Текст книги "Шелковый путь"

Автор книги: Дукенбай Досжан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 43 страниц)

А к концу недели проводил его на поезд, едва сумев наскрести ему шестьдесят рублей на дорогу. Печальным возвратился он домой и, привычно взобравшись на железную кровать, предался невеселым размышлениям.

Жить стало сложно. Вот наш аул, затерянный в степи, добыча свирепого ветра Львиная Грива, и тот стал жертвой новых дурацких обычаев. Родители, у которых дети подходят к совершеннолетию, с ранней весны принимаются скакать туда и сюда, словно козы, у которых свербит в заду. Гонят на базар блеющих овец, всю зарплату месячную прячут на дно сундука… Продают спекулянтам ковры, срывая их со стен. А все почему? Да потому, видишь ли, что дитя заканчивает среднюю школу. На пир зовут директора школы и заведующего районо – обязательно обоих вместе. Угощают всякое аульное начальство и всех, кто имеет хоть какое-нибудь касательство к тому, что дитя должно поступить в вуз… Родитель бегает, суетится, волнуется так, словно учиться должен он сам, а не его ребенок.

Наконец избалованное дитя едет в столицу и, провалившись на первом же экзамене, вскоре возвращается домой. И тут начинается настоящее паломничество: соседи, родня, знакомые идут с утра и до вечера, выражая свое сочувствие.

«О, если ваш сын не поступил в этом году, то обязательно поступит в следующем. Лучше поздно, чем никогда!»

«Эй, не говорите мне ничего, – не желает утешаться родитель. – Вот этому скажите, сосунку безмозглому. А меня утешать нечего».

Встретит незадачливого родителя на дороге знакомый – сойдет с коня, приблизится к нему с сочувственным видом и, смущенно потупившись, начнет издалека:

«Должно быть, ваш городской друг слишком многим обещал помочь, запутался с ними и ослабил узду… Или ваш парень сам растерялся, увидев такое скопище людей, и сделал что-нибудь не так, как нужно… Но не расстраивайтесь. Дитя еще молодо, все впереди… Если бы не армия, в будущем году мы все собрались бы и взялись за дело по-родственному. Ведь вы знаете, что один из наших в столице заделался писателем…»

Стоит только представить Асанали подобные разговоры, у него тяжко становится на сердце и хочется ему вскочить и убежать куда-нибудь подальше в степь. «О судьба, – умоляет он, – не дай мне уподобиться таким родителям, не выставляй мои седины на посмешище».

А когда-то никого не интересовало, если ты задумал учиться. Ты сам устремлялся к своей цели, и никто не вел тебя за руку. И пусть не было у тебя за душою и дырявой копейки, но если ты успешно сдавал экзамены, то и поступал учиться.

Теперь же, отправив сына без денег и без знакомств, Асанали чувствовал себя несчастным… С улицы вошла жена с полным ведром воды, зажгла свет и, брякая посудой, принялась за домашнюю работу. Даже по этим звукам ясно было, что на душе у жены неспокойно.

– Что же это такое! Пока ходила по дворам, разносила почту, теленок высосал все молоко, – сказала она.

Муж только мотнул головой на подушке.

– Теленка надо сдать на мясо, – решил он, – а вырученные деньги вышлем Меирбану. Пусть у мальчика будет лишняя копейка-другая…

Жена возмутилась: как, единственного теленка отдавать? А не лучше ли ему пойти пасти деревенское стадо, чем валяться целыми днями на этой койке? Ведь она-то сама пошла подрабатывать на почту…

Асанали отказался: наниматься в пастухи ниже его достоинства. Он не желает быть посмешищем всего аула.

Жена, видимо, решила добиться своего. «Ох, что это вдруг гордость тебя заела, – начала она. – Вспомни, как за все время, за все двадцать лет нашей жизни ни на копейку не увеличился наш достаток. От твоего «когда-нибудь» и «в будущем» у меня уже почернело в груди».

Учитель отбивался: «Не горячи мою кровь, она и так кипит!»

Жена продолжала: «Ты думаешь, мне самой было легко отправлять сына в город без денег? Приснился он нынче: стоит бледный, под мышкой держит большую лепешку. Я сначала подумала, что это книга, а потом гляжу – свежая лепешка». И, не зная, как объяснить сон, жена отвернулась и хлюпнула носом.

