Текст книги "Дело совести (сборник)"
Автор книги: Джеймс Бенджамин Блиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 56 страниц)
– Бритва Оккама – не закон природы, – отозвался Руис-Санчес, – а так, удобство от эвристики; короче, наука имеет много гитик. Кроме того, Агронски, работает она только когда надо найти простейшее решение проблемы, удовлетворяющее всем фактам. Что до фактов, ты их знаешь явно не все; далеко не все.
– Ну так просвети, – состроив благочестивую мину, произнес Агронски. – Я внимательно слушаю.
– Итак, ты голосуешь за то, чтобы планету закрыть? – уточнил Микелис.
– Да, конечно, я что, Майк, неясно выражался?
– Пускай на пленке четко зафиксируется, да или нет, – пояснил Микелис. – Ну что, Рамон, дело за нами. Давай, я начну. Пожалуй, теперь я готов.
– Конечно, Майк, конечно.
– В таком случае, – начал Микелис все тем же мрачновато-бесстрастным тоном, – мне хотелось бы сказать, что джентльмены эти глупцы, причем глупцы опасные, так как при всем при том считаются учеными. Пол, ухищрения твои яйца выеденного не стоят; речь не о них. Я даже не предлагаю подчистить запись, чтоб тебе не казалось, будто со мной надо как-то еще отношения налаживать. Как ты и просил, будем обсуждать только цель, которой ты хотел добиться.
Довольная усмешка на лице у Кливера стала несколько менее лучезарной.
– Не тяни, – сказал он и поплотнее укутал ноги одеялом.
– Ни о каком арсенале и речи идти не может, – продолжил Микелис – Все твои доводы – или полуправда, или откровенная чушь. Например, дешевая рабочая сила. Чем это, интересно, ты собираешься литианам платить? Что такое деньги, они не знают, а предложить взамен нам нечего. Практически все, что им нужно, у них есть, менять свой жизненный уклад они явно не собираются, и даже тому, что мы считаем величайшими достижениями земной цивилизации, они не завидуют ни капельки. Допустим даже, они действительно непрочь начать развивать космонавтику – так в самом скором времени и без нас управятся: ионные ракетные двигатели у них уже есть, а без принципа Хэртля ближайшие лет сто как-нибудь обойдутся.
Взгляд его скользнул вкруг плавно загибающихся стенок комнаты, неярко блестящих в газовом свете.
– К тому же, – произнес он, – по-моему, пылесос с сорока пятью патентованными насадками им тут явно ни к чему. Так чем ты собирался платить литианам на этом своем термоядерном производстве?
– Знаниями, – ворчливо отозвался Кливер. – Они много что были бы не прочь узнать.
– Какими знаниями, Пол? Ведь именно то, что они хотели бы узнать, ты как раз сказать им не сможешь, если собираешься использовать как рабочую силу. Что, будешь учить их квантовой механике? Нет; это было бы опасно. Преподавать им нуклеонику, гильбертов анализ, теорию Хэртля? Нет; тогда они смогут додуматься до чего-нибудь, по-твоему, опасного. Учить их, как извлекать титан из рутила, как добывать достаточно железа, чтобы начать развивать электродинамику; или как перейти из этого их, каменного – я бы сказал, глиняного – века в эру пластмасс? Разумеется, нет. Короче, предложить им в плане знаний нам нечего. Если твоя идея пройдет, все это будет засекречено, а работать на таких условиях литиане не согласятся.
– Предложи им другие условия, – отрезал Кливер. – Если понадобится, просто скажи им, что делать, нравится там это или нет. Да и ввести тут в обращение деньги – проще пареной репы. Даешь змее бумаженцию, на которой написано, что та стоит один доллар, а за эту бумаженцию целый день вламывать надо.
– А для пущей убедительности ткнуть дулом в живот, так? – вставил Руис-Санчес.
– Зачем же тогда вообще оружие выпускается? Или чтобы целить в кого-нибудь, или уж лучше сразу на помойку выкидывать.
– То есть рабство, – подытожил Микелис. – Так, с дешевой рабочей силой вроде разобрались. Голосовать за рабство я не собираюсь. Рамон явно тоже. Агронски?
– Ну, – замялся Агронски, – нет, наверно… Это так важно?
