Текст книги "Шелковый путь"

Автор книги: Дукенбай Досжан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 43 страниц)

В детстве Кайраук часто охотился на сусликов. Находя свежую норку, он заливал ее водой; через некоторое время из норы выскакивали мокрые, скользкие, измазанные глиной и насмерть перепуганные зверьки. Суча лапками, старались они разбежаться во все стороны. Так произошло и с иноземцами. Одетые в кольчуги, вооруженные до зубов, они яростно хлынули из ямы с монотонным криком «А-а-а…». Первые ряды тут же нарвались на острые кипчакские копья. Сарбазы из Отрара спешно поднесли огромные чаны с кипящим дегтем к краю ямы. Вязкий, горячий, вонючий деготь обрушился, полился на головы монголов. Кайраук бросил сверху зажженную свечу, и деготь вспыхнул, над ямой сразу же заклубился зловонный дым. Объятый огнем, полузадушенный враг забился в предсмертной агонии. Вражеские воины падали и гибли в черном подземном проходе, обернувшемся для них могилой. Несколько монголов в горящей одежде судорожно выбрались из этого адского котла и принялись неистово размахивать саблями. Они предпочли погибнуть в схватке, нежели задохнуться в дыму. Хриплые стоны, визг и крики доносились все глуше. Те, что оказались у самого прохода, еще сражались с отчаянием обреченных. Другие задохнулись в вонючем дыму; еще живые, они беспомощно барахтались, ослепленные и оглушенные, готовые залезть в любую щель.

А защитники города чан за чаном лили в клокочущую яму раскаленный деготь, пока потайной подземный ход не превратился в сущий ад. Кроме нескольких смельчаков, тут же погибших от кипчакской сабли, никто из прорвавшихся монголов так и не увидел божьего света.

Нойон Шики-Хутуху, за крепостной стеной руководивший подземным штурмом, пришел в ужас. Подземный проход начинался от самого шатра прославленного нойона. Черная скважина почти целиком поглотила первую сотню, а нойон готовился послать на приступ уже вторую. Но в это время из-под земли послышался вопль, никак не похожий на воинственный крик, предвещавший победу. Это был вопль ужаса, от которого Шири-Хутуху похолодел. Ноздри его ловили мерзкую удушливую вонь. Вначале она напоминала ему паленую овечью шерсть или чадящие сучья итсигека. Но нет, такого смрада ему еще не приходилось ощущать. Нойон с омерзением отпрянул от черной ямы, откуда поплыл густой пегий дым.

От великой досады нойон даже хлопнул себя по ляжкам. Он понял, что его бесстрашные воины живьем горят под землей, и в бешенстве начал рубить шатер – только клочья летели. В это время из-под земли показалось страшное чудовище, в копоти и саже, в обгорелой рвани, с опаленной головой, с выпученными, безумными глазами и съехавшим набок ртом. Нойон с превеликим трудом узнал в нем бесшабашного рубаку-сотника Муравья.

– О баурыым… брат ты мой единственный! – зарычал нойон. – В какой ад тебя ввергли проклятые кипчаки?!

Волчицей, потерявшей волчат, завыл нойон и бросился к батыру, шатавшемуся на ногах, прижал его к груди. Самые страшные проклятия слал он на головы дерзких кипчаков. Нойон молил Тэнгри покарать этих бешеных псов, обрушить на них небесную кару, молнией испепелить их поганые души. Лучшая сотня его воинов погибла в подземном проходе. Часть сгорела у выхода в город, часть задохнулась в дыму, другие, отступая в панике, перерезали и затоптали тех, кто стоял на их пути. Мало кто оттуда вышел живым. Да и на них было жутко смотреть. Не люди – страшные чудовища в истлевших лохмотьях, обезумевшие, судорожно дергающиеся в мучительном кашле.

«Черт меня дернул за язык предложить эту затею кагану. Теперь он привяжет к моим чреслам булыжник и начнет трясти, пока душа не вылетит», – с тоской подумал Шики-Хутуху.

