Текст книги "Шелковый путь"

Автор книги: Дукенбай Досжан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 43 страниц)

2

Молодая женщина, запалив рослого, статного жеребца, примчалась в город Отрар. Березовое седло до крови натерло ее бедра. Приближаясь к воротам, она натянула повод, перевела жеребца на легкую рысь. Только теперь она обратила внимание на глубокий и широкий – ни один конь не перепрыгнет – ров, избороздивший привольную степь, плотно опоясавший крепостные стены; Ров был по самые края заполнен водой. Жеребец простучал копытами по деревянному настилу висячего моста. Проезжая ворота, всадница заметила, что городская стена значительно выросла и укрепилась. На вершине ее, крутой, как спина архара, копошились люди: не то каменщики, не то дозорные. Снизу они казались величиной с палец и смутно темнели в зыбкой вышине. Караванов, тянущихся, как прежде, из города и в город, не было видно. Время было смутное, тревожное, город затаился, ждал: вот-вот нагрянет свирепое чудовище, вознамерившееся проглотить весь мир.

Баршын было недосуг любоваться грозным обликом города, подготовившегося к предстоящим испытаниям. Ровной, быстрой рысью, пугая прохожих на улице, направилась она прямо к Гумбез Сараю. Прискакать прямо к дворцу считалось худым и дурным признаком, поэтому Баршын заранее подобрала повод, попридержала жеребца. На почтительном расстоянии от дворца она спешилась. От долгой верховой езды гудели натертые ноги, будто солью посыпали раны. Пошатываясь, неловко ступая, она подошла было к главной каменной лестнице и там почтительно остановилась. Трое мужчин шли ей навстречу по ступеням. Баршын узнала их: впереди шел сам повелитель Отрара, справа – его преданный слуга Максуд, по левую руку – полководец Караша из Хорезма, прибывший, вероятно, для оказания помощи. Заметив молодую воительницу, все трое остановились. Иланчик Кадырхан вопросительно посмотрел на нее. Женщина учтиво поклонилась:

– Благословенный хан! Монгольские тумены направляются сюда через перевал Суюндык.

– Чье войско идет впереди? – спросил Иланчик Кадырхан, соблюдая невозмутимость и спокойствие.

– Астафиралла! Какой ужас! – побледнел полководец Караша.

– Впереди идет меркитский хан Арслан, – ответила Баршын.

– Где сейчас батыр Ошакбай?

– Со своими джигитами бросился на врага.

– Безумец! – сказал полководец Караша. – Десятком шапок хочет преградить путь реке…

Повелитель недовольно покосился на него. Ухмылка мигом сползла с бабьего лица хорезмийца. Пряча глаза, он искоса смотрел на красивую женщину.

Иланчик Кадырхан повернулся к Максуду, приказал:

– Ударьте в оба барабана!

Это означало, что надвигается опасность и все войско должно быть наготове.

– Кадырхан-ака, разве недостаточно пока одного барабана? – робко подал голос полководец из Хорезма.

Тревожная дробь одного барабана означала, что войска собирать еще не нужно, достаточно запереть ворота и быть начеку.

– Я должен встретить врага в открытой степи. Для войны кипчакам нужен простор. Хорониться в крепости пока еще рановато.

– Как бы не погубить войско!

По велению правителя Отрара глашатаи, выстроившиеся перед Гумбез Сараем, повесили призывные барабаны на переднюю луку седла и спешно разъехались по улицам, оглашая город тревожной дробью. Гонцы с приказом повелителя поскакали к предводителям войск. К полудню уже тысячи кипчаков, оседлав боевых коней и обвешав себя оружием, выезжали отряд за отрядом за город. Остроконечные копья ослепительно блестели на солнце, пышно развевались султаны на железных шлемах, в такт конскому шагу колыхались туго набитые колчаны и увесистые луки на поясах. Сарбазы оделись в кольчугу, засучили правые рукава, спины прикрыли щитами. Было немало и таких, кто вооружился проще – лишь палицей либо дубиной, саблей или пикой. В предвечерний час в открытой степи собралось десять тысяч вооруженных воинов.

