Текст книги "Особые отношения"

Автор книги: Джоди Линн Пиколт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

Секретарь суда проталкивается вперед, чтобы сделать объявление. Когда судья О’Нил решительно покидает зал суда, мы все встаем – словно загипнотизированные его гневом.

Анжела находит небольшую совещательную комнату на верхнем этаже здания. Мы с Зои и Дарой уединяемся там.

– Рассказывай, – требует она, садясь напротив Зои, которая сама не своя.

– Он же не может приказать клинике уничтожить эмбрионы, если нам обоим они нужны, верно? – рыдает Зои.

– Договор есть договор, – прямо отвечает Анжела.

– Но это всего лишь формальность! Как согласие на применение анестезии, которое подписывает человек перед началом операции. Единственное наше желание было иметь ребенка. Я не сомневалась, что можно подписывать все не глядя.

Анжела удивленно приподнимает брови.

– Значит, договор вы не читали?

– В нем двадцать страниц!

Анжела закрывает глаза и качает головой.

– Великолепно! Отлично!

– Насколько это может отсрочить судебное решение? – интересуюсь я. – Это может нанести вред и эмбрионам.

– Суд может быть очень быстрым, – отвечает Анжела. – Судья может просто последовать букве этого проклятого договора – и в четверть десятого решение по делу уже будет принято. Для суда это самый простой путь – юридический прецедент. И это решение не нанесет вреда его репутации, если кто-нибудь сравнит его решение с Соломоновым. – Она встает и хватает свой портфель. – Побежала. До завтрашнего утра у меня еще чертова уйма работы.

Когда за ней закрывается дверь, Зои закрывает лицо руками.

– Мы уже были так близко… – шепчет она.

Дара наклоняется и целует ее в макушку.

– Тебе нужно поесть, – говорит она. – В этом мире мало проблем, которые не могло бы решить печенье «Орео».

Она отправляется к автомату на первом этаже. Я, чувствуя собственную беспомощность, поглаживаю Зои по спине.

– Кто, черт возьми, этот Соломон? – спрашиваю я.

Из горла Зои вырывается смешок.

– В самом деле не знаешь?

– А что? Это какой-то известный адвокат или политик?

Она садится и вытирает слезы.

– Это библейский царь. Очень рассудительный. Однажды к нему пришли две женщины с ребенком. Каждая заявляла, что именно она и есть его мать. Соломон предложил разрубить ребенка пополам, чтобы каждой досталась половина. Одна женщина впала в истерику и сказала, что лучше отдаст ребенка, чем убьет его. Так Соломон понял, кто настоящая мать. – Зои замолкает. – Знаешь, и я так поступлю. Я отдам Максу эти эмбрионы, чтобы их не уничтожили. – Она вытирает слезы. – Из тебя вышла бы отличная мать, Ванесса.

– Еще рано опускать руки, – отвечаю я.

Я так говорю, потому что знаю: именно эти слова поддержки нужны Зои.

Но я уже потеряла то, чего так никогда и не имела.

Макс

Когда на следующее утро я поднимаюсь в кухню, Уэйд Престон как раз наливает кленовый сироп на вафлю. Он выглядит отдохнувшим и энергичным, чего нельзя сказать обо мне. Минувшей ночью я глаз не сомкнул. Я уверен, у Уэйда есть мелкие сошки, которые выполняют за него всю подготовительную работу. Вероятно, он порылся в своем ноутбуке и лег спать.

– Доброе утро, Макс! – приветствует меня Уэйд. – Я как раз объяснял Рейду договорное право.

Я чувствую запах манго и мяты – запах лета, когда Лидди склоняется надо мной, чтобы поставить тарелку. Она до сих пор в халате. Волосы у меня на затылке шевелятся.

Интересно, почему Уэйд объясняет договорное право моему брату, а не мне?

– Если этот старый козел решит последовать букве договора, – продолжает Уэйд, – я смогу мобилизовать всех противников абортов в этой стране. Он уйдет на пенсию в разгар самого громкого скандала. Ему известно, каким я пользуюсь влиянием, и это вселяет в меня веру в то, что он дважды подумает, прежде чем принять решение.

– С другой стороны, – говорит Рейд, – если в этом деле потерпевшей стороной окажется церковь, дело предстанет в выгодном свете.