Он потихоньку улизнул из дома и выбрался на улицу. Были поздние сумерки, ветер стих. Надвигалась тёплая бархатная южная ночь… Вскоре небо опустится ближе к земле – и тысячи звезд появятся в нем. На улице уже не было ни души.

И такой просторной представала степная земля и небо над нею, столь значительным и торжественным было молчание над степью, подобной безбрежному океану, что все человеческие заботы, надежды, неудачи, усталость, время, то тяжкое, то легко ускользающее, и все неизмеримые дороги жизни, по которым следуют тысячи разных, непохожих друг на друга людей, – все говорило ему, что его существование ничем не выделяется среди сонма прочих жизней, и осознание этого поддерживало в нем волю к жизни.

Если быть строгим судьей самому себе, то надо признать, что все, чего он желал, достигал или не достигал, – все это было суетным времяпрепровождением. Жизнь получилась так себе, словно по пословице: «И телега не сломалась, и никто не умер».

Осталось их не так уж много, дней его жизни. И если оставшееся время использовать на то, чтобы, надрывая кишки, наконец разбогатеть, то на какую из многочисленных жизненных прорех наложит он заплатой это свое пресловутое богатство?

Дети, слава аллаху, уже почти выросли. Старший сын, считай, на ногах; средний тоже начал свой самостоятельный путь… Что же делать дальше ему, отцу этих детей? Учиться науке ловкачества у коллеги-математика? Собирать барахло, обманывать простодушных земляков? Лизать пятки у начальства?

Нет уж. Пусть не получится так, как сказано в другой пословице: «Выбрав в спутники всадника, пеший рискует встретить зарю в одиночестве». Уж лучше быть с теми, с кем он всегда вместе шел по жизни. Вырастить бы щенят своих неразумных да суметь бы внушить ученикам уважение к честности и к рабочему поту. И большего, пожалуй, ему не нужно.

Он шел по степи, под темным небом, и чувствовал, как глубокий покой овладевает его сердцем, наполняет грудь силой.

А вскоре после этого вечера Асанали получил письмо величиною с ладонь. «Куке, я поступил в институт», – сообщал отцу Меирбан.

Теми же днями на белом «Москвиче» вернулся в аул коллега-математик. Он с гордостью оповестил всех: «Мой Мархабат поступил в вуз». После месячного отсутствия вид у математика был усталый.

ВЕТЕР ЛЬВИНАЯ ГРИВА
Перевод Г. Бельгера

Доморощенный табиб Патшабай имел обыкновение с пеной у рта доказывать всем встречным-поперечным, что, мол, человеку не положено умирать от хворостей. Другое дело, угодишь невзначай под машину или в огонь или утонешь, тут уж, как говорится, сам аллах ничего не поделает; а вот умирать из-за болезни, по словам аульного лекаря, глупо. В такой смерти повинен только врач, который просто-напросто неправильно лечит. Слушая, как Патшабай рьяно спорил с дипломированными врачами, уличая их в нерадивости и бестолковости, земляки простодушно посмеивались. Однако смех смехом, а доля истины, может, и была заключена в утверждениях аульного прорицателя. Во всяком случае, Омирсерик подумал об этом сегодня, когда, в жизни не болея и не имея дела с белыми халатами, вдруг приоткрыл на миг ворота в сумрачный мир, именуемый тем светом. Как это случилось?

Пришла вчера вечером срочная телеграмма от друга-историка из столицы: дескать, собираюсь на пару дней завернуть в гости. Остальное яснее ясного. Друга следует встретить по всем правилам степного гостеприимства. Ведь, как говорят в подобных случаях казахи, конь его нечасто оставляет следы в этом краю. А потом, какая честь! Не всякий день и не к каждому в ауле приезжает столичная знаменитость, о которой поговаривают, будто она не то «науку написала», не то «книгу защитила». Не беда, что не всем понятно, как это можно писать науку и тем более защищать книгу. Важна слава, молва, которой потом полгода будешь сыт без еды и питья. Сам Омирсерик живет тихо и скромно, не жалуясь ни на людей, ни на судьбу. Бредет себе потихоньку по пыльной тропинке буден и запивает черным чаем свой честно заработанный хлеб. Разговор с женой о том, как встретить почетного гостя, получился коротким. И действительно, о чем говорить, если в хозяйстве даже паршивого козленка нет? И вообще никогда не было никакой животины, кроме комолой буренки, угодившей в прошлом году под поезд. Чем украсить дастархан, если дома ни арака-шарапа[39]39
  Арак – водка, шарап – вино.