Возглавить полевое кипчакское войско решил сам Иланчик Кадырхан, доверив охрану города военачальнику Караше из Хорезма. Вместе с чем-то удрученным нукером Максудом повелитель вышел из дворца и направился к предводителям войск, дожидавшимся его на площади. У всех них были отборные, быстроногие кони-тулпары, грудастые, узкозадые, поджарые, не нуждающиеся в понукании камчой. Наметом, вздымая пыль, понеслись они из города. При виде приближавшегося повелителя разбросанное по степи войско мигом выстроилось в ряды, где воины были будто нанизанные одна к другой бусинки четок. Все застыли в ожидании ханского повеления.

Иланчик Кадырхан резким движением выхватил из ножен стальной меч, длиною в добрый кулаш, поднял его над головой. Над степью поплыл воинственный гортанный вопль:

– Аруа-а-ах-х!..

– Атта-аа-ан!..

Обоюдоострый меч в руках повелителя, блеснув, застыл острием на восток. Огромный тулпар под ним ударил широким литым копытом, выметнув комки земли, и рванулся вперед. За ним всесокрушающим селевым потоком понеслось многотысячное войско. Плотное облако пыли, низко стелясь, мгновенно покрыло бескрайнюю степь, и вскоре, поднимаясь все выше и выше, расширяясь, разрастаясь во все стороны, затмило и солнце. Неистовый грохот сотрясал землю, понемногу он слился в сплошной, ровный гул, напоминающий ливень, потом превратился в глухой низкий рокот, похожий на басовитый звук верхней струны домбры и, наконец, обернулся далеким монотонным звоном.

Наступили сумерки. Зажглись, замерцали первые звезды. С ними будто перекликались, перемигивались бесчисленные огоньки на всей земле. То был враг, преодолевавший перевалы Каратау и теперь безмятежно расположившийся в степи возле костров и в походных кибитках. Кипчаки в едином порыве мчались до полуночи, однако так и не добрались до вражеских костров. Повелитель приказал остановиться. Стало ясно, что этой ночью им не встретиться с врагом. В лучшем случае они смогут добраться до него лишь к утру, измучив и себя, и коней. Поэтому благоразумнее было остановиться на привал, остудить лошадей, передохнуть самим, а уже на рассвете начать кровавое побоище.

Над зеленой долиной в приречье Буген и Шаян, где травы росли по пояс, больше не пел, не заливался предвестник утра – жаворонок. Вся живность в том краю погибла ночью под копытами десяти тысяч лошадей. И ковыль не омылся в ту ночь росой, не пели, не трещали кузнечики. Только фыркали, тревожно всхрапывали кони.

Тонкий луч утреннего солнца ярко полоснул тугой зеленый ворс долины. И сразу же все вокруг зашевелилось, заколыхалось, ожила черная земля. Кипчаки готовились к бою.

В стане врага бьло по-прежнему спокойно. Видимо, монголы решили всласть отдохнуть после долгого и изнурительного перехода через горный перевал. Иланчик

Кадырхан одиноким столбом застыл на вершине холма, долго и пристально вглядываясь в даль, все норовил представить себе хоть приблизительно численность врага. Однако все было черно у горизонта от края до края, и повелитель Отрара каждый раз сбивался со счета.

Даже примерно нельзя было предположить, сколько же их, монголов. Иланчик Кадырхан определил направление ветра. Непонятное волнение, похожее на страх, овладело им. Это его удивило: раньше такого с ним не случалось. Даже выходя один на один на поединок, не ведал он беспокойства или сомнения. Багряные лучи больно ударили в глаза, значит, нужно спешно выступать, пока еще солнце поднялось невысоко, иначе встречные лучи будут слепить глаза воинов и сковывать их движения.

На холм к нему поднялся Максуд и доложил, что войско готово к выступлению. По приказу повелителя воины были разделены на три группы. Первую, ударную часть войска возглавляли самые отчаянные, бесшабашно смелые предводители, из тех, кто без страха бросается один против сотни. Эта часть должна была ударить на врага в лоб, вклиниться в его ряды, внести смятение. Вторую часть возглавил Иланчик Кадырхан. Ей предстояло обрушиться на врага с севера. Под натиском кипчаков незваные гости наверняка начнут отступать к правому, обрывистому берегу реки Буген. Третью часть войска поручили Максуду, который не должен был сразу ввязываться в бой, а выжидать удобный момент. Если – не приведи господь! – первые две части войска окажутся разбитыми, тогда он обязан по возможности сдержать натиск врага. Так было теперь задумано повелителем Отрара, так как кипчаки издревле предпочитают сражаться в открытой степи.

