе это. Мы не рассчитываем, что ты каким-то образом будешь поддерживать этого ребенка – ни деньгами, ни фамилией, ничем. Ты не будешь нести за него ответственности, не будешь связан никакими обязательствами, если нам повезет и он родится. – Я смотрю ему в глаза. – Эти эмбрионы… они уже существуют. Они просто ждут. Сколько? Пять лет? Десять? Пятьдесят? Ни один из нас не хочет их уничтожать, а ты уже сказал, что не хочешь иметь детей. Но я хочу! Я так сильно хочу иметь детей, что становится больно.

– Зои…

– Это мой последний шанс. Я слишком стара, чтобы пережить очередной цикл искусственного оплодотворения и вырастить еще несколько яйцеклеток с анонимным донором спермы. – Дрожащими руками я достаю из сумочки форму отказа, которую нам дали в клинике. – Пожалуйста, Макс! Я умоляю тебя!

Он берет лист бумаги, не глядя на него. На меня он тоже не смотрит.

– Я… я не знаю, что должен ответить.

«Знаешь, – понимаю я. – Только не хочешь говорить».

– Ты подумаешь? – спрашиваю я.

Он кивает. Я встаю.

– Я очень ценю это, Макс. Знаю, ты этого не ожидал… – Я делаю шаг назад. – Давай я тебе позвоню. Или ты мне.

Он кивает, складывает лист пополам, потом еще раз и засовывает в задний карман брюк. Неужели даже читать не станет? А если он разорвет его на мелкие клочки и втопчет в грязь? А если выстирает вместе с джинсами и не сможет разобрать слов?

Я направляюсь к обочине, где оставила машину, но Макс окликает меня.

– Зои, – кричит он вслед, – я продолжаю за тебя молиться! Так и знай.

Я поворачиваюсь к нему лицом.

– Макс, мне твои молитвы ни к чему, – отвечаю я. – Мне нужно твое согласие.

Фонограмма 1 «Ты дома» Фонограмма 2 «Дом на улице Надежды» Фонограмма 3 «Бегущая от любви» Фонограмма 4 «Последняя» Фонограмма 5 «Выходи за меня замуж» • Фонограмма 6 «Вера» Фонограмма 7 «Русалка» Фонограмма 8 «Обычная жизнь» Фонограмма 9 «Там, где ты» Фонограмма 10 «Песня Самми»
Макс

Иногда Господь меня просто бесит.

Я первый готов признать, что у меня не самый острый ум, и я никогда не считал себя провидцем, чтобы понять, что же Всевышний припрятал в рукаве, но бывают ситуации, когда я совершенно не могу представить, о чем вообще думал Господь.

Например, когда узна´ю, что в школе расстреляли нескольких учеников.

Или когда налетает ураган, который сметает целые города.

Или когда Элисон Герхарт, красивой девушке двадцати с лишним лет, которая училась в университете Боба Джонса и имела самое сладкоголосое сопрано в церковном хоре, которая ни дня в жизни не курила, ставят диагноз «рак легких», и несчастная сгорает за месяц.

Или когда Эд Эммерли, дьякон церкви Вечной Славы, потерял работу именно в тот момент, когда его сыну так нужна была дорогостоящая операция на позвоночнике.

После неожиданного визита Зои я молился о том, чтобы принять правильное решение, но тут все не так просто – не белое и черное. Мы едины в одном: для нас в этой клинике хранятся не просто замороженные клетки – это будущие дети. Может быть, наши убеждения имеют абсолютно разную подоплеку (мои – религиозную, ее – личную), но, как бы там ни было, мы не хотим, чтобы эти эмбрионы смыли в унитаз.

Я откладывал неизбежное, согласившись на их заморозку, оставив их судьбу в подвешенном состоянии.

Зои хочет дать им шанс жить – шанс, который заслуживает каждый ребенок.

Даже пастор Клайв встал бы на ее сторону в этом вопросе.

Но он, возможно, не на шутку разозлился бы, если бы я сказал ему, что этот будущий младенец будет жить с двумя матерями-лесбиянками.

