Текст книги "Старше (ЛП)"

Автор книги: Дженнифер Хартманн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

– Рудольф, да? – Он взглянул на меня, его глаза скользнули по моему лицу, словно он представлял меня с оленьими ушами и красным носом. – Мило.

Я наслаждалась этим чувством, мои порозовевшие уши были скрыты волосами.

– Так и было.

Когда мы закончили покупки и подошли к кассам, мою грудь уже распирало от сдерживаемых эмоций. Я хотела принести ему извинения, которых он заслуживал, хотя он, похоже, не держал на меня зла. Что было странно. Наверное, я бы вела себя иначе.

Я взяла себя в руки и сделала глубокий вдох.

– Знаешь… я действительно сожалею о той ночи на вечеринке, – пролепетала я, отказываясь смотреть на него. Пока я жевала внутреннюю сторону щеки, он наклонил голову в мою сторону. – Я не хотела вводить тебя в заблуждение. Это был глупый и дурной поступок. Я просто чувствовала себя одинокой и потерянной и решила, что ты перестанешь со мной разговаривать, если я скажу тебе свой настоящий возраст. И… в общем, мне понравилось с тобой разговаривать.

Молчание затягивалось.

Это длилось так долго, что я подумала, не бросить ли мне свою тележку у витрины с подарочной упаковкой и уйти, пока у меня еще сохранилась хоть капля достоинства.

Наконец он ответил.

– Мне тоже понравилось с тобой разговаривать, Галлея.

Мое лицо пылало, щеки стали такими же румяными, как у старого доброго Святого Ника.

Понравилось ли ему целовать меня?

Прикасаться ко мне?

Я судорожно вздохнула, от звука моего имени, сорвавшегося с его языка, по моей коже побежали мурашки.

– Это было неправильно. Я солгала тебе. И мне очень жаль…

– Слышишь?

Я моргнула, его вопрос оборвал мои слова, и я нахмурилась, чувствуя, как нарастает замешательство.

– Слышу что?

Он слегка улыбнулся, наклонился вперед, опираясь на тележку обеими руками, обтянутыми кожей куртки, и посмотрел в потолок.

– Слушай.

Скрип тележек, шум покупателей и писк касс растворились, когда я сосредоточилась, пытаясь услышать то, о чем он говорил.

И тут у меня свело живот, и я резко выдохнула.

В ушах зазвучала песня.

«Oasis».

Мы смотрели друг на друга, он ждал моей реакции. Я не смогла сдержать искреннюю улыбку, и он просиял.

– «Wonderwall», – прошептала я.

Это был их самый свежий сингл.

Я бы соврала, если бы сказала, что не прибавляла громкость каждый раз, когда первые аккорды звучали в моем магнитофоне.

Я бы также солгала, если бы сказала, что не думала о нем каждый раз, когда звучала музыка.

– Тебе нравится эта песня? – поинтересовался он.

– Да. Она моя любимая.

Он кивнул, затем толкнул свою тележку вперед.

Мы проходили мимо сверкающих красно-зеленых киосков, разглядывая длинные очереди к кассам, а из динамиков магазина продолжала звучать песня. В тот момент я чувствовала себя на вершине блаженства. Мы делали покупки вместе с Ридом в ветреный канун Рождества, над головой звучала моя любимая песня, а моя тележка была полна вареников и вкусных продуктов, которые я собиралась приготовить для себя и мамы.

Но мыльный пузырь лопнул, когда мой взгляд упал на витрину с разноцветными «Beanie Babies»³.

Потому что тележка Рида все еще была пуста.

Я остановилась перед стендом и указала на плюшевые игрушки.

– Ты должен купить ей одну.

Рид посмотрел направо.

– Думаешь?

– Да. Ей понравится. – Я указала жестом на маленького коричневого щенка с висячими шоколадными ушками. – Купи ей этого. Он очарователен.

Он посмотрел на меня, его губы подрагивали, а потом он потянулся и взял с полки «Beanie Baby». Открыв вкладыш в форме сердца, он прочитал вслух:

– Косточка.

– Косточка – защитник.

– Косточка подойдет. – Он одарил меня улыбкой, от которой у него появились ямочки на щеках, и усадил игрушку на детское сиденье тележки. – Спасибо.

