Текст книги "Шелковый путь"

Автор книги: Дукенбай Досжан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 43 страниц)

НА «ЛУННОЙ СОНАТЕ»
Перевод А. Кима

Врач Оразали был в городе известным человеком. Сложные операции, сделанные им за последний год, принесли ему славу. Спасены были опасно больные, и разнеслась молва, что у доктора Оразали легкая рука. В газете было напечатано интервью с ним и помещен его портрет. Все у него шло замечательно – и вдруг, словно камень на голову, свалилась беда. Тяжело заболел его самый близкий друг, писатель Кыдыр. «Обо мне говорят как о способном человеке, – думал Оразали, терзаясь тревогой, – я кандидат наук, но ничего не могу сделать для него. Экстренная хирургия начинает утомлять меня. Я уже кромсаю человека, почти не глядя, кто лежит у меня на операционном столе. Работаю словно токарь, обтачивающий безымянную болванку на станке. Из-за этого равнодушия, я, наверное, и не заметил вовремя болезни Кыдыра».

Оразали тяжело вздохнул, склонив над столом голову. И ему вспомнилось, что произошло два месяца назад.

Было воскресенье, в то утро спозаранок разбудил его телефонный звонок. Он нехотя поднялся с постели и подошел к телефону. С другого конца провода донесся мягкий, чуть хрипловатый женский голос. Это была жена Кыдыра. Еще в пятницу, оказывается, писатель уехал на дачу, должен был вернуться в субботу, а его до сих пор нет дома. Что с ним могло случиться? В последнее время с Кыдыром что-то происходит. Да, явно что-то неладное. Весь ушел в себя, ни с кем не разговаривает. И даже непонятно, работает ли он, уединившись на даче. Съездил бы туда Оразали, посмотрел, что с ним. Ну, разумеется, отвечал Оразали, конечно, съездит. Сейчас только приведет себя в порядок и отправится в путь. «И пусть возвращается домой, не задерживается больше». – Голос женщины, до сих пор звучавший ровно, дрогнул. Она прокашлялась. Конечно, они не задержатся и вернутся сразу же, пообещал Оразали. До свидания.

Положив трубку на место, он вздрогнул, словно глубокая тревога передалась и ему неведомым холодным дуновением. Он даже завтракать не стал и, сполоснув лицо, оделся в старый пиджак и поспешил во двор к машине.

С севера на город набросился холодный чужедальний ветер, он гнал по улицам песок. Деревья вдоль арыков покачивались и сильно шумели, вода в арыках как бы замерла, скованная холодом.

Машина не заводилась. Должно быть, сел аккумулятор, решил Оразали. Пришлось ему, налегая плечом, вертеть рукояткой, чтобы завести мотор. Будь все неладно! Этот северный неуютный ветер… разрядившийся аккумулятор… Все как будто предвещало что-то неладное. Каргалинское шоссе, убегающее к югу от города, заблестело как зеркало. Стало накрапывать. Включенный «дворник», издавая змеиное шипение, замелькал перед глазами. Он вытер тряпкой пыль с внутренней стороны ветрового стекла… И вдруг сжалось сердце от внезапного дурного предчувствия.

Когда же он последний раз виделся с Кыдыром?..

Это было на той же даче, куда он теперь ехал. Друзья тогда погуляли, надышались свежего воздуха и возвращались на дачу, беседуя о том о сем. Солнце садилось, вечерняя мгла заволакивала низины.

– Заночуй сегодня у меня, – предложил Кыдыр.

– Нет, ехать надо, – отозвался Оразали.

(И он хорошо помнит, как сухо, жестко прозвучал его голос.) В тот день писатель выглядел вполне здоровым, беспечным в своей сетчатой майке, в легкой соломенной шляпе. А врач чувствовал себя измотанным.

– Оставайся, есть разговор, – уговаривал его Кыдыр, когда они вернулись на дачу.

– Какие разговоры на ночь глядя, – вступилась за гостя жена писателя. – Не держи человека, если он ехать надумал.

– Ну заночуй сегодня, прошу тебя, – продолжал твердить писатель.

– Не могу! Мне надо быть в городе, – решительно отказывался Оразали.