С одной стороны, Господь напоминает мне, что нельзя убить будущую жизнь. Но какая жизнь ожидает этого невинного ребенка в однополой семье? Я к тому, что прочел книги, которые дал мне пастор Клайв, и мне абсолютно ясно – равно как и ученым, чьи труды цитировались, – что гомосексуализм не заложен в человеке биологически, а возникает под влиянием окружающей среды. Вы знаете, как размножаются геи, не так ли? Поскольку они не могут делать это так, как сказано в Библии, они вербуют людей. Именно поэтому церковь Вечной Славы так категорично настроена против учителей-гомосексуалистов – их бедные ученики неизбежно должны погрязнуть в пороке.

– Добрый день, Макс, – слышу я, поднимаю голову и вижу идущего со стоянки пастора Клайва с коробкой из кондитерской. Он не пьет и не курит, но имеет слабость к канноли [13]13
  Трубочка с кремом.


[Закрыть]. – Не желаешь отведать кусочек райского блюда из «Федерал-хилл»?

– Нет, спасибо. – Солнце за его спиной сияет, словно нимб над головой. – Пастор Клайв, у вас найдется минутка?

– Разумеется, пойдем внутрь, – приглашает он.

Я следую за ним мимо секретарши церкви, которая предлагает мне шоколадный батончик «Поцелуй от Херши» из вазы на своем письменном столе, в его кабинет. Пастор Клайв перерезает ленточки на коробке охотничьим ножом, который носит на поясе, и достает одно пирожное.

– Все еще не соблазнился? – интересуется он, а когда я качаю головой, слизывает крем с одного бока. – Благодаря этому, – говорит он с набитым ртом, – я знаю, что Бог есть.

– Не Бог же испек эти пирожные. Их испек Большой Майк из «Братьев Сиало».

– А Большого Майка создал Господь. Все зависит от того, как посмотреть. – Пастор Клайв вытирает рот салфеткой. – Что гнетет тебя, Макс, сегодня?

– Моя бывшая жена только что сообщила, что вышла замуж за женщину и хочет использовать наши эмбрионы, чтобы завести ребенка.

Мне хочется прополоскать рот. От стыда во рту горечь.

Пастор Клайв медленно откладывает пирожное.

– Понятно, – говорит он.

– Я молился. Знаю, что ребенок заслуживает того, чтобы жить. Но не так… не таким образом. – Я опускаю глаза. – Возможно, мне не удастся спасти Зои и в Судный день она попадет в ад, но я не позволю, чтобы она забрала с собой нашего ребенка.

– Вашего ребенка, – повторяет пастор Клайв. – Макс, неужели ты не слышишь? Ты сам только что сказал, что твоего ребенка. Вероятно, твоими же устами Господь дает тебе понять, что настал твой черед взять ответственность за эти эмбрионы на себя, чтобы ими в конечном счете не завладела твоя бывшая жена.

– Пастор Клайв, – обеспокоенно говорю я, – я не готов стать отцом. Посмотрите на меня. Мне еще расти и расти.

– Нам всем еще нужно расти. Но взять ответственность за жизнь этого ребенка не обязательно означает то, о чем ты подумал. Чего бы ты хотел для этого ребенка больше всего?

– Чтобы он рос в окружении любящих папы и мамы, наверное. Которые могли бы дать ему все необходимое…

– И которые были бы добрыми христианами, – закончил пастор Клайв.

– Да! – восклицаю я и поднимаю на него глаза. – Такими, как Рейд и Лидди.

Пастор Клайв обходит письменный стол и присаживается на его край.

– И которые уже много лет стараются, чтобы Бог благословил их собственным ребенком. Ты же молился за своего брата и невестку, верно?

– Конечно, молился…

– Ты же просил Господа, чтобы он подарил им дитя?

Я киваю.

– Что ж, Макс. Если Господь закрывает дверь, то только для того, чтобы открыть окно.

Лишь однажды в жизни у меня случилось такое «тучи-раздвинулись-и-выглянуло-солнце» озарение, как сейчас: тогда я лежал в больнице, и пастор Клайв помог мне развеять дым и все наносное, чтобы я смог увидеть Христа настолько близко, что можно было бы его коснуться – только руку протяни. Но теперь я вижу: Зои пришла ко мне потому, что у Всевышнего были на меня планы. Если я не способен сам вырастить этого ребенка, по крайней мере, я знаю, что о нем будет заботиться моя плоть и кровь.

Этот ребенок – моя семья, в ней он и останется.