– Конечно.

Я расстроилась еще больше, когда мы встали в очередь, и мой взгляд снова упал на мягкую игрушку.

Песня закончилась.

Рид станет далеким воспоминанием уже через несколько минут.

Когда мы отстояли очередь и подошли к кассе, Рид встал передо мной.

– Позволь мне оплатить покупки.

Я рванула вперед.

– Ни за что. Я сама.

На самом деле я не была уверена, что мне хватит, учитывая количество товаров, которые я в панике нахватала с полок, но я не могла позволить ему заплатить.

– Это Рождество.

– И я уверена, что у тебя полно друзей и родственников, на которых ты можешь потратить свои честно заработанные деньги. – Мой голос надломился. – И на твою девушку, конечно.

Я не была ни другом, ни членом семьи, и уж точно не была его девушкой. Я была всего лишь наивной девчонкой, не достигшей совершеннолетия, которая полгода назад солгала ему и испортила вечер.

Рид вздохнул, наблюдая за тем, как кассир проносит перед сканером товар за товаром, а сумма все увеличивается.

– Полагаю, мы уладим все по старинке.

Я посмотрела на него, одновременно грызя ноготь.

– Это как?

– «Камень, ножницы, бумага».

Мои глаза загорелись, но я сдержала улыбку.

– Хорошо.

– Хорошо.

Наши руки заняли свои позиции, и я попыталась придумать стратегию.

Раз, два…

Я уже собиралась сделать кулак для камня, думая, что он сделает «ножницы», но в последнюю минуту усомнилась, не думает ли он о том же.

Я показала «бумагу».

Он показал «камень».

Я выиграла.

– Поворот сюжета. – Я накрыла его кулак своей ладонью, стараясь не обращать внимания на ощущение тепла от его кожи. – Я выиграла.

– Полагаю, что все по-честному.

Я посмотрела на общую сумму, которая продолжала расти, и внутри у меня все сжалось от беспокойства. К счастью, Вселенная избавила меня от унижения, и цифра замерла на отметке 47,22 доллара. Я облегченно вздохнула и протянула кассиру свою смятую пятидесятидолларовую купюру, пока другой продавец упаковывал товары.

Рид заплатил за Косточку и вышел за мной из магазина после того, как мы оставили свои тележки.

Морозный воздух ворвался в мои легкие, с темного неба падали крупные снежинки. Я остановилась перед пешеходным переходом и почувствовала, как Рид провел рукой по моему объемному пальто. Мой подбородок приподнялся, наши глаза встретились на мгновение, которое показалось мне одновременно и слишком долгим, и слишком коротким. Между нами искрило, и вскоре я начала задыхаться в своем пальто. Было девять градусов тепла⁴, а я вспотела.

И тут я кое-что вспомнила.

– О! Я взяла тебе это. – Повесив пакеты с покупками на запястье, я сунула руку в один из них и вытащила коробку с хлопьями. – Вот. Я заметила, что ты на нее смотрел.

Он уставился на коробку, нахмурив брови, затем перевел взгляд на мое лицо.

– Тебе не нужно было этого делать.

Я пожала плечами, сложив губы в небольшую улыбку.

– Мне захотелось.

– Спасибо. – Это слово прозвучало как шепот, когда он осторожно взял коробку и сунул ее в пластиковый пакет. – Я ценю это.

Я посмотрела на него в последний раз, упиваясь его заросшим щетиной подбородком, прядями темных волос, выбивающимися из-под шапки, и его светлыми-светлыми глазами, искрящимися зеленью и благодарностью.

Кивнув, я отвернулась, слегка помахав рукой, и притворилась, что это из-за холода у меня перехватило дыхание, а не из-за грусти при мысли о том, что я больше никогда его не увижу.

Я не успела отойти далеко, когда до моих ушей донесся его голос.

– Галлея, – окликнул он, когда я с тремя пакетами продуктов шла через парковку, и ледяной ветер хлестал меня по лицу.

Я повернулась к нему.

Я смотрела на него, стоящего в кожаной куртке и шерстяной шапке, держащего в руках свой странный пакет, в котором была коробка с праздничными рисовыми хлопьями и игрушка, предназначенная для девушки, которая не была мной.

Он улыбнулся, прежде чем сделать шаг назад и уйти.