– А то нет! Какого черта мы тут, собственно, делаем? Мы обязаны думать не только о себе, но и о литианах, иначе это не комиссия будет, а пустая трата времени и сил. Если нужна дешевая рабочая сила – пожалуйста, бери любую планету, порабощай, и вперед.
– Каким это образом? – поинтересовался Агронски. – Какую еще любую планету – никаких других планет нет; в смысле, с разумной жизнью пока больше не попадались. Не поработишь же марсианского песчаного краба!
– Что приводит нас к вопросу и о собственном благе, – вмешался Руис-Санчес – О котором тоже забывать вроде бы не положено. Вы вообще в курсе, что рабовладение делает с рабовладельцами? Медленно убивает.
– Все работают, получают деньги и рабством это не считают, – заявил Агронски. – Я, например, никоим образом не возражаю против еженедельного чека.
– На Литии денег нет, – неколебимо произнес Микелис. – Если мы захотим ввести их в обращение, это придется делать только силой. Труд из-под палки суть рабство. Что и требовалось доказать.
Агронски молчал.
– Говори же, – потребовал Микелис – Так или нет.
– Н-наверно, так, – протянул Агронски. – Не горячись, Майк, на пустом-то месте.
– Кливер?
– «Рабство» – это просто ярлык, – мрачно отозвался тот. – И нечего тут разводить турусы на колесах.
– Повтори, что ты сказал!
– Ну ладно, ладно. Черт побери, Майк, я же не хотел. Но можно ведь придумать какую-нибудь разумную систему оплаты…
– Придумывай, придумывай – а я посмотрю, – отозвался Микелис, резко встал, прошагал к плавно загибающемуся подоконнику и снова сел, глядя в темноту, расчерченную дождевым пунктиром. Руис-Санчес никогда бы раньше не подумал, что химик способен на столь глубокие переживания. Впрочем, дивился священник не только Микелису, но и себе самому; ему и в голову не пришло бы использовать как довод денежную сторону вопроса. Микелис, сам того не подозревая, затронул старое больное место всей церковной доктрины – вопрос, официальное разрешение которого никогда не совпадало со внутренним убеждением Руис-Санчеса. Ему вспомнилось стихотворение, подводившее своего рода черту под этим древним спором, стихотворение, написанное еще в 1950-е:
На ногах не стоит,
обеззубела старая церковь,
и нешек не клеймит уж с амвона,
и посох епископский
сально лоснится…
«Нешек» – это когда дают деньги в долг под проценты (грех, некогда именовавшийся ростовщичеством, за который Данте отправлял прямиком в ад). А теперь вот Майк, даже христианином не будучи, утверждает, что деньги сами по себе – это форма рабства. Вот уж действительно, место больное, и весьма.
– Итак, – говорил тем временем Микелис, – я продолжаю. Как ты там, Пол, сказанул… система автоматической безопасности? Думаешь, литиане ни в жизнь не расчухают всех этих твоих секретных премудростей, не смогут ничего никому рассказать, и никакой проверки на благонадежность не надо? Так вот, ничего подобного – мог бы и сам догадаться, знай ты литиан хоть чуть-чуть. Они потрясающе умны, и многие ключевые знания у них уже есть. Я кое-что рассказал им о магнетизме, так они впитали все, до последней капли, и тут же пустили в ход – с невероятной, сверхъестественной изобретательностью.
– А я, – вставил Руис-Санчес, – предложил им, пожалуй, довольно эффективный способ добычи железа. Стоило мне только намекнуть, они тут же взяли с низкого старта и уже набрали весьма приличный темп. Им достаточно самого незначительного намека…
– На месте ООН я посчитал бы и то, и другое откровенной изменой, – отрывисто произнес Кливер. – Кстати, Майк, запись можно иногда выключать – если еще не слишком поздно. Может, змеи сами знали уже и о железе, и о магнетизме, просто обижать вас не хотели?
– Не учи ученого, – отмахнулся Микелис – Запись включена и останется включенной, как ты и требовал. Если вдруг передумаешь там что-нибудь – отметишь в персональном отчете; а сейчас нечего провоцировать меня под сукно что-то прятать. Не выйдет.
– Вот всегда так, – сказал Кливер. – Я же только помочь хотел.