[Закрыть], ни сладостей-пряностей нет? Омирсерик вспылил: «Оу, дом это или контора?! Одного-единственного гостя встречаем, а дома ни запасов, ни припасов. У других жен всегда что-нибудь в сундуках припрятано. Копченое мясо в муке год-два лежит… Зна-а-аю! И только у нас как в заброшенном стойбище».

Жена покладистая была, кроткая. Казалось, земля под ногами треснет – не шелохнется. А тут вскинулась как ужаленная. «Помалкивал бы, растяпа! Не знаешь, что творится в собственном доме! Смотри-ка, мяса ему не сберегла. Ты что, кобылу на зиму зарезал, а?! День и ночь одно долдонишь – музей да музей! В истлевших могилах копаешься, горшки да осколки собираешь, точно старьевщик какой. Да если бы я не сводила концы с концами, ты бы давно с сумой по миру пошел!» – «Э-э… ладно, милая, успокойся ради аллаха, уймись…» – сказал Омирсерик. Он достал потертый кошелек, пошарил там пальцами, но ничего не нашел. А до получки еще целая неделя. Пораскинул мозгами и так и сяк и решил съездить в районный центр за семь километров и попросить взаймы у приятеля – редактора газеты. Может, выручит до зарплаты. Живет-то он состоятельней, как говорят, жиру на костях побольше. Потому и встал сегодня Омирсерик раньше воробьев. Оделся, умылся, вышел на улицу, а там воет, гудит ветер, прозванный в народе Львиной Гривой. Бог весть в каких краях рождается он. Ураган рычит, тучи пыли поднимает, песок и мелкую гальку в лицо швыряет, прохожих с ног сбивает. Своенравный норов у Львиной Гривы: дует без передышки три дня и три ночи, а если не уймется к концу третьих суток, считай, пробуйствует неделю, а то и две. Вот и сейчас ветер точно колючим кустарником хлестал по лицу, выл разъяренным чудовищем и густой пыльной пеленой укутал небольшой аул, затерявшийся в открытой, выжженной степи. Какая досада! Приедет гость из столицы и ни разу не пройдет по аулу с открытыми глазами. Ругая и проклиная Львиную Гриву, Омирсерик еле добрался до соседа и постучал в ворота. Так и так, родной, да воздаст тебе всевышний, да не покинут счастье и удача тебя и твоих детей. Видишь ли, гость из столицы приезжает, может, отвезешь на своих «Жигулях» в райцентр, я бы до обеда прошелся по базару, купил барашка… Он мямлил еще что-то, а про себя все думал: «Нет, не повезет… У этого зимой снега не выпросишь». И раньше случалось обращаться к соседу, но тот каждый раз руками и ногами отбивался, о каких-то железках, неполадках, нехватках заводил речи. А тут вдруг с ходу согласился, вспомнив, вероятно, и про свои дела в районе.

– Ладно… Только бензин за ваш счет.

– Ну, какой разговор?!

Омирсерик сразу повеселел. Э, добрый знак, значит, быть удаче. В самом деле, кто станет поперек пути благонамеренного казаха? Вскоре бежевая машина соседа запрыгала на ухабистых кривых улочках аула. Они выехали на шоссе. По обочинам выпирали из-под земли корявые корни полыни. Земля оголилась. За смотровым стеклом клубилась сизая пыль. На зубах хрустел песок. То исчезая, то выныривая из мутной мглы, тянулось шоссе, и по нему змеилась, шурша, песчаная поземка. Омирсерик уже повернулся было к соседу, чтобы попросить его быть поосторожней у развилки, как вдруг машина, подскочив, кувыркнулась несколько раз. Все произошло так быстро, что трудно было сообразить, что к чему. Запомнились Омирсерику только зеленые искры в глазах и резкая боль в голове. А потом точно нырнул в пучину…

Когда очнулся, вокруг толпились зеваки. Шум, гам – ничего не разберешь. Кто-то в белом халате ледяными пальцами ощупывал его с ног до головы. Вот тут-то и встал в сознании аульный лекарь Патшабай. Омирсерика поташнивало, тупая боль сдавливала виски. И вдруг он увидел, что его бережно укладывают на носилки и тащат к машине «Скорой помощи». Он упирался ногами, отбивался руками.