– Счастливого Рождества.

Я не успела вымолвить ни слова в ответ, как он исчез в холодной черной ночи.

Но я все равно произнесла это, надеясь, что он каким-то образом меня услышит.

– С Рождеством, Рид.

– Мама. – Я толкнула ее ладонью в плечо, но она даже не пошевелилась. – Мама, проснись.

Было всего семь часов, но в том, что она отключилась до ужина, не было ничего необычного. Я вздохнула, обводя взглядом темную комнату, окна которой были занавешены рваными одеялами, прикрепленными к карнизам пластиковыми зажимами для пакетов. Ее растрепанные волосы рассыпались веером по некогда белой подушке, которая теперь была такого же цвета, как моя кузина Лиззи, которая прошлым летом родилась с желтухой.

Глупо было надеяться, что мама поставит меня на первое место в канун Рождества. Конечно, я была ее дочерью, но пустая бутылка джина, лежащая рядом с ней, была гораздо ценнее ребенка, которого она родила и обещала защищать. Я должна была этого ожидать. Праздники, звон колокольчиков и семейные традиции всегда будут второстепенны по сравнению с этим алкогольным отупением.

Иногда я завидовала, что маме удается так легко от всего отстраниться. Наверняка она большую часть жизни провела в мире грез, а я вынуждена была выживать в этом мире.

Я еще раз попыталась вывести ее из алкогольной комы.

– Мама, – позвала я, стараясь перекричать жужжание ржавого вентилятора в углу захламленной комнаты. – Мама, пожалуйста… – Голос дрогнул, когда на глаза навернулись слезы. – Это же Рождество.

Это не имело значения.

Я не имела значения.

Смирившись с поражением, я наконец отошла от кровати, бросив на маму последний взгляд. Она казалась тенью под грязными, потрепанными одеялами, из ее горла вырывался тихий храп, свидетельствующий о том, что алкоголь не забрал ее навсегда.

Я выскользнула из комнаты и закрыла дверь. В нашем крошечном домике пахло сосной, благодаря единственной свече, которую я нашла в одном из шкафов и которую зажгла зажигалкой «Zippo», в надежде поднять себе настроение и заманить маму на кухню.

Не повезло.

Подойдя к стойке в пушистых носках с изображением лягушек в шапочках Санта-Клауса, я задула свечу, убрала грязную посуду и пустые упаковки и удалилась по коридору в свою спальню с тарелкой вареников. Они блестели от масла, пока я сидела, скрестив ноги, на кровати и смахивала слезы.

Розовые стены, увешанные постерами и вырезками из журналов, были моей единственной компанией в эту ночь, которая должна была стать самой волшебной в году. Отца еще не было дома, и я полагала, что если сегодня и случится что-то хорошее, так это то, что я смогу избежать ругани или порки.

Я включила праздничную радиостанцию и позволила Бингу Кросби исполнить серенаду о моих печалях.

Еда была вкусной.

На душе у меня было одиноко.

Я представила, как Тара и ее мама сидят перед камином, потягивают горячее какао и обсуждают, как они справляли Рождество в прошлые годы.

Я представила, как Рид и его девушка открывают подарки у елки, и безымянная девушка прижимает Косточку к груди со слезами радости на глазах.

Мне хотелось, чтобы ночной холод проникал только сквозь мое покрытое льдом оконное стекло, но зима всегда находила душевные трещины и пробирала меня до костей. Мне всегда было холодно. И я опасалась, что никогда не смогу согреться, сколько бы слоев одежды я ни пыталась надеть.

Покончив с одиноким ужином, я переоделась в пижаму с изображением снеговика и пошла повесить пальто, которое бросила на пол. Я сунула руку в один из карманов, чтобы достать мелочь, а затем спрятать ее в прикроватную тумбочку.

И когда я посмотрела вниз, то застыла.

Я посмотрела еще раз.

Мое сердце сжалось, а пульс участился, когда я увидела лишние деньги вперемешку со смятыми долларовыми купюрами и монетами. Меня охватили шок и благоговение.

Не может быть.

Той ночью я забралась в постель с сильной болью в груди, и слезы благодарности заливали мои щеки.

