Текст книги "Шелковый путь"

Автор книги: Дукенбай Досжан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 43 страниц)

Иногда, долгими ночами, Лапке погружался в пучину дум. Он взвешивал свое прошлое, заглядывал во все его закоулки, мысленно вновь исхаживал все тропинки. И всякий раз поражался причудливой игре прихотливой судьбы, которая кого возносила на вершину удачи, кого низвергала в пропасть бесславия. И сравнивал себя со своими сверстниками. И так и сяк прикидывал. В каждый хлев, в каждый дом – в мыслях заглядывал. И непременно получалось, что самый удобный угол – свой, самый просторный хлев – свой, самый уютный, теплый очаг – свой. А ведь и впрямь: нужды никакой, дом – полная чаша, поголовье скота растет. Как говорится, и кость крепка, и кишки в сале.

А у других? Ну, смотался он на днях к знакомым чабанам. Расплод овец – горячая пора. Лапке о житье-бытье расспрашивает, чабан о ягнятах долдонит. Лапке – дремать, чабан – орать: «Эй, пригони сюда барана-производителя!» Он пару ящиков водки прихватил, чтобы настроение поднять, а чабану и присесть недосуг. Он ему новый костюм сует, а чабан про раздельную пастьбу поет. Тьфу!.. Разве это жизнь?! Махнул он рукой и укатил восвояси.

Благодарение всевышнему, неведомы ему чабанские заботы. Дрыхни – сколько влезет. Проснешься часов в десять, долго чай дуешь, крепкий, крутой, с верблюжьим молочком. Потом, обмахиваясь, спрашиваешь: «А где детки?» «На двор выпроводила, – отвечает юная жена. – Чтоб тебе чаек попить не мешали…» «А-а… – подумаешь с удовольствием. – Ну, я, пожалуй, подамся в район». В глазах жены вспыхивает огонек. «В район», – звучит так значительно и непостижимо таинственно. Потом заведешь машину и даешь жене наказы: «Смотри, чтобы дети не купались в пруду. Пиявки искусают. Старик Жанадиль давненько брал в долг два кило чая. Пусть вернет деньги. Ковры из гостевой вынеси на солнце. Выбей, почисти! Да за скотом приглядывай!» И пока не тронешься с места, вколачиваешь в бабью башку: «Сделай! Смотри!.. Приглядывай!..»

К обеду, волоча за собой сизый шлейф пыли, въезжает в район. Первый визит наносится кому? Ну, конечно, председателю рабкоопа. «Как живете-можете, почтенный? В здравии ли все ваше семейство? Может, пора подкинуть свежего мясца, уважаемый? А может, малость прогуляемся-поразвеемся? Не угодно ли за мой счет, радетель-благодетель?..»

На другой день с тяжелой головой, с опухшими глазами, с помятым лицом вваливаешься в дом братца Молды. Все тебя раздражает, ворчать начинаешь с порога. «Оу! Дверь у вас распахнута настежь. На кухне – тарарам. Никто не встречает… А если я вор? Если я обчищу вас до нитки?!» Курчавый малец, на миг отрываясь от книги, заявляет: «Папа в больнице, мама в школе». У, активисты! Деятели чертовы! Разбрелись, кто куда… А за домом следить кому? А готовить кому? А гостей встречать? Или вам денег все мало?! Что ваш дом, что общежитие – один черт! Может, поднесешь дяде, племяш?

– Кто пьет в одиночку, пьяницей станет, – отвечает курчавый.

– Ах, паразит! Это тебе отец небось внушил?!

– А индюк в холодильнике для гостей…

– Ах, паразит! Я не гость, что ли, а?!

И хватаешь индюка из холодильника, из серванта – бутылку коньяка и сам себе устраиваешь пир. Сказано ведь: пищу друга истребляй, как врага, И вот коньяк допит, косточки индюка обглоданы, и ты встаешь, покачиваешься, рыгаешь, племяша щелк ногтем по курчавому калгану. «Передай привет своим предкам! Скажи: дядя из аула приезжал. Голодный, скажи, уехал. Недовольный! Обиженный! Оскорбленный! Понял?!»