– Оу, братья, подождите, дайте опомниться! За что же живого, здорового сразу в больницу?!

Молодой врач втолковывал ему, как маленькому:

– Похоже, небольшое сотрясение… посмотрим… проверим… обследуем…

– Слушайте… войдите в мое положение. Ко мне гость приезжает, понимаете! Из столицы! Мне на базар надо… на вокзал…

– Ничего, почтенный! Гость из столицы все поймет. А мы за ваше здоровье отвечаем.

– Ну и отвечайте… Только потом. Ко мне, повторяю, редкий гость едет, а я – на больничной койке валяться?! А что он подумает? А?! Подумает, что я нарочно… Давайте договоримся по-хорошему: я сам явлюсь к вам, как только провожу гостя. Согласен валяться хоть месяц, хоть год. Но нельзя же силком, будто преступника в каталажку. Гость-то, поймите, уважаемый. Такого специально приглашать будешь – не дозовешься. Человек науки. Толстые книги пишет. Помог нам краеведческий музей открыть. Оживил память о наших предках. Не задерживайте меня, ребята. Отпустите… умоляю…

Вот так-то… Беда, оказывается, всегда рядом ходит. Не знаешь, когда подстережет, когда из-за угла ударит. Какой черт дернул его вскочить чуть свет, шарашиться в пыльную бурю, машину искать?! Мог бы выспаться, в постели понежиться, чаю, не торопясь, напиться и выехать десятичасовым автобусом. А теперь жена злорадствовать начнет, дескать, дурная голова ногам покоя не дает… Еле-еле упросил молодого врача отпустить его; и братом и отцом родным назвал, расписку под нос совал. Наконец-то кое-как и до района добрался. И теперь вот бежит трусцой под рычащим шквалом, размахивая руками, точно чучело.

Редактора дома он уже не застал. Ветер Львиная Грива, сатанея от собственной удали, обрушивался на Омирсерика с такой силой, словно хотел его, как песчинку, поднять в воздух. Пошатываясь, добрел до редакции – длинное помещение со множеством комнатушек: ни дать ни взять сапог с бесчисленными складками на голенище. Сам редактор, уединившись с машинисткой, важно задрав подбородок, сытым бархатным голосом диктовал ей передовицу: «На площади в тридцать гектаров ветер повалил кукурузу». Тут он увидел Омирсерика, кивнул на продавленный диван в углу, небрежно спросил:

– Ну, как дела?

Такую манеру разговора он усвоил недавно, с весны, с тех пор, как прибыл в район новый руководитель и был взят курс на выращивание кукурузы.

– Какие дела… Машина наша перевернулась, и я, считай, вырвался из пасти смерти. Значит, суждено еще на белый свет поглазеть.

– Да-а… Осторожность никогда не помешает.

И Олжатай тяжко вздохнул, головой поник, будто на плечах держал весь земной шар.

– Ученый Устабай телеграмму дал, в гости едет.

Помнишь, ты говорил, чтобы я в случае чего тебя предупреждал….

– Помнить-то помню. Да видишь, дел у меня теперь по горло. – Помолчал, а потом спросил: – Так ты говоришь, Устеке едет? Тот самый известный историк, который о нашем крае пишет огромные статьи?! Жаль! Если бы не дела, мы бы его приняли как надо. Выехали бы на берег реки, шашлык организовали бы… Э-эх!..