Стон и скорбный вой донесся в это время от шатров Алак-нойона и Тажибека. Там тоже рыли подземные проходы, и воинов постигла та же страшная участь. Поняв это, предводитель монгольского войска почувствовал тошноту, сердце будто оборвалось, и он обеими руками ухватился за голову и с криком «О-о-о!» побежал, как безумный, в степь. Перепуганные насмерть нукеры побежали за ним, ведя в поводу тулпара-скакуна. Догнав нойона, они подвели к нему коня. Слуги отворачивали глаза, опасаясь, что нойон тронулся умом, и приседали в ужасе, оглушенные его исступленным криком.

Нойон наконец сел на коня, отпустил до предела поводья и галопом поскакал к востоку. Прохладный встречный ветер, что дул со стороны далекой родины, ласкал его прокопченное на солнце лицо, но он не мог забыть того, что осталось позади. Тяжко ему было здесь, на этой земле, от духоты и пыли, от тошнотворного запаха крови, паленого человеческого мяса и смрадного дыма чадящего дегтя, которым встретили монголов непокорные, богом проклятые кипчаки.

5

Долго скакал Шики-Хутуху, припав к гриве коня. Ровно стучали по такыру литые копыта, вспархивали из-под ног коня степные рябчики, мгновенно растворяясь в синем просторе. На ветру разгоряченная голова остыла, нойон понемногу приходил в себя. Вначале он подумал, что сошел с ума, и прислушался к стуку своего сердца. Однако ничего не расслышал, кроме грохота копыт. Изредка он оборачивался назад; за ним тянулся едва заметный сизый шлейф пыли. Впереди виднелись внушительные очертания горы Каратау; до ее скал и ущелий было не близко, однако они уже ясно вырисовывались на фоне голубеющего неба. Ему даже почудилось, что гора стремительно плывет навстречу. Он подобрал поводья, попридержал коня, выпрямился в седле, огляделся. В воздухе тянулись-плыли тонкие прозрачные нити. «Вот уже и осень надвигается, – с грустью подумал он. – Суждено ли бродячей душе, находящейся между жизнью и смертью, увидеть следующую весну? Или все мы прямо отсюда пешими отправимся на тот свет, поручив наши души богу войны – Сульдэ? Под каким курганом, у стен какого города останутся наши кости?»

В тяжкое уныние впал нойон, и тоска грызла его, точно пес – сахарную кость. Он спешился. Сухая, хрупкая полынь потрескивала под ногами. О-хо-хо-ой! Хотелось, раскинув руки и ноги, вольно поваляться на плоской земле. Потом потер ладони о полынь, тяжело поднялся.

Вдали что-то промелькнуло. Да, да, словно черная тень проплыла. «Наверное, орел-могильщик», – подумал он. Уж чего-чего, а трупов в этой степи хватает. Зверье давно пресытилось падалью. Однако черная тень приближалась, и он вскоре признал в ней оседланного боевого коня. Э, понятно, видно, сбросил конь на поле брани мертвого или раненого хозяина и теперь бродит в степи как неприкаянный. Подгрудок и ленчик на сбруе были сплошь в крови. Нойон глянул на седло и обомлел, даже затрясся весь. Как же могло ему померещиться, что конь без седока?! Ноги у него подкосились, и он присел на землю от страха.

Приблудный конь пугливо озирался, потом застыл на мгновение и вдруг с места кинулся в карьер. Скакун нойона нервно затопал и тоже было вздыбился, но чембур, привязанный к поясу хозяина, удержал его. Нойон кое-как пришел в себя, собрал всю свою волю, протяжно гортанно закричал, взывая к духам. Что же это было в седле у этого коня?.. Пуститься за ним в погоню нойон так и не решился.

Он похлопал себя по щекам, пощупал лицо. Вроде бы все на месте. Ни рот, ни нос у него не покривились от страха. Поддерживая дрожавшие колени руками, нойон взобрался на своего коня, поехал шагом назад к городу. Голова его была втянута в плечи. И если бы не дорогое оружие и отделанное серебром седло, его можно было вполне принять за изнуренного, забитого чабана, который всю жизнь – в зной и в холод – покорно трусит за отарой. Посади такого несчастного на призового скакуна – все равно будет ехать шагом или унылой трусцой.