Рассуждает Лапке:

«Никогда не вырывайся вперед – подсекут, подножку подставят. В хвосте тоже не оставайся – пыли наглотаешься, затопчут. Милое дело – середина. Никто не придерется. Опасайся всезнаек, грамотеев. Не раскрывай души, не делись тайной. Не позволяй никому совать грязный нос в твое дело. Не то худо будет…»

Размышляет Лапке:

«Жизнь дается только раз, и нечего ее разменивать на мелочи – на разные мечты, на борьбу, суету, обиды, дрязги, порывы, карьеру. Чушь все это! Лежать следует на том боку, на котором более удобно. Слава всевышнему, чем я хуже других?! «Москвич», домина из восьми комнат, семь ковров, десятков пять овец, кругленькая сумма на книжке наверняка обеспечат беззаботную житуху…»

Сидел Лапке на корточках у арыка, подводил баланс жизни на счетах мысли, вспоминал, отчего так взбеленился ученый братец. А было все так.

Пыхтя и ругаясь, клеил он во дворе камеру. На душе кошки скребли. Утром, выпуская скотину на выпас, он заметил, что прихрамывала сивая овца. Он осмотрел ее, ничего подозрительного не нашел и отпустил в отару, Но настроение было испорчено. Чертову камеру он кое-как заклеил, колесо поставил на место, яростно попинал баллон. Вот тут-то и подрулил братец из района. И не один – с двумя долговязыми. Должно быть, на взводе были, потому уж больно фамильярничали. Поздоровались – «бай» да «бай». О житье-бытье порасспросили – «бай» да «бай». То ли усмехались, то ли завидовали – не поймешь. Только не по душе были Лапке эти намеки. Ввалились гости бесцеремонно в дом. Да еще шутки шутят: «Пожалуй, заночуем в доме бая. В картишки поиграем, потрясем малость байскую мошну». Зло взяло. За кого эти хлыщи его принимают? Им небось водку ящиками ставь, А тут жена уж больно резво забегала, захлопотала. Услужливость свою выказывать вздумала. Ну, он и съежился, аж нутро выворотило, а братец на голос нажимать начал, Тогда и взорвало его, и в злобе хрясь бабу наотмашь.

Гости спешно убрались восвояси. Даже выбравшись на большак, Молда не мог успокоиться. От досады и стыда душа заныла. Какими глазами посмотрит он теперь на приятелей? Ах, негодяй! Где это видано – на глазах гостей бабу колотить? Ну, не нравятся гости – крепись, виду не подавай. А то что? Ай, срам! Ай, позор!.. От обиды аж в глазах жарко стало.

Подумал Молда: «Слишком я сердоболен. Простота и доброта меня губят. Всем угодить норовлю. И сам же страдаю. Видно, не зря говаривала мать-покойница: «Смотри, сынок, как бы не прослыть лгуном! Наобещаешь всем по доброте своей, а выполнить обещания не сможешь. Вот и запишут тебя в обманщики». И впрямь: больно всем и во всем потакаю. Какого дьявола, спрашивается, мотаюсь я сегодня с утра по долинам и по взгорьям? А все началось со звонка одного из этих долговязых. «Не повезло вчера. Голова трещит. Поразвеяться бы надо…» Тут и второй нудить начал: «Стал главврачом – забыл старых приятелей, а? А бывало, горсть толченого проса пополам делили. Айда, смотаемся в совхоз, мясцом ягненка полакомимся да сорпы свежей попьем». Разве тут откажешь? Вот и смутили дружки любезные его покой, заставили отложить исследование, над которым корпел последнее время, сорвали с места в поисках зыбких удовольствий. Поехали. В одном доме жирного куардыка отведали. В другом – кумыс попили. В третьем – не то чаек с коньячком, не то коньяк с чаем. По пути решили завернуть еще и к брату, чтобы поклониться старой матери. Тут-то и нарвались на конфуз.

Да-а… рано, слишком рано разошлись их пути. На уме Лапке были одни забавы; Молду влекли неведомые думы.

«Может, я слишком серьезно отношусь к жизни? И, может, напрасно себя так выматываю? Вот дружки мои ничем себя не утруждают, живут как бог на душу положил, в картишки играют, винцо попивают, палец о палец не ударяют. И собой довольны, и жизнью довольны.