– Если так, спасибо. Но у меня еще не все. По-моему, то, чего ты хотел добиться, будь это даже возможно, совершенно бесполезно. Тот факт, что тут полно лития, еще не значит, что мы наткнулись на золотое дно, сколько бы там литий на Земле ни стоил… Дело в том, что здешний литий на Землю не переправишь. Плотность у него так мала, что на корабле поместится ну максимум тонна; одна перевозка обойдется гораздо дороже, чем все, что сумеешь на продаже выручить. Странно, кстати, что ты не в курсе: на нашей родной Луне лития – хоть завались; но тащиться за ним на какие-то четверть миллиона миль – и то считается неэкономичным. Что уж говорить о пятидесяти световых годах – в милях это триста четырнадцать миллиардов! Из такой дали невыгодно даже радий тащить… А переть оборудование на Литию вряд ли выйдет рентабельней. Для больших электромагнитов железа тут все равно не хватит. Пока ты доставишь сюда всякие ускорители, масс-хроматографы… это влетит ООН в такие деньги, что всего здешнего пегматита не хватит покрыть расходы. Что, Агронски, разве не так?
– Я, конечно, не физик… – произнес Агронски с еле заметной усмешкой. – Но выделить металл из руды, а потом хранить его обойдется черт-те во сколько… Что да, то да. В здешней атмосфере сырой литий горит, как фосфор; значит, хранить и обрабатывать придется в масле. Что уже дико дорого.
Микелис перевел взгляд на Кливера; потом – снова на Агронски.
– Именно, – проговорил он. – И это еще только начало. На самом-то деле весь план от начала до конца – чистейшая химера.
– А что, Майк, у тебя есть план получше? – еле слышно поинтересовался Кливер.
– Надеюсь, да. Мне кажется, мы можем у литиан много чему поучиться – да и они у нас тоже. Общественная система их работает не хуже самого совершенного из наших физических механизмов, причем без какого-либо явного подавления личности. В смысле социальных гарантий здешнее общество последовательно либерально – причем безо всякого «гандизма»; никакой тотальной дезорганизации, никакой сельской архаики, никакого разбойничьего перераспределения. Это общество в равновесии – в устойчивом химическом равновесии… Что касается идеи клепать тут водородные бомбы – анахронизма безумней мне еще как-то и не встречалось; это все равно, что переоборудовать космический корабль под гребную галеру с рабами на веслах – далее по списку. Здесь, на Литии, мы близки к разгадке настоящей Тайны, с большой буквы, которая сделает все бомбы и прочий антиобщественный хлам не актуальней кандалов… И, плюс ко всему, – подожди, Пол, я еще не закончил, – плюс ко всему, в некоторых чисто технических вопросах литиане опередили нас на десятилетия – так же, как мы их в некоторых других. Ты бы посмотрел, чего они добились в смежных дисциплинах: историохимии, иммунодинамике, биофизике, тератаксономии, осмотической генетике, электролимнологии, всего и не счесть. Удосужился бы смотреть – не смог бы не увидеть… По-моему, мы должны сделать гораздо больше, чем просто объявить планету открытой. В конце концов, это – пассивный шаг. Мы должны понять: то, что Литию можно как-то использовать, это только начало. На самом-то деле мы остро в ней нуждаемся. Вот на чем надо сделать упор в нашей рекомендации. Микелис отделился от подоконника и встал, пристально оглядев сверху вниз коллег-комиссионеров; особенно долго взгляд его задержался на Руис-Санчесе. Священник улыбнулся химику – скорее тоскливо, нежели восхищенно – и снова уставился на носки собственных туфель.
– Ну что, Агронски, – проговорил Кливер, выплевывая слова, будто пули после операции без наркоза в Гражданскую войну. – Нравится тебе такая картинка?
– Нравится, – медленно, но решительно отозвался Агронски; эта его особенность – высказывать то, что думает, стоит только попросить – всегда казалось Руис-Санчесу в высшей степени похвальной, хотя могла и до белого каления доводить. – В том, что говорит Майк, безусловно есть смысл. Странно, если б его не было; понимаешь, о чем я? К тому же еще одно очко в его пользу: он высказал что думает безо всяких предварительных ухищрений.
– Да не будь таким тупицей! – не выдержал Кливер. – Кто мы, ученые или бой-рэйнджеры какие-нибудь? Да любой разумный человек принял бы те же меры предосторожности против большинства слезливых доброхотов!