«Уж лучше быть разрубленным на куски в бою, чем встретиться с таким чудищем в степи, – думал про себя нойон. – Да и страх в бою совсем не такой, как тот, что я изведал сейчас. С врагом бьешься и смерть встречаешь с открытыми глазами, ничуть не робея. Смерть в бою постоянно ходит рядом, к ней привыкаешь, и она становится твоей доброй спутницей. Когда она в предназначенный час приставит к твоему горлу острую саблю, ты покорно падаешь в ее объятия. Для тебя это все равно что отдать долг знакомому, близкому человеку. А вот когда встретишься один в степи с самой смертью, то душа твоя, оказывается, трепещет, точно хорек в капкане. И ноги тебя не держат, и шлепаешься задом в колючую траву, и мужество и воля враз покидают твое жалкое тело. Единственное, на что ты способен, – это ползти на карачках или, обливаясь слезами, вымаливать пощаду. Ты не умираешь, не погибаешь, а подыхаешь позорно и гадко…»

Нойон, встрепенувшись, яростно стегнул коня, понесся галопом. Он уходил от смерти-врага навстречу смерти-подруге. Сейчас он прискачет, вздымая пыль, к Отрару, спустится в подземный проход, поползет на брюхе, а надо будет – полезет на стену. Никто и ничто его уже не удержит. А если допустит оплошность и случайно встретится с потаскухой-смертью, то не оробеет, а поздоровается, как со старой, доброй знакомой, потому что видел ее теперь воочию. Даже про житье-бытье ее спросит, и если она потребует его душу, то с щедростью отдаст ее и бровью при этом не поведет. Разве мало их, таких, как он, кто на этом кровавом пути без оглядки расстается с жизнью? И разве мало тех, кто на этом пути, не задумываясь, жертвует жизнью сотни или тысячи людей? Он всего лишь неприметный путник на великой дороге, а это значит, что он одновременно и жертва, и пожиратель людских душ. До чего просто все устроено на земле!..

Подумав так, успокоенный и ободренный богом войны Сульдэ, нойон Шики-Хутуху направил коня к шатру кагана.

Всемогущий каган стоял перед своим шатром, накинув на плечи просторный шелковый чапан. По обе стороны его застыли два телохранителя, чуть поодаль стояли нойоны, военачальники. Все пристально смотрели в сторону осажденного города, где разгоралось сражение. Видимо, только недавно начался новый приступ. Над городом клубились пыль и дым; людской рев, грохот барабанов, воинственные кличи, звон оружия – наполняли небо и землю. От грозного шума войны травинкой прибился к земле нойон Шики-Хутуху. Оставив коня на почтительном расстоянии, он побитой собакой поплелся к холму, где стоял каган. Обеими руками прижимая живот, подобострастно кланяясь на каждом шагу, еле переставлял он теперь непослушные ноги.

Каган издали заметил ползком приближавшегося к нему нойона и стиснул рукоять сабли. Кошачьи усы зашевелились, встопорщились. Когда нойона отделяло всего несколько шагов, каган чуть шевельнул рукой. Телохранители, поняв знак, выскочили вперед и скрестили копья. Нойон застыл, поднял голову:

– Золотой ключ вселенной, всемилостивый владыка, позволь сказать слово ничтожному рабу.

– Ты что это назад приплелся, не околев в степи бродячей собакой?! Ты, который загнал под землю и загубил целый тумен! Испугавшись моего гнева, ты уполз, как трусливый шакал! Не желаю поганить свою саблю о твою презренную голову! – сказал каган и вдруг ухмыльнулся. Все стоявшие вокруг затаили дыхание.

– Я видел бога войны Сульдэ, о великий повелитель!

Нойоны в ужасе схватились за вороты, каган же еще раз усмехнулся.

– Да, великий повелитель! Я его видел на равнине у подножия Каратау, на поле недавнего сражения. Вначале я подумал: конь, потерявший седока. Но когда увидел вблизи, сразу догадался: бог войны Сульдэ, и торока в крови, и голова огромная. Покачал он ею, чуть приподнявшись на стременах, и ускакал восвояси…

– Возможно, наш погибший тумен встретился на том свете с Тэнгри, и тот отправился в путь, чтобы убедиться собственными глазами в гибели стольких воинов, – заметил каган.