Когда наступило рождественское утро, я обнаружила, что все еще сжимаю в руках стодолларовую купюру, которую Рид засунул мне в карман. Драгоценный подарок, который я никогда не забуду.

Это был единственный подарок, который я получила в то Рождество.

ГЛАВА 4

Январь 1996 года

– Ты лгунья. – Слюна стекала с подбородка отца, когда он возвышался надо мной, а его глаза светились угрозой. Они были темно-карими, но из-за того, что зрачки расширились и поглотили радужку, казались черными. – Может, я и вырастил шлюху, но я отказываюсь растить лгунью. С кем ты была?

Я тянула вниз свой топик, одновременно пытаясь прикрыть засос волосами.

– Ни с кем, – соврала я. – Я допоздна работала в приюте.

Последняя часть была правдой.

Я допоздна работала в приюте и целовалась с Джесси, работником питомника, в женском туалете. Он был на десять лет старше меня и очень агрессивно целовался. Если бы я закрыла глаза и отключилась, то почти могла представить, что его губы принадлежат определенному отцу-одиночке лет тридцати пяти, от которого пахнет листьями плюща и сандаловым деревом.

– От тебя пахнет дешевым одеколоном. Ты путалась с каким-то парнем, – прорычал отец прямо мне в лицо. – Скажи мне правду.

Я не вздрогнула, не моргнула, встретившись взглядом с моим отвратительным донором спермы, у которого хватило наглости привести меня в мир, столь безжалостный и опустошающий душу.

Я оцепенела.

Оцепенела от невозможности сопротивляться бесконечному насилию. Мне хотелось убежать, исчезнуть, спрыгнуть с проклятого моста и позволить воде поглотить меня.

Все было бы гуманнее, чем он.

Скрестив руки на груди, я склонила голову набок и пристально посмотрела на него.

– Это правда, папа.

Его дикие глаза расширились от моей наглости.

А потом он обрушился на меня с силой урагана. От удара я отлетела назад и врезалась в стену. Боль пронзила мое тело, как обжигающее напоминание о хаосе, в который превратилась моя жизнь. Напоминание о том, что я не так уж и мертва внутри, как мне казалось.

Я пыталась устоять, глядя на него сквозь пелену слез. Его гнев надвигался, как буря, непредсказуемая и разрушительная. Комната казалась тесной, удушливой, а запах алкоголя от его дыхания висел в воздухе горьким послевкусием.

Меня наказывали за поцелуй.

За мгновение теплоты – то, чего я ни разу не получала от отца и не чувствовала от матери уже много лет.

– Ты считаешь, что лгать мне – это приемлемо?

– Ничего из этого неприемлемо, – сумела произнести я дрожащим, но решительным голосом. Правда была моим единственным союзником.

Он нахмурился, ища во мне признаки слабости, но в каждом моем слове сквозил вызов.

– Тебе нравится играть со мной? – Он усмехнулся. – Ты – отвратительный позор, как и твоя мать.

– Может, и так. – Я почувствовала металлический привкус крови на языке. – Ты вырастил меня на диете из побоев и жестокости. Если я и похожа на нее, то только потому, что это единственный пример, который у меня был. Поздравляю.

Его кулаки сжались, а лицо исказилось от гнева и разочарования. Он был муссоном, а я – несчастной душой, оказавшейся на пути. Раздутый пивной живот вздымался от силы его гнева, а мышцы напряглись под белой майкой без рукавов, испачканной жиром.

А потом, в новом приступе ярости, он снова занес руку.

Я должна была быть готова к этому.

Но никто и никогда не в состоянии подготовиться к своему уничтожению. В человеческих существах заложено стремление к победе и развитию, несмотря ни на что.

Отец дернул меня вперед за переднюю часть топа, а затем ударил тыльной стороной ладони с такой силой, что мои ноги оторвались от пола, и я отлетела назад, прямо на стеклянный кофейный столик.

Я закричала.

Я взвыла от острой боли ломающихся костей.

Мою кожу пронзили осколки, рука приняла на себя основную тяжесть падения. Мне хотелось убежать, найти дерево, свернуться калачиком под ним и умереть, как старому псу, наслаждающемуся своим последним вздохом. Но когда я покатилась по разбитому стеклу, умоляя ноги обрести равновесие, я знала, что у меня есть безопасное место, куда я могу уйти. Последний шанс вырваться из этого пепла, которым я постоянно задыхалась.