– Может, и так, – сказал Агронски. – Впрочем, не уверен. Что в этом глупого – быть доброхотом? Что, хотеть добра – это неправильно? По-твоему, лучше быть злохотом – что бы это, черт возьми, ни значило? И мне как-то до сих пор кажется, что все эти твои «меры предосторожности» происходят от слабости аргументации. Что до меня, то терпеть не могу, когда мною пытаются манипулировать; и когда обзывают тупицей, кстати, тоже.
– Да послушай, ради Бога…
– Нет, теперь послушай ты, – на одном дыхании выпалил Агронски. – Прежде чем успеешь еще как-то меня обозвать, довожу до твоего сведения, что, по-моему, несмотря ни на что, прав все же ты, а не Майк. Методы твои мне не нравятся, но цель кажется разумной. Согласен, главные твои доводы Майк разнес в пух и прах. Тем не менее, что касается моего мнения, можешь пока считать, что лидируешь – но не более, чем на нос.
Он умолк, тяжело дыша и неприязненно глядя на физика.
– На нос, Пол. Не более того. Имей в виду.
Микелис пожал плечами, прошагал к своему пуфу и сел, неуклюже зажав ладони между коленей.
– Я сделал все, что мог, Рамон, – проговорил он. – Пока, похоже, ничья. Посмотрим, что получится у тебя.
Руис-Санчес набрал полную грудь воздуха. От того, что сейчас сделает, ему будет больно до конца жизни, пусть даже и время – лучший лекарь. Принятое решение уже стоило ему долгих часов раздумий и мучительных сомнений. Но он верил, что так надо.
– Я не согласен ни с кем из вас, – произнес он, – разве что отчасти с Кливером. Я тоже считаю, что в докладе Литию следует отнести к категории «Три-Е». Но не только. С расширением «Икс-один».
У Микелиса от изумления глаза чуть не вылезли из орбит. Даже Кливер явно не мог поверить собственным ушам.
– «Икс-один»… – хрипло сказал Микелис – Но это же карантин. Между прочим…
– Совершенно верно, Майк, – прервал его Руис-Санчес. – Я голосую за то, чтобы запретить всякие контакты литиан с человеческой расой. И не только на ближайшее время, не на столетие там, другое – а навечно.
VIII
Навечно.
Слово это не вызвало взрыва негодования, которого Руис-Санчес так опасался – и на который в глубине души рассчитывал. Очевидно, слишком они уже устали. Прозвучавшее заявление, похоже, оглушило их и кануло в пустоту – словно бы настолько выбивалось из привычного порядка вещей, что теряло всякий смысл вообще. Трудно сказать, кто был более ошарашен – Кливер или же Микелис. С уверенностью Руис-Санчес мог сказать одно: первым опомнился Агронски и теперь буквально прял ушами, старательно давая понять, что готов слушать, как только Руис-Санчес одумается.
– Ну, – начал Кливер, как-то по-стариковски мотнул головой и снова: – Ну…
– Пожалуйста, Рамон, объяснись, – произнес Микелис, стискивая и разжимая кулаки. Голос его был все так же бесстрастен, но Руис-Санчесу показалось, что он различает нотки боли.
– Да, конечно. Но, предупреждаю, разговор будет долгий и… путями окольными. То, что я должен сказать, представляется мне чрезвычайно важным; я не хочу, чтоб оно было с порога отринуто как следствие моего специфического образования или предрассудков – может, и любопытное как патология, но не имеющее к нашей проблеме прямого отношения. Свидетельство тому, чем я должен с вами поделиться… подавляющее. По крайней мере, меня оно подавило, и совершенно против моей воли.
Сухой, наукообразный тон преамбулы вкупе с интригующим подтекстом сделали свое дело.
– А еще надо, чтобы мы поняли, – вставил Кливер, к которому вернулась толика его всегдашнего нетерпения, – будто свидетельство это религиозное и лопнет, как мыльный пузырь, если сразу взять и выложить.
– Да тихо ты, – сосредоточенно сказал Микелис. – Слушай.