И после недолгих препирательств он вскоре отправился в город. Никаких задних мыслей не было. Возможно, излишнюю резкость его ответов можно было объяснить небольшой дозой выпитого вина. Что бы там ни было, на другой день он и думать забыл об этой легкой размолвке с другом…

Лунный серпик, ночью горевший ярко, а теперь, к утру, похожий на пепел от истлевшего в костре саксаула, висел впереди над дорогой. То и дело спохватываясь и притормаживая машину, незаметно и легко набиравшую скорость, врач продолжал раздумывать, почему он тогда столь решительно отверг просьбу друга и не остался.

На высоких тополях, мелькавших вдоль дороги, новыми монетами сверкала весенняя листва. Шоссе пошло на подъем по склону отлогого холма. Вместо тополей начались яблоневые сады, охваченные бело-розовым цветением. Берега арыков были покрыты чем-то светлым, пушистым, похожим на птичьи перья. Деревья, усыпанные цветами, сияли, словно молодые женщины. Ветки на деревьях были сплошь покрыты разбухшими, вот-вот готовыми лопнуть почками.

Ведущая к дачам дорога сворачивала, не доходя метров триста до центральной усадьбы совхоза имени Чапаева, расположенного на вершине нагорья. По обе стороны от дороги, проложенной через яблоневый сад, тянулись непересекающиеся тропы. Низко склоненные яблоневые ветви царапали о стекла машины. На деревьях сидели бесстрашные воробьи, ни на что не обращающие внимания. Выбравшись из садовых зарослей, машина оказалась у зеленого подножия горы. Это красивейшее место они с Кыдыром называли «Лунной сонатой». По просторному взгорью разбежались, как цыплята, маленькие дачные домики. А за дачами внизу тянулась веселая речка Тентек с ледяной водою. Тентек как раз служил естественной границей между совхозными угодьями и дачными участками.

Оразали глубоко вздохнул, наслаждаясь чистым загородным воздухом. На свежей траве не видно было росы. Отлаженный мотор машины мурлыкал, словно котенок за пазухой. Надо было проехать вниз до самой речки, а там свернуть налево. По этой дороге, как было видно, сегодня еще никто не ездил.

Вот и домик Кыдыра, беленький, как яичко, спрятался среди деревьев. Оразали заглушил мотор и вылез из машины. Хотел громко позвать хозяина, но почему-то в последний момент сдержался.

Узкая тропинка к дому почти совсем заросла. Хозяин дачи завел обыкновение не трогать траву, и не от лени, а от писательского великомудрия. Он считал, что всякая травка имеет право на жизнь, поэтому, если на соседних участках лужайки были чисты, словно их корова языком вылизала, двор, окна и двери писательской дачи обычно были затканы вьюнком, заглушены беленой, дикой спаржей и окружены зарослями дикой колючки.

…Дверь домика казалась запертой. Но стоило Оразали дотронуться до ручки, как она будто сама распахнулась. В первой комнатке пол весь был устлан разлетевшимися листками рукописи. Стоя на пороге, врач растерянно озирался.

– Проходи, не бойся, – раздался голос хозяина, и Оразали вздрогнул.

Его друг лежал на низкой тахте в дальней комнате. Оразали увидел Кыдыра, испугался, мгновенно подумав, что случилась беда. Врач подбежал, рука его привычно потянулась к руке друга, чтобы пощупать пульс… Пульс был ровным, но руки у Кыдыра были холодными, вялыми. На висках его вздулись вены.

– Ты почему валяешься здесь? И как объяснить твое исчезновение? – набросился Оразали на писателя.

Кыдыр, морщась, с трудом приподнял с подушки голову, в поредевших волосах его сверкнула седина.

– Благодарю, друг, что приехал за мной, – отвечал Кыдыр. – Ну, сядь поудобней, успокойся. Уж эта твоя впечатлительность… Но знаешь, действительно, со мною происходит что-то странное. Ночью мне было плохо…

И писатель замолчал, глубоко дыша, странно глядя на друга. Тот вздрогнул, словно по жилам его пробежали ледяные струйки. Хотелось ему задать один вопрос, но слова не шли. Кыдыр, печально заглянув ему в глаза, спросил почти о том же самом…

– Помнишь, как я просил тебя остаться?

