Текст книги "История Рай-авеню"

Автор книги: Дороти Уннак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Глава 6

Чарли был последним ребенком в семье О’Брайнов. Это были самые трудные роды Мириам. Они продолжались двадцать четыре часа, и в конце концов пришлось делать кесарево сечение. Родился крепкий круглолицый мальчик с белокурыми волосами, карими глазами и здоровой глоткой.

Этот ребенок с полными щеками с самого начала отличался покладистым характером, и все называли его Чарли-дорогуша. Самое первое слово, которое он произнес, было «дорогой». Прозвище прилипло и закрепилось за ним вплоть до тех дней, когда он начал ходить в школу, после чего его начали называть просто Чарли.

Казалось, Чарли любил всех, с кем общался, но более всего он любил своего брата Юджина. Их отношения носили странный характер. Несмотря на то, что Чарли был на год младше, он постоянно защищал своего брата. Юджин не был виноват в том, что был самим совершенством – отлично учился в школе, занимался спортом, участвовал в церковной службе, был верным другом. Чарли чувствовал, что Юджин особенный ребенок, не такой, как другие дети в семье. В каком-то смысле он был вроде Стива, умственно отсталого мальчика из семьи Халиганов, жившей на противоположной стороне улицы. Люди ухаживали за ним, позволяли ему делать то, что не позволялось другим детям.

Юджин играл с мальчишками в баскетбол и гандбол, но у него не было той страсти к игре, которой обладали Чарли и другие ребята. Чарли просто растворялся в игре, он играл ради победы, которая делала его счастливым. Поражения злили его, но он досадовал лишь на себя самого. Чарли понимал, что Юджин отличный спортсмен и играет очень хорошо, но не слишком увлекается, как бы частично отсутствует во время матча. Победа или поражение – для Юджина это не имело никакого значения. «Это же просто игра, – говорил он Чарли. – Не принимай слишком близко к сердцу».

Юджин редко дрался с кем-нибудь, разве только тогда, когда на него нападали. Он предпочитал уклоняться от драк, но коли уж приходилось, бился ожесточенно и добивался победы. Когда же схватка заканчивалась, он первым протягивал руку своему сопернику и предлагал мириться. А Чарли любил подраться. Ему нравилось вволю покататься с противником по земле до полного изнеможения, пока оба не забывали свои обиды. Чарли думал, что Юджин, возможно, молится за своих соперников. Он никогда не говорил об этом брату, просто так предполагал.

О многом Чарли размышлял, но ничего никогда не обсуждал с другими. Это касалось семейных дел или того, что случалось в районе, где они жили.

Он знал, что нельзя говорить о семье его матери. Они все погибли в огне пожара где-то в сельской местности. И что были какие-то тайны, связанные с семьей отца, которые его родители обсуждали шепотом, полагая, что дети спят.

Он знал, что сестра отца Эллен, которая вышла замуж за Фрэнки Маги и была матерью его любимой двоюродной сестры, Меган, не любила сестру Фрэнки, красивую тетю Катерину. Она называла ее шлюхой. Чарли нашел это слово в словаре и понял, что быть шлюхой нехорошо. Тетя Катерина жила с мужчиной намного старше ее, и они не состояли в браке. Время от времени Катерина появлялась на авеню Рай, жила у брата пару дней или несколько недель, а потом возвращалась к своему «старику», о котором никто ничего толком не знал.

Иногда мать Чарли хвалила Катерину и защищала ее от нападок Эллен. Но его отец был на стороне сестры и говорил жене, чтобы та заткнулась и занималась своими делами. Пусть вспомнит, из какой семьи она сама. А какая это семья?

Отец Чарли был лейтенантом полиции, и его должны скоро произвести в капитаны. Фрэнки Маги опасался своего деверя, и Чарли не мог понять, из-за чего. Отец называл Фрэнки проходимцем, но Чарли не понимал, почему он так говорит. Насколько было известно со слов Меган, дядя Фрэнки работал «боссом» в штаб-квартире партии в Бронксе и был знаком с разными судьями, прокурорами и адвокатами, а также с политическими деятелями. Дядя Фрэнки обеспечивал людей работой, и Чарли знал, как важно ее иметь.