Шел, по хиджре, шестьсот шестнадцатый год, месяц рамазан, или, по кипчакскому летосчислению, год зайца, месяц осенней случки, или, по христианскому календарю, одна тысяча двести девятнадцатый год, первая неделя сентября.

Иланчику Кадырхану подвели коня, и он сел в седло. Под его тяжестью тулпар качнулся, начал перебирать ногами. Обе части кипчакского войска сорвались с места и стремительно понеслись туда, где из-за горизонта узкой полоской выглянул огненный диск. Вражеский стан темнел на расстоянии человеческого крика.

От гулкого топота копыт монгольские дозорные перепугались. Приглядевшись, они увидели громадную черную тучу, надвигавшуюся с запада. Пока опомнились они, взнуздали лошадей, черная туча обернулась скачущим на них войском. Дикий, отчаянный вопль огласил степь. Лошади, отпущенные попарно на выпас, с испуга шарахнулись в сторону. Меркиты, из которых состояло передовое монгольское войско, всполошились, со всех ног кинулись за ними, но напуганные лошади понеслись в степь, смешались с головной частью кипчаков. Неожиданно оказавшись пешими, меркиты, ошалев от страха, повернули назад. Грозная кипчакская конница в мгновение ока домчалась до вражеской стоянки, смяла передние ряды, обрушилась яростным шквалом. Казалось, могучий поток захлестнул, ввергнул в черную пучину походные кибитки. Но в задних рядах враг успел опомниться и оседлать коней. Недавнее стойбище превратилось в поле брани.

И все же в несколько раз превосходящий численностью кипчаков враг был ошеломлен неожиданным натиском и бестолково суетился поначалу, не в силах сообразить, где кипчаки, а где мыки, меркиты, тангуты и другие воины монгольского разноплеменного войска. Все смешалось, и стрелы, пущенные наугад в спешке, зачастую поражали своих. Однако растерянность продолжалась недолго. Полководец меркитов, многоопытный и хитрый Арслан, приказал трубить в рог и поспешно отступать. За ним понеслись и передние, основательно потрепанные и поредевшие сотни.

Иланчик Кадырхан, готовясь ударить с левого крыла, вдруг отчетливо понял, что мешкать нельзя, иначе уцелевшие меркитские отряды успеют отступить и присоединиться к свежим силам в тылу. Нельзя было предоставить врагу возможность собраться в единый кулак. Он пустил коня во всю прыть. За ним тесными рядами поскакали лучники, со свистом пуская во все стороны кипчакские стрелы и тем самым защищая, оберегая своего повелителя.

Галопом ворвались, вклинились они в самую гущу яростной сечи. Заплясал в руках Иланчика Кадырхана обоюдоострый дамасский меч. Он опасался про себя, что отвык от меча, разучился рубиться, но меч молнией сверкал над его головой, легко поражая врагов с обеих сторон. Он даже не напрягался, не рубил с потягом, а, казалось, только слегка покалывал, и было даже странно, что все так просто удавалось и что очень скоро добрый десяток коней, потеряв седоков, умчался от него прочь. Вдруг он почувствовал острую, пронзительную боль в бедре. Стрела, вонзившись в тугую мышцу, застряла, задрожала оперением. Он потянул было ее, но монгольская стрела засела глубоко. Тогда он отсек древко и сразу же забыл про рану. Перед собой он видел только врага – его рассеченную надвое конницу. Однако меркиты не разбегались врассыпную, точно брошенная горсть пшена, а, отступая, упорно отбивались. И все же ряды их были смяты по краям, сокрушены, раздроблены, а это едва ли не главное в таком бою. Самый важный миг – обратить врага в бегство, ввергнуть его в панику. Тогда нельзя только дать ему прийти в себя, нужно кромсать, дробить его на мелкие части. У кипчаков это называется поднять, задрать подол. В самом деле, какой же это воин, если у него подол задран. Тогда остается только его добивать, топтать копытами коней.