Ледяной холод сжал сердце Оразали; он замер, глядя в окно, за которым шевельнулся под ветром свернутый цветок вьюнка, похожий на тонкий и нежный палец.

Не сказав ничего более и никак не объяснив своих загадочных слов, писатель поднялся с тахты, выпрямился во весь рост и принялся расхаживать по комнате взад-вперед. Затем включил электроплитку и поставил на нее чайник. Собрал со стола и с пола листы бумаги. Вздрагивающими руками нарезал хлеб, заварил чай. Они перешли к окну и устроились на низенькой и широкой лавке.

Солнце поднялось выше и через окно заглянуло в комнату. Смолкла посвистывавшая иволга; гул ветра, порывами проносившегося по деревьям, сразу же прекратился, словно обрубленный. Друзья молча пили пустой, без сахара, чай, оба мучаясь наступившим неловким молчанием.

Какое-то время спустя хозяин дастархана первым нарушил тишину:

– Ты, разумеется, не знаешь, как я жил до студенчества, – сказал он.

«Как не знать. Слышал много раз: и о сиротской доле, и о стихах, которые ты начал писать в ФЗО», – подумал врач.

– Не все знаешь, – продолжал Кыдыр, опять словно угадывая мысли друга, – и я начну сейчас издалека. В этом мире все имеет свою причину, из ничего не возникает нечто, и наше «сегодня» есть закономерное продолжение «вчера». Это и называют предопределением, судьбой, которую изменить нельзя… В четыре года я остался без матери, она умерла от сахарного диабета. Отца убили на войне. Наверное, близких родственников не оказалось, и меня взяла к себе в дом повивальная бабка, когда-то принимавшая меня. Эта женщина и заменила мне отца с матерью. Была достойнейшая женщина, сердечная, спокойная, не заносившаяся в радости и не падавшая духом в печали. Такою и осталась она в моей памяти. Всегда туго перепоясанная, всегда хлопочущая, с головою погруженная в работу. Можно было подумать, что она семижильная. Никакие житейские тревоги не омрачали ее ясных больших глаз. Они, казалось, излучали тепло и свет.

Как-то она рассказала мне про свою жизнь. Ее муж был в свое время знаменитым наездником, и погиб он на кокпаре. Три раза менял лошадей и вламывался в самую гущу всадников, потом упал и умер от разрыва сердца. Жена год проходила в трауре, после чего к ней заявились братья, чтобы увезти ее обратно: хватит, мол, нашей младшей сестре сидеть и сторожить опустевший порог. Или, заявили они, по обычаю найдите замену мужу – аменгер – среди родственников, или отпустите ее назад в отчий дом. Родня ее мужа относилась к ней с большим уважением, поэтому старейшины рода никак не могли принять решение и предложили ей самой сделать выбор. Тут она заявила: «Я овдовела в двадцать пять лет… Этот благословенный порог переступила в шестнадцать. Я не думаю, что теперь смогу согреть чужую постель, снова переступить чужой порог. Не вернусь я и к своим родителям, потому что у меня есть своя крыша над головою, здесь я навек и останусь…» Так моя приемная мать осталась всеми уважаемой байбише в нашем краю – и действительно, не давала, как говорится, и пылинке сесть на шанрак своей чести, подолом не мотала и из жизни ушла незапятнанной.

Мне она говорила, что у человека, как и у земного года, есть четыре поры. Когда шаги твои по жизни легки, и во всем тебе сопутствует удача, и все задуманное у тебя получается – это пора летняя. Но впереди тебя ожидает серая осень, И предстоит также пережить лютую зиму, которая сомкнет свои ледяные пальцы на твоей глотке. Всего этого не миновать, поэтому не надо особенно ликовать при удаче, но и не нужно сгибаться перед бедой. Нужно быть спокойным перед жизнью – вот чему учила меня эта женщина. И еще: горе и радость, говорила она, даются человеку лишь для того, чтобы он понял причину радости и тайну горя и извлек из этого полезный урок…

Почему-то мне вспомнились слова приемной матери, и я думал над ними перед самым твоим приходом. И скажу тебе, дружище, что стало мне ясно: наступила в жизни моей пора серой осени И с этим, как ты сам понимаешь, поспорить нельзя.