– Я хочу с вами кое о чем поговорить, – говорю я вечером за ужином, когда Рейд передает мне тарелку с запеченным картофелем. – Хочу вам кое-что подарить.

Рейд качает головой.

– Макс, я уже говорил: ты нам ничего не должен.

– Должен. Я вам жизнью обязан, если уж быть откровенным, но сейчас разговор не об этом, – отвечаю я.

И поворачиваюсь к Лидди. Уже прошло несколько недель после выкидыша, но она до сих пор напоминает привидение. Только вчера я обнаружил ее сидящей в машине, которая стояла в гараже: моя невестка невидящими глазами смотрела через лобовое стекло на ряд полок, заставленных электроинструментами и красками. Я спросил, куда она собралась. Лидди вздрогнула от неожиданности. «Понятия не имею», – ответила она и огляделась по сторонам, как будто не понимала, как вообще сюда попала.

– Вы не можете иметь детей, – констатирую я.

На глаза Лидди наворачиваются слезы, а Рейд тут же возражает.

– Нет, можем, у нас еще будут дети. Мы просто надеялись, что это случится в соответствии с нашими планами, а не волей Господа. Разве не так, дорогая?

– А у меня есть ребенок, которого я не могу иметь, – продолжаю я. – Когда мы с Зои развелись, у нас в клинике осталось три замороженных эмбриона. Зои хочет их подсадить. Но я подумал… Я считаю, что они должны достаться вам.

– Что? – охает Лидди.

– Какой из меня отец? Я едва о себе могу позаботиться, что уж говорить о ком-то еще. Но вы, ребята… Вы заслуживаете иметь настоящую семью. Не могу представить для ребенка лучшей жизни, чем с вами. – Я медлю в нерешительности. – Честно признаться, я это ощутил на себе.

Рейд качает головой.

– Нет. Лет через пять ты встанешь на ноги. Возможно, снова женишься…

– Вы же не станете увозить от меня ребенка! – удивляюсь я. – Я так и останусь дядюшкой Максом. И смогу брать его с собой покататься на волнах. Научу его водить машину. И все такое.

– Макс, это безумие…

– Нет. Вы же рассматривали возможность усыновления, – говорю я. – Я видел брошюру на кухонном столе. Это то же самое. Пастор Клайв говорит, что люди часто усыновляют эмбрионы. Но этот эмбрион – ваша родная кровь.

Я вижу, что мой брат сдается. Мы смотрим на Лидди.

Должен признаться, во мне сейчас говорит эгоизм. Такая женщина, как Лидди, – красивая, умная, религиозная, – мечта любого парня, воплощение всего, чего у меня, наверное, никогда не будет. Все эти годы она оставалась ко мне благосклонной, даже когда Рейд злился на меня за то, что я не веду достойный образ жизни, или за то, что я бесшабашно гублю свою жизнь. Если Лидди забеременеет после подсадки эмбрионов, это будет ее ребенок, ее и Рейда, но, должен признаться, мне льстит мысль о том, что именно я смог вернуть на ее лицо улыбку.

Одному Богу известно, почему я не смог заставить улыбаться собственную жену.

Однако Лидди совсем не выглядит счастливой. Скорее испуганной.

– А если я и этого потеряю?

Такая вероятность не исключается, она всегда существует, когда речь идет об ЭКО. В жизни вообще нет гарантий. Точка. Ребенок, который родился совершенно здоровым, может неправильно лечь и задохнуться во сне. Многоборец может упасть замертво из-за врожденного порока сердца, о котором он даже понятия не имел. Любимая девушка может полюбить другого. Да, у Лидди может случиться выкидыш. Но какие остаются альтернативы? Что на последующие девять-двадцать лет этот ребенок останется кубиком льда? Или родится в семье двух женщин, решивших жить во грехе?

Рейд с такой надеждой смотрит на Лидди, что я смущенно отворачиваюсь.

– А если нет? – говорит он.

Внезапно я чувствую себя так, словно подглядываю в окно с улицы. Любопытный Том, соглядатай, а не молящийся.

Но ребенок… Этот ребенок не будет здесь лишним.

Вечером я чищу зубы в ванной для гостей, когда туда заглядывает Рейд.

– Ты можешь передумать, – говорит он, и я не делаю вид, что не понимаю, о чем речь.