Звон сабель постепенно стихал, и все явственней слышалось надсадное кряхтенье копейщиков. Значит, близкий, рукопашный бой шел на убыль, расстояние между противниками увеличилось. С обезьяньей ловкостью увертывались меркиты от кипчакских копий. С непостижимой быстротой вертелись они в седлах, припадали к гриве, ныряли под брюхо, прижимались то к одному, то к другому боку, скользили по крупу коня. И не только уклонялись, а выжидали удобный случай и дрались как львы. К тому же они были одеты в толстые, просторные шубы, пропитанные краской нарпос. Эту краску добывали из корней горной травы, называемой в народе верблюжьим лопухом. Шубы становились твердые, заскорузлые и надежно защищали меркитов от острых стрел и даже от копья.

Не так-то просто было поразить юркого, вертлявого, тщедушного с виду меркита в несуразно огромной шубе, служащей как бы панцирем.

Бой проходил с переменным успехом, падали и меркиты, и кипчаки, и повелитель Отрара понял, что битва может затянуться. Нужно было что-то придумать. Он осмотрелся: ряды меркитов заметно поредели. Вся середина их была основательно вырублена кипчакскими саблями, оставшиеся в живых отступали на правое крыло. Лишившись поддержки сзади, меркитские дьяволы в шубах быстро выдохлись и ударились в бегство. Только куда им было бежать?..

Меркиты бросились к правому обрывистому берегу Бугена. Хитрость Иланчика удалась: враг оказался в ловушке. Здесь, у самого края обрыва, чужеземцы понесли сокрушительное поражение. Окруженные со всех сторон, они стали легкой добычей кипчакских воинов…

Кипчаки ликовали, празднуя удачу. Затравленного, загнанного в тупик малочисленного врага рубили неистово. Иланчик Кадырхан искал глазами предводителя меркитов – Арслана, надеясь увидеть его в самой гуще обреченных сарбазов. И вдруг кто-то из воинов крикнул: «Вон хан бежит!»

И верно: слева на длинном рослом жеребце помчался кто-то прочь диким наметом. Всадник был дороден, могуч телом, и Иланчик Кадырхан понесся вдогонку. Казалось, пика пролетела над полем битвы. Оба предводителя, впереди Арслан, сзади Кадырхан, взлетели на вершину холма. В глазах повелителя Отрара потемнело: сказалась рана в бедре. «Наверное, много крови потерял», – подумал он с опаской. Но не то было главной причиной; темно стало у него в глазах от несметных вражеских полчищ, зловеще черневших впереди…

Враг надвигался бесшумно, сплошной массой, колыхаясь – от края до края, – точно черный камыш под ветром. Казалось, вот-вот Арслан благополучно уйдет от погони. От досады, что победа оказалась кратковременной и что меркитский хан может ускользнуть от расплаты, Иланчик Кадырхан пришел в ярость и достал стрелу из колчана.

Заметив своих, шедших на подмогу, Арслан явно ободрился, он чуть замешкался, попридержал коня, и расстояние между ним и преследователем стремительно сократилось. Кадырхан поставил длинную стрелу на тетиву и натянул лук с такой силой, что наконечник коснулся большого пальца левой руки. Стрела полетела и со свистом вонзилась в затылок Арслана. Всем грузным, могучим телом подался вперед меркитский хан, едва не свалился с коня, но все же выпрямился и резко повернул назад. Страшно разинув рот, поехал он навстречу Кадырхану, будто хотел ему непременно что-то сказать. Кадырхан круто остановился, достал вторую стрелу. Но тут Арслан вдруг, раскинув руки, пал к гриве сивого жеребца. Из затылка хана торчал тонкий ивовый прутик с прибрежья Инжу…

Нельзя было задерживаться ни на мгновение. На месте повернув коня, Кадырхан галопом спустился в низину. Здесь он встретился со своими джигитами, спешившими к нему на выручку, и приказал немедля отвести всех кипчакских воинов с поля боя…