Я смотрю на него.

– Не церковь.

– Прошу прощения? – удивляется Уэйд.

– Не церковь, а я. Это мои эмбрионы. Мои нерожденные дети.

– Знаешь что, Макс, – Уэйд делает большой глоток кофе и смотрит на меня поверх чашки, – лучше судье подобных речей не слышать. Ты здесь вообще ни при чем. Этим детям судьбой предназначено принадлежать твоему брату и его жене.

В раковине что-то звенит. Лидди уронила ложку. Она кладет ее на сушку, поворачивается и встречает наши удивленные взгляды.

– Пойду одеваться, – говорит она и выходит из кухни, даже не взглянув на меня.

Рейд продолжает свои разглагольствования, а я не свожу взгляда с солнечного света, который заполняет пространство, где она только что стояла.

Пастора Клайва еще нет. Сегодня как никогда мне так нужна его поддержка в зале суда, но место за моей спиной, которое он всегда занимал, подозрительно пустует.

Я представляю, что такие же чувства испытывает Зои. Потому что уже пять минут десятого, начался суд, а ее адвокат словно без вести пропала.

– Я уже здесь, здесь! – кричит Анжела Моретти, влетая в зал суда через двойные двери. Блуза ее не заправлена в юбку, а под костюм она вместо каблуков надела кроссовки. На щеке пятно – то ли варенье, то ли кровь.

– Сын кормил проигрыватель компакт-дисков в машине, – объясняет она. – Простите за опоздание.

– Стороны могут начинать! – командует судья О’Нил.

Анжела роется в портфеле. Достает раскраску с Губкой Бобом, журнал «Готовить легко» и книгу, потом ставит портфель на место.

– Ваша честь, в этой стране только один раз было принудительно применено право, оговоренное в договоре, похожем на тот, который подписали Бакстеры. В деле «Касс против Касс» обе стороны подписали договор, в котором говорилось, что в случае развода, если пара не придет к соглашению о судьбе эмбрионов, клиника эти эмбрионы уничтожит, и суд поддержал этот договор. Если бы тогда стороны пришли к соглашению, суд сделал бы выводы и вынес решение. Однако в остальных делах о дарении эмбрионов в нашей стране – а это крайне ограниченное число дел – решение в основном выносится в пользу стороны, которая хочет избежать воспроизведения рода. В случае «Дэвис против Дэвис» мать изначально хотела эмбрионы, но потом решила их подарить – и суд склонился в пользу отца, который не хотел быть родителем. Суд постановил: если был подписан договор, его следует исполнять – в противном случае на чаше весов оказываются права стороны, которая хочет быть родителем, и права стороны, которая им быть не желает. В деле «А. З. против Б. З.», штат Массачусетс, подписанный договор давал жене право в случае развода использовать эмбрионы. Тем не менее бывший муж попытался через суд наложить запрет на их использование. Суд постановил, что выбор человека после развода на продолжение рода важнее подписанного договора. Иными словами: невзирая на существование договора, обстоятельства с момента его подписания настолько радикально изменились, что выполнение условий договора незаконно. Суд добавил, что, согласно политике государства, нельзя принудительно выполнять договор, который заставляет одного из доноров стать родителем против его воли. – Анжела застегивает жакет. – В деле «Дж. Б. против М. Б.», штат Нью-Джерси, фигурировал договор, в котором значилось, что в случае развода эмбрионы должны быть уничтожены. Когда случился развод, бывшая жена хотела, чтобы их уничтожили, но бывший супруг настаивал на том, что это попирает его религиозные верования и нарушает право быть родителем. Суд не поддержал выполнение договора – не потому что счел, что это идет вразрез с государственной политикой, как в штате Массачусетс, а потому что любой человек имеет право передумать даже касательно использования или уничтожения эмбрионов. Договор должен быть формальным, недвусмысленным документом, подтверждающим намерения сторон, а поскольку не это составляло суть исковых требований, суд постановил, что выигрывает сторона, не желающая иметь детей, поскольку в будущем отец еще мог иметь детей. Разница между этими делами и нашим делом, Ваша честь, заключается в том, что ни одна из сторон не хочет уничтожать эти эмбрионы. По разным причинам и Макс, и Зои хотят их получить. Тем не менее во всех перечисленных случаях превалировало то, что можно применить и в нашем случае, Ваша честь: если с момента подписания договора обстоятельства изменились – как то: развод, повторный брак или религиозные убеждения, – в этом случае договор больше не имеет законной силы. Сегодня, когда обе стороны хотят дать этим эмбрионам шанс на жизнь, если вы судебным решением принудите исполнить договор, который более не относится к делу, это станет скверным прецедентом.