– Чудится, неспроста он мне встретился. Он хотел взять мою душу за то, что я сбежал с поля боя, великий повелитель!

– А может быть, он спустился на землю, чтобы указать нам путь к победе? – предположил каган.

– Тэнгри решил меня сурово наказать…

– Возможно, он намерен нам помочь взять этот подлый Отрар, который стал путами на наших ногах!

– Тэнгри отвернулся от меня…

– Когда сам Тэнгри, великий бог войны Сульдэ, благословляет и вдохновляет нас, выказывать трусость и отступать – кощунство. Слушайте, мои славные нойоны! Немедля скачите к войску и передайте мой наказ. Скажите: на одном из коней моего погибшего тумена объезжает поле битвы наш тэнгри Сульдэ. Он всем нам дает волю и силу, обещает бессмертие. Воинов моих отныне не возьмет ни стрела, ни сабля, ни копье, ни меч! Идите вперед, напролом! Лезьте на стены, жгите, разрушайте, рубите, топчите, сметайте в пыль все на своем пути! С нами сам Тэнгри – бог войны Сульдэ!..

6

В начале месяца казан враги, окружившие город Отрар, прибегли к новому способу войны. На этот раз в ход пошли камнеметы. Теперь осадой руководил «правый глаз» кагана сам Алак-нойон. Он объезжал стены города в сопровождении китайских военных мастеров и выбирал места для установления катапульт. Доставлять с востока, из завоеванных каганом стран громоздкие, величиной с юрту, камнеметы было невозможно. Сколько времени, хлопот, войска и тягловой силы потребовалось бы, чтобы с эдакой махиной преодолеть пустыни, степи, горные перевалы, бурные реки?! Понимая это, каган в свое время приказал Алак-нойону возить с собой, погрузив на верблюдов, лишь самые главные части камнемета: крепкие, из упругих жил сплетенные арканы, железные обручи, длинный деревянный ковш, валики, поручни. Войско сопровождали и мастера-строители. Уже на месте сражения, если появлялась такая необходимость, достаточно было раздобыть несколько длинных и толстых бревен, чтобы за короткое время установить это страшное орудие.

Китайские мастера обшарили берега реки Инжу, рыскали в непроходимых тугаях в поисках добротного дерева. Джингил и джида, ива и урючина, тутовые деревца и карагач их не привлекали. Зато туранга заинтересовала их сразу. Ствол туранги, прямой и очень твердый, даже от сильного удара не трескается. Сотни пленников несколько дней рубили в тугаях турангу, счищали кору, тесали, стругали бревна. Их вьючили – на каждую сторону по бревну – на верблюдов и подвозили к городской стене. Здесь их складывали рядами. Одни бревна нужны были для постройки самой катапульты, другие годились для метания. Если забросить через стены десяток-другой горящих бревен, то в городе вспыхнет пожар. Обо всем этом заблаговременно подумал нойон.

Долго выбирали китайские мастера два главных бревна – длиною в шесть кулаш каждое. Это – постав катапульты, иначе говоря, основание. Чем больше основание, тем длиннее шест с ковшом, швыряющий камни, тем дальше летит сам камень или бревно, а то и бочка с горючим веществом.

Бревна положили в длину на расстоянии пяти гязов друг от друга. Потом продолбили их точно посередине, при этом строго следили, чтобы бревна не дали трещины. В отверстия плотно загнали два столба, высотою в семь гяз. Их, в свою очередь, соединили сверху поперечной балкой в пять гяз. Получилось нечто похожее на виселицу. Середину перекладин обмотали кошмой, а потом еще обтянули верблюжьей шкурой – ее шейной частью. Это делалось для смягчения удара: ведь именно перекладина принимала на себя удар ковша. Чтобы бревна высотою в семь гяз не расшатались и не выскочили из гнезд, их укрепляли с обратной стороны двумя подпорками. Для подпорок также выбирали твердое, крепкое дерево. Соорудив все это, мастера сотворили молитву: основная работа по строительству камнемета считалась завершенной.