Сердце повелителя Отрара сжалось, когда он увидел несметную вражескую конницу, свирепой бурей надвигавшуюся на него. Он мчался за своими воинами, отступавшими в растерянности и смятении. Плохой признак, если в сердце воина закрадываются сомнения и страх. Сколько таких примеров в длинной истории войн, когда смутный страх заставлял именитых, прославленных полководцев грызть от досады и отчаяния руки и разом лишал их надежды и славы. Если войско поддается панике, оно становится беспомощнее ребенка. Будь оно даже намного сильнее противника, все равно сражается оно робко, неумело. Как бы тогда воин ни старался, сабля его впустую рассекает воздух, стрела летит мимо цели, копье не поражает врага, конь выходит из повиновения. Все старания в таком случае – точно ножом по камню. Тогда и говорят: счастье отвернулось.

К каким только средствам ни прибегали, чтобы вытравить из сердца страх, поднять боевой дух. И плач, и вопли, и священные духи предков – все шло в ход. Много раз ломали над этим головы непревзойденные полководцы, но выход находился не всегда. Нечто похожее на панику среди своего войска почувствовал сейчас и Иланчик Кадырхан. Воины отступали в беспорядке; кони на каждому шагу спотыкались о трупы. Конечно, в таком состоянии невозможно принять бой, только напрасно погибнут многие кипчаки. Пока единственное спасение в том, что враг не может их догнать. Однако расстояние между отступавшими кипчаками и стремительно наступавшими грозными, как селевой поток, монгольскими туменами все заметнее сокращалось.

Отступая, сражаться невозможно. Селевой поток мгновенно захлестнет и проглотит убегающую волну. Значит, нужно собраться и всеми силами нанести врагу встречный удар. Но пока что Иланчик Кадырхан не стал удерживать войско, он старался по мере возможности выиграть время.

Пусть отступающие подойдут поближе к частям Максуда, пусть своими глазами увидят, какая сила стоит за их спиной. Тогда и страх развеется, и надежда появится, и воины ринутся в бой с прежней яростью и отвагой. Главное сейчас – преодолеть страх. Иланчик Кадырхан пристально посмотрел на бегущих джигитов и батыров, и сердце его точно кровью облилось, досада огнем опалила душу. Хмурым взглядом обвел он холмы и бугры в темнеющих пятнах крови. Он ждал вестей от порученца, посланного к Максуду. Натянув повод, крутанул он коня на месте, встал лицом к врагу. Другие полководцы, следуя его примеру, тоже остановились, собрали воинов, выстроили их и здесь и там в ряды. Кипчаки готовились к решительному бою…

Монгольские полчища, только что преодолевшие перевалы Каратау, узнали о стычке передового меркитского войска с кипчаками лишь поздним утром. Но, узнав об этом, в тот же миг сели на коней и отряд за отрядом поспешили на помощь меркитам, желая схлестнуться с кипчаками в открытой степи. Впереди своих туменов монголы, как обычно, высылали отряды подчиненных им народов и союзников. Первый многотысячный отряд возглавлял султан Бауршик; он ехал постоянно одвуконь и в бою попеременно пересаживался то на одного, то на другого коня. Сражался он, не зная усталости, и с седла не слезал со вчерашней ночи. Спускаясь с перевала, он нежданно нарвался на дерзкий кипчакский отряд. Эти бешеные псы преградили ему путь у входа в ущелье и отчаянно рубились до самых сумерек. Многие сложили головы в той теснине. Но – аллах милостивый! – как заскулил от досады уйгурский султан, когда, изрубив кипчакских наглецов, все же упустил двух-трех, ускакавших на быстроногих конях! Да и как тут было не подосадовать, если один из удравших был его кровный враг, заложник Ошакбай! Ах, поздно он спохватился! Глядя на то, как тот ловко орудовал копьем, с каким бесстрашием обрушивался на противника, султан тогда еще озадаченно подумал: «Где я видел этого безумца?!» В это время один из смертельно раненных кипчаков, судорожно цепляясь за гриву коня, крикнул: «Прощай, друг Ошакбай!»