– Спасибо, Майк. Хорошо, начнем. По-моему, этот мир – то, что в просторечии именуется подставой. Сейчас я вкратце объясню, что имею в виду – точнее, как пришел к такому выводу… Итак: Лития – сущий рай. Чем-то она походит на другие планеты, но больше всего напоминает Землю до Адама, до первого ледникового периода. На этом сходство кончается, поскольку здесь ледниковый период так и не наступил, и жизнь продолжалась как в раю, чего на Земле дозволено не было.
– Миф, – кисло сказал Кливер.
– Я пользуюсь терминологией, с которой знаком лучше всего; пожалуйста, возьмите другую – и увидите, что ничего не меняется. Лес тут совершенно смешанный; беспрепятственно сосуществуют растения, которые развивались в самые разные ботанические периоды: цикады бок о бок с цикладелиями, хвощ гигантский – с цветковыми деревьями. В основном это относится и к животным. Не то чтобы лев лежал рядом с ягненком, но аллегорически можно выразиться и так. Паразитизм случается куда реже, чем на Земле, а крупных хищников почти нет – разве что в море. Наземные животные, ныне живущие, почти поголовно травоядные – а растительный мир так тонко, изощренно, типично по-литиански организован, что растения если и «враждуют», то скорее с животными, чем друг с другом… Это необычная экология, и самое странное в ней – рациональность; предельная, чуть ли не маниакальная зацикленность на двусторонних отношениях. Может показаться, будто вся эта планета не сотворена, а сочинена – своего рода балет по мотивам теории множеств… И живет в здешнем раю доминирующее создание, литианин, человек Литии. Создание это рационально. Оно подчиняется – словно бы по природе своей, без принуждения или указаний свыше – высочайшим этическим нормам, какие только есть на Земле. Нормы эти не нуждаются в каком-то юридическом закреплении; получается так, будто все следуют им как чему-то совершенно естественному, хоть явно никто ничего и не формулировал. Ни преступности, ни каких бы то ни было иных отклонений от нормы нет и в помине. При этом ни в коем случае не скажешь, будто все литиане вылеплены по одному шаблону – что было бы нашим, очень скверным и только лишь частичным решением сей этической дилеммы; напротив, они высокоиндивидуальны. В жизни их нет места принуждению – но антиобщественных поступков почему-то никто не совершает. Даже слов таких в литианском нет.
Магнитофон пискнул – негромко, но пронзительно, – объявив, что вставляет новую пленку. Длиться вынужденная пауза должна была секунд восемь, и Руис-Санчес вдруг решил этим воспользоваться. Когда магнитофон снова издал писк, священник быстро проговорил:
– Майк, останови ненадолго, я хочу тебе один вопрос задать. Какой вывод ты можешь сделать из того, что я говорил?
– Как «какой» – да тот же, что и раньше, – медленно проговорил Микелис. – Невероятно развитая социальная наука, опирается на точнейшую систему психогенетики. Я бы сказал, этого более чем достаточно.
– Замечательно. Я продолжаю. Сначала я думал так же, как ты. Потом я стал задаваться всякими… коррелятивными вопросами. Например: как получается, что у литиан не только не происходит отклонений от этических норм – представьте себе, ни единого отклонения! – но и сами эти нормы, выполняемые стол; безупречно, совпадают, пункт за пунктом, с теми, которым пытаемся следовать мы? Если это просто совпадение, то самое невероятное, какое может быть. Вдумайтесь, пожалуйста: отличия ведь неуловимы, абсолютно! А даже на Земле не было ни одного общества, где сложились бы в точности такие же заповеди, как христианские – хоть моисеевы. Да, конечно, иногда доктринальные отличия представлялись незначительными – в прошлом веке, например, чрезвычайно популярны были всякие синтетические построения; теософия там, Голливуд-Веданта… Но ни одна этическая система у нас, если развивалась независимо от христианской, не совпадала с той пункт за пунктом. Ни митраисты, ни мусульмане, ни ессеи – даже они, которые то ли оказали основополагающее воздействие на раннее христианство, то ли, наоборот, сами подпали под его влияние, даже они соглашались с христианами не по всем этическим вопросам… А что находим мы на Литии, в пятидесяти световых годах от Земли и у расы, похожей на людей не больше, чем человек на кенгуру? Христианскую этику чистой воды, с точностью до терминологии и аксессуаров. Не знаю, что скажете вы, а по мне, так это абсолютно невозможно – математически невозможно. Если не предположить одной вещи; сейчас объясню, какой.