– Ну, наговорил тут всякой всячины, чтобы оправдать свои фантазии, – упрекнул Оразали друга. – Блажишь, приятель, позволяешь себе все, что в голову придет. А семья ждет тебя… Ты хоть поинтересовался, как они там?..

– Мой дорогой, я ведь не зря начал этот разговор, – тихо, словно с другого берега реки, прозвучал голос Кыдыра. – Я хочу, чтобы ты понял, что произошло со мною в эти дни. А ты…

Пауза. Только теперь Оразали заметил, что под глазами у друга темнеют небольшие, размером с ноготь большого пальца, зловещие синяки. Это от бессонницы. Врач нагнулся к столу, сдул с него пыль и хлебные крошки. Слышно было переливчатое журчание Тентека, упругие струи которого перехлестывали через валуны. Пробежал ветер – цветок вьюнка за окном, заглядывавший в комнату, вдруг суетливо закивал, заметался… С пола тянуло сыростью.

– Ну, хоть сегодня останься. Может быть, чего-нибудь и поймешь, – проговорил наконец Кыдыр.

– Перестань, дорогой. Хватит с нас всей этой паники. Как ты можешь полеживать здесь, когда дома у тебя все в тревоге? – начал было Оразали…

Но и сам не заметил, как голос его стих, сошел на нет, как будто все трезвые слова его кто-то старательно загонял назад точными ударами молотка.

– Завтра мне на работу, успеть бы помыться, привести себя в порядок. И машину помыть надо, – попытался врач еще раз внести здравый смысл в разговор.

Но встретился взглядом с глазами друга – и осекся. Опять ледяная струйка пронзила все тело Оразали, заставив его вздрогнуть. Показалось ему, что в глубине этих черных глаз зарождаются слезы. Доктор Оразали всегда считал себя всего лишь хирургом, который не способен, как писатель, разгадывать тайну человека по его глазам. Он просто полагал, что достаточно хорошо знает своего друга и без этих сложностей. Но сейчас, глядя на Кыдыра, он вдруг почувствовал, как разлетается в прах вся его прежняя уверенность. В смятении он схватил холодные руки друга и крепко стиснул их.

– Ну, хорошо… хорошо, я только съезжу в город и тут же вернусь, – быстро проговорил Оразали. – Надо сообщить твоим… я обещал. И еды у тебя, вижу, нет… Я быстро… Только туда и назад.

Оразали и на самом деле недолго пробыл в городе. Сразу же позвонил жене писателя, дома оставил записку, по пути купил на ужин вареного мяса, овечьего сыра, беляшей. Вернулся он на «Лунную сонату» к вечеру, когда садилось солнце и обрывистые берега Тентека стали золотисто-смуглыми. Густая трава замерла, словно уснула.

Кыдыр, оказывается, выбрался в сад и рыхлил лопатою землю. Увидев друга, улыбнулся. Принял из его рук сумку.

– Сыр? Люблю попить чаю с сыром, – говорил он. – Пока не стемнело совсем, посмотри-ка, что там с пробками. Руки-то у тебя получше моих будут. – И все это было им сказано вполне обыкновенно… – Не успел дочитать «Свет в августе» Фолкнера, – продолжал Кыдыр…

– Чай будем пить во дворе? – спросил у хозяина Оразали. – А то у тебя в комнатах сыро, как бы ревматизм не схватить…

– Нет, давай все же в комнате, – подумав, решил писатель и повел гостя в дом.

Оразали не стал спорить. Молча полез к счетчику и, выкрутив пробку, увидел, что сгорел предохранительный проводок. Повозившись, наладил пробку – и свет загорелся.

Гремя ведрами, Оразали пошел за водой. Возле обрыва он нагнулся, пролезая под натянутой проволокой. Сойдя к воде, остановился, глядя на вечерние воды Тентека. Подставил ведро навстречу течению, зачерпнул воды – и чуть не выпустил посудину, которую рвануло тугой струей.

Когда он вернулся на дачу, Кыдыр уже собрал на стол немудреный ужин, поставил на сложенную газету горячий чайник. И как будто стало чуть теплее в сырой комнате. Мирно забрякали ложечки и пиалы, началось молчаливое чаепитие. Стемнело. В окне разлилось молочное сияние ранней луны. Как раз в эту минуту врач случайно посмотрел в лицо другу, увидел его неподвижные глаза… Пройдет много времени, и не раз, веселясь в приятной компании, пребывая при исполнении того, что называется служебным долгом, или находясь вдали от родины, где-нибудь на чужедальних берегах, или, испытав уже все это и смирившись со своей старостью, живя в окружении новой бодрой поросли – где бы он ни был, не забудет Оразали этих глаз друга.

