Текст книги "Дело совести (сборник)"
Автор книги: Джеймс Бенджамин Блиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 56 страниц)
Граф сумрачно кивнул. В датчики свои он вперился совершенно по-ястребиному – но, судя по выражению лица, ничего нового они ему не сообщали.
– Руис-Санчес, – произнес динамик.
Руис подскочил. Голос был Штексы, громкий и четкий. Обернувшись, Руис махнул рукой, и из тени выступил Эгтверчи. Тот не торопился. Даже походка его казалась вызывающей.
– Штекса, это Руис-Санчес, – сказал Руис – Я говорю с Земли – один из наших ученых разработал новую экспериментальную систему связи. Мне нужна ваша помощь.
– Сделать что смогу, рад буду я, – отозвался Штекса. – Жаль, не возвратились вы с землянином другим. Ему не столь рады были мы. Выкорчевали один из прекраснейших лесов наших возле Глещтъэк-Сфата он и друзья его и построили здесь, в городе, здания некрасивые.
– Мне тоже жаль, – произнес Руис-Санчес. Слова не выражали и малой доли того, что он чувствовал, но всего Штексе не объяснишь, да и это было бы незаконно. – Я не теряю надежды когда-нибудь вернуться. Но я звал вас поговорить о вашем собственном сыне.
Повисла недолгая пауза, в течение которой динамик приглушенно и нехарактерно резко шипел, едва ли не повизгивал – смутно знакомо, но вспомнить звук никак не удавалось; видимо, некий фоновый шум – то ли из зала, то ли даже снаружи Дерева. Четкость приема была изумительной; никак не верилось, что Дерево в пятидесяти световых годах.
– Взрослый уже Эгтверчи, – произнес голос Штексы. – Повидал много чудес мира вашего он. С вами он?
– Да, – ответил Руис-Санчес, и снова его прошиб пот. – Но он не знает вашего языка. Я попробую переводить.
– Странно это, – сказал Штекса. – Но послушаю я голос его. Когда домой собирается, спросите у него; много что есть рассказать ему.
Руис перевел вопрос.
– Нет у меня дома, – безразлично отозвался Эгтверчи.
– Эгтверчи, не могу же я так ему и передать. Скажи что-нибудь вразумительное, ради всего святого. Сам знаешь, ты ведь обязан Штексе своим существованием.
– Может, как-нибудь и надо бы навестить Литию, – произнес Эгтверчи; на глазах у него опустилась мигательная перепонка. – Но я никуда не тороплюсь. Пока у меня много дел и на Земле.
– Я слышу его, – сказал Штекса. – Тонок голос его; не так высок сын мой, как наследственностью обусловлено, если не болен он. Что ответил он?
Переводить с пояснениями попросту не было времени. Руис-Санчес передал ответ фактически дословно.
– Значит, – произнес Штекса, – дела важные у него. Хорошо это, и щедро крайне со стороны вашей. Правильно, что не торопится он. Чем занимается, спросите у него.
– Сею раздор, – отозвался Эгтверчи, и ухмылка его стала чуть шире.
Перевести такое дословно Руис-Санчес не мог; подобного понятия в литианском не было и быть не могло. Потребовались четыре длиннейших фразы, чтобы кое-как – и то с большими неточностями – донести до Штексы смысл сказанного.
– Значит, действительно болен он, – произнес Штекса. – Сказать надо было мне, Руис-Санчес. И лучше к нам отослать его. Не вылечить как должно там его вам.
– Он не болен и никуда не полетит, – тщательно подбирая слова, проговорил Руис-Санчес. – Он земной гражданин, и никто не вправе его заставить. Вот почему я просил позвать вас. Штекса, у нас с ним неприятности. Он… делает нам плохо. Я надеялся, у вас получится его переубедить; мы тут бессильны.
Снова – только громче – прорезался тот же нехарактерный звук, визгливый металлический рык, и стих.
– Ненормально и неестественно это, – сказал Штекса. – Не распознаёте его болезнь вы. Я – тоже, но не врач я. Отправить его нам должны вы. Ошибся, как вижу, с даром я. Передайте, что призывается домой он, по закону целого.