Скрежеща зубами от боли, я, пошатываясь, поднялась на ноги и прерывисто вдохнула. Внутри меня крепла решимость. Я не могла допустить, чтобы это стало моим концом.

Собрав остатки сил, я направилась к тусклому свету входной двери, мое избитое тело жаждало единственного дома, в котором можно найти убежище.

– Куда ты идешь? – кричал отец, преследуя меня. – Вернись!

Я побежала.

Распахнула дверь и выскользнула в снежный январский вечер, прижимая к себе сломанную руку и разбитое сердце. Свет фонарей вел меня вперед. Заманчивый соблазн безопасности и тепла управлял моими неуверенными шагами. Последние крики отца подтолкнули меня пройти оставшийся путь к тротуару, и я не оглянулась. Он не последовал за мной, потому что ему было все равно.

И за это я была ему бесконечно благодарна.

Спустя несколько минут я, дрожащая и избитая, оказалась на пороге дома Тары, слезы превратились в хрупкий лед на моих скулах.

Я позвонила в их дверь.

Божья коровка залаяла.

Я рухнула в тот момент, когда дверь распахнулась, и на пороге появилась моя пораженная и задохнувшаяся от ужаса лучшая подруга.

– Мама! – крикнула Тара через плечо, распахивая дверь и обхватывая меня руками. – Боже, что, черт возьми, произошло?

Я прижимала к себе сломанную руку, кровь заливала мне глаза.

– Он… ударил меня…

– Черт, Галс. – Тара выглядела шокированной.

Пока я рыдала, уткнувшись в ее пушистый голубой свитер, ткань пропитывали мои слезы и кровь. Я чувствовала себя ужасно. Тара и ее мама этого не заслуживали. Им не нужно было, чтобы я и моя жестокая семейная жизнь легли дополнительным грузом на их плечи.

А теперь еще и пушистый свитер Тары был испорчен.

– Боже мой!

Всхлипнув, я подняла голову и встретилась с полным ужаса взглядом мисс Стивенс.

– Галлея… что?.. – Она покачала головой, ее длинные каштановые волосы развевались на холодном ветру. – Садись в машину. Я отвезу тебя в больницу.

– Нет, – прохрипела я. – Я в порядке. Со мной все будет в порядке.

Это было не так.

Моя рука была сломана. Вероятно, нужны были штифты, чтобы правильно соединить раздробленные части.

Боль пронзала предплечье до вспышек перед глазами. Мое тело дрожало и раскачивалось, пока Тара прижимала меня к своей груди.

– Мама права. – Она погладила мои волосы, пропитанные кровью. – Тебе нужен врач. И ты поживешь у нас какое-то время. – Посмотрев на мать, она спросила: – Да, мама?

Мисс Стивенс сглотнула.

– Твой отец сделал это с тобой?

Я больше не могла лгать. Я была уверена, что они уже догадались об этом, благодаря всем моим загадочным синякам.

– Да. Он чудовище, и я никогда больше не хочу туда возвращаться.

Выражение ее лица ожесточилось.

– Этот сукин сын. Я звоню в полицию.

– Нет, пожалуйста. Он выместит все на мне. – Паника прокатилась по мне, усиливая мою мольбу. Если полиция вмешается, отец это так не оставит. Он найдет меня и покончит со мной раз и навсегда.

На самом деле я не хотела умирать. Надежда еще теплилась.

– Галлея, послушай меня. – Мать Тары опустилась на колени рядом со мной и нежно коснулась моего плеча. – Я забираю тебя. Я не позволю тебе больше и шагу ступить в тот дом, если у меня есть право голоса. Посмотри, что он с тобой сделал, милая.

В ее глазах стояли слезы.

И какая-то ужасная, извращенная часть меня наслаждалась ими.

Она беспокоилась обо мне.

Ей было не все равно, и это было приятное чувство. Почти достаточно хорошее, чтобы пересилить боль, пронизывающую мое сломанное тело.

Я позволила им отвезти меня в больницу.

Штифты мне не понадобились, но мне наложили розовый гипс, который Тара быстро подписала своим именем, украсив его сердечками.