– Ты слышал?! – шепотом спросил Кыдыр. – Телега проехала мимо…

Оразали молчал; он только едва заметно покачал головою: «Нет». Долгая пауза.

– Моя приемная мать, моя повивальная мамка, как говорим мы, казахи, рассказывала мне о телеге смерти, – заговорил Кыдыр. – Эта телега со скрипом трогается с места в день появления человека на свет. Всюду она следует за ним. Но в детстве и юности, когда бег его стремителен, человек летит вперед, словно жеребенок, и, перемахнув через многие перевалы, оставляет далеко позади себя скрипучую телегу и даже успевает забыть о ее существовании. В эту пору он не думает о смерти. Становится затем мужчиной, джигитом. Входит в возраст. И порою захочется ему устало присесть куда-нибудь и отдохнуть, но он уже охвачен беспокойством – как бы не нагнала его скрипучая телега… А вот он и прожил большую часть жизни и состарился. В груди хрипит, трудно сделать лишний шаг. Само существование его превращается в печаль. А скрип телеги смерти уже совсем близко – оглушает его. И вот она появляется из-за поворота. Все ближе. Ничто уже не поможет. Она надвигается – и кончено. Колеса переезжают через труп.

Ледяное молчание в комнате. В окно льется лунный свет.

– Я не мистик, не суеверный человек, ты ведь знаешь. Но вчера… Вчера рассказ моей повивальной мамки вспомнился мне при следующих обстоятельствах. Я работал. Были сумерки. Уже стемнело. Сторож наших дач запряг осла в тележку и отправился в темноте на совхозный склад воровать удобрения. Повозка прогрохотала совсем близко от дома… И вот сегодня… сейчас мне показалось, что она снова проехала мимо.

– А может быть, так и есть? Сторож снова отправился за удобрениями… Этот сукин сын, наверное, хочет все удобрения к себе перетащить, – проговорил доктор Оразали с нарочитым воодушевлением. – Да, наверное, так и было, и ты услышал…

Писатель сидел не шелохнувшись, с мрачным и непроницаемым видом. Оразали почувствовал, что сфальшивил, переиграл… Опять наступило неловкое молчание. И на улице стояла сонная тишина. Ни звука, ни шелеста. Только вдали вовсю звенели цикады.

– Сторож днем уехал в город, – проговорил спокойным голосом Кыдыр. – И еще не вернулся.

«Уж не смеется ли он надо мной», – пришла мысль в голову Оразали.

– Вот что, дорогой, – начал он. – Никаких звуков не было, если честно. Только одни песенки цикад.

– На самом деле? – тихо, почти шепотом произнес Кыдыр. – Значит, дружище, я слышал песнь моей телеги… Это была моя телега.

Нелепо, неприятно, неестественно было продолжать этот разговор. Друзья умолкли. Чай больше не радовал их. Писатель, вспомнив об обязанностях хозяина, принялся рассказывать о романе «Свет в августе». Но доктор Оразали в эту минуту был далек от литературных размышлений. Беседа, не найдя общего источника живых мыслей, сама собою заглохла. Но потом, искусственными усилиями обоих, ожила, когда коснулись незабвенных дней студенческой жизни. «Ты был душою вечеринок, – говорил Оразали. – Имел большой успех у девушек. Чтобы не спутать одну девушку с другою, помнишь, ты записывал их внешние приметы, имена, дату и время свидания…» – «А ты, дружище, тоже времени не терял даром, – отвечал с улыбкою писатель. – Когда влюбился в ту, белобрысую, совершенно извел меня, понимаешь ли, заставлял сочинять для нее любовные стишки… Не забыл? А чем все это кончилось, помнишь? Кончилось тем, что, пока ты потел на соревнованиях, желая получить мастера спорта, барышня твоя выскочила замуж за одного долговязого пижона, любителя бегать в кино. Да еще проявила истинное внимание к тебе: пригласила на свадьбу». – «Как подумаешь – глупо получилось. Ну зачем мне нужен был этот рекорд по бегу? Ног своих совсем не жалел – где кросс или забег, там и я… Но тем и хороша, наверное, молодость, что не надо искать в ней разумного начала…»

Воспоминания, было похоже, и на самом деле растрогали писателя. Голос его потеплел, оживился.