– Э-э, не так быстро, – угрюмо проговорил Кливер. – Не понимаю, что вообще за твердолобость – в космосе, в пятидесяти световых годах от Земли, и нести такую чушь.
– Твердолобость? – переспросил Руис-Санчес агрессивней, чем намеревался. – По-твоему, во всех истинах земных автоматически следует усомниться, когда в космосе? Если ты еще не забыл, Пол, квантовая механика работает на Литии ничуть не хуже, чем на Земле – а, исходя из этого, ты себя твердолобым почему-то не считаешь. Если в Перу я верю, что вселенная и все сущее в ней созданы Богом и Ему подвластны, не вижу ничего твердолобого в том, чтобы верить в то же самое и на Литии. Так что, не тверже, чем у некоторых; «того хотят – там, где исполнить властны то, что хотят» [15]15
Данте Алигьери, «Божественная комедия» («Ад», песнь третья, пер. М.Лозинского).
[Закрыть].
Как всегда, великая фраза потрясла его до глубины души. Но, очевидно, для остальных это был пустой звук; и что же, для них не остается надежды? Нет, нет. Врата те никогда не захлопнутся перед ними, покуда живы они, что бы ни жужжали им шершни за знаменем без девиза. Надежда пребудет с ними.
– В какой-то момент мне показалось: вроде бы случайно приоткрылся пожарный выход. Штекса обмолвился, что они хотели бы уменьшить прирост населения – подразумевая, что не прочь ввести в каком-то виде контроль за рождаемостью. Но, как выяснилось, контроль за рождаемостью – в том понимании, в каком строжайше запрещен церковью – на Литии просто невозможен, и Штекса, очевидно, имел в виду какой-нибудь контроль за плодовитостью, на что церковь дала свою авторитетную санкцию давным-давно. Так что даже в такой мелочи я снова вынужден был признать, что нам, с нашими высочайшими помыслами, отвесили очередной увесистый щелчок по носу: литиане – по природе своей, не напрягаясь – живут так, как, в нашем представлении, могут жить только святые… Примите притом во внимание, что, посети Литию, скажем, мусульманин, ничего подобного он не обнаружил бы; разве что, некую форму полигамии – но из тех соображений и в том виде, которые вызвали б у него лишь отвращение. То же самое было бы, скажем, с даосистом; и с зороастрийцем, если такие еще остались; да хоть с древним греком. Но что до нас четверых – да-да, Пол, включая и тебя; несмотря на все эти свои издевки и агностические штучки, в глубине души ты придерживаешься христианской этики, – мы четверо столкнулись с невероятным, чудовищным совпадением. Невероятным даже не по космическим меркам – это сравнение затерто до банальности, да и недостаточно сильно, – а бесконечно, абсолютно невероятным. Наверно, разве что тень старика Кантора могла бы оценить это по достоинству.
– Минуточку, минуточку, – вмешался Агронски. – Майк, в антропологии я ни уха, ни рыла и нить как-то утерял. Что там святой отец говорил о смешанном лесе, я еще более или менее понял, а вот дальше… Как оно, правда?
– По-моему, да, – медленно проговорил Микелис. – Другое дело, можно еще поспорить, что все это означает – и означает ли вообще. Продолжай, Рамон.