Олжатай выглянул в окно и поежился, плечами передернул при виде пыльного смерча, мчавшегося по улицам. Омирсерик заговорил впрямую:

– Займи денег. Видишь ли, дома ничего, кроме лепешки да колотого сахара. А ведь человека встретить надо…

– Да, да, конечно… ничего не поделаешь, – озабоченно пробормотал редактор и достал из потайного кармашка несколько красненьких. – Если с тридцатью гектарами что-нибудь придумаем, непременно заеду, посижу, побеседую с почтенным ученым, автограф попрошу. А ты скажи ему, что, дескать, есть у тебя такой друг, который ради науки, как это… светлой творческой мысли готов всем пожертвовать, даже не есть, не пить. Эх, промчимся по этой жизни, не видя вокруг себя ничего, кроме кукурузы и ветра…

Олжатай скорбно потупился, вздохнул. Когда-то он лет двенадцать бессменно заведовал отделом агитации и пропаганды в районе. Редактором стал недавно. Одна у него слабость – собрания. Тут он забывает все на свете и готов заседать днем и ночью. Омирсерик живо представил своего друга: в три погибели согнулся над бумагами, под глазами темные круги, волосы растрепаны, на пальце мозоль, сидит себе пером скрипит, доклад строчит, бормочет, как заведенный.

По дороге на базар Омирсерик подумал: приглашу-ка редактора в гости. Пусть познакомится с Устеке, посидит спокойно, хоть на часок забудет про работу и заботы, поразвеется немного. С такими мыслями Омирсерик добрался до небольшого базарчика на краю районного центра. Хоть и пятница, а народу собралось уйма. Неторопливо ходили старики, заложив посохи за спину, зорко оглядывались по сторонам, хотя ничего не покупали и не продавали; прохаживались со скучающим видом патлатые юнцы; то здесь, то там белели платки молодок. Слепой жырши-сказитель у ворот базара гортанно пел, споря с ветром и подыгрывая себе на гармони. Пел он на старинный лад, протяжно, широко, не срываясь на крик, как нынешние эстрадные горлодеры. Омирсерик положил ему в чашку железный рубль. В сторонке пожилая казашка продавала кумыс из мягко колыхавшегося бурдюка. Омирсерик проглотил слюнки и быстрее прошел мимо. На бугре белели овцы, словно разбросанный по дастархану колотый сахар. Навстречу откуда ни возьмись выскочил знакомый торговец-посредник с воспаленными от ветра глазами. Затараторил с ходу:

– Апырмай-ай… Ты слышал, знаменитого скакуна Байкурена на базар привели. Видно, отскакал бедняга. На мясо пускают.

– А у нас машина сегодня перевернулась, и я едва не откинул копыта.

– Раньше, бывало, скакунов в реке купали, а нынешняя молодежь разве умеет обращаться с лошадьми?

– Верно говорили наши предки: смерть всегда тенью за тобою бродит.

– Люди с ума посходили. Представляешь: за поносливого козленка цену кобылы просят.

– Еще немного, и отправились бы к аллаху. Трижды перевернулись – и ничего. Только лобовое стекло треснуло…

Торговец-посредник скривился, смекнув, что от такого разговора навара нет, и собрался было уходить, но тут Омирсерик сказал, что намерен купить овцу, в меру жирную, в меру нежную, чтобы не стыдно было угощать гостя.

Посредник оживился, засучил рукава, поплевал на ладони и бросился ощупывать попеременно всех овец, пригнанных на базар. Наконец выволок плотного молодого барашка.

– Вот, не пожалеешь, откормлен на добрых травах. Не чета тем, пузатым. С виду те крупные, а мясо что сено. Ни вкуса, ни силы от него.

Омирсерик отсчитал хозяину деньги, а трешку сунул расторопному посреднику за услугу.

Ветер Львиная Грива к полудню чуть поутих, но Омирсерик знал – к вечеру, как только спадет жара, он вновь завоет, засвистит и начнет выколачивать пыль из земли. Барашек упрямился, не хотел идти, тяжело поводил боками. Вдали в полуденном мареве зыбились горы. Омирсерик с трудом дотащил его до шоссе и, обливаясь потом, присел отдохнуть на валун. Мимо проносились машины. Не успел Омирсерик отдышаться, прийти в себя, как одна из них вдруг затормозила. Знакомый парень – чтоб прожить ему тысячу лет! – быстро и без всякой платы примчал его прямо к дому. Во двор Омирсерик ввалился так, будто только что свернул гору.