– Ладно, спим! – почти бодро произнес он. – А то уже давно перевалило за полночь.

И, продолжая вспоминать дела студенческих лет, друзья разобрали постель и улеглись рядом на широкой тахте. Замолкли наконец. У Оразали замерзли ноги; он ворочался, стараясь поуютнее устроиться под одеялом, согреться и уснуть. Но сон не шел. Никак не мог забыть врач странного поведения и слов своего друга. Подумалось: не подвержен ли писатель приступам сомнамбулизма?

Недуг этот еще не до конца изучен, одни считают лунатизм нервной болезнью, связанной с воздействием лунного света, другие оспаривают подобное мнение. Ясно одно – больной становится беспокойным к ночи, боится спать в комнате один. Днем у него все обстоит нормально, зато ночью, особенно в полнолуние, болезнь его обостряется. Он может подняться с постели и, не просыпаясь, отправиться гулять, держа путь в направлении луны, бесшумно ступая по земле, обходя все препятствия, легко забираясь на скалы и обрывы. Но, едва забрезжит рассвет, сомнамбула безошибочно возвращается назад и, весь истерзанный, измученный долгой ночной прогулкой, валится в постель… Болезнь почти не поддается лечению… Должно быть, нервная система сомнамбулы все же реагирует на лунный свет, думал Оразали.

И вскоре он задремал… По дороге, у нижнего края «Лунной сонаты», со скрипом ехала рассохшаяся телега дачного сторожа. Оразали прибавил шагу и вскоре догнал повозку, вспрыгнул на нее и, усевшись рядом с возницей, ухватился за вожжи. «Ну-ка, смазывай пятки и катись отсюда, пока не отвел тебя к агроному!» – сказал он сторожу. Но тот, темный, едва различимый, и не подумал испугаться, а, наоборот, со злобой ткнул кнутовищем ему в грудь. Закусил папиросу и расплылся в злорадной улыбке. Оглянулся на него Оразали – и увидел, что вместо сторожа сидела на телеге смазливая тугобедрая медсестра из его больницы – напомаженная, с подведенными бровями. Игриво улыбаясь, подмигнула. «Нужно мне это удобрение! – сказала. – Мне сердце твое подавай». Глаза ее сверкнули. «Твое сердце!» – крикнула она и тонким длинным пальцем ткнула его несколько раз в грудь…

Он проснулся. Его толкал в грудь Кыдыр, невидимый в темноте.

– Что случилось? – спросил испуганно Оразали.

– Свет… Зажги, пожалуйста, свет.

Оразали соскочил с тахты и, шаря по стене рукою, нашел выключатель. Лампа вспыхнула. Перед ним неподвижно лежал на спине Кыдыр. Уставившись в потолок, писатель тихо произнес:

– Открой мне ноги… Посмотри, что с ними. Оразали приподнял край одеяла…

– Вьюнок… Вьюнок не оплел мне ногу? – спросил Кыдыр.

– Что?! – Оразали рывком отбросил одеяло…

– Значит, приснилось, – вяло проговорил писатель. – Но до чего же явственно было… И вчера ночью… тоже скрутило вьюнком ногу. Я не знал, как это объяснить… Вот и решил оставить тебя ночевать. Может быть, объяснишь мне, ведь ты врач.

Оразали обеспокоенно засуетился. Стал торопливо, рассказывать, какие известны в медицине случаи, когда сон воспринимался словно самая подлинная явь. Говорил, что все подобные ощущения появляются от чрезмерного умственного переутомления, что нельзя сидеть день и ночь над бумагами, что надо дать себе отдых… Иначе можно прямиком отправиться в психиатричку – и к аллаху-акбару вся слава, писанина, деньги…

Кыдыр бесшумно приподнялся и сел, словно призрак, лишенный плоти. Еле двигая руками, надел рубашку.

– Не успел закончить повесть… – брезгливо морщась, пробормотал он.