– Продолжаю; до конца еще далеко. Значит, мы говорили о планете – и о литианах. О, про литиан можно говорить долго. Пока что я пересказывал только самые очевидные факты. И можно упомянуть еще множество не менее очевидных. Ни наций, ни территориальных конфликтов у литиан нет и в помине; хотя, если взглянуть на карту – все эти мелкие материки и архипелаги, разнесенные на тысячи миль, – совершенно очевидно, что без конфликтов тут ну никак не могло обойтись. И эмоции, и страсти у литиан есть – но на иррациональные поступки они их никогда не толкают. Язык – один, всеобщий, и так было всегда, что опять же невозможно из географических соображений. Все на планете – большое и малое – сосуществует с литианами в гармонии. Короче, такого просто быть не может – тем не менее есть… Майк, ты говорил, что литиане – это образец того, как людям следовало бы себя вести; я пойду дальше и скажу, что когда-то люди так себя и вели – в Раю, до грехопадения. Более того, в качестве примера литиане для нас абсолютно бесполезны, потому что до самого Второго пришествия подражать их поведению сумеет ничтожно малая доля населения Земли. Люди, в отличие от литиан, несут печать некоего врожденного несовершенства – первородного греха, если угодно – и, сколько тысячелетий уже ни лезем из кожи вон, от идеала нашего мы дальше, чем когда бы то ни было; литиане же от своего и не отклонялись… И не позволяйте себе забыть хоть на мгновение, что идеалы эти на обеих планетах совпадают. Невероятно, но факт… А вот еще один небезынтересный факт. Причем именно факт, как его ни интерпретируй. Литианин – существо логическое. В отличие от самого последнего из землян, у него нет ни богов, ни мифов, ни легенд. Он не верит в сверхъестественное – или, на нынешнем варварском жаргоне, в «паранормальное». У него нет традиций. Для него нет табу. Он ни во что не верует – кроме безличной уверенности в том, что народ его способен к бесконечному самосовершенствованию. Он рационален, как машина. Единственное, чем литианин отличается от какого-нибудь органического компьютера, – тем, что придерживается норм морали… А это, заметьте, совершенно иррационально. Мораль всегда основывается на некоем наборе предпосылок, изначально «дарованных» аксиом – хотя в постулате о Дарителе литианин как раз и не нуждается. Штекса, например, верит в неприкосновенность индивидуума. А почему? Логическим путем к такой предпосылке никак не придешь. Это аксиома. Или: Штекса верит в право на юридическую защиту, в равенство всех перед законом. Почему? Действовать рационально можно, исходя из предпосылки, но чисто логически додуматься до самой предпосылки… Аксиомы не выводятся. Если предположить, допустим, что ответственность перед законом должна быть разной, в зависимости, там, от возраста или семейного положения, можно как-то рационально поступать, исходя из этого, – но чисто логически к самой предпосылке не прийти… Начинается-то обычно с убеждения: «Я верю, что все люди должны быть равны перед законом». Это изъявление веры, и не более того. Но вся литианская цивилизация построена так, будто можно, основываясь на чистом разуме, дойти до основных аксиом христианства и всей нашей земной западной цивилизации – в то время, как очевидно, что это невозможно. Что для одного рационалиста аксиома, для другого сущее безумие.
– Аксиома и есть аксиома, – пробурчал Кливер. – Аксиомы не происходят от веры, аксиомы вообще ниоткуда не происходят. Они самоочевидны – это и есть определение аксиомы.
– Так было, пока физики не разнесли это определение в пух и прах, – сказал Руис-Санчес с каким-то злорадным удовлетворением. – Есть аксиома, что через точку можно провести только одну прямую, параллельную данной. Может, это и самоочевидно, но неверно – так ведь? Также самоочевидно, будто материя тверда. Давай, Пол, ты же физик; пни камень и скажи: «Сим опровергаю епископа Беркли» [16]16
Джеймс Восуэлл (1740–1795), «Жизнь Сэмюела Джонсона», т. I, запись от 06.08.1763: говоря о теории епископа Беркли (1685–1753), будто материи не существует, Босуэлл заметил, что хоть они и убеждены, что это не так, опровергнуть им нечем. На что Джонсон (1709–1784) с силой ударил ногой по большому камню и заявил: «Сим опровергаю».
[Закрыть].
– Как странно, – негромко проговорил Микелис – А ведь действительно, вся культура литиан буквально одержима аксиомами, и они об этом даже не подозревают. Пол, мне тоже это давно не давало покоя – вот только я не давал себе труда толком сформулировать, что такое меня беспокоит. Если вдуматься, вся литианская логика строится на бесконечных допущениях, не подтверждаемых ничем – хотя, как правило, литианам свойствен куда более изощренный подход. Да взять хоть химию твердого тела. Наука эта – логичней некуда; но стоит докопаться до самых фундаментальных ее предпосылок, и обнаружится аксиома: «Материя реальна». Откуда они это знают? Как можно до такого логически дойти? Допущение-то, по-моему, весьма шаткое. А если я скажу, что атом – это дырка верхом на дырке и дыркой погоняет – как, интересно, они меня опровергнут?
– Но их система работает, – вставил Кливер.