Теперь уже другие мастера продолбили боковые столбы у самого стыка с нижними бревнами и через пазы туго натянули сплетенные из жил толстые канаты. Канаты являются едва ли не главной частью камнемета. Они-то и приводят рычаг с ковшом в движение, и их везли на верблюдах из Монголии. К середине каната крепко-накрепко прикрутили конец шеста с ковшом. Этот шест был выточен из плотной, твердой джиды. В ковш удобно помещались громадные булыжники. К основанию ковша приделали аркан, который оттягивал шест и навивался на деревянный вращающийся вал, вделанный между нижними бревнами на другом их конце. Длина вала была соответственно тоже пять гяз. Таким образом, при подъеме шест с ковшом ударялся о перекладину, обтянутую посередине кошмой и верблюжьей шкурой, а при отводе назад касался вращающегося вала между бревнами основания. Вал вращался с помощью бокового рычага. На конец вала было надето железное кольцо с зазорами, которое крутится одновременно с валом, непременно слева направо и ни в коем случае не наоборот, ибо обратный ход задерживает особый выступ, вклинивающийся в зазор. Очень важно точно установить этот выступ, иначе шест с ковшом высвободится раньше или позже, чем нужно, и тогда катапульта начнет метать камни беспорядочно, куда попало.

Долго советовались между собой мастера, высчитывали, прикидывали так и сяк, прилаживая кольцо с зазорами и выступ. Наконец обратились к главному мастеру – щуплому старику китайцу. Тот дал указания, и работа закипела. Мастерам помогали таскавшие тяжести рабы. К вечеру вокруг крепостной стены мрачно возвышались около тридцати камнеметов. Строители их, отойдя в сторону и задрав головы, смотрели на деревянные чудовища. Теперь катапульты предстояло испытать.

Принесли аркан, сплетенный из конского хвоста, привязали его к шесту, другой конец – к валу; двое сильных рабов, сунув рычаги в пазы вала, начали крутить его с двух сторон; шест с ковшом, поскрипывая и все туже натягивая жильный канат, вскоре коснулся вала. Мастер, стоя в сторонке, внимательно наблюдал за каждым движением. Наконец он положил в ковш тяжелый булыжник и подал знак: «Вытащите рычаги и отойдите!» Чтобы заговорил камнемет, достаточно было всего трех человек.

Мастер, мягко ступая, подошел к кольцу с зазором, ловко ударил палкой по выступу. Вал завертелся со страшной быстротой. Шест с ковшом с силой ударился о поперечину и, точно из пращи, выбросил камень. Из-под кошмы облаком всклубилась пыль.

Булыжник отлетел довольно далеко. Помощники главного мастера побежали измерить расстояние, а сам он принялся придирчиво осматривать камнемет со всех сторон. От трения в пазу вала дерево нагрелось, и от бревен шел дымок, запахло горелым. Мастер полил это место водой. Потом он ощупал шест и основание ковша. Не было ни единой трещины. Мастер поднялся на перекладину. Сухая, заскорузлая верблюжья шкура от сильного удара лопнула. Пришлось обтянуть перекладину заново.

Так же тщательно осмотрел мастер канат и обрадовался: ни одна жилка не порвалась. Это значило, что если на то будет божья воля, то канат продержится несколько дней. Уж кто-то, а он, мастер, знает, какая это тяжкая и нудная работа – свить из верблюжьих жил упругий и крепкий канат, способный выдержать такую неимоверную тяжесть. Для этого нужно ждать, когда зарежут молодого верблюда, потом аккуратно вырезать мышцу голени, высушить ее в тени, потом растолочь в ступе, долго сучить и теребить, будто клок шерсти, отмочить на горячем пару, навощить варом, потом вить жильную нитку, а из нее уже потом – толстый канат. Вот почему, довольный осмотром, мастер ухмыльнулся и щедро помазал жильный канат маслом. К этому времени вернулись помощники.

– Камнемет бросил камень на двести десять гяз, – доложили они.