Живи так, может, и я не постарел бы так рано. Почему бы и мне не поволочиться за красивенькими сестрами? Не петь во все горло на вечеринках? Не знаться с именитыми? Вопросов много, ответа нет. Только и делаю, что извожу себя думами бесплодными. Прав был, видно, Абай, когда писал: «Нет отрады в этом мире мыслящей душе».

Во-первых, он допустил оплошность, нагрянув с людьми к этому скряге. И потом, во-вторых, напрасно на правах старшинства принялся учить его уму-разуму. А в-третьих, этот дьявол самолюбив и завистлив. Он полагает, что все вокруг – праздные гуляки, а он один – трудяга. Он, видишь ли, колесо чинит, а брат на служебной машине по гостям раскатывает. Не постеснялся, дурень, при людях скандал затевать. Разве такого образумишь? Разве высветишь мрачные закоулки его дремучей души?

В прошлую среду Молда оперировал семнадцатилетнюю девушку. Плакала накануне, бедняга: «Разве жизнь – только боль и муки? Ну, почему я такая несчастная?!» Что он мог ей ответить? Бывает, растет в тени нежный цветок, а его обвивает, душит цепкий хмель. Таким цветком почудилась ему больная девушка. Два часа бился он со злой болезнью. На другой день жена заметила, что на висках его прибавилось седины… А неделей раньше привезли парализованного юношу. Семь лет пластом пролежал в постели с тяжким недугом позвоночника. Пролежни – страшно смотреть. «Пройти бы на собственных ногах десять шажков – другого счастья не желал бы», – заметил как-то юноша, и от этих слов сердце у врача заныло.

У больных следует учиться ценить жизнь. А чему учит здоровый, как конь, Лапке? Разве что жадности, скопидомству, крохоборству. У него один смысл – урвать, хапать. Залезет волк в овчарню соседа – он только обрадуется да одеяло на голову натянет, притворившись спящим. Захлестнет человека половодье – руки не протянет. Спасибо судьбе, что не уродился этаким чурбаном…

Глядя на заходящее солнце – оно плавилось, точно масло, – Молда… вдруг… вспомнил старика, зашедшего давеча к Лапке. Вспомнил его изможденный вид и услышал сухой, отрывистый кашель. «Апырмау… Уж не показаться ли мне хотел старик? Выходит, сцепившись с этим придурком, я невзначай обидел почтенного аксакала…»

– Сворачивай назад, в аул! – Молда резко повернулся к молодому шоферу. – Надо осмотреть больного старика.

Долговязые в два голоса завопили:

– Ты что, спятил? Полпути проехали!

– Небось не мешок с дынями везешь! И так все печенки отбили.

– Я обязан посмотреть старика. А вы и автобусом доедете.

Ай, пес упрямый! Добрый, тихоня, а как заартачится – с места не стронешь. Проклиная все на свете, решительно обрывая нить дружбы, вылезли долговязые из машины и встали на обочине дороги, точно бездомные странники. «Газик» взвизгнул тормозами, крутанулся на месте и понесся обратно.

Отчего у старика такой кашель?

В аул Кос-бутак, притаившийся между двумя увалами, доехали с заходом солнца, в сумерках. Всполошили всех собак, побеспокоили стариков, белевших в одном исподнем на задворках, расспрашивая про хворого старика. Им оказался кузнец Жанадиль, который жил на краю аула по соседству с Лапке. Дом нашли без труда. Обычная мазанка в форме переметной сумы – прихожая с двумя комнатушками по краям. Ни хлева, ни пристройки, ни даже собаки.

Открыла дверь старуха, провела в гостевую. Молда зябко поежился, почувствовав свою вину перед стариком.

Старик сидел на белом домотканом паласе-текемете и вяло перебирал четки. Изнуренный, бледный, с ввалившимися глазами, белобородый, в просторных исподних штанах и рубахе, он был похож на святого мученика или на живые мощи. Руки тяжелые, шершавые, в мозолях. И этот кашель, сухой, беспрерывный. Жалость и печаль пронзили врача. Он сбросил верхнюю одежду, опустился на одно колено рядом, коротко поведал обо всем.