В зале нарастает шум. Я поворачиваюсь и вижу идущего по проходу пастора Клайва. Его лицо белее костюма. Он перегибается через ограждение между мной и Беном Бенджамином, как раз когда встает Уэйд.

– Я могу ее утопить, – шепчет он.

– Я искренне рад, что вы сидите, Ваша честь, потому что впервые мы согласны с тем, что сказала адвокат Моретти… – начинает Уэйд.

Бен разворачивается на стуле.

– Правда?

Пастор Клайв кивает. Бен встает и подходит к продолжающему вещать Уэйду.

– Мы даже готовы пойти на то, чтобы отдать эти эмбрионы паре лесбиянок, чем отправить их на кремацию… – Он замолкает, когда Бен наклоняется и что-то шепчет ему на ухо. – Ваша честь, мы не могли бы объявить перерыв? – просит Уэйд.

– С чего вдруг? – удивляется Анжела Моретти.

– Мой коллега сообщил, что всплыли новые доказательства, которые могут повлиять на решение суда по этому делу.

Судья смотрит на него, потом на Анжелу.

– Пятнадцать минут, – объявляет он.

Зал суда пустеет. Уэйд отводит Анжелу Моретти в сторону и тихонько с ней переговаривается. Через секунду она хватает Зои за руку и вытаскивает ее из зала суда.

– Более подходящего случая, слава богу, даже трудно себе представить, – сообщает Уэйд, возвращаясь ко мне.

– Что происходит?

– Твоей бывшей жене вот-вот предъявят обвинение в растлении учеников, – отвечает он. – Другими словами, можешь идти покупать коляску и кроватку. Ни один судья не отдаст ребенка человеку, который уже совратил ребенка. Насколько я понимаю, ты только что выиграл дело.

Но у меня из головы не идет первая часть его пламенной речи.

– Зои никогда бы этого не сделала! Это неправда.

– Неважно, правда это или нет, – говорит Бен. – Важно то, что это обвинение услышит суд.

– Но это неправильно. Зои может потерять работу…

Уэйд отмахивается от моих опасений, словно от комаров.

– Макс, мальчик, воззри на награду! – отвечает он.

Зои

– Пожалуйста, скажи мне, что никогда не слышала о девочке по имени Люси Дюбуа, – просит Анжела.

Я тут же вспоминаю Люси, ее длинные рыжие волосы, обгрызенные ногти, шрамы на руках, похожие на лесенку.

– С ней все в порядке?

– Не знаю. – Голос Анжелы звенит как струна. – Ты ничего не хочешь мне сказать?

Ванесса берет стул и садится рядом со мной. Мы снова в совещательной комнате, где были вчера, но сегодня идет дождь. Мир за окнами кажется таким ярким, трава – такой зеленой, что больно смотреть.

– Это ученица, страдающая сильнейшей депрессией, – объясняет Ванесса Анжеле, потом касается моей руки. – Помнишь, ты говорила, что два дня назад она была очень расстроена?

– Она заговаривала о самоубийстве. О боже, она ведь этого не сделала, нет?

Анжела качает головой.

– Ее родители обвиняют тебя, Зои, в сексуальном преследовании.

Я непонимающе смотрю на Анжелу. Я явно ослышалась.

– Что?

– Они утверждают, что ты дважды с ней заигрывала.

– Но это же полная чушь! Наши отношения сугубо профессиональные! – Я поворачиваюсь к Ванессе. – Скажи же ей!

– У девочки серьезные нарушения эмоционального состояния, – подтверждает Ванесса. – Люси из мухи делает слона.

– Именно поэтому показания некой Грейс Белливо, которая утверждает, что видела Зои и девочку в двусмысленной позе, способны полностью опорочить Зои.