– Не слышал ни о каком законе целого, – заявил Эгтверчи, когда ему перевели. – Сомневаюсь, что вообще такой есть. Я сам себе закон, по мере надобности. Передайте ему, что если будет продолжать в том же духе, я в эту дыру вообще никогда не сунусь; скукотища там, должно быть, жуткая.
– Эгтверчи, чтоб тебя!.. – взорвался Микелис.
– Тихо, Майк, хватит. Эгтверчи, до настоящего момента ты соглашался с нами сотрудничать; по крайней мере, сюда явился. Ты что это – специально ради удовольствия перечить отцу и оскорблять его? Штекса гораздо умнее тебя; почему бы тебе хоть на минутку не прекратить это ребячество и не послушать его?
– Потому что не хочу, – ответил Эгтверчи. – И от ваших, приемный отец мой, речей вкрадчивых никак не захочу. Не виноват же я, что родился литианином и что вырос на Земле – но теперь я в полном праве поступать как вздумается и никому не давать отчета, если так нравится.
– Тогда зачем ты сюда пришел?
– Не вижу, с чего вдруг я должен объясняться, но, так и быть, объяснюсь. Я пришел услышать голос отца. Вот, услышал. Не понимаю, что он там говорит, да и в вашем переводе немногим яснее выходит – вот, собственно, и все тут. Передайте от меня «прощайте», не желаю больше с ним говорить.
– Что говорит он? – спросил голос Штексы.
– Что он не признает закона целого и домой не вернется, – сказал Руис-Санчес в микрофон; тот едва не выскальзывал из потной ладони. – И он просит сказать «прощайте».
– Прощайте тогда, – сказал Штекса. – Прощайте и вы, Руис-Санчес. Вина моя, и горечь переполняет меня; но слишком поздно уже. Может, не поговорить никогда больше уж нам, даже с помощью дивного прибора вашего.
Снова прорезался странный, смутно знакомый визг, поднялся до оглушительного, звериного рыка и грохотал добрую минуту. Руис-Санчес выждал, пока тот хоть немного поутихнет.
– Почему, Штекса? – хрипло спросил он, когда, как ему казалось, голос мог пробиться сквозь шум. – Вина не только ваша, наша ничуть не меньше. Я по-прежнему ваш друг и желаю вам добра.
– И вам друг я и добра желаю, – произнес голос Штексы. – Но, может, не поговорить уж нам. Не слышите разве лесопильных машин вы?
Так вот что это за звук!
– Да-да. Слышу.
– Вот почему, – произнес Штекса. – Спиливает Почтовое дерево друг ваш Хливьер.
В квартире Микелиса царило уныние. Близилось время очередной передачи Эгтверчи, и все очевидней становилось, что давешний прогноз оправдывается: ООН, по сути, бессильна. Открыто Эгтверчи не торжествовал, хотя в некоторых газетных интервью его всячески искушали; но он туманно намекнул на некие глобальные планы, которые, может, получат развитие во время следующего эфира. Слушать передачу у Руис-Санчеса не было ни малейшего желания – но хочешь, не хочешь, а приходилось признать, что удержаться вряд ли выйдет. Он не мог позволить себе игнорировать новых данных, которые передача наверняка выявит. До сих пор, правда, что б ему ни удавалось узнать, ни к чему хорошему это не приводило, – но упускать шанса, пусть и сколь угодно мизерного, все равно не следовало.
Тем временем надлежало как-то разобраться с Кливером и его приспешниками. Как ни крути, а все ж они человеческие души. Если каким-либо образом Руис-Санчесу придется пойти на то, что повелел Адриан VII, и у него получится, исчезнет не просто набор привлекательных галлюцинаций. Несколько сотен душ человеческих подвергнутся мгновенной смерти и – вероятно, и даже более чем – проклятию; как-то не верилось Руис-Санчесу, будто десница Господня протянется с небес во спасение тех, кто замешан в проекте вроде кливеровского. Но так же неколебимо был он убежден, что не ему осуждать на смерть кого бы то ни было, тем более на смерть без покаяния. Сам-то Руис уже осужден – но пока не за убийство. Помнится, Тангейзеру было сказано, что обрести вечное спасение у него не больше шансов, чем у паломнического посоха в его руке – зацвесть. А у Руис-Санчеса – не более, чем убийству получить священную санкцию. Тем не менее так повелел его святейшество; со словами, что это – единственная дорога назад, открытая для Руис-Санчеса и всего мира. Папа явно имел в виду, что разделяет мнение Руис-Санчеса, будто мир стоит на грани Армагеддона; и открытым текстом сказал, что отвратить сие способен один Руис-Санчес. Разница между ними только доктринальная, а именно в вопросах доктрины папа непогрешим…
Но если возможно, что неверен догмат о творческом бесплодии Сатаны, почему бы не поставить под сомнение догмат о папской непогрешимости? В конце концов, это сравнительное нововведение; изрядно пап римских обходились и без него.