– Многие лета тебе, дорогой. О плоти своей я никогда не заботился. Не до того было. А вот в последнее время будто задыхаться начал, в груди давит, бессонница и кашель извели. Зашел давеча, хотел показаться. Ведь слава о тебе добрая идет. И мы рады. Когда-то с твоим отцом в кузнице вместе пот проливали, железо раскаленное мяли. Теперь уж я смирился и готов отправиться в тот путь, по которому ушли все наши предки…

– Вы показывались когда-нибудь врачу, Жаке? – спросил Молда, щупая пульс старика.

– В прошлый месяц говорили, что ты в отпуске. Ну, потащился я, поскрипывая костьми, в район, оттуда – в область. Что только не делали белые халаты со мной! И лекарство горстями в рот запихивали, и щупали, и просвечивали, и прослушивали. А потом сказали: «Нехорошая твоя хворь, старина. Легкие в черных пятнах. Поезжай-ка в столицу». Э, куда уж мне! Что мне, на старости лет вместе со студентами у поезда толкаться, в вагоне трястись?! Хватит. Пожил, попил… От смерти не уйдешь. А умрешь – родичи закопают. Чего там?!

Молда попросил рентгеновский снимок.

– Да много их было. Только на что они мне? Шапочки, что ли, кроить? Один прихватил… Эй, старуха, где эта черная, плотная бумага? Ты еще подойник им прикрываешь?

Покопалась старуха в углу, подала замасленный, в пятнах снимок, Молда долго, пристально разглядывал его, держа против электрической лампы. Безрадостная картина: легкие сморщились, потемнели, в нижней части явно обозначились черные пятнышки. Не сосчитать. «Нехорошая хворь… Поезжайте-ка в столицу…» Что же хорошего?.. И в институте, и после уйму книг полистал, и болезней разных видел-перевидел, но с подобным еще не встречался.

К чему тут расспросы? С такими легкими полгода не протянешь. Всю жизнь проработал старик в кузнице и на здоровье не жаловался. Ясно: недавно настигла его эта напасть.

Молда внимательно посмотрел на старика. Лицо его, точно чугун, покрытый ржой. Морщины резкие, глубокие, скорбные. Видно, смирился старик с судьбой. Таинственная хворь притаилась в костистой старческой груди; шипела и посвистывала, точно пестроголовая змея. У Молды лоб покрылся испариной. Молодой шофер вскочил, подал полотенце. Словно издалека донесся слабый голос:

– Чего встревожился, сынок? Говори как есть. Не молод: не испугаюсь. Попрощаюсь с родичами да соберусь в последний путь.

Молда будто не расслышал. Молчал, погруженный в раздумье. В глубине сознания точно мелькнул слабый луч. Да, да… вспомнил… он студентом тогда был. На последнем курсе читал им знаменитый профессор. Наизусть цитировал Абу Али ибн-Сину. Помнится, профессор как-то говорил: «Восточные лекари-табибы охотно прибегали к ртути. Но стоит больному чуть поперхнуться – частицы ртути попадают в легкие». Ртуть, как известно, не пропускает лучи рентгена. Отсюда, очевидно, и пятна. Неожиданная догадка оглушила его. Он встрепенулся, спросил хриплым от волнения голосом:

– Вы когда-нибудь принимали ртуть?

– Да… Как-то, после поста, исчез аппетит, резь в желудке мучила, ну, я и проглотил малость…

– Все ясно! – обрадовался, как мальчишка, Молда. – Ясно, старина! Не отчаивайтесь! Вылечим.

Давно не колотилось так радостно сердце. Выходка обычно сурового, сдержанного врача несколько озадачила стариков. Хозяин слегка покачал головой, то ли не веря в исцеление, то ли не одобряя легкость суждения врача.

Молда развеял все его сомнения.

– Не бойтесь. В столицу вас, Жаке, не отправлю, а заберу к себе в район. Сам лечить буду. А ухаживать за вами сноха будет. Да, да!

– Резать меня будешь? Или как?

– Да нет же!.. Еще будете горн раздувать, молотком махать. Сто лет проживете!

– Э… если резать не будешь да сноха ухаживать станет – чего раздумывать? Поеду!.. Только к чему спешить, коли сто лет жизни сулишь? Давай, старуха, заложи мясо в котел. Угощай гостя. Соседей зови. Посидим у дастархана, поговорим, с аулом простимся, как подобает перед дальней дорогой. Дух предков – аруахов помянем.