Не у всех была работа, и некоторым приходилось унижаться и просить милостыню. Чарли получил хорошую лупку от своего отца после того, как вместе с другими ребятами издевался над одеждой Тимми О’Лири. Они дразнили его и спрашивали, откуда у него этот дырявый свитер, не на помойке ли нашел. Когда отец бил его, мать не вступилась за Чарли, хотя почти всегда защищала, и после лупки не утешала его и сказала, что жестокость – самая отвратительная вещь в мире. Она говорила, что у других людей может быть своя гордость и чувство стыда. Объяснила ему, – что отец Джима Райана каждый день выходит из дому одетый по-рабочему, весь день ищет себе приличную работу и возвращается домой в конце дня, притворяясь, что у него есть постоянное дело. Все знали, что он притворяется. Это было тайной района, где жило немало таких же людей, как Тим О’Лири, которые не имели работы, и это не было их виной. Но у них есть гордость, а то, чем занимался Чарли, жестоко.

Чарли проплакал полночи из-за своей бессердечности, потому что по природе был добрым, любящим, жизнерадостным мальчиком, который никогда не причинял никому вреда. Он любил людей. Не называл их жидами, свиньями, поляками или черномазыми. У него были друзья во всем районе, и его интересовало только, хорошие ли они ребята, а не их национальность.

Все говорили, что когда Чарли О’Брайн вырастет, он станет ветеринаром. Еще совсем маленьким он начал приносить домой раненых птичек, кровоточащих кошек, хромых собак. Однажды пришел домой со сломанным зубом и разбитой губой: заступился за щенка, над которым издевался какой-то мужик с Валентайн-авеню. Его побили, но он схватил щенка и убежал с ним.

Отец потом разобрался с этим мужиком. Он предстал перед ним в форме лейтенанта полиции, как представитель закона. Взрослый человек не должен обижать сына Тома О’Брайна. В результате удара Тома у мужика был сломан нос, а своей здоровенной ножищей в тяжелом ботинке он еще отдавил негодяю пальцы на ногах. У таких людей не должно быть щенков. Но у этого мужика весь дом забит животными, и у всех признаки того, что с ними плохо обращались. Том и его друзья занялись этим делом. Пока мужик находился в больнице и рассказывал врачам грустную басню о том, как ему на ноги свалились кирпичи и как он потом упал на них лицом, к его дому подъехала машина, в которую погрузили всех животных и отвезли на какую-то ферму за городом.

– Чарли, – сказал он своему сыну, – в следующий раз сразу же беги ко мне.

Том старался говорить строгим голосом, но в душе гордился поступком сына. Тот не побоялся вступить в борьбу с сильным и взрослым человеком во имя убеждений. У мальчика было самое доброе сердце из всех людей, каких только знал Том. Он надеялся, что сын со временем закалится, и окружающий мир будет не страшен ему.

Может быть, Чарли и правда стоит стать ветеринаром. В семье О’Брайнов уже и так слишком много полицейских – оба старших сына, племянники, двоюродные братья.

Том О’Брайн гордился всеми своими детьми, хотя и не признавался в этом даже самому себе, но Чарли был его любимчиком.

После того как Юджин уехал учиться в семинарию, Чарли остался один в комнате, которую раньше делил с братом. Он скучал по Юджину. Хотя и нелегко иметь такого особенного брата, Чарли любил Юджина, ему не хватало его, и он очень обрадовался, когда тот приехал домой на рождественские каникулы. Юджин нисколько не изменился, был таким же, как и раньше.

Чарли казалось странным то, как его мать иногда посматривает на Юджина. Возможно, и другие люди замечали его странность, но Чарли чувствовал также, что она вся напрягается в присутствии Юджина, сразу затихает, хотя по природе не была тихой женщиной. Может быть, тут играл какую-то роль тот факт, что она не была католичкой. Чарли знал об этом, а о большем не решался расспрашивать. Может быть, ее смущало то обстоятельство, что сын собирался стать священником.