– Очень хорошо! С помощью тэнгри Сульдэ мы проломим головы кипчакам!

Почти все камнеметы получились на славу. Только два крайних после первой же пробы пришли в негодность. У одного сразу же лопнул жильный канат; у второго от удара вдребезги разлетелась поперечная балка. Обломком убило одного мастера, стоявшего поблизости. Алак-нойон приказал перестроить оба камнемета. По его же велению вырыли земляные печки – жер-ошаки, поставили казаны, развели огонь, растопили сало. Из оставшихся бревен напилили чурбаков, обмакнули их в растопленное сало и сложили в кучу.

Камнетесы дробили валуны для метания, рабы караванами возили камни с горы Каратау. Часть войска суетилась, хлопотала всю ночь, заготавливая впрок для камнеметов бревна, пропитанные салом чурбаки, камни, корни деревьев. Другие натягивали новую тетиву, точили сабли и копья, готовились к новому, последнему приступу.

На рассвете пошел снег. Тучи плотно обложили небо; в одно мгновение стало сумрачно, тоскливо. Казалось, белые бабочки порхали в воздухе; сотни и тысячи походных кибиток, разбросанные по плоской степи, напоминали могильные холмы, припорошенные ослепительно белым снегом; кони понуро застыли в дреме и казались странными и жалкими существами, должно быть оттого, что неприглядно обвисли их пышные хвосты и гривы.

Первыми проснулись чужеземные рабы, они с удивлением и страхом смотрели на огромный белый мир в объятиях безмолвья, на чужую, кровью пропахшую выморочную степь. Не было ни пыли, ни дыма, ни резни, ни дикого гула – всего того, к чему они привыкли. Люди подумали, уж не Тэнгри ли неслышно бродит между кибитками. Может быть, он за трусость и многие грехи наказал сарбазов, умертвив их всех до единого? В ужасе потопали согбенные рабы к кибиткам, спешно разбудили войско. «Горе, горе нам! – хотелось им сказать. – Белокрылые бабочки падают с неба, все утонуло в безмолвье. Тэнгри всех окутал в саван!» И тогда как очумелые выскочат батыры и начнут искать своих воевод….

И воеводы больше всего боятся тишины, ибо они не знали ее, не ведали с тех, пор, как вылезли из зыбки, как впервые вцепились в гриву коня. Бешеный топот копыт, неистовый рев, воинский клич, грохот камнеметов и звон сабель – вот что они слышали изо дня в день. Даже во сне они рубились с врагом и, подбадривая себя, исступленно выли. Грохот походного барабана и протяжный, надрывный стон карная постоянно звучали в их ушах. И как же им не испугаться, когда вдруг нежданно-негаданно обрушилась на них неслыханная тишина! Тишина – для монгола самый первый и самый страшный враг. Она – предвестница беды, она – божья кара, она – начало невиданных несчастий. Но вот проснулся и закричал что было силы Алак-нойон. Этим криком он возвестил о новом штурме. В мгновенье ока все завертелось, закружилось. Первыми побежали к городской стене рабы с арканами и лестницами, за ними тесными рядами – пешие сарбазы с луками на шее и саблями в руках. Казалось, они рвались в бой. Третьим потоком двинулись отборные тумены, презревшие страх и смерть. Грудь у воинов была прикрыта медными щитами. Сзади попарно впряженные верблюды подтягивали к крепостной стене камнеметы. За камнеметами двинулась конница. Всадники засучили рукава, кони нетерпеливо подплясывали, норовя с ходу кинуться в карьер, будто свирепая волчья стая. Как только падет крепость или хотя бы распахнутся ворота, конные воины ворвутся в город, неся смерть. И тогда захлестнет монгольская петля вражеское горло!..