У меня такое ощущение, что я сейчас рассыплюсь на части.

– Кто такая, черт возьми, Грейс Белливо?

– Учительница математики, – отвечает Ванесса. – Сомневаюсь, что вы знакомы.

Перед моими глазами тут же всплывает картинка: учительница с короткими черными волосами просовывает голову в кабинет по окончании занятия с Люси, когда мы обе сильно переволновались. Моя рука лежит у Люси на спине и медленно ее поглаживает.

«Но она же плакала! – хочется возразить мне. – Это не то, о чем вы подумали!»

Я играла на укулеле песню из «Барни». Я тогда сказала Люси, что знаю, что она замыкается в себе, чтобы я не смогла до нее достучаться. Я пообещала, что не брошу ее. Никогда.

– Девочка утверждает, – продолжает Анжела, – что ты призналась ей в том, что лесбиянка.

– Да ладно вам! – Ванесса качает головой. – После всего, что было сказано по телевидению и написано в прессе, кто этого не знает? Что бы там Клайв на Зои ни имел, какие бы доказательства ни привел, все они сфабрикованы.

– Я сказала ей, что я лесбиянка, – признаюсь я. – В нашу последнюю встречу. От музыкального терапевта подобного поступка не ожидают – поставьте себя на ее место, – но она была так расстроена словами пастора Клайва о гомосексуализме. Она вновь заговорила о самоубийстве, и… Я не знаю. Я подумала, что она, вероятно, сомневается в собственной сексуальности. Боится, что ее семья этого не одобрит. Подумала, что, возможно, Люси поможет, если она узнает, что человек, которого она уважает, например я, может быть лесбиянкой, оставаясь одновременно хорошим человеком. Я хотела подставить ей плечо, понимаете, а не читать проповеди, которые она и так слышит в церкви.

– Она посещает церковь Клайва Линкольна? – спрашивает Анжела.

– Да, – отвечает Ванесса.

– Понятно. Это объясняет, откуда пастор Клайв черпает сведения.

– Обвинение уже выдвинуто публично? – интересуется Ванесса.

– Нет, – отвечает Анжела. – А теперь сюрприз! Уэйд обещает уговорить семью не поднимать шум. По-видимому, кто-то из родных Люси пришел к пастору Клайву за советом. Возможно, привел с собой Люси.

«Это не парень», – сказала Люси.

Это девушка.

Неужели это я? Неужели ее привязанность ко мне переросла не просто в дружбу?

Неужели она что-то сказала, спела или написала, что могло быть неверно истолковано ее родителями?

Или Люси не делала ничего, только наконец призналась, а родители все перекрутили, потому что им так легче все себе объяснить?

– Что у нее за мать? – спрашивает Анжела.

Ванесса поднимает глаза.

– Мягкая, послушная. Делает то, что велит муж. Его я никогда не видела.

– У Люси есть еще братья или сестры?

– Три младшие сестры учатся в средних классах, – говорит Ванесса. – Мать, насколько я поняла, второй раз замужем. Биологический отец Люси умер, когда она была еще ребенком.

Я поворачиваюсь к ней.

– Ты мне веришь, веришь? Ты же знаешь, я никогда бы не сделала то, в чем меня обвиняют!

– Я тебе верю, – заверяет Анжела. – Возможно, даже судья тебе поверит. Но к тому времени тебя, Зои, уже вываляют в грязи в зале суда. Обвинение попадет в газеты. И даже если решение будет в твою пользу, в памяти окружающих останется тот факт, что тебя обвиняли в совращении малолетней.

Я встаю со стула.

– Мне нужно поговорить с Люси. Если бы я могла…

– Даже близко к ней не подходи! – кричит Анжела. – Представляешь, какую услугу ты окажешь Уэйду?

Я молча опускаюсь на стул.

– Тебе о многом нужно подумать, Зои, – говорит адвокат. – Потому что ты можешь получить эти эмбрионы, но ценой собственной карьеры.

Анжела просит один день, чтобы обдумать новую информацию, прежде чем слушания возобновятся. Мы с мамой и Ванессой снова пробираемся на стоянку через служебный лифт, но на этот раз у меня такое чувство, что мы не хотим перехитрить оппонентов, а просто прячемся.