Бауршика точно палицей по голове хватили. Он было бросился в погоню, но конь под ним был измучен долгим переходом. В дикой ярости он распорол своему жеребцу брюхо, бросился ничком на землю и заплакал злыми слезами. Тут подоспели нукеры, подвели свежих коней. Теперь, попеременно мотаясь на двух конях, ехал он впереди и настойчиво искал своего бывшего заложника.

Следующую часть вражеского войска вел некий предводитель рода из Семиречья Тажибек, прозванный «Дородным» за свое необъятное брюхо, похожее на огромный бурдюк с перекисшим кумысом. Любимым блюдом его было теплое, с дымящейся кровью сердце только что зарезанной лошади и цельное свежее кобылье молоко. Но был он еще и непревзойденным лучником, так что запросто сбивал войлочную шляпу с головы всадника на расстоянии полета стрелы. Со вчерашнего дня брюхо его опало, и Тажибек ехал угрюмый. Всю дорогу мерещилось ему большое дымящееся лошадиное сердце. Колчан его был туго набит стрелами, и он всякий раз беспокойно нащупывал его руками. Так всегда бывало, когда он жаждал крови.

Предводитель третьей части был джунгарин Кадан. За ним покорно трусил один из сарбазов. Впереди четвертой части войска ехал Алак-нойон, еще более громоздкий и огромный, чем лошадь под ним. Со стороны казалось, будто вылепили на лошади из глины подобие камня-стояка и воткнули в него вместо рук и ног бревна. Бритая голова нойона поблескивала на солнце, кожа на черепе напоминала не то обгорелую, не то порезанную саблей иссохшуюся шкуру. Невозможно было себе представить более страшного человека. Изредка Алак-нойон останавливался и, оборачиваясь всем туловищем, ругал своих воинов, тянувшихся за ним, как цыплята за наседкой.

Пятая и шестая части именовались туменами, потому что их предводители и сами воины были выходцами из монгольских племен. Полководцев звали Унер-Гулижа и Гугус Гулижа. Главным оружием у них были луки и арканы. Дальнего врага они ловко поражали стрелами, на ближнего набрасывали петлю, стягивали с лошадей и волочили по земле. Арканы в их руках были самым грозным оружием.

Седьмой тумен возглавлял Тулен-жерби, сровнявший с землей три знаменитых города – Малый Сагын, Средний Сагын и Большой Сагын. В Золотом шатре восточного кагана Тулен-жерби занимал особое место: он сидел напротив потрясателя вселенной. Редкие полководцы удостаивались такой чести, причем многие, боясь навлечь на себя гнев кагана, норовили сидеть в стороне, боком. Тулен-жерби был к тому же находчив и мудр, умел говорить. То ли именно этот его дар пришелся кагану по душе, то ли он высоко ценил его ратные достоинства, но, как бы то ни было, хан ханов обещал после взятия Отрара объявить Тулена-жерби нойоном, хотя тот и не приходился ему сородичем. Тулен-жерби благодарил всевышнего и за это. Иначе ехать бы ему в передовых частях, как Арслан или Бауршик, первым затевать кровавую сечу и оказаться под копытами кипчакских коней. Благоразумнее все же держаться позади передового войска. А будет на то воля кагана, так и нойоном он станет, и управлять начнет из Отрара всем кипчакским племенем!..

Восьмой тумен еще даже не спустился с гор Каратау. Его вел прославленный нойон Шики-Хутуху. Вместе со своими воинами он участвовал главным образом в грабеже и мародерстве, когда уже какой-нибудь город взят и ворота открыты настежь. Этот тумен расправлялся с безоружным мирным населением. Основная его забота была пополнить каганову казну, собрать побольше драгоценностей и золота. Обоз у тумена был громоздкий, тяжело нагруженные верблюды тянулись длинным караваном, воины разжирели, погрязли в роскоши. У каждого сарбаза в поводу шло по нескольку лошадей. Многие из воинов не только не участвовали в битвах, но даже и не видели серьезного побоища. Они лишь обеспечивали добром и женщинами могущественных нойонов и сами втихомолку обогащались.