Через несколько часов в больничную палату притащилась моя мама, ее лицо было изможденным и белым, как мел, а глаза блестели от выпитого алкоголя. Она протянула регистратору мою медицинскую карту, а затем присела у кровати, не в силах посмотреть мне в глаза.

– Мама. – Мои глаза умоляли ее увидеть меня. Увидеть меня по-настоящему.

Я так сильно ее любила.

Несмотря на то что она пренебрегала мной и безучастно наблюдала за жестоким отношением ко мне отца, я все равно любила ее. Она была моей матерью. И она не была злой, как он, просто она была не здесь. Она тоже была сломлена. Застыла где-то между равнодушием и невидимостью. Он вел себя с ней отвратительно, и я никогда не понимала, почему она оставалась с ним.

– Я говорила с Уитни Стивенс. – Мама почесала тыльную сторону руки, где на костяшках пальцев образовалась темная корочка. – Думаю, будет лучше, если ты останешься у нее на некоторое время. Тебе ведь скоро исполнится восемнадцать.

Нахмурившись, я посмотрела на маму, разглядывая ее тонкий нос, впалые щеки и светлые волосы, на тон светлее моих.

– Ты хочешь, чтобы я жила с ними?

– Я сказала – на некоторое время. Тебе там будет безопаснее.

– Ты… – Лавина слез застилала мне глаза, и я пыталась смахнуть их своим гипсом. – Ты избавляешься от меня.

– Не драматизируй, – проворчала она, устремив свой взгляд на колючие белые простыни. – Я пытаюсь защитить тебя. У твоего отца вспыльчивый характер. Это для твоего же блага.

– Но мы могли бы куда-нибудь уехать. Вместе. Ты и я. Это не обязательно должно быть так. Оставь его. Давай начнем все сначала.

Когда-то мы были близки. Я все еще цеплялась за угасающие воспоминания о том, как летала на качелях на детской площадке, наблюдая, как выпрямляются и сгибаются мои ноги, как теплый летний воздух целует мое лицо, а мама подталкивает меня сзади. Мне было пять или шесть лет, и она была всем моим миром. Я тоже была ее миром. Мы гуляли, ходили за продуктами, пекли печенье и читали сказки, пока звезды не становились моим ночником и не провожали меня к спокойному сну.

Это были дни, когда облака на небе казались мягкими, как подушки. Я с удовольствием их считала и придумывала, на кого они похожи. Тогда цвета еще прорывались сквозь монотонную пелену моей жизни. Птицы щебетали и выводили звонкие трели, а невинность и сказки побеждали все зло в мире.

Да.

У нас было несколько хороших лет вместе, пока мама не предпочла мне моего отца. Выбрала выпивку вместо меня. Выбрала все вместо меня.

Выбери меня, умоляли ее мои глаза. Пожалуйста, пожалуйста, выбери меня.

Она покачала головой.

Всего одно легкое покачивание головой, и мой мир рухнул.

Правда была столь же очевидна, как огромный розовый кусок гипса на моей левой руке – она больше не хотела меня. Не любила меня достаточно сильно. У нее не было желания бороться за меня.

Я позволила слезам пролиться.

– Я навещу тебя как-нибудь.

Это было все, что она сказала, прежде чем ножки стула заскрипели по линолеуму, она встала на шаткие ноги и исчезла за занавеской.

Мама не приходила навестить меня.

Ни разу.

– Мой папа приедет на ужин на следующей неделе.

По крайней мере, у Тары были родители, которым было не наплевать.

Я послала ей усталую улыбку, пока мы собирались в школу. Солнце заглядывало в окно, а музыка играла из неоново-розового магнитофона, обклеенного старыми наклейками.

Тара жевала жевательную резинку, изучая свое отражение в стакане.

– Папа очень классный. Он тебе понравится.

Она собрала свои волнистые каштановые волосы в высокий хвост и закрепила его голубой резинкой для волос. Тара любила голубой цвет. Стены в ее спальне были голубыми, гардероб на восемьдесят процентов состоял из голубых вещей, и даже ногти были голубыми, если судить по облупившемуся лаку.

Я еще не была знакома с ее отцом. Ее родители не жили вместе.