Чарли считал, что мать боится этого. Ведь священники не были похожи на обыкновенных людей.

Чарли задумывался над тем, как они будут себя чувствовать, когда Юджин станет священником. Что ж, он всегда был сам по себе, так, может, он рожден быть служителем церкви. Других причин тут Чарли не видел. Не то чтобы он не уважал священников, монахинь и саму церковь. Чарли просто считал, что школа и церковь являются только частью жизни. Он знал, что есть огромный мир за пределами школы, и собирался заняться его исследованием, подобно тем путешественникам, о которых читал в журнале «Нэшенал Джиографик». Журнал принесла ему Меган. Его волновали картинки с полуобнаженными женщинами, но, хотя он и не признавался в этом, более волнующими были описания дальних неведомых стран, где жили люди, о которых он ничего раньше не знал. Когда-нибудь он отправится туда.

Его радовало то, что на Рождество выпал снег. Он шел уже два дня. Если бы не было снега, они бы не могли играть в снежки, кататься на санках и строить снежные крепости. Тогда Чарли и Юджину пришлось бы сидеть дома в их комнате, а это тяготило обоих.

Но на улице было морозно, и ребята хотели отправиться покататься со Змей-горы. Они не брали с собой туда всех и каждого – только нормальных ребят, которые могли бы постоять за себя, если нападут мальчишки с авеню Вебстер, считающие, что Змей-гора принадлежит им. Чарли надеялся, что ребят с авеню Вебстер там не окажется. Он просто хотел получить удовольствие от езды на санках по большой, опасной и извивающейся, как змея, горы.

Конечно, если эти хулиганы появятся, то Чарли не собирался стоять в стороне. Но надеялся, что все обойдется без драки. Он думал о том, как поведет себя Юджин, если дело дойдет до настоящего побоища. Начнет благословлять их? Чарли скорчил гримасу и покачал головой. Это было бы нечестно. Его брат будет делать то, что нужно.

Глава 7

Когда Бену Херскелю исполнилось двенадцать лет, он перестал посещать иудейскую школу, куда ходил три раза в неделю после окончания занятий в обычной школе. Он принял решение не быть евреем и не хотел больше впустую тратить драгоценное время. Это был крупный, рослый мальчик, атлетического телосложения. У него рыжие волосы, карие глаза и гладкая чистая кожа. Он не испытывал никакой робости, когда после школы на еврейских мальчиков нападали гои.[1]1
  Гой – не еврей.


[Закрыть] Другие ребята из еврейских семей полагали, что он должен защищать их по дороге домой. Его настоящими друзьями были ребята из школы св. Симеона. Он ничем не уступал им в беге, борьбе и игре в мяч – во всех тех играх, в которых боялись участвовать еврейские мальчики.

Дайте им сдачи, учил он их, не поддавайтесь. Но матери-еврейки говорили своим сыновьям, чтобы они хорошо себя вели. Чтобы со всеми ладили и не обращали внимания на тех, кто дразнит их. Если они будут хорошо учиться, то когда-нибудь овладеют приличной профессией.

Однажды, когда его сестра Дебора пришла домой вся в слезах из-за того, что сказал ей ее учитель, Бен решился наконец поговорить по душам со своими родителями. Он сказал им, что не хочет быть евреем. Он хочет быть просто американцем, как все другие люди. И не станет больше ходить в иудейскую школу. Какой в этом смысл? Даже его отец ходит в эту школу только по большим религиозным праздникам.

Его отец, Хайм, пожал плечами. Ничто на свете не могло рассердить его. «Признаю, что я плохой еврей, – сказал он. – Но я все-таки еврей, точно так же, как и ты».