– Ойбай, пропади она пропадом, твоя повесть! – накинулся на друга врач. – Подумаешь, верх счастья, измарал гору бумаги и извел целое озеро чернил… Ты мне лучше здоровье свое подавай, а нет здоровья, то и книг твоих не будет, и человеколюбия, и красоты… Вьюнки там разные или телеги, стучащие по ночам, – это все от переутомления, приятель, от твоих каракулей, которые ты выводишь тут, не подымая головы, забыв обо всем на свете… писатель.

Но друг устало повторил:

– Не успею сдать рукопись в издательство…

И ни кровинки в лице. Сон ему привиделся вот какой… Вроде бы он знал, что спит, но смотрит сквозь слегка приоткрытые глаза. И вдруг видит, как через окна и дверь стали буйно вползать в дом живые побеги вьюнка. Змеясь по полу, добрались до кровати, полезли вверх и нырнули под одеяло. Нежные, холодные прикосновения заставили его вздрогнуть, затрепетать. А живые побеги стали обматывать его ногу и, подымаясь все выше, плотно обвили правое бедро. Сжали ногу с чудовищной силой.

Цветы впились в тело и стали жадно высасывать кровь. Кыдыр обомлел, душа его содрогнулась – и он проснулся.

Доктор Оразали никогда еще не слышал о чем-нибудь подобном, но особенно не стал вдумываться в этот болезненный бред, а продолжал выговаривать другу за то, что тот не знает отдыха и доводит себя до чертиков. Почти насильно заставил его одеться, выволок из домика, запер дачу, затолкал писателя в машину и повез в город.

Мчась с горы на гору, Оразали заметил, что ветер, кажется, выдул из равнин всю пыль, словно мутный дым, – и теперь были отчетливо видны сквозь прозрачный воздух беленькие дома окрестных поселков. Молодые, только что проклюнувшиеся листья кленов, неподвижно стоящих вдоль дороги, были золотисто-бурыми, словно облитые свежей краской.

Доктор Оразали решил развеять болезненную тоску своего друга, поднять его ослабевший дух. Задумал устроить ему что-нибудь неожиданное и приятное, По пути заехал к себе в больницу, взял свободный день в счет будущего дежурства и, снова усевшись рядом с поникшим другом, победно принялся напевать: «Учай-чай, тори-тори, тори-тай», – что-то бессмысленное и веселое, завел машину и рванул на Коктюбе.

И вот они на прогулке. Впереди гордо шествует, словно индюк, доктор Оразали; за ним, понурившись, как старый дед, приехавший из аула, бредет Кыдыр. Несмотря на его протесты, Оразали потащил его обедать в кафе, посреди которого протекал арык. Сели за свободный столик. Доктор, знаток по части меню, сам принялся заказывать, выбирая все самое лакомое. И Кыдыр, глядя на оживленного друга, немного воспрял, обнадеженный: может быть, и на самом деле удастся избавиться от этой темной и тяжкой, как чугун, мысли… Выпили по рюмке, другой – и вскоре глаза его чуть повеселели. Кыдыр благодарно смотрел на друга.

Солнце расплавилось и протекло за горизонт. И вскоре над вершинами гор побрели серебряные отары звезд. С юга повеяло прохладным нежным ветром. С ними смешалось едва ощутимое дыхание вечных ледников…

Далеко за полночь доставил Оразали своего усталого друга до дома. А назавтра улетел самолетом в Усть-Каменогорск по заданию министерства. И, словно зерно, попавшее между жерновами, закрутился в водовороте служебных дел. Мотало его туда-сюда по разным районам. В Алма-Ату вернулся лишь через два месяца. Уже начали кое-где подсыхать на солнце и желтеть листья деревьев.

По возвращении он сразу же позвонил домой другу. Подошла жена Кыдыра. Неузнаваемым, слабым от горя голосом сообщила она доктору Оразали, что муж находится в больнице. Он парализован, у него отнялась вся правая сторона тела.

Паралич настиг Кыдыра почти два месяца спустя после того зловещего сна. «А я-то решил, что у него душевное расстройство от лунного света, – думал Оразали. – Выходит, лунатиком был я, а не он».

Выходит, беду-то можно было предупредить, если бы тогда на «Лунной сонате» он придал значение странному сну своего друга…