Если честно, мы с Тарой сблизились только в прошлом году, когда я сидела в парке, а ее собака, Божья коровка, сорвалась с поводка и помчалась к скамейке для пикника, где я бесцельно рисовала. Я встречала Тару в коридорах школы, но я была скорее одиночкой. Она была веселой и популярной, всегда сияла улыбкой, а моя улыбка была в лучшем случае натянутой. Я оставалась в тени, залечивая свои раны и пряча синяки от учителей и одноклассников.

Но Тара была яркой.

К счастью, Божья коровка увидела во мне что-то достойное внимания и в один из ранних весенних дней улеглась прямо на мои сандалии, чтобы я погладила ей живот, решив, что я стану ее новым лучшим другом.

Через пять минут подошла Тара.

Я нанесла на губы ягодный бальзам и посмотрела на Тару.

– Вы с отцом близки?

– Да, наверное. – В ее глазах мелькнуло что-то, чего я не смогла разобрать. Может быть, грусть. – Какое-то время все было не очень гладко, но сейчас мы снова становимся ближе. Он много работает и на некоторое время покидал город. Но если говорить о папах, то он один из самых хороших.

Должно быть, я вздрогнула, потому что Тара тут же отступила.

– Черт. Прости.

– Все в порядке. – Желая сменить тему, я закрыла бальзам зубами. – Так ты все еще встречаешься с Робом?

Она театрально вздохнула и откинулась на свое нежно-голубое покрывало.

– Может быть. Вроде того. – Она пожала плечами. – Не знаю.

– Что это значит?

– Это значит, что Джош Сисеро пригласил меня на зимнюю вечеринку, и я оставляю себе право выбора.

Мои брови взметнулись вверх.

– Не может быть.

– Может. А что насчет тебя? Ходят слухи, что ты можешь получить приглашение от Эрика Соломана.

Ее брови приподнялись, а мои нахмурились.

– Ладно-ладно. – Она хихикнула. – Он не принц Эрик, но и не морской еж. Тебе стоит подумать об этом.

– Подумать о том, чтобы попытаться танцевать в переполненном спортзале с моим огромным гипсом, бьющим людей по лицу? Звучит как кошмар.

Тара обеими руками закрыла рот, чтобы удержать взрыв смеха, и посмотрела на меня сквозь пальцы.

– Это просто классика. Я голосую за.

Я не хотела идти на зимнюю вечеринку.

Я всего две недели носила это уродство на руке, и врач сказал, что, скорее всего, я буду носить его еще как минимум четыре недели, и это если кость срастется правильно. Танцы были через три недели. Кроме того, единственный человек, с которым я хотела пойти, был уже далеко не школьного возраста и, скорее всего, давно забыл о девушке с помадой «Copperglow Berry» на губах, мультяшными сердечками в глазах, ложью на языке и «Wonderwall», текущим по ее венам.

Я вздохнула, когда в комнату вбежала Божья коровка в черно-красном ошейнике, украшенном божьими коровками. Она упала к моим ногам и тут же перевернулась, чтобы получить лучшее поглаживание животика. У меня это хорошо получалось.

Ну, это мне по силам – быть лучшей в поглаживании животика.

– Так… твоя мама тебе хотя бы позвонила? – поинтересовалась Тара, в ее голосе слышалась неуверенность, когда она приподнялась на локтях.

У мамы был номер телефона Уитни Стивенс, но пока звонков не было.

Часть меня ожидала этого.

Часть меня хотела умереть.

– Нет. – Я сосредоточилась на теплом, мягком мехе Божьей коровки, а не на холодной, жестокой правде.

– Мне жаль, Галс. Это дерьмово.

– Как ты думаешь, как долго я смогу жить у тебя?

– Не знаю. Мама ничего не говорила об этом, но тебе уже почти восемнадцать. Вроде твоя мама не возражала, так что, может быть, ты сможешь жить здесь, пока мы обе не съедем. Мы будем как сестры. Это было бы здорово, да?

– Да, это было бы здорово. – Мое хрупкое сердце затрепетало при этой мысли. То, что я росла единственным ребенком в семье, где не было любви, научило меня ценить близость. Тару я точно считала своей семьей. Я взглянула на нее с мягкой улыбкой, ее светло-каштановые волосы были начесаны, завиты и украшены массивными заколками.