Дора и Хайм Херскель, родители Бена, были маленькими, бледнолицыми и очень похожими друг на друга людьми. Они были двоюродными братом и сестрой, но их сходство не кончалось генетическими признаками. Каждый день, одетые в одинаковые белые фартуки, с одинаковыми очками без оправы на курносых носах, с одинаковыми седеющими волосами на голове, они передвигались по своему магазину сладостей в ритме, который складывался годами, что они провели в этом заведении, работая семь дней в неделю. В то время как Дора ставила с утра пораньше кипятить большой бак с кофе для посетителей, намазывала маслом бутерброды, делала сливки, вытирала мраморный прилавок, ставила на него тарелки с салатом из тунца и яиц, разворачивала свертки с ветчиной и всякой ерундой, которые приносил мальчик-нееврей, нарезала черный и белый хлеб, готовясь к тому, что в закусочную, которая была у них при магазине, вот-вот пожалуют завтракать полицейские из расположенного поблизости участка, Хайм занимался тяжелой работой. Он приносил мешки с газетами, развязывал их и клал газеты на специальную стойку. Таскал ящики с молоком и коробки с пирожками. Переставлял мешки и ящики, наводил порядок в магазине, подметал пол, который вымыл накануне, сухим веником. Тщательно протирал дверцы шкафчика, где лежали конфеты. За день они тускнели от прикосновений многих детских рук: дети сами брали себе конфеты. Он вытирал коробки с печеньем, которые стояли на прилавке – все должно было быть в идеальной чистоте.

День за днем происходило одно и то же – утренняя суматоха и наплыв посетителей, потом затишье, время почитать газету и выпить чашку кофе и обсудить с пожилыми посетителями, которые заходили попить чаю с булочкой, последние новости. Бакалейщик, магазин которого был рядом, приходил ровно в десять часов и быстро съедал свою яичницу с беконом. Его жена являлась через двадцать минут.

В полдень Херскели опять трудились вовсю. В это время в закусочную приходили старшеклассники из школы св. Симеона. Они обедали, слушая музыку, бросая монетки в музыкальный автомат, курили запретные сигаретки, флиртовали, смеялись, шумели. Дора принимала заказы и кричала Хайму, который сновал, как заведенный, от плиты к прилавку. Шипели гамбургеры, подрумянивались булочки, жарились яичницы, моментально делались бутерброды. Разливался по тарелкам сверкающий в большом котле горячий суп.

Для Бена и его сестры закусочная была частью их дома. После школы они приходили сюда и обедали в последней из пяти кабинок. Они рассказывали друг другу, что им было задано на дом, обсуждали события дня с родителями, которые пристально следили за успехами детей в школе. Их квартира находилась рядом с магазином и состояла из большой кухни, где запросто могла бы разместиться вся семья, но такое редко случалось, двух спальных комнат и ванной. Места всем вполне хватало, а когда, время от времени, у них останавливался какой-нибудь дальний родственник, только прибывший в Америку, они ставили ему раскладушку. Можно было и потесниться.

Общаясь с ребятами-нееврееями, Бен понимал, что он был таким же отчаянным и бесстрашным, как и они. Когда шли играть в баскетбол в другой район города, мальчишки, которые не знали его, обычно начинали насмехаться над ним и кричать: «Кто этот жид?». Но друзья Бена объясняли им, что он, хоть и еврей, но нормальный парень.

Бен стал ненавидеть евреев. Он с презрением относился к своим родителям. Он наблюдал за тем, как отец обслуживает толпу полицейских, которые заходят в закусочную по утрам. Они, чавкая, пожирали свои пончики – иногда платили за них, а иногда и не платили. Отец никогда не требовал с них деньги. Некоторые парни из полицейского участка взяли за правило ходить в закусочную в обеденное время, незадолго до того, как туда толпой вваливались школьники, и протягивали Хайму список: шесть сэндвичей, сметана и кока-кола. Они говорили ему, чтобы добавил еще чего-нибудь повкуснее, потому что это еда для капитана. Он любит, например, салат из картофеля, который готовит Дора. При этом они подмигивали ему и кивали. Он как бы оказывал им услугу, а они оказывали услугу ему.