– Пойдем прогуляемся, – предлагает мама, как только мы оказываемся на улице.

Мы стоим с тыльной стороны здания суда, возле погрузочной платформы. Я прошу Ванессу подождать меня в машине и иду за мамой к большому зеленому мусоровозу. Две женщины в летних платьях, напоминающие сосиски в оболочке, курят там.

– Дуэйн козел, – говорит одна из них. – Надеюсь, когда он вернется, ты скажешь ему, чтобы катился к черту.

– Прошу прощения, – обращается к ним мама. – Мы бы хотели поговорить наедине.

Женщины смотрят на нее как на сумасшедшую, но оставляют нас одних.

– Помнишь, как я узнала, что зарабатываю на четыре тысячи долларов меньше, чем Хадд Слоан, когда мы обе работали в туристической фирме?

– Смутно, – признаюсь я.

В то время мне было лет двенадцать. Помню, что мама сказала: «Забастовка есть забастовка, даже если бастуешь против профсоюза».

– А помнишь, что я сделала, когда вы в садике читали «Если бы я был директором цирка»? Я боролась против идеи, которую несло это произведение, против жестокого обращения с животными.

– Да.

– Тебе известно, что я первая готова выйти на улицу с плакатом в поддержку любого кандидата-женщины во время политической кампании? – добавляет она.

– Известно.

– Я говорю тебе об этом потому, что хочу напомнить, что я борец.

Я смотрю на нее.

– Ты считаешь, что я должна принять вызов Уэйда Престона?

Мама качает головой.

– На самом деле, Зои, я думаю, что тебе нужно отступить.

Я непонимающе смотрю на маму.

– Значит, ты предлагаешь мне позволить семье девочки-подростка распространять обо мне слухи? И ничего не делать?

– Нет, я думаю только о тебе, о твоем благе. У людей в маленьких городах, в деревнях – а Род-Айленд похож на деревню, – долгая память. Хотя и дубовая. Я помню, в твоем выпускном классе училась девочка, мама которой каким-то образом убедила себя, что твой отец умер от сердечного приступа в постели с любовницей.

– А у папы была любовница? – изумилась я.

– Нет. В том-то и дело. Но эта женщина была абсолютно в этом уверена, потому что именно так все запомнила. И даже если ты была совершенно права, обнимая эту Люси, когда она плакала, даже если ты единственная, кто проявил понимание к тому, кто она есть на самом деле, не это запомнят окружающие. Пройдут годы, а ты останешься человеком, которого обвиняли в том, что он слишком близко подошел к одной из своих учениц. – Мама обнимает меня. – Отдай эмбрионы Максу. И живи дальше. У тебя останется прекрасная жена, которая сможет родить ребенка. У тебя останется твоя музыка.

Я чувствую, как по щеке бежит одинокая слезинка. Я отворачиваюсь от мамы.

– Я не знаю, как поступить.

Она грустно улыбается.

– Ты не можешь проиграть, если выйдешь из игры до ее окончания.

И я понимаю: именно так Люси и сказала бы.

Мы едем не домой, а к маяку Точка Джудит. Сбрасываем туфли и гуляем по травянистому ковру у его подножия. Фотографируем пожилую пару отдыхающих. Прикрываем глаза от солнца и пытаемся разглядеть, плывет ли паром от Блок-Айленда или к нему. Сидим в парке на скамейке, держась за руки, несмотря на то что какая-то женщина, когда видит нас, хмурится и поворачивает в другую сторону.

– Я должна тебе кое-что сказать, – наконец произносит Ванесса.

– Что мы можем усыновить ребенка? – догадываюсь я.

Она наклоняет голову, как будто думает совершенно о другом.

– Я солгала, когда давала показания.

– Знаю. Я же была там, забыла?

– Не о попытке самоубийства. Нет, об этом я тоже солгала. Но я солгала и о причине, по которой оказалась в психиатрической больнице. – Она смотрит на меня. – Я сказала, что произошел разрыв. Это полуправда. У меня были отношения, но профессиональные.