«Ересь, – подумал Руис-Санчес (в который уж раз), – никогда не приходит одна. Невозможно выдернуть лишь одну нить; стоит только потянуть, и на тебя накатывается вся масса.
Верую, о Господи; помоги мне в моем неверии. Нет, бесполезно. Такое впечатление, будто молишься – а Бог отвернулся спиной».
В дверь постучали.
– Рамон, ты идешь? – усталым голосом поинтересовался Микелис. – Через две минуты начинается.
– Иду, Майк.
Настороженно, заранее ощущая поражение, они расселись перед репродукцией Клее в ожидании… чего? Разве что объявления тотальной войны. Осталось только узнать, в какой форме.
– Добрый вечер, – тепло поприветствовал их из рамы Эгтверчи. – Сегодня новостей не будет. Надоело излагать, займемся-ка для разнообразия чем-нибудь более творческим. Очевидно, настало время тем, кто обычно попадает в новости, – тем бедолагам, чьи скорбные потрясенные лица вы видите в газетах и передачах стереовидения вроде моей, – отбросить свою беспомощность. Сегодня я призываю всех вас проявить презрение к лицемерствующим большим шишкам – и продемонстрировать, что в полной вашей власти освободиться от них… У вас есть что им сказать. Скажите им вот что. Скажите: «Господа, мы не скот, мы – великий народ». Я буду первым. Начиная с сегодняшнего дня, я отказываюсь от гражданства Объединенных Наций и от подданства катакомбных государств. Отныне я – гражданин…
Микелис, вскочив на ноги, выкрикивал что-то нечленораздельное.
– …гражданин единственно той державы, что ограничена пределами моего «я». Понятия не имею, что это за пределы, может, и никогда не узнаю, но посвящу свою жизнь их отысканию – теми способами, какие угодны мне, и никакими иными… Вы должны сделать так же. Порвите свои регистрационные карточки. Если спросят ваш серийный номер, отвечайте, что нет и никогда не было. Не заполняйте никаких бланков. Оставайтесь на поверхности после гудка сирены. Столбите участки; растите урожай; не возвращайтесь под землю. Никакого насилия; просто отказывайтесь подчиняться. Никто не вправе ни к чему вас принудить, раз вы не являетесь гражданами. Главное – это пассивность. Отрекайтесь, противьтесь, отрицайте!.. Начните прямо сейчас. Через полчаса будет поздно, вас подавят. Когда…
Резкий, настойчивый зуммер перекрыл голос Эгтверчи, и на мгновение экран заполнило черное с красным шашечное поле – ООН’овская заставка срочного вызова. Затем в своем неподражаемом головном уборе возник ООН’овец, сквозь которого едва-едва, силуэтно просматривался Эгтверчи, и проповедь его доносилась тихим фоновым шепотом.
– Доктор Микелис, – возбужденно выпалил ооновец. – Готов, голубчик наш! Перестарался. Как не-гражданин он теперь в наших руках. Давайте скорее сюда – вы нужны нам немедленно, пока передача не кончилась. И доктор Мейд тоже.
– Зачем?
– Подписать заявление насчет nolo contendere [41]41
Nolo contendere (латин.) – дословно: «не возражаю»; юридическая форма подтверждения согласия.
[Закрыть]. Вы оба под арестом за незаконное содержание дикого животного – не волнуйтесь, это простая формальность. Но вы нам нужны. Мы собираемся засунуть мистера Эгтверчи в клетку до конца жизни – звуконепроницаемую клетку.
– Вы совершаете ошибку, – тихо проговорил Руис-Санчес.
ООН’овец – чье лицо являло маску триумфа – на мгновение скосил на него горящий взгляд.