Как будто его родители не платили деньги за все продукты, которые были у них в магазине. Ребятишки воровали конфеты каждый день. Иногда мать Бена ловила их с поличным, но никогда не принимала никаких мер. Они набивали пакетики леденцами на семь центов, а давали ей только пять. Отец говорил ребятишкам, что они находятся в привилегированном положении, а они были просто воры от природы и считали родителей Бена дураками. Мать иногда выговаривала им: «Джонни, ты сегодня плохо считаешь, ты должен заплатить мне еще два цента».

– Гони их прочь, – говорил ей обычно Бен. – И больше не пускай их сюда. Они же мелкие воришки, они обворовывают вас.

Отец как правило вздыхал в таких случаях и пожимал плечами:

– Они вырастут и станут большими ворами. Они станут грабить банки. И всегда будут помнить, что учились воровству в магазине Хайма Херскеля.

Что касается полицейских, то, отец говорил, они берут везде где можно, такая уж у них работа. Они же охраняют людей по ночам, заботятся о том, чтобы никто не проник в их квартиры. Да, им надо давать что-то бесплатно. Однако и они приносят большую пользу. Мы делаем доброе дело, и они делают доброе дело.

Но его сестра, Дебора, вечно приходила из школы заплаканная – к ней там относились очень плохо. Дебора была высокой, худой сероглазой девочкой. Она училась в пятом классе и была отличницей. Ее учила мисс Хивит, которая никогда не доводила Бена до слез.

Был вечер, время ужина. Закусочная была пуста, и родители сидели в задней кабинке, напротив детей. Дебора начала говорить о том, о чем хотела рассказать после того как вернулась из школы.

– Она сказала, когда я встала чтобы прочитать наизусть стихотворение… она сказала перед всем классом, она сказала…

Ее губки задрожали, глазки заморгали, и на щеках появились слезы.

– Ну, – сказал Хайм мягко, – так что же она сказала? Что такого особенного могла сказать учительница самой умной девочке в классе? Почему ты так расстроилась?

Дебора подняла глаза, полные слез, и тихим голосом сообщила родителям о том, что сказала ей учительница:

– Она сказала, что ей непонятно, почему такая умная девочка, как я, все еще говорит с певучим еврейским акцентом. Неужели за пять лет жизни в Америке я не могла отделаться от этого акцента? Разве я напрасно хожу в школу? Что же это за люди такие, евреи, если даже самая умная девочка в классе…

Она начала задыхаться, трясти головой и всхлипывать. Дора сделала знак рукой Бену, чтобы он встал со своего места, подсела к дочери и обняла ее:

– Все в порядке. Подумаешь. Это же только слова, ничего страшного.

– Но, мама, она всегда говорит такое. Она спрашивает класс о том, когда празднуются еврейские праздники. И она спрашивает, сколько в классе евреев и сколько американцев.

– А ты у нас еврейка и американка, – сказал отец. – Так в чем же дело?

Дебора не могла объяснить, в чем была причина ее страданий.

Бен видел, что его родители мягкотелые, опустившиеся люди.

– Она плохая, ничтожная, злая женщина, эта мисс Хивит. Она ненавидит евреев, папа, – сказал он.

– Многие люди ненавидят евреев. Тоже мне открыл Америку.

– Папа, тебе надо пойти в школу и поговорить с директором. Он должен запретить этой учительнице так говорить с детьми.

Дора испуганно посмотрела на сына:

– Нет, нет, Бен, ты преувеличиваешь. Все это не имеет никакого значения.

– Наоборот, имеет большое значение!

– Эта учительница просто невежественная женщина, – сказал отец. – В следующем году Дебору будет учить миссис Рот, и она забудет навсегда мисс Хивит. Все это пустяки.

Именно тогда Бен Херскель и сказал своим родителям, что не намерен больше посещать иудаистскую школу. Он больше не считал себя евреем.

Впав в истерику, он высказал им все. Выплеснул всю желчь, всю злобу, все недовольство, которые копились в нем годами. Он говорил об унижениях, которые ему приходилось переживать. Перечислил все то, что презирал в еврейских детях, с которыми ему приходилось ходить в школу. Он сказал все, что думает о своих родителях и их друзьях.