Молда думал: красота или убожество жизни от самих людей зависит. Диво, что есть такие люди, душой и сердцем богатые, щедрые. Почудилось, будто взобрался он наконец на гребень перевала, который давно уже намеревался одолеть. Довольный, откинулся к стенке, подмял под бок подушку.

На соседнем дворе заливисто лаяла собака.

ДОЛГ ЛЮДСКОЙ
Перевод А. Досжанова

Никто точно не знает: сколько времени маячат перед совхозной конторой силуэты трех стариков, огромные, словно глыбы после наводнения. На рассвете, при первых лучах встающего солнца, их головы держались прямо, словно крепкие пни карагачей, а к полудню они уже клонились к груди, будто головки подсолнуха. Постепенно иссякла медленная, размеренная речь. Глаза ввалились, потеряв живой блеск, стали тускнеть. Нещадный зной как будто съедал черную тень, подпаливая и без того сморщенную, словно жженая кожа, землю. Но старики и не думали снимать свои овчинные малахаи.

Первым прервал тишину сидящий посередине старик Акадиль, который словно встряхнул спутников своим суровым голосом.

– Раньше начальство вроде сидело в своем кресле, как пригвожденное, а теперь мечется, не зная покоя: то рис, говорят, то скот.

Самый высокий из стариков – это Сарсенбай, почитаемый в селе за мудрость и дельные советы. То ли задели слова друга, то ли действительно надоело такое безропотное ожидание, однако он заерзал на месте и, сняв малахай, провел ладонью по бритой голове.

– Из-за податливости своей страдаем, – промолвил Сарсенбай, кинув взгляд на хмуро сидящего по другую сторону старичка с острой бородкой. – А все ты, прожужжал все уши: «Зайдем к начальнику, попросим у него работы для сына». Ну и занудливый же ты, хуже степного комара. Если я что-нибудь знаю, так это то, что директор совхоза с самого раннего утра на рисовых чеках. И перед богом, и перед людьми стыдно: сидим здесь без дела, сторожим контору, когда весь народ вышел на работу с кетменями в руках.

Остробородый попытался пробормотать что-то в оправданье:

– Правильно говорите, Сарсеке, из-за таких упреков я готов хоть сейчас жизни лишиться, однако наберемся терпения, подождем немного – ведь должен же он прийти когда-нибудь.

– Почему твой сам не пришел, вместо того чтобы посылать нас, старых людей? – ругается Акадиль.

– Сказал, что в Алма-Ату поехал за документами, – еще тише ответил старик с острой бородкой.

Это он с рассветом привел своих спутников к совхозной конторе. В тот же день, как узнал, что забирают в армию главного кассира, он растянулся возле гудящего самовара и, потягивая густой чай, предался глубоким думам. «Единственный сын доконал, – расстраивался он. – Как окончил школу, так словно ветер понес его: то говорит «учиться поеду», то «бычка продам на базаре», нет поезда, на который бы он не садился, нет и города, где бы он не побывал. Скоро распродаст и оставшихся пятерых баранов. Да и ученья никакого: лишь возвращается понуро, подметая пыль штанами и похлопывая по пустым карманам. Хорошо, что этим летом женил его на девушке-красавице, единственной дочери в семье, еще меня и журит, дескать, старику надо взять в руки кетмень да присматривать за рисом, за скотом. Ну, а сам ни в какую – подохну, говорит, а черную работу делать не буду! Что поделаешь – видно, так угодно всевышнему», – вздохнул он и решил пойди к директору просить место кассира. В таких делах старик набил себе руку. Он сразу смекнул, что одному ему ничего не добиться. «Надо воспользоваться авторитетом уважаемого в народе Сарсенбая», – решил он и, прочитав второпях утренний намаз, поднял стариков и привел их к конторе…

«Не повезло сегодня», – заключили они и, отряхивая полы длинных чапанов, стали подниматься, как вдруг с ревом подкатил легкий директорский «газик». Действительно, это был директор совхоза – Исатай. Вышел из машины к, подойдя, с почтением поздоровался за руку, пригласил в контору.