– А вас никто и не спрашивал. На ваш счет приказов не поступало, но, что касается меня, вы тут уже с боку-припеку. И не стоит соваться опять, обожжетесь. Доктор Микелис, доктор Мейд? Так как, сами приедете или за вами послать?
– Сами приедем, – холодно отозвался Микелис – Конец связи. – И, не дожидаясь ответа, погасил экран.
– Что скажешь, Рамон – ехать или не ехать? – спросил он. – Если нет, остаемся здесь, и пусть катится ко всем чертям. Или, если хочешь, можешь поехать с нами.
– Нет-нет, – ответил Руис-Санчес. – Поезжайте. Станете артачиться, только хуже выйдет. Сделайте мне только одно одолжение.
– С удовольствием. Какое?
– Не высовывайтесь на улицу. Доберетесь до ООН – пусть они подыщут вам местечко. Раз вы под арестом, есть же у вас право на кутузку.
Микелис и Лью изумленно уставились на него. Наконец до Микелиса дошло.
– По-твоему, это так серьезно? – спросил он.
– Да. Обещаете?
Микелис перевел взгляд на Лью; потом сумрачно кивнул. Они вышли. Начинался развал катакомбного государства.
XVIII
На три дня воцарился хаос. Руис-Санчес с самого начала наблюдал за ходом событий по микелисовскому стереовизору. Временами его тянуло еще и выглянуть с балкона на улицу, но от рева толпы, выстрелов, взрывов, полицейских свистков, сирен и прочих неопознанных шумов пчелы совершенно обезумели; так что, Руис-Санчес не рискнул бы доверить свою жизнь защитным комбинезонам Лью – даже если бы какой-нибудь на него и налез.
ООН’овский спецназ достаточно грамотно попытался перехватить Эгтверчи прямо в телестудии, но его там уже не было – собственно, его там не было вообще. Аудио-, видеосигнал и коды стереоразвертки передавались в студию неизвестно откуда по коаксиальному кабелю. Подсоединение произошло в последнюю минуту, когда стало ясно, что Эгтверчи не появится, а некий техник добровольно пролил свет на реальное положение дел и произвел подключение; жертва пешки при розыгрыше гамбита. Телевизионное начальство тут же известило кого положено в ООН, но следующая жертвенная пешка позаботилась, чтобы извещение отправилось путешествовать по инстанциям.
Допытаться у техника с «QBC», где подпольная студия Эгтверчи, удалось только к утру (от пешки из ООН’овского секретариата толку заведомо не было бы), – но к этому времени, разумеется, Эгтверчи там и след простыл. А весть о неудавшейся попытке ареста уже украсила первые полосы подземной периодики по всему миру.
Впрочем, даже эти новости дошли до Руис-Санчеса с некоторым опозданием, так как шум на улице поднялся немедленно после первого же объявления. Поначалу шум был нестройным и беспорядочным, будто улицы постепенно наполнялись людом, который чем-то сердит или недоволен, но расходится во мнениях, что бы такое по этому поводу учинить, да и учинять ли что-либо. Потом внезапно звук изменился, и Руис-Санчес понял, что скопление народа превратилась в толпу. Вряд ли крики сделались громче – скорее, слились вдруг в леденящий душу единый рев, словно подавало голос некое исполинское аморфное чудовище.
При всем желании, Руис-Санчесу было бы не узнать, что послужило толчком к трансформации, да и в самой толпе вряд ли это понимали. Но теперь поднялась стрельба – редкие одиночные выстрелы; однако там, где только что никакой стрельбы не было, и один выстрел – канонада. Часть общего рева выделилась и приобрела еще более леденящее душу, какое-то гулкое звучание; только когда пол под ногами едва ощутимо завибрировал, Рамон догадался, к чему бы это.
Щупальце чудовища проникло в здание. Ничего другого, запоздало осознал Руис-Санчес, ожидать и не приходилось. Жить на поверхности не без оснований почиталось за привилегию влиятельных и обеспеченных – тех, кто имел достаточно связей в аппарате ООН, чтобы продраться через все бюрократические рогатки, и кто мог позволить себе столь экзотическую прихоть; все равно, что в прошлом веке ездить на службу в Нью-Йорк из Мэна – вот, где живут они…
Руис-Санчес торопливо проверил запоры. Замков на двери было изрядно – реликт заключительного этапа гонки убежищ, когда гигантские наземные комплексы, оставаясь безо всякого присмотра, прямо-таки напрашивались на грабеж, – но долгие годы никто замками не пользовался. Теперь Руис воспользовался всеми сразу.