– Где вы, бездельники?! – крикнул детей. – У отца, понимаешь, еле-еле душа в теле, а они тут ворон на небе считают. А ну закройте ворота, привяжите барашка, посматривайте за ним… дынной коркой накормите… отнесите… принесите…

На сердце его потеплело, когда увидел, что жена выбелила все комнаты и выдраила все до блеска. Он поразмышлял немного, сказать ли ей о дорожном происшествии, и решил не волновать понапрасну. Только сейчас он заметил на кровати две новые подушки и белую простыню. Жена смущенно улыбнулась:

– В долг купила. Помнишь, как однажды Устеке приехал к нам с другом-поэтом, а тому не хватило одеяла и подушки. Так стыдно было…

Омирсерик улыбнулся:

– Да-а… Поэт оказался молодцом. Укрылся пиджаком и даже виду не подал…

А ведь совсем не смешно. Скорее неудобно. Слава аллаху, народ сытый, время мирное. Тряпья хватает. А он к тому же не какой-нибудь там босяк или бездельник. Как-никак директор местного краеведческого музея. Правда, музей еще не достроен и никто не знает, когда его достроят вообще, и пока приходится ютиться в крохотной избушке, а местное начальство и зарплату урезает. Но кто скажет, что этих денег мало? Особенно в ауле. В нехватках виноват сам хозяин. Вся беда в том, что другие держат деньги в кулаке, а Омирсерик – на ладони. Другие, точно муравьи, все в дом волокут, а он ради музея последнюю кровную копейку отдаст. Но и это не все. Есть у него еще одна страсть: разъезжать по аулам и собирать экспонаты. Увидит, скажем, у кого-нибудь старинную серебряную брошь и тотчас теряет голову, глаза туманятся, нетерпеливая дрожь колотит все тело, и начинает он кружиться вокруг вожделенной вещицы, точно верблюд, пораженный вертячкой. «Бабушка, подарите эту штучку музею… Люди будут любоваться, благодарить вас… в истории останетесь, бабушка…» Старуха, конечно, колеблется, однако, решив, что чудак этот не иначе как послан властями, начинает уступать, и тут Омирсерика обязательно черт за язык дернет. «Отдайте, бабушка… ну, хоть за деньги». О! При этом слове старуха становится сразу надменной и неприступной. «Что ты, что ты, голубчик!.. Такую вещь за деньги! Как можно?!» Однако про себя начинает соображать, сколько же содрать за брошь. Омирсерик пристает к ней, как репейник, и переговоры кончаются тем, что он сует ей все, что предназначалось детишкам на молочишко. Зато в этот день Омирсерик чувствует себя на седьмом небе. Он счастлив, даже если и приходится довольствоваться одной жидкой похлебкой. Он давно привык пропускать упреки жены мимо ушей, хотя и сознает, что она вправе возмущаться им. Ведь приобретает он для музея не одни серебряные броши, и потому нехватки, точно верная тень, во все времена года преследуют их дом.

Этой весной музею дали еще две штатные единицы, и Омирсерик принял двух выпускниц местной школы. И сказал он им так: «Милые мои, я вас знаю со школьной скамьи, знаю вашу любовь к родному краю. И потому предупреждаю: о выходных, о праздниках, о бюллетенях забудьте. Будете экспонаты собирать. Такая вас ждет перспектива». Девушки только посмеялись. Ну что скажешь этому странному человеку, который только о благе своего музея печется, никому не делая зла.

С улицы донесся шум. Омирсерик кинулся во двор. У старшего сына от возбуждения лицо раскраснелось.

– Папа, барашек дурной какой-то. Суешь ему дынные корки – не ест. Даешь воду – не пьет. Тянешь туда-сюда – не идет.

– Ах голоштанники! Ишь забаву придумали! Вместе с собаками гоняют бедного барашка по всему двору!

Сосед, смотревший из-за дувала на ребячью затею, головой сокрушенно помотал.

– Э-э… Омеке, замучают сорванцы барашка. Пустите его лучше к моим овцам.

Так и поступили.