Уже не кружились больше в воздухе снежные хлопья. Рассвет словно распорол тучи, и робко выглянуло солнце. Степь проснулась, высвободилась из-под белого одеяла. Как раз в этот момент в битву вступили камнеметы. Их подтянули к городской стене и выстроили на расстоянии пятидесяти гяз друг от друга. Таким образом, они не мешали продвижению войска и могли одновременно пробивать стены во многих местах. Три десятка камнеметов взяли под обстрел почти всю восточную часть городской стены. По велению Алак-нойона дробно загрохотали барабаны, тягуче завыли карнаи. Рабы, стоявшие наизготове, по двое у каждого камнемета, закрутили валы, отвели шесты с ковшами назад. Главный мастер для начала бросил в один ковш пропитанный салом чурбак, поднес к нему огонь, и, когда тот задымился, с треском рассыпая искры, стукнул палкой по выступу. Шест с резким стуком ударился о перекладину, и объятый пламенем чурбак, круто взмыв, полетел за городскую стену. Забухали и остальные камнеметы. Чурбаки, точно огненные шары, со свистом полетели в осажденный город, Вскоре воздух пропитался чадным дымом, за стеной взметнулось пламя.

Кипчаков на крепостном валу стало меньше: видно, часть воинов отправили тушить пожары. За короткое время каждый камнемет успел выбросить по семь сальных чурбаков. Теперь надо было заменить у катапульт жильный канат, пока он не лопнул, и переходить к метанию булыжников. По приказу мастера-китайца рабы быстро перерубили теперь уже негодные канаты, намотали новые, полили водой задымившиеся валы, клиньями закрепили слегка расшатавшиеся боковые столбы.

Теперь вал вращался быстрее, камнеметы зататакали еще яростней; пудовые булыжники с грохотом ударялись о стену. Несколько камней угодило в воинов, стоявших на гребне вала. Из крепости доносились вопли, гул. Что случилось потом, мастер-китаец так и не разглядел, пот заливал ему глаза. Пожар за стеной разгорался. С ревом кинулись пешие сарбазы на приступ. У главного мастера уже дрожали колени, подкашивались ноги, земля будто качалась под ногами. Он вспомнил, что со вчерашнего дня ничего не ел. Он уже не слышал даже глухого стука камнеметов. Проклиная свою злую судьбу, он проклинал про себя самого кагана, виновника всех бед и горестей; проклинал и упрямых кипчаков, которые никак не желали сдаваться. Должно быть, и ближайший к нему камнемет обессилел: когда мастер в очередной раз палкой ударил по выступу, шест с ковшом поднялся будто нехотя, вяло и швырнул камень – видно, слишком тяжелый – совсем недалеко. Булыжник грохнулся в самую гущу наступавших монгольских сарбазов. Увидя это, мастер-китаец в страхе опустился на бревно. Заохали, запричитали и оба раба:

– Ойбой, пропали!

– Своих же придавили!

– Сам нойон сюда скачет!

Примчался Алак-нойон, не поленился – с коня слез. Едва не рысцой подбежал он к старому мастеру, схватил за бороденку, приподнял рывком:

– Что делаешь, старый дурак? Сарбазов моих убил. Все войско остановилось!

Мастер задрожал, взмолился:

– Прости, великий нойон… Камень слишком тяжелый попался…

Нойон зловеще ухмыльнулся:

– Сам-то небось легкий, а?

Перепуганные насмерть рабы при этих словах нойона угодливо осклабились. Они поняли нойона и спешно заработали рычагами. Когда ковш коснулся вала, один из рабов взял тщедушного старика мастера в охапку, посадил в ковш, а другой ударил по выступу. Шест бухнулся о перекладину и швырнул завопившего диким голосом старика китайца через городскую стену.

Огонь еще не коснулся Гумбез Сарая, построенного из кирпича, и каменных зданий на центральных улицах Пшакши и Алтын-тюбе, но спасти от пожара жилые кварталы вблизи крепостной стены было уже невозможно. Даже немыслимо было приблизиться к горевшим домам: с неба падали камни. Камнеметы пробили-таки стены в разных местах, и теперь надо было посылать воинов к образовавшимся проломам. В огне и под градом камней полегло немало кипчаков. Иланчик Кадырхан с уцелевшими отрядами отступил в глубь города, а всех жителей – от мала до велика – бросил на тушение пожаров. Только самых смелых и отчаянных дозорных оставил он на крепостном валу и на сигнальных вышках. Он понимал: не устоять им против камнеметов, когда на их головы падают булыжники величиною с сундук. Тут невольно оглянешься и побежишь куда глаза глядят. Если камнеметы будут действовать и дальше, то крепостную стену взломают, а войско перебьют. Глядя на все это, Иланчик Кадырхан пришел в отчаяние, сердце заныло, облилось кровью. Больно было глядеть на беспомощно погибающих сарбазов.