И очень вовремя. С пожарной лестницы донесся топот множества ног, затем с площадки сразу за дверью – грязная ругань. Лифтом толпа инстинктивно пренебрегла – слишком уж тот медлителен, чтобы сносить бездумную дикость, слишком тесен для беззакония, вопиюще механистичен для тех, кто передоверил мыслительный процесс мускулатуре.
Дверную ручку затрясли, потом что есть сил дернули.
– Заперто, – сказал приглушенный голос.
– Ломай на фиг. Ну-ка, подвинься…
Дверь дрогнула, но легко устояла. Последовал толчок потяжелее, будто несколько человек приложили плечо синхронно и с разбегу; Руис-Санчес четко расслышал натужное хэканье. Потом в дверь увесисто замолотили, пять раз подряд.
– Открывай, ты, там! Открывай, стукач вонючий, а то выкурим!
Похоже, внезапная угроза изумила всех, в том числе самого крикуна. За дверью неясно зашептались.
– Ладно, – хрипло сказал кто-то, – только притащите бумаги, там, или еще чего.
Руис-Санчес сбивчиво подумал, что надо бы найти ведро и набрать воды – хотя он с трудом представлял, как тут огню заняться (рамы у двери не было, а порог примыкал вплотную, без малейшей щели), – но откуда-то из дальнего конца лестничной площадки донесся неразборчивый крик, и вся толпа, топоча, устремилась туда. Судя по незамедлительно донесшемуся грохоту, они вломились в какую-то из соседних квартир – либо нежилую и незапертую, либо жилую, но в данный момент пустующую и запертую кое-как. Да, скорее, второе: вслед за звоном бьющихся окон послышался характерный хруст – разносили в щепки мебель.
Затем, к ужасу Руис-Санчеса, голоса их стали доноситься откуда-то сзади. Он волчком развернулся, но в квартире никого, вроде, не было: крики доносились со стороны лоджии-солярия, но там, разумеется, тоже никого не могло быть…
– Бог ты мой! Глянь только, балкон застекленный! Целый чертов сад!
– Да, блин, под землей никакого тебе чертова сада.
– А на чьи всё бабки? На наши, вот на чьи!
Они на соседнем балконе, догадался Руис-Санчес. Волной накатило облегчение – совершенно иррациональное, как сам он прекрасно понимал; что следующие крики незамедлительно и подтвердили.
– Тащи-ка сюда ту растопку. Нет, что-нибудь потяжелее. Кидать чтобы, дурень.
– А переберемся?
– Лестницу бы перекинуть…
– Высоковато будет…
Мелькнули ножки стула, и стекло брызнуло осколками. Последовала тяжелая ваза.
Из ульев хлынули пчелы. Руис-Санчес никак не думал, что их там столько. Воздух в лоджии, казалось, сгустился и почернел. Секунду – другую стояло неуверенное гудение. Так и так, бреши в стекле отыскались бы почти сразу, но с соседнего балкона – откуда ж им знать, что тут такое, – чудищам насекомого мира дали идеальную подсказку. Нечто маленькое и тяжелое – может, обломок трубы из ванной – выбило очередное стекло и просвистело в самую гущу роя. Рыча, как древний самолетный двигатель, рой устремился в проем.
Повисла мертвая тишина – секундой позже взорвавшаяся воплем, исполненным такой муки и ужаса, что у Руис-Санчеса внутри все сжалось. Затем вопить принялись все. На мгновение одна фигура обрисовалась на фоне неба – безостановочно молотящим руками воздух, устремленным в никуда силуэтом в пестром черно-желтом ореоле. Громкий топот выбил за дверью барабанную дробь; кто-то упал. Вслед по коридору потянулось басовитое жужжание.
Добавились крики откуда-то снизу. На открытом воздухе полосатые чудища долго не протянули бы, зато разлетелись по зданию. Некоторые, может, даже доберутся до улицы, вниз по лестничным пролетам.
Через некоторое время все человеческие звуки стихли; здание наполнило насекомое гуденье. Из-за двери донесся стон, и снова стало тихо.