– Вы никогда не боретесь, – говорил, обливаясь слезами. – Вы только пожимаете плечами и говорите нам, чтобы мы были хорошими, хорошими и хорошими детьми. Вы позволяете полицейским-неевреям кормиться у вас за полцены. Дети католиков воруют у вас леденцы. Этот дворник-поляк, этот пьяница, Сташев, приходит сюда каждое утро, и вы даете ему молоко и булочку, он берет еще две газеты и никогда не платит за это и… и…

Не в силах больше продолжать, Бен выскочил из магазина на улицу. Он налетел на их постоянного покупателя, соседа, который вел на поводке собаку. Сосед вскрикнул, пошатнулся и чуть не упал на своего пса. Бен бежал без оглядки.

* * *

Краем глаза Бен увидел своего дядю, Натана Гольдштайна, который шел по тропинке парка Эхо, ведущей к площадке для игр. Бен несколько раз подбросил маленький крепкий резиновый черный мяч, а потом швырнул его на бетонную стенку.

– Дядя, давай поиграем.

Он повернулся, бросил мяч в стенку, надеясь, что дядя поймает его. Дядя, конечно, обыграл бы его. Натан Гольдштайн был отличным спортсменом. Высокий, стройный, жилистый, накачанный, он был чемпионом района по многим видам спорта. Побеждал не только ровесников, но и более молодых, бойких и подготовленных ребят.

Но дядя Натан был не только спортсменом. Он показывал фильмы в самых больших кинотеатрах на Бродвее. Отлично разбирался в технике. Умел починить неисправный радиоприемник или тостер, или проигрыватель. Натан мог все починить.

И вот теперь родители Бена позвали Натана, чтобы он направил сына на истинный путь.

Дядя поймал мяч, прижал его к груди и покачал головой:

– Поиграем в мяч в другой раз, детка. А сегодня мы должны серьезно поговорить.

Бен пожал плечами. Он засунул руки в глубокие карманы своих вельветовых штанов и уставился на свои спортивные тапочки:

– Разговаривать нам не о чем. Я не хочу ходить в иудейскую школу. Я больше не верю в иудаизм. Вот и все.

– Ах так. Значит, ты больше не еврей?

– Да, я больше не еврей.

Натан говорил мягким голосом:

– Что ж, у меня есть новости для тебя, детка. Даже здесь, в Америке, свободной стране, еврей это еврей, и тебе лучше побыстрее понять это.

– А какое тебе дело до меня? Какое дело до меня моему отцу? Вы же сами не очень религиозные люди. Вы ходите в храм только по большим праздникам. Вы – лицемеры. А я просто честный человек.

– Что ж, сказать по правде, даже те люди, которые посещают иные храмы, кроме синагоги, уже не считаются евреями. Так, возможно, ты и прав – ты не еврей, и я тоже не еврей.

Дядя протянул руку и обнял мальчика. Они пошли по парку. Темнело. Парк был ухоженный, с подстриженной травкой и молодыми деревьями. Там имелись специальные площадки для маленьких детей, скамейки для матерей и бабушек и вообще для стариков. Там были спортплощадки для детей старшего возраста.

– История нашего народа окутана тайной. Мы не такие люди, как все. Твой отец сказал, ты бесишься из-за того, что еврейские мальчишки не защищаются, когда на них нападают. Ты злишься, что отец позволяет бесплатно питаться полицейским и этому поляку.

– Но ты же не даешь себя в обиду, дядя. Однажды я видел, как ты выбил одному мужику несколько зубов, за то что он обозвал тебя жидом.

– Подумаешь, герой. Я всего лишь проучил этого придурка.

– Да, но он знал, кто ты такой. Я просто схожу с ума, когда вижу, как еврейские мальчики убегают, прячутся… они просто трусы.