Главные девятый и десятый тумены отдыхали сейчас в густых зарослях прибрежья Шу. Во главе их находились непобедимый Субудай-бахадур и Джебе. Вдоль берега стояли шатры; едва заметно колыхались шелковые с кистями занавеси; над очагами вился дымок; все живое упряталось в тени. Воины купали в реке лошадей. Субудай лежал на пышных коврах и гадал на кумалаках. Размешав горсть блестящих отполированных кумалаков, он рассыпал их на белую шкуру, потом неуклюжими, корявыми пальцами вновь сграбастывал их и начинал делить на три кучки. Потом, расположив кучки в ряд, долго и отрешенно глядел на них, закатив глаза, думал.

Субудай-бахадур решил проверить свои сомнения. А сомнения касались его юной жены, которая не давала ему нынче ночью спокойно спать, представившись во сне. Была она дочерью меркитского хана Туктихана, бежавшего от монголов. На берегу реки Иргиз предателей настигли и всех перерубили. Жену Туктихана, пышнобедрую ханшу, Субудай подарил кагану – пусть ублажает похоть с женой врага, а юную дочь взял себе. Новая жена взбодрила его старое тело, зажгла в жилах огонь молодости. Нынче ночью она приснилась ему почему-то голой. Это насторожило и испугало полководца…

В первой кучке был нечет, круг замкнулся, значит, молодая жена жива и здорова. Во второй кучке два кумалака легли рядом, попарно, торчком. Это означало, что она пребывает в веселом, радостном состоянии. «А с чего это сучка голову задирает?» – проворчал с досадой Субудай. Сбоку опять вышел нечет: по три в каждом ряду. Ойпырмо-ой, что же это получается? В самом низу остается один-единственный кумалак!.. Рука у полководца дрогнула, повисла в воздухе. Он не спешил убрать одинокий кумалак. «А-а… то-то же!.. У этой сучки, выходит, подол задран. Неспроста, значит, голой во сне мне явилась. Попалась, видать, в лапы какому-нибудь бахадуру, стала чьей-то забавой!» Субудай в сердцах смешал кумалаки, отшвырнул от себя, обнял колени, помрачнел. За шатром послышались голоса. Он вскинул голову. Вошел слуга, скрестив руки на груди, поклонился.

– Светлейший! К вам просится нойон Тогишар.

– Впусти! – бросил Субудай и, стряхнув печаль, вытер старческие слезы в глазах.

Неслышно вошел в юрту молодой нойон, по-собачьи зорко обшарил глазами шатер, опустился на одно колено, склонил голову. Хотя по своему чину он мог говорить, как равный с равным, но нойон почитал возраст Субудая. Такова была воля самого кагана.

– На склоне Каратау мы столкнулись с кипчакским войском. Неожиданно, исподтишка обрушилось оно на нас. Отряд Арслана разбит наголову. Сейчас ведут бой с кипчаками султаны Бауршик и Тажибек. Боюсь, что без помощи нойонов они не выстоят. Как быть?

– Сколько войска у кипчаков?

– Тысяч десять, пожалуй, будет. Пока перебили их только половину.

– Ну, тогда и эти справятся. Если же до вечера не одолеют кипчаков, отправишься сам вместе с нойоном Алаком!

Тогишар, ни слова не сказав в ответ, отступил к выходу и только там повернулся. Он ничего не терял. Пусть пока бьются Тажибек и Бауршик, пусть их потреплют лихие кипчаки, как растеребленный клок шерсти, а потом он легко прихлопнет обескровленных врагов одной войлочной шляпой и станет победителем. Вся добыча – лошади, оружие – достанется ему. Да и весть о его победе дойдет до слуха самого кагана. А там – кто знает – может быть, именно ему поручат править побежденными кипчаками.

Однако не суждено было осуществиться сладкой мечте нойона Тогишара, красивой птицей промелькнувшей в его мыслях: желанная добыча камнем застревала в горле, и от этого тошнило кровью. То, что и не снилось ему в самом страшном сне, случилось перед самым закатом солнца.