Руис-Санчес знал, что должен делать. Он прошел на кухню, где его стошнило, а затем втиснулся в сшитый на Лью комбинезон пасечника.
Он был уже не священник; собственно, даже не католик. Благодати его лишили. Но соборовать в случае надобности – долг каждого, кто знает, как это делается; точно так же, как с крещением. Что далее с душой, таким образом соборованной, когда отлетит, – одному Богу ведомо, ибо человек предполагает, а Господь располагает; но Он повелел, чтоб ни одна душа не представала перед Ним, не исповедавшись.
Лежавший перед самой дверью был мертв. По привычке перекрестившись, Руис-Санчес переступил через тело, старательно отводя взгляд. Не больно-то это вдохновляющее зрелище – умерший от анафилактического шока.
Взломанную квартиру с прилежанием разнесли в пух и прах. В гостиной лежали трое – тут медицина была бессильна. Правда, кухонная дверь оказалась заперта; если у кого-то хватило ума забаррикадироваться там от основного роя, он мог бы пришлепнуть несколько пчел, что проникли-таки, и…
Словно в подтверждение, за дверью застонали. Руис-Санчес надавил плечом, но защелка была на полоборота выдвинута. Ему удалось отжать дверь дюймов на шесть и протиснуться в щель.
На полу – невероятно опухший, в черных пятнах – корчился Агронски.
Района геолог не узнал; ему было уже не до того. В стекленеющих глазах не читалось ни капли разума. Руис-Санчес неуклюже опустился на колени; комбинезон был мал и крайне стеснял движения. В уши проникло собственное бормотание – формула обряда, – но едва ли Агронски слышал его латынь, да и сам он не разбирал ни слова.
Это ни в коем случае не могло быть случайным совпадением. Он явился сюда отпускать грехи – если такому, как он, все еще дозволено отпускать грехи, – и вот перед ним самый невинный из коллег-комиссионеров, сраженный там, где Руис-Санчес не мог бы на него не наткнуться. Нет, нынче в мире явлен Бог Иова – никак не Бог Псалмопевца [42]42
Псалмопевец– царь Давид.
[Закрыть]или Христа. Лик, склоненный с небес к Руис-Санчесу, был лик Бога ревнителя и мстителя [43]43
«Господь есть Бог ревнитель и мститель; мститель Господь и страшен в гневе: мстит Господь врагам Своим, и не пощадит противников Своих» (Ветхий Завет, Книга пророка Наума, 1:2).
[Закрыть]– Бога, сотворившего преисподнюю прежде, чем человека, ибо ведал, что пригодится. Ужасную истину эту запечатлел Данте; и, видя у самого колена своего почерневшее лицо с вываленным языком, Руис-Санчес осознал, что Данте был прав – как в глубине души осознает, читая «Божественную комедию», каждый католик.
В мире явлен демонопоклонник. Лишить благодати должно его, а затем призвать соборовать друга. По этому знамению пусть осознает, кто он есть такой.
Вскоре Агронски задохнулся, подавившись собственным языком.
Но это еще не всё. Теперь необходимо досконально прочесать квартиру Майка, избавиться от пчел, которые могли туда проникнуть, и позаботиться, чтобы из разлетевшегося роя никто не уцелел. Задача не ахти какая сложная. Руис-Санчес просто затянул бумагой рамы с выбитым стеклом. Питаться пчелам было негде, кроме как у Лью в солярии; через несколько часов они вернутся; не в силах проникнуть внутрь, примерно часом позже они умрут от голода. Для полета пчелы приспособлены не лучшим образом; поддерживают себя в воздухе они, постоянно расходуя энергию, – короче, грубой силой в чистом виде. Обычные пчелы в подобной ситуации продержались бы полдня; тетраплоидным чудищам Лью хватит и нескольких часов свободной жизни.
Пока Руис-Санчес управлялся с этими безотрадными делами, стереовизор продолжал себе бормотать. Ясно было одно: хаос царит отнюдь не местного значения. По сравнению с этим Коридорные бунты 1993 года представлялись не более чем упреждающим сполохом.