Натан улыбнулся:

– Ты когда-нибудь видел их матерей? Эти матери присматривают за ними, чтобы дети вели себя прилично, чтобы не перечили никому, чтобы не поднимали шум, не обращали внимания на своих обидчиков. Важно, чтобы еврейские дети получили хорошее образование. Вы должны овладеть профессией. Вот чему они посвящают свою жизнь, Бенни. Ты же не знаешь, какова жизнь была у родителей этих детей и у твоих родителей. Стоит ли поднимать шум только из-за того, что кто-то обозвал тебя?

Мальчик пнул ногой камень. Он крепко сжал губы, он был разочарован.

– Дядя, пожалуйста. Мы все слышали рассказы о том, как тяжело было жить в старой стране. Но мы ведь теперь в Америке, и мы – американцы.

Дядя положил обе руки на плечи Бена и повернул его к себе лицом:

– Мы евреи, живущие в Америке, Бенни. Возможно, когда-нибудь ситуация изменится, но пока мы те, кто мы есть. Мы занимаем в этой стране такое же место, как итальянцы, ирландцы, поляки и другие иммигранты. Прежде всего, мы пока еще не американцы. Может быть, твои дети станут американцами, но ты – не американец.

– Дядя Натан, когда я вырасту, я изменю свое имя, как это делают кинозвезды. У меня будет американское имя. Я стану спортсменом, пожарником или полицейским. Я стану тем, кем захочу, потому что я буду настоящим американцем.

Дядя долго и пристально рассматривал его, не говоря ни слова, пока мальчику стало не по себе. Он рассчитывал, что его дядя, его американизированный дядя, который разбирался в технике, знал толк в бейсболе и ходил на футбольные матчи, согласится с ним. А тот, напротив, говорил ему, что все это ерунда.

Какая-то перемена произошла в дяде – его лицо выражало боль и злость. В нем боролись противоречивые чувства. Он пытался принять какое-то очень важное решение.

Наконец дядя взял его за руку, отвел к скамейке, усадил его, некоторое время стоял рядом, а потом сел сам.

– Бен, я хочу рассказать о том, о чем ты, по-видимому, не знаешь. Отец полагал, что ты никогда не узнаешь об этом. Он сказал мне, что я могу сам решать, говорить мне с тобой об этом или нет. Что ж, мне кажется, тебе следует знать. Это часть твоей жизни и моей – это часть жизни нашего народа. Но, прежде чем я расскажу, ты должен дать мне честное слово, что больше ни одна живая душа об этом не узнает. Не надо обсуждать это ни с твоим лучшим другом, ни с двоюродными братьями и сестрами. И ты не должен говорить об этом со своими родителями.

Бену вдруг захотелось подшутить над дядей. Выкинуть какую-нибудь шутку. Выдать какую-нибудь остроту. Но слова застряли у него в горле, когда он увидел выражение дядиного лица. Он ожидал, что дядя расскажет ему что-то веселенькое, но понял, что сейчас услышит нечто такое, чего слышать не хотел бы, и холодок пробежал у него по спине.

– Я обещаю, дядя. Что ты хочешь рассказать мне?

– Когда я был маленьким, я услышал историю о том, как моего отца призвали в царскую армию, когда ему и его друзьям было около двенадцати лет. Время от времени солдаты совершали налеты на еврейские поселения. Они нападали на евреев и избивали их. Однажды пришли в гетто и забрали многих еврейских мальчиков. После этого родители начали прятать детей, если становилось известно, что солдаты появятся вновь. Но случалось и так, что солдаты приходили неожиданно, и тогда сотни мальчиков угонялись неизвестно куда. Многие из его друзей умерли. Они были еще совсем маленькие.

Мой отец стал раввином и преподавал в нашей маленькой иудейской школе. В те дни считалось, что если ребенок плохо учился, значит, он был не глупый, а плохой, и его заставляли учить буквы иудейского алфавита силой. Его таскали за волосы, на него орали, его били и пинали. Так что хочешь не хочешь, а приходилось учиться. Отец твоего отца, твой дедушка, был деревенским мясником, женатым на сестре моего отца, поэтому мы все считались одной семьей. Все мы были родственниками в той или иной степени родства – двоюродными братьями или сестрами, деверями или шуринами, золовками или невестками. Мы жили в хибарах, и земля не принадлежала нам. Мы не имели права ходить в обычные школы. Могли ездить в город только по определенным дням, и нам давали для этого специальные пропуска. К нам приходили крестьяне, которые продавали нам овощи. Мы писали для них письма и читали им письма. Мы были очень бедные. Постоянно голодали, страдали от холода, боялись всяких слухов о том, что нам грозит опасность.