Я выплевываю пасту, вытираю рот.

– Не передумаю.

Рейд смущенно переминается с ноги на ногу. Руки он держит в карманах брюк. Он мало напоминает того Рейда, которого я знаю, – человека, который всегда держит ситуацию под контролем, человека, обаянию которого можно противопоставить только его ум. И я с содроганием понимаю, что, несмотря на то что Рейд «золотой мальчик», который, кажется, всегда и во всем первый, я только что обнаружил, в чем он не силен.

В выражении благодарности.

Он снимет для другого последнюю рубашку, но когда речь заходит о том, чтобы получить добрую, такую в наше время редкую, помощь для себя самого, тут же теряется.

– Не знаю, что сказать, – признается Рейд.

Когда мы были маленькими, Рейд выдумал секретный язык, для которого составил словарь и все такое. Потом он научил этому языку меня. За столом он говорил: «Муму рабба воллабенг», и я прыскал. Мама с папой недоуменно переглядывались, потому что не понимали, что Рейд только что сказал, будто мясной рулет пахнет, как обезьянья задница. Этот язык сводил родителей с ума, они злились, что мы можем общаться за пределами обычной беседы.

– Не нужно ничего говорить, – отвечаю я. – И так все понятно.

Рейд кивает и обнимает меня. Он вот-вот расплачется, я чувствую это по его дыханию.

– Я люблю тебя, мой младший братик, – шепчет он.

Я закрываю глаза. «Я верю в тебя. Молюсь за тебя. Хочу тебе помочь». За эти годы Рейд много чего мне наговорил, но лишь теперь я понял, как долго ждал от него именно этих слов.

– Я это уже понял, – отвечаю я.

Миссис О’Коннор приготовила пончики. Она печет их по старинному рецепту, а потом посыпает сахаром. Я всегда ищу ее имя на информационной доске среди тех, кто записался принести что-нибудь к совместному распитию кофе после службы. Можете не сомневаться, я первый покидаю аудиторию, чтобы добраться до блюда с пончиками раньше детей из воскресной школы.

Я набираю себе в тарелку больше, чем положено по совести, когда слышу голос пастора Клайва.

– Макс, – окликает он. – Так и знал, что мы найдем тебя здесь!

Я оборачиваюсь с набитым ртом. Пастор стоит рядом с незнакомым мужчиной – по крайней мере, я вижу его впервые. Он выше пастора Клайва, его черные волосы гладко зачесаны назад с помощью какого-то мусса или масла. Галстук у него такого же цвета, как и торчащий из кармана пиджака уголок платка, – розоватый, цвета копченого лосося. Я никогда еще не видел у человека таких белых зубов.

– Ага, – говорит он, протягивая мне руку. – Печально известный Макс Бакстер.

«Печально известный? А что я сделал?»

– Макс, это Уэйд Престон, – представляет пастор. – Возможно, ты видел его по телевизору?

Я качаю головой.

– К сожалению, нет.

Уэйд смеется громко и искренне.

– Специалист по рекламе из тебя никудышный! Я старинный друг Клайва. Мы вместе учились в семинарии.

У него южный акцент, и от этого кажется, что слова, которые он произносит, плывут под водой.

– Значит, вы тоже пастор?

– Я адвокат и добрый христианин, – отвечает Уэйд. – Насколько одно может не исключать другое.

– Уэйд скромничает, – объясняет Клайв. – Он «голос» нерожденных детей. По сути, он всю жизнь посвятил тому, чтобы отстаивать и защищать их права. Он очень заинтересовался твоим случаем, Макс.

Каким случаем?

Я не понимаю, что произнес это вслух, пока не слышу ответ Уэйда Престона:

– Клайв говорит, что ты хочешь подать иск, чтобы твоя бывшая жена-лесбиянка не смогла заграбастать твоего ребенка.

Я смотрю на пастора Клайва, потом обвожу взглядом фойе, чтобы увидеть, пришли ли уже Рейд с Лидди, но я здесь один.

– Макс, ты должен знать: ты не одинок, – уверяет Уэйд. – Это какой-то гейби-бум [14]14
  Резко возросшее число однополых пар, желающих завести или усыновить ребенка.