– Не понимаю…

– Я работала психологом в частной школе в Мэне, – поясняет Ванесса. – И оказалась тренером женской команды по хоккею на траве. Наша команда выиграла большую игру у команды из школы соперников, поэтому я пригласила девочек на ужин, чтобы это отпраздновать. Я снимала дом у одного учителя, который на год с семьей уехал в Италию. Я еще не успела там освоиться и не знала, где найти некоторые вещи, например посудомоечную машину, моющие средства и запасные бумажные полотенца. Как бы там ни было, несколько девочек спустились в подвал и нашли там винный погреб. По-видимому, одна из них открыла бутылку и выпила, а ее подруга по команде, которую совесть замучила, рассказала об этом директору. Несмотря на все мои заверения в том, что я понятия не имела, что делали девочки внизу, – несмотря на то, что я даже не знала, где находится этот винный погребок, черт побери! – он поставил меня перед выбором. Либо меня публично выгонят с позором, либо я по-тихому уволюсь сама. – Она поднимает на меня глаза. – Что я и сделала. И ненавидела себя каждую минуту за свою слабость. За то, что меня наказали за чужую ошибку, – в лучшем случае. Или за случайность – в худшем. Поэтому меня охватила сильнейшая депрессия. Я едва не покончила с собой, прежде чем поняла, что могу жить дальше. Я не могла ничего изменить, не могла изменить того, что уже сказали эти девочки, и уж точно не могла остаток жизни провести, ожидая, что прошлое меня настигнет. – Она убирает мои волосы за уши. – Не позволяй им лишить тебя работы. Если это означает, что ты хочешь бороться, тогда борись. Но если это означает, что ты меняешь эти эмбрионы на молчание Уэйда Престона, знай, я пойму. – Она улыбается. – Мы же с тобой и так семья. С детьми или без детей.

Я смотрю на маяк. На нем висит табличка, которая гласит, что впервые этот маяк был возведен в 1810 году. После урагана в 1815 он был отстроен заново – на этот раз из камня. Маяк стал выше и прочнее, но, невзирая на это, здесь постоянно случались кораблекрушения.

Безопасность – понятие относительное. Можешь находиться так близко от берега, что уже чувствуешь дно под ногами, и вдруг обнаруживается, что ты лежишь, разбившись о скалы.

После того как на сроке двадцать восемь недель я потеряла ребенка, после того как я вернулась из больницы в дом без музыки, мне позвонили.

– Миссис Бакстер? – спросила женщина.

Я едва осознавала, кто я, но все же ответила утвердительно.

– Даниэль здесь. Ваш сын ждет вас.

Сначала я подумала, что это жестокая шутка. Я швырнула телефонную трубку в стену, а когда телефон зазвонил снова, я просто его отключила. Макс пришел с работы и увидел валяющуюся трубку. Я пожала плечами. Сказала, что не знаю, как это произошло.

На следующий день опять раздался звонок.

– Миссис Бакстер, прошу вас. Даниэль ждет.

Неужели это на самом деле так легко? Неужели я могу попасть в другой мир, чтобы довести начатое до конца: найти своего сына, забрать его оттуда, где мы его оставили? Я узнала адрес и, пообедав, впервые после того как вышла из больницы, переоделась. Нашла ключи от машины и кошелек. Поехала.

Я обалдело уставилась на белые столбы, на огромную лестницу, ведущую к зданию. Я оставила машину на круговой подъездной дорожке, черной и похожей на язык, и медленно вошла внутрь.

– Вы, наверное, миссис Бакстер? – поинтересовалась женщина за стойкой секретаря.

– Даниэль, – сказала я. Имя сына выкатилось из моего рта, как гладкая круглая конфета. Спаситель. – Я приехала за Даниэлем.

Она исчезла в задней комнате и мгновение спустя появилась с маленькой картонной коробкой.

– Он здесь, – сказала она. – Соболезную вашему горю.

Коробка была размером не больше футляра от часов. Я не могла к ней прикоснуться. Подумала, что если протяну руку – могу лишиться чувств.

Женщина подала мне коробку, и я увидела, как мои руки крепко обхватили ее. Я услышала свой голос, который произнес: «Спасибо». Как будто только об этом я и мечтала.

Я уже несколько лет не приезжала в гости к Рейду с Лидди. Двор перед домом изобилует цветами, в основном розами, – это работа Макса. На лужайке бельведер, выкрашенный в белый цвет и обвитый гелиотропом, который подкрадывается, словно вор за драгоценностями. Потрепанный грузовичок Макса стоит за золотистым «лексусом».