Вернувшись в дом, Омирсерик принялся заделывать щели в полу. Продолжая размышлять о своем житье-бытье, он пришел к горькому заключению: нет, не дружить ему с богатством, не поселится, видимо, благополучие в его дом. Известно ведь, деньги к деньгам льнут, скот к скоту идет. Как-то знакомый бухгалтер из района подтрунивать над ним вздумал: директор да директор, начальник да начальник. Уколоть хотел, конечно, ловкач бухгалтер, и Омирсерик в долгу не остался. «Когда откроют музей, отпустят штаты, выделят фонды – научи, пожалуйста, как прикарманивать государственные средства, как половчее обворовывать казну, а?» Бухгалтер умолк, лицом потемнел. Слава аллаху, что дети не жалуются. Да и жена попалась терпеливая, работящая. Без нее он давно бы дошел до ручки. Что только не говорили аульчане, когда узнали, что он поменял приличную учительскую зарплату на нищенское жалованье директора еще не существующего краеведческого музея! Ну и глупец! Выгоды своей не знает! Как же он думает прокормить детей? Не дай бог человеку раз с дороги сбиться. Пропадет ни за что! Тысячу лет жили без музея и еще столько же проживем.

Давно уже Омирсерик научился не обращать внимания на людские пересуды. За дело он принялся рьяно. Долго обивал пороги районных руководителей, писал в область, ездил в столицу. Наконец выделили под музей старую развалюху – бывшую аптеку. Сказали: «Временно». Приехали джигиты из районного отдела культуры, навалились плечами на скособочившийся домик – ничего, держится. Отремонтировали тяп-ляп, подкрасили кое-где, пошутили: «Ну, принимай свой дворец. И больше не тревожь районное начальство». А как его не тревожить, если то транспорт для перевозки кувшинов нужен, то цемент для фундамента, то деньги, то штаты. Вот и канючит он: «Дай… Дай… Дай…» Иные начальники за квартал обходят его, как от прокаженного шарахаются. Да что начальники! Даже Патшабай, мулла и табиб в едином лице, изрядно кровь ему попортил. Он, оказывается, на всех сборищах и празднествах – похоронах, поминках, тоях, – перебирая четки, с подковырками и насмешками рассказывает о нем всякие небылицы и исподтишка мутит народ. Ну и встретился Омирсерик в прошлую пятницу лицом к лицу со служителем аллаха. Встретился – сказано для приличия. На самом деле схлестнулись так, что дастархан превратился в поле боя… Язык у муллы что жало змеи. Говорит сладко, жалит больно.

– Ты, могильщик, бренные останки перебираешь, славы ищешь. Не могу я есть с одного блюда с нечестивцем, глумящимся над предками и погрязшим в грехе.

Омирсерик вытянул, как гусак, тощую шею.

– Эй, святоша! Я людей не обманываю, не ворую, на чужое добро не зарюсь. Если я копаю развалины Отрара и ищу памятники древности, значит, уважаю предков, стараюсь возродить их славу, их дела. Хочу, чтобы современная молодежь больше о них знала. Разве это не означает, что я почитаю дух предков?

– Достоинство джигита определяется нажитым богатством. Твоя же цена восемьдесят рублей.

– Оставьте, почтенный, мою зарплату в покое. Скажите лучше, какое добро за свою жизнь вы сделали для живых?

Не привык мулла к возражениям. Надулся весь, напыжился, даже четки перебирать перестал. Омирсерик воспрянул.

– Признайтесь, почтенный. Ваша цель – скорее закопать усопшего, предать земле и забвению. Я же пытаюсь выяснить, оставил ли он при жизни хоть крохотную, но добрую славу о себе. Разве это противоречит священным писаниям?!

Мулла посерел, как зола, бородка задергалась. Гости прислушались к их спору, а хозяин дома забеспокоился, заерзал, кинулся к выходу и поманил пальцем Омирсерика. Конечно, стоило ли тратить слова на невежественного муллу? Кизяк собирать – и то больше проку…