К обеду враги поставили камнеметы на новое место. Повелитель поднялся на стену крепости и смотрел оттуда на передвижения в монгольском стане. Бесчисленные рабы, суетясь, хлопотали вокруг камнеметов; верблюды везли их вдоль стены. Было ясно, что монголы намереваются теперь ломать стену с другой стороны, а туда, где образовали проломы, сейчас ринутся пешие войска.

Предположение это вскоре оправдалось. Монголы хлынули во все проломы, точно полая вода, просачивающаяся в каждую щель запруды. Казалось, стена содрогалась от их пожара. Только кипчакскую саблю можно было противопоставить этому свирепому натиску. Иланчик Кадырхан бросил свое войско в бой.

Он сразу почувствовал, что поотвык за месяцы осады от сечи, плохо слушалась рука и часто впустую рассекала воздух. Раньше, бывало, достаточно ему раз взмахнуть саблей, как враг валился к ногам. Теперь приходилось с каждым из них возиться подолгу.

С этой стороны на приступ шли в основном не монголы, а сарбазы, из разных союзных им родов и племен. Вид у них был затравленный, изможденный, бились они неумело. Истощенные долгой и бесплодной осадой, голодные, измученные болезнями от постной, недоваренной конины, они стали легкой добычей кипчаков. Хоть много их было поначалу и все они громко вопили, однако сразу же дрогнули, отступили. Защитники города смяли их, разметали, загнали в ров с водой и обратили в паническое бегство.

Но затем вступил в бой монгольский тумен. Эти шли плотной стеной, не обращая внимания ни на камни, ни на мешки с песком, ни на горящую кошму, ни на потоки горячего дегтя. На место погибших тут же вставали другие и шли напролом, смыкая ряды. Повелитель обратил внимание на военачальника, шедшего впереди, на котором были серебряные латы. Это был знаменитый Кадан. «Тумен, возглавляемый Каданом, может остановить только смерть», – так говорили об этом предводителе.

Иланчик Кадырхан насупился, поняв, что только теперь начнется настоящая рубка. Он вскинул над головой саблю. Это был условный знак: всему простому люду немедля отойти от крепостного вала, а воинам подняться на гребень стены. Вооруженные кипчаки бросились на стену, изуродованную камнеметами. На гребне ее и схлестнулись враги, столкнулись лицом к лицу; скрестились, зазвенели сабли.

Иланчик Кадырхан вытащил стрелу из колчана. Он понимал, что стрелять из лука в тех, кто уже ввязался в бой на стене, – бессмысленно, поэтому стал целиться в черный пролом, через который лезли враги. Засвистела стрела, и бежавший впереди монгольский сарбаз упал, раскинув руки. На него тут же упал второй… третий… Двадцать стрел – одну за другой – выпустил повелитель Отрара, и двадцать монголов упали замертво, загородив телами пролом в стене. Конечно, с такого расстояния было невозможно не попасть, но большое значение имела сила натяжения лука.

Все меньше становилось врагов на стене, и кипчаки рубили их с яростью и неистовством. К полудню все очутившиеся в крепости монголы были поголовно изрублены, враг отпрянул от стены, отхлынул, точно вода после разлива.

Заглохли и камнеметы, будто задохнулись от пыли и крови, как бы застыли в недоумении эти несуразно громадные, безмолвные чудовища. Наступило затишье. Только теперь защитники города узнали, что во время побоища убило камнями провидца Габбаса и кюйши Кайраука. Поредевшее войско вонзило в землю копья и обнажило сабли в знак великой скорби. Потом сарбазы на копьях снесли тела погибших в мавзолей Арыстанбаба. Здесь сотворили отходную молитву и погребли их рядом с недавно умершим летописцем – старцем Анетом-баба.