Четыре «потенциальные цели» – как, по старой памяти, называли подземные мегалополисы – оказались в полной блокаде. Откуда ни возьмись появились давешние молодчики в черной форме и захватили центры управления. В данный момент они держали заложниками – в качестве своего рода охранного свидетельства для Эгтверчи – двадцать пять миллионов человек, из которых миллионов, наверно, пять находились с захватчиками, можно сказать, в тайном сговоре. В прочих же местах все происходило куда хаотичней – правда, некоторые выплески вандализма явно были тщательно спланированы, судя, хотя бы, по грамотной установке взрывпакетов, – но в любом случае ни о какой «пассивности», ни о каком «ненасилии» и речи не было.
Удрученный, в тоске, да еще и проклятый, Руис-Санчес пережидал грозу в тиши микелисовских домашних джунглей – будто бы часть Литии отправилась за ним следом и, нагнав, обволокла кругом.
По истечении трех первых дней страсти поостыли достаточно, чтобы Микелис и Лью рискнули вернуться домой на ООН’овском броневике. На них лица не было – как, подозревал Руис-Санчес, и на нем самом; похоже, недосып у них накопился чудовищный. Про Агронски он решил ничего не говорить – хоть от этого ужаса он их избавит. Правда – ничего не попишешь – пришлось объяснять, что случилось с пчелами.
Лью грустно повела плечиком; и почему-то видеть это Руис-Санчесу было куда тяжелее, чем даже Агронски – три дня назад.
– Как, нашли его уже? – хрипло поинтересовался Рамон.
– То же самое мы у тебя хотели спросить, – сказал Микелис. Краем глаза высокий химик углядел свое отражение в зеркале над цветочными ящиками и скривился. – Ничего себе щетина. В ООН все слишком деловые, рассказывать, что творится, им некогда – только на бегу и урывками. Мы-то думали, ты слышал объявление какое-нибудь.
– Нет, ничего не слышал… «QBC» передавали, что в Детройте тамошние линчеватели сдались.
– У-гу, и смоленские головорезы тоже; через час или чуть раньше должны сообщить. Никогда бы не подумал, что эту операцию удастся успешно провернуть. В коридорах-то ООН’овский спецназ наверняка ориентируются хуже, чем даже местный. В Смоленске просто перекрыли пожарные двери и отвели кислород – те голубчики и понять не успели, что происходит. Двоих, правда, так и не откачали.
Руис-Санчес автоматически перекрестился. На стене продолжала глухо бормотать картинка Клее; стереовизор не выключался с самой передачи Эгтверчи.
– Не уверен, что меня тянет эту хреновину слушать, – мрачно сказал Микелис; громкость тем не менее увеличил.
Существенных новостей так и не было. В основном, беспорядки постепенно затихали – хотя кое-где и не думали. В должное время объявили насчет Смоленска, предельно сжато. Обнаружить Эгтверчи так до сих пор и не удалось, хотя ООН’овские чины вот-вот обещали некий прорыв.
– «Вот-вот»? Черта с два! – фыркнул Микелис. – Они в полном тупике. Думали, что сцапают его тепленьким наутро после передачи – вычислили, где он собирался отсиживаться и осуществлять общее руководство. Только его там не оказалось – улизнул из-под самого носа и явно в большой спешке. И никто из его организации не в курсе, куда он подался – должен был быть там, и то, что его там нет, подействовало на них, как ушат холодной воды.
– Значит, в бегах, – предположил Руис-Санчес.
– Утешение еще то, – фыркнул Микелис. – Бежать-то ему куда? Что, его где-то не узнают? И, кстати, как бежать? Не будет ведь он голым по улицам мотаться, или, там, на общественном транспорте ездить. Нет, чтобы такому чудику как-то скрытно передвигаться – это хорошая организация в помощь нужна; а его-то организация озадачена не меньше ООН. – Он зло ткнул на стереовизоре кнопку «выкл.»
Лью повернулась к Руис-Санчесу; личико ее, устало осунувшееся, перекосила гримаса ужаса.
– Значит, ничто еще не кончилось? – безнадежно произнесла она.
– Далеко не кончилось, – отозвался Руис-Санчес. – Может, разве что, наиболее бурная фаза позади. Если Эгтверчи в течение нескольких дней не проявится, я готов заключить, что он мертв. Если он как-то где-то действует, то просто не может все это время оставаться незамеченным. Конечно, всех наших проблем его смерть не решит – но хоть одним дамокловым мечом станет меньше.