– Наша теория твердого тела тоже работает, – произнес Микелис, – но исходя из противоположных аксиом. Да и не о том сейчас речь, работает теория или нет. Вопрос-то стоит, что именно работает. Я вот, например, не понимаю, хоть тресни, как вообще работает литианская логика – по-моему, все это циклопическое сооружение давно должно было рассыпаться, как карточный домик. Оно не держится ни на чем. Если вдуматься, то предположение «материя реальна» совершенно безумно; все естественнонаучные данные указывают строго в противоположную сторону.
– Вот что я вам скажу, – проговорил Руис-Санчес. – Вы мне, конечно, не поверите, но я все равно скажу; должен сказать. Это сооружение стоит, потому что его поддерживают. Ответ очень прост, и другого ответа нет. Но прежде я хотел бы упомянуть еще один факт… У литиан – полностью внешняя физическая рекапитуляция.
– Это еще что значит? – поинтересовался Агронски.
– Вы в курсе, как развивается человеческий зародыш. Сначала это нечто одноклеточное; затем – простейшее многоклеточное, вроде пресноводной гидры или медузы. Потом зародыш развивается очень быстро – становится по очереди рыбой, амфибией, рептилией, простейшим млекопитающим и, наконец, человеком. Не знаю, как у геологов, а у биологов это называется рекапитуляцией… Термин означает, что зародыш проходит все стадии эволюции, от одноклеточного организма до человека, но всего за девять месяцев. В какой-то момент, например, у зародыша появляются жабры, хоть они ему и ни к чему. Почти до самого рождения у него остается хвост – а в некоторых уникальных случаях и после рождения; а соответствующая рудиментарная мышца – в лоннокопчиковом поясе – есть даже у взрослых. У женщин она становится мышечным кольцом влагалища. В последние несколько месяцев перед появлением на свет система кровообращения у зародыша еще как у рептилий – и если не успеет перестроиться, то ребенок рождается с «синим» пороком: тетрадой Фалло, незаращенным артериальным протоком или еще каким сердечным заболеванием, когда венозная кровь смешивается с артериальной, что характерно для кровообращения у рептилий. И так далее.
– Понимаю… – протянул Агронски. – Идея, по крайней мере, знакома, просто термин не встречался. Да и никогда, кстати, не думал, что сходство настолько близкое.
– Э… да, так вот, литиане тоже проходят всю эту цепочку метаморфоз – только вне материнского тела. Вся Лития – это одно исполинское лоно. Литианка откладывает яйца в брюшную сумку – как у земных кенгуру; потом яйца оплодотворяются, и литианка отправляется рожать в море. Но на свет при этом появляется вовсе не миниатюрное подобие взрослого литианина, отнюдь нет; новорожденный литианин больше всего похож на рыбешку-малька, вроде нашей миноги. Какое-то время рыбешка живет в море; потом, когда развиваются зачатки легких, переселяется на отмель. Через какое-то время грудные плавники становятся лапами, а земноводная рыба – амфибией, и отползает сквозь прибрежный ил дальше и дальше вглубь леса, осваивается с тяготами жизни на суше. Когда лапы достаточно окрепнут, юные литиане уже напоминают лягушек – видели, наверно, прыгают при луне в прибрежных холмах такие потешные твари, довольно крупные; за ними еще местные крокодилы охотятся… Многим тем не менее удается улизнуть; и прыгучесть еще не раз сослужит им хорошую службу. Они переселяются в джунгли и там претерпевают следующую метаморфозу – становятся небольшими рептилиями, вроде кенгуру, которых мы зовем «попрыгунчики». Главная метаморфоза при этом затрагивает систему кровообращения: из такой, как у рептилий, еще позволяющей некоторое смешение венозной и артериальной крови, она становится как у наших птиц, и к мозгу теперь поступает только артериальная кровь, насыщенная кислородом. Примерно тогда же они становятся изотермичны и гомеостатичны, как млекопитающие. В конце концов, из джунглей выходят молодые литиане и смешиваются с городским населением; теперь им осталось только получить образование… Но о планете своей они и так уже знают почти все; дело лишь за тем, чтобы цивилизоваться. Инстинкты свои они полностью контролируют; постоянную и нерасторжимую связь со всей природой ощущают; переходный возраст – в физиологическом смысле – позади и от интеллектуальных штудий никоим образом не отвлекает; короче, они уже готовы занять свое место в литианском обществе.