Вошла жена с чашей напитка, настоянного на кукурузе. Омирсерик выпил его и вытер испарину на лбу. Хотел было немного прилечь и вздремнуть, но вспомнил про наказ жены. Ладно… жена дело говорит. Действительно, вдруг стихнет ветер Львиная Грива и захочется гостю на улице спать, а всем на нарах тесно. Придется сколотить из старых досок нары для детей, а полог от комаров, который получше, отдать гостю. Неловко как-то спать. Жена все хлопочет, не присядет. Ей еще надо тесто заквасить, баурсаки пожарить, чайник, пиалки песком протереть. Накормить, напоить гостя – полдела. А сколько разных мелких хлопот, возни, суеты, тревог!.. За стеной выл, ярился, бил в окна ветер Львиная Грива. Омирсерик затянулся потуже кожаным ремнем и вышел во двор. Младший сын расхаживал по двору с топором, собираясь рубить молодую турангу. «Стой, паршивец! За пять лет кое-как выходили единственный прутик, а ты его рубить?!» Вот уж поистине: глупый все прахом пустит. Вокруг и так голо, а свой же отпрыск задумал топором размахивать. «Эдак как бы я ни старался, никогда из нищеты не вылезу. Обзаведусь коровой – ее поезд задавит. Выращу деревце – дети срубят. Владел бы кетменем – давно бы вокруг дома сад шумел. А так что получается? Летом из-за всякой чепухи на базар бегаешь. Осенью каменное сердце совхозного кладовщика смягчить норовишь. Умоляешь! «Выручи, дорогой. Дети от кукурузной похлебки рожи воротят. Отпусти пару мешков картофеля». Унижаешься: «Гость приехал, дай немного зелени, чтобы в плов положить, горькую закусить. Как-никак родственниками, хоть и отдаленными, приходимся». Кладовщик – скряга, каких свет не видывал. Своего ни за что не упустит, выгоду и через игольное ушко высмотрит. «Тоже мне работу нашел – музеем заведовать! – ворчливо поучает он. – Небось предки тебе такого не завещали. Чем по аулам болтаться и всякий мусор собирать, лучше бы кетменем махал». Омирсерик уж на что тихий, и то взрывается. «А тебе что, предки завещали склад сторожить и добро, точно хомяку, копить?! По мне чем у норы сидеть, как сторожевой пес, почетнее искать следы прошлого. Подавись ты своими советами! Как-нибудь и без твоего склада обойдусь!». И, махнув с досады рукой, уходит восвояси.

Отворачиваясь от порывов ветра, начал он сооружать нары. Сынишка-шалун стоял рядом, деловито подавал гвозди. Нары получились так себе, Омирсерик посмотрел на свою работу и скривился. Но тут же себя утешил – ничего, до отъезда гостя продержатся. Потом он из шланга поливал двор. Еще хорошо, что за двором густой чингил вымахал, не то весь дом занесло бы песком. Закончив поливать, Омирсерик оглянулся по сторонам, посмотрел на солнце и решил, что надо поторапливаться, иначе можно и к поезду опоздать! Он словно впервые увидел сегодня, что дел по хозяйству невпроворот, и искренне пожалел хлопотунью жену. Бедняжка с утра до вечера, словно муравей, снует из дома во двор и обратно, и возне этой конца-краю не видно. И наверное, потому часто не откликается она на немудреные шутки мужа и на лице застыло бесстрастное выражение. Попробуй день-деньской следить за оравой сорванцов, вечно оборванных и чумазых, – пожалуй, легче рыть котлован или долбить лед. А ведь при этом она еще находит силы встретить его, когда он, усталый и злой, возвращается домой. И если беспокойный мужской род еще не очерствел и не свихнулся вконец, то тому причиной только женщина.

Омирсерик вспомнил встречу с будущей своей женой. Было это на Новый год. Земляки пригласили его, студента педагогического института, на вечеринку. Омирсерику, как надежному человеку, не жадному до еды и питья, доверили откупоривать бутылки и следить, чтобы рюмки у всех были полными. В те далекие времена юности на вечеринках увлекались играми, много пели, на домбре тренькали, рассказывали различные истории. То ли с непривычки, то ли с голодухи, то ли оттого, что отпивал из рюмки маленькими глотками, Омирсерик быстро опьянел, забыл про свои обязанности.

А когда хмель немного прошел и он снова стал различать лица гостей, Омирсерик вдруг увидел: прямо напротив него сидело опрятненькое, нежное, как очищенная луковица, создание. От неожиданности он даже растерялся. В больших глазах девушки мерцали загадочные лучики. И держалась она просто – не кокетничала, не хихикала беспрестанно. Омирсерик завороженно глядел на девушку и не мог понять, чем она его так обворожила. Было видно, что и других джигитов она не оставила равнодушными.