В кабинете было свежо и прохладно от разбрызганной по полу воды. Шаги гулко отдавались в коридоре, Сначала в кабинет зашел Сарсенбай, за ним Акадиль, а уж затем остробородый. На стулья сели в том же порядке: с краю, ближе к порогу, сел остробородый, затем Акадиль, а на самое почетное место Сарсенбай. Боясь простудиться от сквозного ветра, дувшего из раскрытых настежь окон, молча надели свои малахаи, приспустив уши. Только теперь они заметили, что лицо директора выглядело усталым и почерневшим, словно он участвовал в тушении лесного пожара. Вытащив белый платок, Исатай начал вытирать виски и шею, и он потемнел, словно его изрядно излизал коровий язык. Самого, беднягу, оказывается, мучила жажда: налил из графина воды и, судорожно глотая, выпил два стакана. «Сейчас, аксакалы, – извинился он. – Дамбу разнесло водой, всю ночь, не смыкая глаз, таскали камни по колено в воде, насилу завалили брешь, я и домой-то еще не заглядывал… Сейчас, позвоню вот в район», – сказал и, схватив телефон, поставил перед собой. Перекрутил пару раз диск и начал кричать: «С плотиной только сейчас справились, Гайнеке. Что?.. Это, оказывается, расчет мираба[40]40
  Мираб – заведующий оросительной системой.


[Закрыть] был ошибочным. Рисовые чеки седьмого звена сорняками начали покрываться… Сейчас, аксакалы… Рабочие руки нужны… Людей не хватает – ну, пришлите хотя бы учеников старших классов… А третьему самолет для опыления гербицидами позарез нужен…» Чувствуя какую-то неловкость, старик Сарсенбай заерзал на стуле: «Люди, не жалея себя, на рисовых полях работают, а мы напились досыта густого чая и пришли, чтобы покараулить контору». Вскоре Исатай оторвал от уха телефонную трубку и тяжело вздохнул. Посидел в оцепенении, словно кто оглушил его обухом, и наконец спросил:

– С чем пожаловали?

– Да мы, сынок, от безделья, – начал издалека Сарсенбай сиплым голосом, – не могли отказать просьбе одного молодого парня, неудобно теперь уходить.

Слово взял Акадиль.

– Ты ведь знаешь этого почтенного человека, – сказал он, кивая подбородком на сидящего у двери остробородого, – вот уже сколько лет он исправно пасет совхозных коров, шкуры собирал, словом, немало труда вложил в общее дело. В этом году новый дом построил и завел в него невестку. Родственники поддержали, помогли кто чем смог. Однако говорят, что каждая река течет по своему, богом данному руслу: поистратился, пришлось продать кое-что из скота. Вот его единственный сын окончил учебу, а все бегает, не может никак найти себе места, не может ухватиться как следует за какую-нибудь работу. Но он, кажется, толковый малый. Попробуй его воспитать – глядишь, и человеком станет.

Сколько ни напрягался Исатай и ни тер судорожно ноющие виски, так и не понял окончательной мысли старика.

– Деньги, что ли, одолжить? – наконец спросил он, – Зачем брать в долг у государства, когда живешь среди родичей: они в беде не оставят, – ответил Ака-диль.

Остробородый старичок выжидающе молчал.

– Воспитаешь – хорошим человеком станет, – продолжал тянуть Акадиль. – Шустрый такой, что в игольное ушко пролезет, расторопный малый, а что до понятливости – так никогда и не скажет: это-де мое, а это твое.

– Сейчас-то он где? – спросил Исатай. – Это не он сбежал, разбив десять дней назад новую водовозку?

Остробородый все молчал, словно воды в рот набрав.

– Ребенок ведь еще совсем, – заступался Акадиль, – возьми к себе под крыло, ведь он тебе не чужой, за братишку будет.

В такое горячее время, когда каждая пара рук на счету, поведение этого ветрогона пришлось явно не по душе, да еще целую экспедицию снарядил для посредничества… столько золотого времени утекает… тьфу, мысленно сплюнул директор.

– Мы слышали, что кассира в армию забирают, а место его вроде свободно теперь…

– Да он верблюда запросто поднимет, не тяжело ли ему будет в кассе сидеть, да на счетах щелкать?

Исатай подчеркнул это намеренно.

– И почему он сам не придет, в конце-то концов? – воскликнул он, не скрывая своего раздражения.