«И даже это, – молчаливо признался он, – не более чем благие пожелания. К тому же, как убьешь галлюцинацию?»
– Надеюсь, хоть в ООН кое-чему научились, – произнес Микелис. – В одном Эгтверчи надо отдать должное: он заставил выплеснуться наружу все общественное недовольство, копившееся и копившееся под бетоном. А также за внешне монолитным фасадом. Теперь придется что-то делать – хоть даже взяться за молотки и зубила, снести к черту все эти убежища и начать по новой. Обойдется это явно не дороже, чем восстанавливать уже снесенное. В одном можно быть уверенным: задушить лозунгами бунт такого масштаба ООН не удастся. Что-то им придется делать. Картинка Клее издала трель.
– И не подумаю отвечать, – сквозь стиснутые зубы процедил Микелис. – И не подумаю. С меня хватит.
– Может, не стоит, Майк? – сказала Лью. – Вдруг… новости какие-нибудь?
– Новости! – фыркнул Микелис, и прозвучало это как ругательство.
Впрочем, уговорить себя он позволил. За пеленой усталости Руис-Санчес явно ощутил огонек живого тепла, будто бы за эти три дня друзья его достигли некой глубины чувств, ранее недостижимой. Видение перемен к лучшему – пусть и столь малых – ошеломило его. Уж не начинает ли он, подобно всем демонопоклонни-кам, тешиться мыслью о неискоренимости зла – или, по крайней мере, предвкушать неискоренимость?
Звонил ООН’овец. Лицо его под вычурным шлемом искажала диковиннейшая гримаса, а голову он держал набок, будто силясь расслышать первое слово. И внезапно Руис-Санчеса ослепила вспышка озарения; шлем представился ему в истинном свете, а именно как затейливо закамуфлированный слуховой аппарат. ООН’овец был туг на ухо и, подобно большинству глухих, стыдился этого. Нагромождение архитектурных излишеств служило для отвода глаз.
– Доктор Микелис, доктор Мейд, доктор Руис, – произнес тот. – Не знаю даже, как и начать. Впрочем, нет; в первую очередь, прощу прощения, что в прошлый раз был так груб. И таким идиотом. Мы ошиблись – Господи Боже, как мы ошиблись! Теперь ваша очередь. Если не откажете в одолжении… вы нам крайне нужны. Впрочем, если откажете, не вправе настаивать.
– Что, даже без угроз? – явно не желая идти на мировую, презрительно поинтересовался Микелис.
– Да, без угроз. Пожалуйста, примите мои извинения. Сейчас речь исключительно об одолжении… по просьбе Совета безопасности. – Лицо его внезапно исказилось, но тут же он взял себя в руки. – Я… сам вызвался просить вашей помощи. Вы срочно нужны нам, все трое, – на Луне.
– На Луне! Зачем?
– Мы обнаружили Эгтверчи.
– Невозможно, – сказал Руис-Санчес, гораздо резче, чем намеревался. – Как бы он туда добрался? Он что, мертв?
– Нет, не мертв. И он не на Луне – я имел в виду совсем другое.
– Так где же он, ради всего святого?
– Летит домой, на Литию.
Полет на Луну – рейсовым грузовозом – выдался утомительный, бестолковый и долгий. Поскольку при вылазках в пределах лунной орбиты принцип Хэртля оказывался без дела (в противном случае было бы вовек не попасть в цель – сплошные недолеты-перелеты), ракетная техника оставалась на уровне времен фон Брауна. Только когда их пересадили из ракеты в луноход, и тот, вздымая плицами колес фонтанчики лунной пыли, пошлепал к обсерватории графа Овернского, Руис-Санчес удосужился свести воедино разрозненные фрагменты картинки.
Эгтверчи обнаружили на борту корабля, который вез Кливеру последнюю партию оборудования. Обнаружили полумертвым, на третий день полета. Это была явная импровизация, последний отчаянный шаг: запереться в контейнер, адресованный Кливеру, с пометкой «Хрупко! Радиоактивно! Не кантовать!» – и обычным почтовым экспрессом проследовать в космопорт. Даже нормальному литианину пришлось бы тут несладко; что уж говорить об Эгтверчи, и без того хиловатом, да еще после стольких часов в бегах.