Да, мы были запуганы, киндер. И было чего бояться. Нам угрожали крестьяне, солдаты, казаки. Больше они не приходили забирать детей в армию. Они занимались другим – похищали девочек, женщин. Все это было ужасно, ужасно.

Отцы предупреждали нас, чтобы не отходили далеко от дома. Мы должны были присматривать друг за другом. А потом вдруг поползли зловещие слухи. Это случилось накануне гойского праздника Пасха, когда они распинают своего бога, который потом воскресает из мертвых. Для евреев это плохое время, всегда что-нибудь скверное происходит на этот праздник. Однако на сей раз случилось нечто иное. Начались волнения в солдатских казармах на окраине города. Кому-то не вернули какие-то деньги. Пошли разные кривотолки. Крестьяне, которые всегда стремились заполучить что-то бесплатно и распространяли слухи о том, что евреи обманывают их и все прочее, теперь придумали историю, будто евреи украли у христиан младенцев, убили их, сварили и съели. Плохое это было время для евреев, да и для других людей тоже. Суровая зима, неурожай. Голод. А всему виной евреи. Они украли деньги из армейской кассы.

Мой отец был умным и хорошим человеком. Разбирался в медицине и давал советы крестьянам, какой травой лучше лечиться и как ухаживать за больным ребенком. Он мог вылечить даже лошадь. У отца были друзья среди крестьян. Когда евреям что-нибудь угрожало, детей посылали в деревню, где они были в безопасности, до тех пор пока угроза не исчезала.

Слухи распространялись от одного человека к другому. Пьяные казаки жаждали крови. Они хотели пролить еврейскую кровь. Мой отец написал своим друзьям, крестьянам, и те ответили ему. Они сообщили, что посылать детей туда, где они обычно прятались – на фермах и в амбарах, – было небезопасно. Их могли там найти и убить.

Что же делать? Мужчины пытались вооружаться всем, что у них было под рукой, но они ведь всего лишь сапожники и раввины, грамотеи и ремесленники. Детей решили спрятать в лесу. Нас отвели туда и велели сидеть тихо, пока за нами не придут взрослые.

Такое ведь постоянно случалось, а потом все кончалось, и опять начиналась спокойная жизнь.

Нас было двадцать два человека, и никому не исполнилось еще и тринадцати. В тринадцать лет мы становились уже мужчинами, начинали заботиться о женщинах и стариках. Твоему отцу и мне было одиннадцать лет, когда начался этот погром.

Дядя замолчал и отвернулся от Бена. Он тер глаза своей грубой рукой. Мальчик прикоснулся к дяде, но тот резко оттолкнул его.

– Я говорю тебе о чудовищных вещах. Но тебе необходимо знать о них, киндер, потому как ты говоришь, что не хочешь быть евреем. Как будто лучше быть представителем другой нации. Всем нелегко приходится.

У Бена вдруг застучали зубы, и он сжал их изо всех сил. Дядя, которого он любил и уважал и которому старался во всем подражать, был на самом деле посторонним ему человеком. Злым и опасным незнакомцем. Бен сидел тихо и ждал, что будет дальше. Он боялся что-либо говорить. Чего бы сейчас хотелось от всей души, так это поиграть с дядей в ручной мяч. Они бы бегали и смеялись, спотыкаясь, сталкиваясь друг с другом, потому что в парке стало уже довольно темно.

Он хотел бы, чтобы дядя перестал рассказывать про свою жизнь, ибо знал: то, о чем ему сейчас расскажут, уже никогда в жизни не удастся забыть. Все это станет частью его биографии.