Дверь открывает Лидди и, онемев от удивления, смотрит на меня.

Вокруг глаз и рта у нее залегли крошечные морщинки. Она выглядит уставшей.

Я хочу ее спросить: «Ты счастлива? Ты знаешь, во что ввязываешься?»

Но вместо этого произношу:

– Я могу поговорить с Максом?

Она кивает, и через секунду появляется Макс. На нем та же рубашка, в какой он был в суде, но уже без галстука. И он переоделся в джинсы.

От этого мне становится легче. Мне даже удается сделать вид, что я разговариваю с тем, старым Максом.

– Войдешь?

В глубине прихожей я вижу Рейда и Лидди. Меньше всего мне хочется входить в этот дом.

– Может быть, прогуляемся?

Я киваю на бельведер. Макс выходит на крыльцо и босиком идет за мной к деревянной постройке. Я сажусь на ступеньки.

– Я этого не делала, – говорю я.

Наши с Максом плечи соприкасаются. Сквозь ткань рубашки я чувствую тепло его тела.

– Знаю.

Я вытираю глаза.

– Сначала я потеряла сына. Потом потеряла тебя. Теперь я вот-вот потеряю свои эмбрионы и, скорее всего, работу. – Я качаю головой. – Ничего не останется…

– Зои…

– Забирай их, – говорю я. – Забирай эмбрионы. Только… пообещай мне, что все закончится. Что ты не позволишь своим адвокатам притащить в зал суда Люси.

Он опускает голову. Не знаю, то ли он молится, то ли плачет, то ли одно и другое.

– Даю слово, – обещает Макс.

– Ладно. – Я вытираю руки о колени и встаю. – Ладно, – повторяю я и быстро иду к машине, хотя и слышу, как Макс что-то кричит мне вслед.

Я не обращаю на него внимания. Сажусь в машину, сдаю назад и останавливаюсь у почтового ящика. И хотя отсюда мне ничего не видно, я представляю, как Макс бросается в дом поделиться с Рейдом и Лидди радостной новостью. Вижу, как они обнимаются.

Звезды осыпались с неба и упали на крышу моей машины. Казалось, мне между ребрами вогнали меч – я потеряла детей, которых у меня никогда не было.

Меня ждет Ванесса, но я еду не домой. Я бесцельно поворачиваю налево и направо, пока не оказываюсь в поле, где-то за аэропортом, рядом со спящими самолетами. Я лежу на капоте машины, прижавшись спиной к ветровому стеклу, и наблюдаю, как в темноте с гулом садятся самолеты. Кажется, что они так близко, что я могу коснуться их брюха. Гул оглушает. Я не слышу ни своих мыслей, ни рыданий – что меня абсолютно устраивает.

Я собираюсь достать гитару, но это кажется бессмысленным. Именно ее я приносила в школу, чтобы научить Люси играть. Я хотела дать ее девочке на время.

Интересно, что она сказала? Является это обвинение пропастью между тем, кто она есть, и тем, кем ее видят родители? Или я не врубилась и неверно интерпретировала ее высказывания? Может быть, она не сомневается в собственной ориентации; может быть, мне это только показалось из-за суда, а я уже собственными красками разукрасила чистый холст, которым на самом деле является Люси.

Я достаю из чехла гитару и снова лезу на капот. Мои пальцы лежат на грифе, лениво поглаживают лады, как будто встретили старого любовника, правая рука ударяет по струнам. Но вдруг между струн мелькает что-то яркое, и я аккуратно выуживаю этот предмет, чтобы он не упал в эф.

Это аккорды к «Безымянной лошадке». Написанные моим почерком. Я отдала их Люси в тот день, когда мы разучивали эту песню.

На обороте зеленым маркером нарисованы пять параллельных линий. Нотный стан. На верхней линии две косые черты, словно сошедшие с рельсов вагоны.

Не знаю, когда Люси оставила это послание, но факт остается фактом. Из всех музыкальных символов Люси выбрала цезуру.

Интервал в музыке.

Короткую паузу, когда время замирает.

А потом, когда исполнитель желает, мелодия возобновляется.