[Закрыть]: гомосексуалисты пытаются извратить понятие семьи, подменив ее чем-то совершенно иным, а не любящими отцом и матерью в христианской семье. Моя цель – сделать для усыновления то, что делает «Закон о защите брака», ради неприкосновенности этого таинства, а именно: уберечь невинных детей, чтобы они не стали жертвами. – Он обхватывает меня руками за плечи и разворачивает от стайки церковных кумушек, которые подошли к кофейнику. – Знаешь, как я обрел Иисуса, Макс? Мне было десять лет. Я застрял в летней школе, потому что завалил экзамены после четвертого класса. И моя учительница, миссис Персиваль, спросила, не хочет ли кто-нибудь остаться с ней на переменке и помолиться. Признáюсь тебе, в то время меня меньше всего заботила религия. Единственным моим желанием было стать любимчиком учительницы, чтобы она мне первому дала в тот день печенье. Нам давали печенье, но шоколадного на всех не хватало, а ванильное на вкус было, извини за выражение, как дерьмо. Я решил, что если прочитаю вместе с ней несколько глупых молитв, то буду первым в очереди за печеньем. Разумеется, я слушал ее байки о том, что Господь то, Господь се. Я делал вид, что внимаю, но думал только об этом печенье. Когда пришло время обеда, миссис Персиваль разрешила мне быть первым. Я побежал к столу, чуть ли не полетел, ноги сами несли меня. Посмотрел на поднос – на нем не было ни одного шоколадного печенья.

Я опускаю глаза на свою тарелку с пончиками.

– Но самое невероятное в этой истории, Макс, то, что когда я взял ванильное печенье, которое, вероятно, сделали из картона и ослиного помета, и откусил большой кусок, мне показалось, будто я никогда не ел ничего вкуснее. Оно имело вкус шоколада, напоминало рождественское утро, победу в чемпионате по бейсболу – и все в крошечном кусочке теста. И в это мгновение я понял, что Иисус со мной, даже когда я этого не жду.

– И вы спаслись благодаря печенью? – удивляюсь я.

– Да. И знаешь, почему я в этом так уверен? Потому что после этих дополнительных летних уроков с миссис Персиваль я попал в автомобильную катастрофу, все погибли, я один выжил. Я пережил спинномозговой менингит. Я одним из лучших закончил юридический факультет в «Старом Мисе» [15]15
  Университет Миссисипи.


[Закрыть]. Я много повидал в жизни, Макс, и достаточно умен, чтобы понять: не я капитан своего корабля. Если ты понимаешь, о чем я. И поскольку Господь следит за мной, я считаю своим долгом оберегать тех, кто сам не может о себе позаботиться. Мне дано право заниматься адвокатской практикой в девятнадцати штатах, – продолжает Уэйд, – я активный член программы «Снежинка – усыновление эмбрионов». Слышал о такой?

Только потому, что о ней упоминал пастор Клайв в разговоре с Рейдом и Лидди после последнего выкидыша. Это христианская организация, которая занимается вопросами усыновления нерожденных детей и помогает людям после ЭКО подобрать своим дополнительным эмбрионам новые семьи, которые не могут иметь своих детей.

– Я что пытаюсь до тебя донести, – вкрадчиво продолжает Уэйд Престон, – что у меня есть опыт в подобного рода делах, которого могут не иметь местные адвокаты. По всей стране много таких мужчин – таких, как ты, – которые пытаются поступать по справедливости, но все равно оказываются в подобной ужасной ситуации. Ты был спасен. Теперь настал твой черед спасти своих детей. – Он смотрит мне прямо в глаза. – Я здесь, чтобы помочь тебе.

Я не знаю, что ответить. Вчера я получил на голосовую почту сообщение от Зои. Она спрашивала, подписал ли я документы. Если я хочу еще раз все обговорить, она предлагает встретиться за чашкой кофе и обсудить любые вопросы.

Я не стер это сообщение. Не из-за ее предложения, а чтобы слышать ее голос. Хотя она и не пела, но в ее словах присутствовали восходящие и нисходящие интонации, которые навевали мне мысли о музыке.

Дело в том, что я опять все испортил. Честно говоря, я не хочу признаваться Зои, что уже принял решение, но вынужден это сделать. И что-то подсказывает мне, что она будет так же рада отдать своих детей на воспитание Рейду и Лидди, как я рад отдать их на воспитание двум лесбиянкам.