Если бы вместо стариков пришли другие с такой же просьбой, он бы без слов погнал их на рисовые поля. «Натянул бы им на головы собачьи шкуры», – как говорят казахи. Взглянув на смутившегося Сарсенбая, Исатай, однако, подумал: «Неприлично отказывать уважаемому старцу». Он и не догадывался, что все это устроил Остробородый.

– Всю зиму он учился на сварщика, теперь поехал забрать документы в Алма-Ату, – говорит, все распаляясь, старик Акадиль. Взглянул, а у сидящего рядом Сарсенбая лицо вдруг посерело, борода начала часто-часто подрагивать. Обычно он становился таким, когда сильно гневался.

– Возьми к себе в кассиры, сынок. Пока отец жив, пускай зарабатывать научится, как все люди…

Акадиль с опаской посмотрел на Сарсенбая.

– Ну, мы пойдем, пожалуй. Думаю, не оставишь наших слов без внимания, – закончил Акадифь, поднимаясь.

– Подумаем, может, чего и решим, – ответил Исатай и с почтением проводил стариков до двери. Тут он заметил, что Сарсенбай, вошедший к нему уверенно, уходил погруженным в мрачные мысли; умный человек, он, очевидно, посчитал недостойной себя роль, которую сегодня играл. Следом, так и не раскрыв рта, заковылял старичок с острой бородкой.

«Подумаем», – отозвалось в голове еще не успокоившегося Исатая. «Подумаем, – сказал вслух и, сев на стул, залпом осушил еще стакан прохладной воды. – Подумаем». Прямо-таки ниже пояса бьет этот «сварщик». Будто ножом пырнул, видали, каков? А ведь знает, что слова всеми уважаемого старца сквозь уши не пропущу, тем более что в трудные годы сам учился только благодаря помощи Сарсенбая, сидя на его харчах. Поэтому и прислал его. А с каким легкомыслием он отнесся этой осенью к порученной работе, после приезда из столицы, где учился на сварщика. «Твое поведение озадачило меня, дорогой «братишка», – подумал он. – Конечно же я за то, чтобы помогать расти толковым, расторопным ребятам, как говорит старик Акадиль, всегда следует протянуть руку помощи, кому она нужна. Перед народом я и за хороших, и за плохих в ответе. Ведь есть люди, достойные уважения. Страда нынче такая горячая, что голова кругом идет. Если бы можно было для уборки риса лепить людей из глины, сейчас же засучив рукава принялся бы за работу. А этот «сварщик» болтается где-то в Алма-Ате и в ус не дует, подослав стариков».

Опять задребезжал телефон. Погруженный в нерадостные раздумья, он поднял трубку.

Послышался приглушенный, но приятный, мягкий голос молодой женщины. Это была помощница первого секретаря райкома.

– Исеке, послезавтра в 10 часов утра собирается бюро райкома по орошению риса, приезжайте подготовленным – будете выступать.

«Вот тебе раз, – опешил Исатай, держа трубку в руке. – Да эти сжечь живьем готовы! За окном 40 градусов!»

Вдруг его скрутила резкая боль в животе, и тут он вспомнил, что со вчерашнего дня во рту ни крошки не было. Взял свою соломенную шляпу и, шаркая ногами, вышел. Жара невыносимая. В передней комнате шумно расчирикались воробьи, прячась в прохладе от полуденного зноя. То ли это мошки, то ли колыхающиеся перед глазами миражи подействовали – казалось, что воздух пропитан какими-то клейкими парами. А к раскаленной дверце машины и прикоснуться невозможно. Рубашка прилипла к телу и мгновенно впитала обильный пот, В кабине жарко, словно в хорошо натопленной бане…

Утром Исатай, не заезжая в аул, приехал в райком, прямо с дальних рисовых чеков. Иначе бы и не успел. Грязный, покрытый пылью, словно обстеганная на шкуре только что состриженная шерсть, явился он в райком, вызывая недоумение. Войдя, он направился прямо к графину с водой.

– Все, кто может, сейчас на полях. Всходы ровные, дамба надежно укреплена – так и радует глаза это зеленое море, – начал он, отдышавшись…

Он и не предполагал, что бюро затянется надолго и разговорам не будет конца.

Во время большого перерыва первый секретарь вызвал Исатая к себе. Его вид не предвещал ничего хорошего. «Может, наговорили обо мне плохого?» – пронеслось в голове Исатая.