Мы обе любили «Gin Blossoms», голубой цвет и «My So-Called Life».

Джаред Лето был красавчиком.

И…

Меня осенила мысль.

Рид был похож на него, только с зелеными глазами и более короткими волосами.

В моей груди разлилось тепло, и мне нужно было как можно скорее погасить это чувство, пока оно не вспыхнуло, не разгорелось и не сожгло меня заживо. Глупо было все еще думать о нем. Он был в два раза старше меня, и в его распоряжении, вероятно, была целая толпа красивых, искушенных женщин.

Божья коровка выскочила из комнаты, а я выпрямилась, вглядываясь в свое отражение в зеркале Тары, украшенном фотографиями. К продолговатой рамке были прикреплены полароидные снимки и вырезки из журналов. Больше всего мне нравилась фотография, на которой мы вместе прошлым летом сосали вишневые леденцы «Blow Pops», прислонившись к ее «Сатурну» цвета морской волны.

Мои глаза были закрыты, и я наслаждалась моментом, застывшим во времени, а ее голова склонилась на мое плечо, пока мы улыбались в камеру ее мамы.

Я чувствовала близость с ней.

Это был один из моих любимых моментов.

Проводя пальцами по высушенным феном волосам, я усмехнулась, когда Божья коровка вбежала в комнату, виляя хвостом, с крепко зажатой в зубах добычей.

Но улыбка погасла, когда я разглядела то, что она держала.

– Эм… что это? – Мой голос дрогнул, когда я указала на предмет у нее во рту.

Тара вскочила с кровати.

– Нет, Божья коровка! Это не твоя игрушка. – Она помчалась к щенку, а Божья коровка счастливо виляла хвостом. – Папа подарил мне ее на Рождество, ты, дворняга.

Рождество.

Папа.

Отец Тары.

Я моргнула полдюжины раз, собирая пазлы воедино. Гадая, не разыгралось ли у меня воображение.

– Как зовут твоего отца?

Тара пыталась отобрать игрушку, но Божья коровка крепко держала ее, уворачиваясь от рук.

– Рид. – Она вздохнула, покачала головой и провела ладонями по своим голубым джинсам. – Мерзость. Теперь я вся в собачьих слюнях.

Я чувствовала себя так, словно ковер выдернули у меня из-под ног.

Я подавила сдавленный стон одной рукой и повернулась лицом к стене, мое сердце разбилось вдребезги.

Из собачьей пасти… свисала Косточка.

ГЛАВА 5

– Еще! – В меня полетели два кулака, и я плавно уклонился от удара, почувствовав порыв воздуха, когда они не попали в цель. Я подал знак восемнадцатилетнему парню передо мной, чтобы он не останавливался. – Двигайся, Скотти. Ты должен двигаться.

Студия была моим убежищем, пристанищем, где эхо шагов по голубым матам стало моим очистительным огнем. Хотя сначала моя карьера была связана с медициной, работа парамедиком позволила мне увидеть все ужасы, творимые человечеством, из первого ряда.

Я видел много дерьма.

Я пережил много дерьма.

Когда мне было за двадцать, я записался на занятия по самообороне и выложился на сто процентов, чтобы получить черный пояс по тхэквондо и джиу-джитсу, в основном чтобы справиться с последствиями жестокого нападения, которое я пережил в подростковом возрасте и в результате которого получил почти смертельную ножевую рану. С годами желание помочь другим жертвам найти в себе силы и избавиться от собственных страхов только усилилось.

Моя работа по оказанию экстренной медицинской помощи пробудила во мне нечто более глубокое – страсть к лечению душевных ран, которые не исчезали после того, как стихали сирены.

Какое-то время эти две роли органично переплетались, пока страсть не взяла верх и не стала моей постоянной работой. Моим призванием. Я знал, что полученные травмы не исчезают после заживления физических повреждений, и эта мысль подтолкнула меня к выбору новой профессии.

Стоя в дышащей майке и темных спортивных штанах, я оценивал форму Скотти. Зеркала на стене позади меня отражали выражение его глаз, в которых неуверенность сменялась яростной решимостью. Я бросил контролируемый джеб, чтобы проверить его рефлексы, и Скотти ответил четким блоком. Он учился читать своего противника, предугадывать его следующий шаг.