Кипчаки, построившись тесными рядами, клином врубились в войско Бауршика и разорвали, рассекли его, как сопревшую кошму. Разметав врагов в едином порыве, они тут же обрушили свой удар на войско Тажибека. Первые ряды монгольских союзников были опрокинуты копейщиками, потом ураганом засвистели кипчакские стрелы, и враг дрогнул, повернул коней, пустился наутек.

Сарбазы Тажибека скакали, мешками свалившись с седел набок, и никакой силой невозможно было их удержать. Подбитой змеей, лишенной яда, отдельные группы еще изредка робко наскакивали на кипчаков, но это было беспомощное сопротивление. Враг понес поражение, но и кипчакское войско было потрепано основательно. Однако кипчаки держались тесно, плотно, на ходу смыкая поредевшие ряды, действовали слаженно, дружно. Бауршик и Тажибек надрывали глотки, пытались всеми способами остановить убегавших сарбазов и повернуть против разгорячившейся кипчакской конницы, но усилия их были тщетны. Сарбазы в панике хлынули назад, к приближавшимся навстречу им монголам, обрекая себя на их злорадство. Бесславно потерявшие свои войска предводители буквально плевались кровью от ярости.

Кипчаки остановились и тут же начали отступать. Ввязаться в бой с отборными туменами монголов было сейчас бессмысленно. На середину освободившегося поля выехал одинокий всадник и, высоко подняв огромное копье, громко крикнул:

– Единоборство! На поединок!

Это был батыр Ошакбай. Он только недавно успел примкнуть к своим и теперь кричал, вызывая смельчака из вражеского стана на поединок, чтобы дать кипчакам хоть небольшую передышку.

– Бауршик! Выходи один на один.

И враг остановился, лихорадочно собирая оставшиеся силы. Бауршик узнал батыра и сразу же выехал перед своим истерзанным войском. Он спешился и приказал подать свежего коня. Ему подвели саврасого жеребца, поджарого и быстрого, как молния. Бауршик в тугой узел связал конец узды, подтянул подпругу, сел на жеребца и привязал лук к седлу. Бедром он зажал копье, выхватил саблю из ножен. Оба войска застыли, затаили дыхание; каждый воин чувствовал в душе, что надежда на победу в большой мере зависит от поединка этих двух батыров. Сердца у воинов забились в ожидании рокового исхода. Бауршик в ответ на вызов противника тоже хрипло закричал: «На поединок!»

В древние времена противники выходили на поединок каждый со своим излюбленным оружием. С годами степной обычай изменился, правила усложнились. Теперь выбор оружия определял уже тот, кто принимал вызов. Зачинщик поединка обязан был сражаться тем же оружием, что и враг. Ошакбаю ничего не оставалось делать. Копье, которым он владел лучше всего, пришлось зажать под бедро и взяться за саблю. Он подал знак, что к бою готов.

Разгорячив коней, батыры вихрем поскакали навстречу друг другу. Бывает, что исход поединка решается сразу, в первой же стычке. У них так не получилось, лишь послышался звон железных сабель. Во второй раз они сошлись более тесно, закружились на месте, завертелись рука к руке, сабля к сабле. Ошакбай видел клочья пены у рта противника. Бауршик видел только налитые кровью глаза Ошакбая. Он понимал, что обязан любой ценой поразить врага именно саблей, ибо несдобровать ему, когда дело дойдет до копья. Тогда с Ошакбаем уже никто не сладит.

Подумав об этом, Бауршик еще яростнее замахал саблей, но встречный удар был нанесен с такой же страшной силой. У него сразу заныло плечо, запылала ладонь, озноб прошел по всему телу. С трудом удалось ему удержать саблю и в последний момент резко завалиться набок. Кончик сабли Ошакбая лишь задел и срезал переднюю луку седла. Батыры опять разъехались. Когда они сошлись в третий раз, Бауршик, изловчившись, одним махом расколол щит противника. По условиям поединка после третьей попытки предстояло менять оружие. Заворачивая жеребца, Бауршик заметил, что Ошакбай сунул саблю в ножны и схватился за копье. Сердце султана сжалось. Он явственно ощутил, как длинное древко со стальным наконечником пронзает ему грудь. Это был дурной признак. И тогда, отшвырнув саблю, Бауршик спешно снял с седла лук.