– У тебя в совхозе есть кассир?

– Недавно в армию забрали. На его место ищем теперь подходящего человека, – ответил председатель.

– Так как прикажешь понимать трезвон, который вы подняли до самой Алма-Аты. Сколько можно говорить: присылайте в райком данные о кадрах, берегите их. Сейчас из столицы второй раз позвонят. Солидный человек, начальник крупного треста. «Слыхал, в совхозе «Келин-Тюбе» место кассира свободно», – говорит. Откуда это он пронюхал? Узнай он, что горы Каратау сдвинулись с места, и бровью не поведет, а тут на тебе… «В том совхозе мой племянник никак работы найти не может. Сам недавно женился, да и отец состарился уже…» Все уши прожужжал: «Сделайте кассиром, сделайте…»

– Да, действительно, есть у нас один парень, на сварщика выучился.

– А если сварщик, значит, нужно бежать в Алма-Ату и просить там работы?

– Ребячество это…

– Что ж, отложим все районные дела и будем искать тебе кассира, так, что ли? Да услышь это народ – стыд и срам! Чего это ему приспичило делать дела через посредников?

«Надо же, получается, что я сам его послал, – подумал Исатай, расстроившись. – Мало было тебе подослать ко мне стариков, теперь в поисках связей пустился в столицу, мерзавец!»

– Извините, – проговорил он стыдливо. – Иногда встречаются дети, которые, еще не понимая жизни, рано познали ее хитрости. Бывают, конечно, слишком любящие родители, которые рьяно берутся устроить жизнь своим чадам, жалуются, скандалят.

Он скрыл, что только вчера с этим делом к нему приковыляли старики аула. Если бы секретарь узнал, то наверняка вытряс бы из него всю душу. Он вынул носовой платок и вытер взмокший лоб.

– Труд твой народ оценит, – продолжал успокоившийся секретарь. – Народу ты нравишься. Но не нужно с утра до вечера носиться в седле по рисовым полям, надо иногда и людьми интересоваться… Что поделать, раз такой солидный столичный начальник звонит да беспокоится, я сказал: «Поговорю с директором совхоза». Но что бы ни было – подумай и реши сам. В таком деле я не начальник – хозяйство твое и кадры тоже твои.

Из кабинета Исатай вышел налегке, словно оставил там давивший на плечи тяжелый груз. «Как это здорово, что есть вокруг честные люди – коммунисты, которые сразу протянут руку для помощи в трудную минуту», – радостно думал он.

Люди, вышедшие с собрания, начали расходиться засветло. Постепенно улицы окутывали вечерние сумерки.

Машина выехала из райцентра прямо на север, повернув затем на восток по трассе Москва – Алма-Ата. Асфальтированная дорога словно прорезала ровную, как бесконечная скатерть, степь между горами Каратау и правым берегом Сырдарьи, устремляясь на юго-восток. До совхоза было километров семьдесят. Впереди показалась полная, красная луна. Он впервые видел ее такой – похожую на дымящуюся деревянную крышку котла. По телу пробежали мурашки. Стало неспокойно от мысли, что это признак надвигающегося зноя! Вспомнилось усталое лицо первого секретаря.

«Почему такой здоровый парень не хочет зарабатывать свой хлеб честным трудом, вместо этого посылает ко мне немощных старцев, а сам бежит к именитому родичу в столицу? – Со злости поддал газу и без того стремительно несущейся машине. Красная стрелка спидометра перескочила за отметку «сто». Дорогу перебежал тушканчик. – Да, если ангела сбивает с праведного пути золото, то какой спрос с парня, у которого вовсе нет понятия долга».

С появлением луны «сварщик» сел на поезд. «Главное дело сделано, – решил он про себя. – Теперь-то мы покажем», – потирал он ладони от удовольствия.

Опасаясь жажды, он набил сетку бутылками с пивом. Настроение было праздничным. Спутником его оказался джигит-домбрист, худой, словно жердь, с выпирающим кадыком, который объяснил: «Еду собирать народный музыкальный фольклор». Но в питье темно-бурого пива он не отставал. Вскоре оба захмелели. «Я – кассир огромного совхоза! – начал хвастаться «сварщик». – А твои песни… э… они денег не родят». Пытаясь затянуть песню, расшумелся на все купе: