Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Дон Харрис

Соавторы: Грэм Мастертон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)

Забитая жена

Graham Masterton, "The Battered Wife", 2011

В середине дня полил дождь, до невероятности сильный, и они укрылись под брезентовым тентом киоска с безделушками.

– Ты должна его бросить, – говорила Хизер сквозь синкопированный перестук дождя. – Ты должна всё собрать, взять детей и уйти. Ты всегда можешь приехать в Танбридж-Уэллс и оставаться у нас, пока не найдёшь, куда перебраться.

– Да как же я смогу? – отозвалась Лили. – И почему это я должна? Поппи только-только начала ходить в «Вязы», – если нам придётся переезжать, её это сильно огорчит, – а Джейми и так до сих пор мочится в постель. К тому же, Хизер, чёрт побери, половина этого дома принадлежит мне, и я три года обставляла его по своему вкусу.

– Но ты же не можешь продолжать так и дальше, Лили. В один день он тебя просто-напросто убьёт.

Лили не знала, что ответить. Она понимала, что Хизер говорит правду. Стоял пасмурный и дождливый день позднего сентября, но она носила тёмные очки, чтобы скрыть синяки под глазами. Две ночи назад Стивен вернулся домой в скверном настроении. Он был пьян, хоть и не до беспамятства, как иногда случалось. Лили приготовила ему томатно-куриную запеканку, одно из его любимых блюд, но по какой-то таинственной причине Стивен решил, что она просто издевается.

– Что? По-твоему, я деревенщина какая-то, и жрать мне только запеканку из курицы с помидорами?

Он скинул кастрюльку «Ле Крезе» на кухонный пол, разбив плитку и забрызгав лодыжки Лили горячим томатным соусом, а затем раз ткнул её кулаком в переносицу.

– Что до меня, я бы вызвала полицию, – заявила Хизер.

– Ну, да. А потом Стивен станет им заливать, что на работе у него сплошной стресс, что ему жаль и он больше пальцем меня не тронет.

– Лили, хотя бы сходи к психологу. Пожалуйста.

За конскими каштанами, ограждающими зону отдыха, полыхнула молния, а потом оглушительной отрыжкой прогрохотал гром. Дети с криками носились между палатками, прямо под дождём.

– Почему, как мы устраиваем праздник, всегда идёт дождь? – продолжала разговор Хизер. – Можно подумать, Богу угодно, чтобы мы только собирали пожертвования на ослиные приюты. Его сын везде разъезжал на осле.

Но Лили этого не слушала. Она хмуро разглядывала женщину, которая укрывалась напротив них, за палаткой с пирожными. Та женщина была одета в серую вязаную шапочку и такой же серый дождевик длиной до колен, лицо её выглядело бледным и осунувшимся, губы плотно сжаты. При ней был маленький серый бедлингтон-терьер, который то и дело встряхивался.

Что нервировало Лили – женщина, не мигая, уставилась на неё. На несколько секунд Лили отвернулась, но, оглянувшись назад, заметила, что женщина всё ещё на неё таращится.

– Видишь ту женщину? – спросила она у Хизер.

– Какую женщину?

– Вон ту женщину – что в сером плаще и с собакой – за палаткой с пирожными.

– А что с ней такое?

– Она таращится на меня. Она таращится на меня уже несколько минут.

Хизер скорчила гримасу.

– Может, она тебя знает.

– Ну, я-то точно её не знаю. И глянь. Она до сих пор таращится на меня.

Громыхнул ещё один раскат, но уже гораздо дальше, и дождь начал утихать. Через несколько минут Лили и Хизер выбрались из-под защиты тента, и скоро проходы между палатками снова заполонила толпа. Лили пригляделась, не стоит ли ещё за палаткой с пирожными женщина в серой шляпе и сером дождевике, но той уже не было.

Перед тем, как забрать Поппи из «Вязов», Лили припарковалась на Хай-стрит, за двойной жёлтой линией[64], чтобы купить свиные отбивные, стручковую фасоль и булку свежего хлеба. Ещё она заглянула в винный магазин и приобрела по акции две бутылки «Мерло».

Обычно Стивен пил «Мерло», и Лили подумала, если она притворится, что не против его склонности к выпивке, при условии умеренности, может, он и не поймёт, что она настолько это осуждает. «Ты всегда меня осуждаешь. Лишь потому, что ты дочь юриста. Да кого, чёрт подери, ты из себя строишь?

Ожидая у прилавка в винном магазине, Лили взглянула в окно, не видно ли поблизости инспекторов дорожного движения. Прямо за стеклом, уставившись на неё, стояла женщина в серой шляпе и сером дождевике, вместе со своим бедлингтон-терьером.

Лили уже решилась выйти на улицу и спросить, что ей нужно, когда продавщица взяла у неё бутылки «Мерло» и сказала:

– Добрый день, мадам. Будете платить картой?

Пока Лили расплачивалась и выходила из магазина, та женщина уже ушла. Лили окинула взглядом Хай-стрит, но её нигде не было видно.

Тем вечером она рано уложила Поппи и Джейми в кровать и почитала им рассказ «Крис Кукс в Злюколяндии» – про мальчика, который всё время скандалил, пока его не утащили чудища, которые могли вопить гораздо громче, чем он.

– Мамочка, – проговорила Поппи, когда Лили подтыкала ей одеяло. – Мы ведь не будем уходить отсюда, правда?

– Конечно, нет, милая.

– Но папочка всегда кричит и заставляет тебя плакать. Я не люблю, когда он кричит и заставляет тебя плакать.

– У папочки очень беспокойная работа. Иногда это заставляет его кукситься, как Криса Кукса в Злюколяндии. На самом деле он такого не хотел.

– Я слышала, ты сказала папочке, что заберёшь нас отсюда.

– Ну, это потому, что я тоже куксюсь. Но я тоже такого не хотела.

– Та леди говорит, что ты не должна нас увозить.

– Леди? Какая леди?

– Она сегодня стояла около детской площадки и позвала меня. Она сказала: «Поппи». Потом она сказала: «Твоя мамочка не должна бросать папочку».

Лили уставилась на дочь.

– Как эта леди выглядела?

– На ней были серая шерстяная шапочка и серый дождевик, и у неё была собака, похожая на чумазого ягнёнка.

– Это всё, что она сказала? Она не говорила тебе, как её зовут или откуда узнала твоё имя?

Поппи помотала головой. – Прозвенел звонок, и мне пришлось зайти внутрь.

В десять пятнадцать Стивена ещё не было дома. Лили стояла в гостиной с бокалом «Мерло», почти не шевелясь, разглядывая себя в зеркале над каминной полкой, словно там отражался кто-то незнакомый. Тридцатипятилетняя женщина, блондинка с короткой стрижкой, чёрные глаза, которые превратились в радужные, как будто она нацепила личину Пьеретты.

Лили не знала, садиться ужинать или нет. В такой поздний час аппетит у неё уже пропал, и неизвестно, в каком настрое будет Стивен, когда в конце концов заявится домой.

Она ещё стояла перед зеркалом, когда в дверь позвонили. Лили пошла в прихожую открывать. Сквозь жёлто-зелёное витражное окно входной двери виднелась искажённая тёмная фигура.

– Кто там? – спросила Лили.

Мгновение продолжалось молчание, но затем прозвучал женский голос:

– Не открывайте дверь. Этого не нужно. Но не забирайте отсюда детей.

– Что? – возмутилась она. – Кто вы?

Лили сняла цепочку и распахнула дверь настежь. На крыльце стояла женщина в серой шапочке и сером дождевике, лицо её тоже было серым, как газетная бумага. Лишь завидев Лили, она завопила:

– Не забирайте детей! Не этой ночью! Сделаете так – случится нечто ужасное!

Перепуганная Лили захлопнула дверь. После этого она просто стояла в прихожей и тряслась. Сверху донёсся крик Поппи:

– Мама! Мама! Джейми намочил постель!

Она опять подошла к входной двери. Сквозь витражное окно светила лампа над крыльцом, но силуэта женщины уже не было. Лили вставила дверную цепочку на место, а потом чуть приоткрыла дверь.

Женщина пропала. Виднелись только мерцающие сквозь ветки уличные фонари, а слышался лишь глухой шум машин.

Она выключила свет в гостиной и уже начала подниматься наверх, чтобы наполнить ванну, когда входная дверь распахнулась настежь, с грохотом врезавшись в стену.

– Лили! Лили? Да где ты там шаришься?

Она вышла в прихожую. Стивен навалился на открытую дверь, взлохмаченные волосы торчали, как у школьника, а галстук сбился набок. Она унюхала запах спиртного и выблеванного карри.

– Стивен, – произнесла Лили.

– Ой, ты меня признала! Ты знаешь, кто я такой! Это меняет всё дело!

Он сделал три неверных шага вперёд, потерял равновесие и чуть не налетел на неё.

– Уйди от меня, – сказала она ему.

– Уйти от тебя? Не так ты, сука, говорила в нашу брачную ночь!

– Стивен, ты пьяный и вонючий. Иди наверх, прими душ и ложись спать.

Он стоял в прихожей и покачивался. У него был отсутствующий вид, а на лице гуляла ухмылка.

– Стивен, – повторила Лили, и тогда он ударил её так сильно, что она врезалась в стену, стукнулась головой и ушибла плечо.

Лили свалилась на пол, но Стивен ухватил её за платье спереди и разорвал его нараспашку. Он вздёрнул её на ноги, и бил снова и снова.

– Знаешь, кто ты? – продолжал он орать на неё. – Знаешь, кто ты?

Поппи и Джейми плакали, когда Лили запихивала их в свою «Мериву». Она бросила на заднее сиденье большую синюю дорожную сумку и захлопнула дверцу.

Когда она уселась на место водителя, на крыльцо опять вылез Стивен.

– Лили! – рявкнул он на неё. – Ты не заберёшь моих детей, Лили! Никуда ты не поедешь, стерва!

Он поковылял по ступенькам вниз, прямо к ним. Лили повернула ключ зажигания и завела двигатель. Поппи уже верещала, а Джейми рыдал с тонким паническим взвизгиванием.

Стивен опустил кулак на заднее стекло «Меривы», и Лили так вжала педаль газа, что вылетела с подъездной дорожки, разбрызгивая гравий.

Послышался тяжёлый глухой удар и Лили увидела прямо перед собой перевернувшееся в воздухе тело. Прежде, чем его выбросило на дорогу, оно перекатилось ещё и ещё, но тело сразу же переехала другая машина, и руки взмыли вверх, хлопнув в ладоши – шлёп, как будто аплодируя.

Трясущаяся от шока, Лили выбралась с водительского места и шагнула на дорогу. Женщина в серой шерстяной шапочке и сером дождевике лежала на спине и таращилась на неё невидящим взглядом.

Лили оглянулась вокруг. Уже скопилась маленькая толпа, а водитель второй машины звонил в скорую. Тем не менее, у её ворот стояла всё та же женщина в серой шапочке и сером дождевике, а на поводке она держала бедлингтон-терьера.

Лили пересекла дорогу и подошла к ней. Облик женщины рябил и дрожал, словно виднелся сквозь текущую воду.

– Ты умерла, – прошептала Лили. – Это ты лежишь на дороге. Ты умерла.

– Я пыталась предупредить тебя, Лили, – ответила ей женщина. – Тебе стоило уйти ещё год назад, когда он впервые поднял на тебя руку. Но ты чересчур боялась остаться одинокой. И – втайне – ты наслаждалась, будучи его жертвой, верно? Это помогало тебе ощущать себя желанной. Ты должна была остаться. И вот, смотри, что ты теперь натворила.

– Прости меня, – промолвила Лили. Но женщина отвернулась и ушла прочь, оставив свою собаку одну на тротуаре. Когда привидение свернуло за угол и скрылось из виду, Лили крикнула ему вслед:

– Прости, прости меня!

Перевод: BertranD

Ex-Voto

Graham Masterton, "Ex-Voto[65]", 2012

– Сеньор Фостер! Сюда, сеньор!

Генри шагнул из тени на свет солнца и оказался посреди рыночной площади. Повсюду вокруг него в палатках торговали дынями и tomatillos[66], отделанными поясами и шарфами, освящёнными статуэтками и липкими на вид пирожными, посудными щетками и бутылками чистящего средства «Radiante»[67].

Из заглушающих друг друга колонок, кое-как примотанных на верхушках палаток, гремела музыка мариачи, а крики, смех, собачий лай и вопли попугаев создавали настолько оглушительный гвалт, что Генри ощущал себя так, будто оказался посреди восстания.

Он нагнал Эсмеральду, которая вдруг взяла его за руку, словно ребёнка, а не сорокапятилетнего мужчину с редеющими каштановыми волосами и в обвисшем льняном белом костюме.

– Вы говорили, сеньор, что желаете сувениры, – напомнила она ему.

– Да, да. Но, знаете, что-нибудь эстетическое. Разумеется, что-нибудь поистине мексиканское. Но приемлемо изящное. Я же не стану дарить заведующему кафедрой социологии пластиковый кактус.

– Мы что-нибудь вам подыщем, сеньор, – пообещала Эсмеральда и потащила его дальше сквозь толпу. Генри не оставалось ничего другого, как следовать за ней, хотя он терпеть не мог толкотни. Щербатый мужчина ухмыльнулся прямо ему в лицо, выставив ожерелье из крупных стручков красного перца.

– Покажи своей подружке, что ты горячий парень, сеньор!

– Спасибо, но она мой гид, – отвечал Генри. – Не подружка.

Он понятия не имел, почему чувствовал себя обязанным это сказать. В конце концов, Эсмеральда выглядела просто сногсшибательно: блестящие каштановые кудри, кошачьи глаза и губы, что всегда казались надутыми. Единственная проблема состояла в том, что по возрасту она годилась ему в дочери.

– Знаю, что мы вам купим! – сказала Эсмеральда, волоча его сквозь едкий дым, что исходил из палатки с carne asada[68]. – Точно знаю, что вам понравится!

Она повела Генри в тенистый переулок близ рыночной площади, где на порогах сидели и курили старики с лицами, похожими на сморщенные тыквы-горлянки. В конце переулка стояла самодельная палатка, сооружённая из ящиков, одеял и мешковины.

На грубо размалёванной металлической вывеске у палатки значилось: «Retablos».[69] Внутри на кухонной табуретке сидела женщина, перед ней стоял мольберт и она покрывала маленький металлический лист эмалевыми красками из двух-трёх десятков разноцветных баночек.

– Buenos días, – поприветствовала её Эсмеральда. – Mi amigo quiere comprar un retablo.[70]

Женщина повернулась к ним. На вид ей было около сорока, характерные высокие скулы, полузакрытые глаза, блестящие и бесцветные, как шарики из подшипников. Одета женщина была в чёрное платье с серыми змеящимися узорами, а на голове намотан чёрный шарф.

– Ах, – произнесла она, и её голос звучал глубоко и хрипло, будто, едва научившись дышать, только и дымила сигаретами «Delicados». – Я ждала вас, сеньор.

– Извините? – удивился Генри.

Без единого слова, женщина поднялась и прошла в заднюю часть палатки. Она извлекла небольшой газетный свёрток и протянула ему.

– Что это? – поинтересовался Генри.

– Ваше retablo, сеньор. Ex-voto.

Озадаченный Генри развернул газету. Внутри оказался тонкий металлический лист с нарисованной на нём блестящей картинкой, смахивающей на сценку из комикса. Там изображалась городская улица с собравшейся на тротуаре толпой. Посреди улицы лежал мужчина в белом костюме, с одной рукой, зажатой под шасси опрокинувшегося грузовика. Большой пилой он отпиливал эту руку, и весь рукав заливала кровь.

Над ним парила в небе фигура святого, облачённая в сине-золотые одежды и окружённая золотистыми херувимами.

– Не понимаю, – заметил Генри.

– Это несложно, – пояснила женщина, указав длинным, отполированным до серебряного блеска, ногтем на мужчину в белом костюме. – Люди идут ко мне, пережив ужасную катастрофу или угрожающую жизни хворь, или, допустим, если их ограбили и чуть не убили. Я рисую им ex-voto — благодарение святому, что спас им жизнь, которое они повесят на стене своей церкви.

В этом случае я нарисовала ваше ex-voto прежде самого несчастья. Иногда у меня такое получается. Зависит от того, кто вы и какой святой вас убережёт. У вас это La Virgen de los Remedios[71], Божья Матерь Врачующая. Много недель назад она поведала мне, что вы придёте, что с вами случится и как уберечь вам жизнь.

– Что? По-вашему, меня собьёт грузовик? – переспросил Генри.

– Никому не избежать судьбы, сеньор.

– Значит, меня переедет грузовик, и я отпилю себе руку, чтобы освободиться? Да это какой-то бред.

Женщина пожала плечами.

– Я не выбираю будущее, сеньор. Я продам вам это retablo за двадцать долларов. Вы сможете возблагодарить Божью Матерь ещё до того, как она вас убережёт.

– Это дурь, – заявил Генри. – Это полная дурь.

Он вырвался от Эсмеральды и пошагал обратно, к рыночной площади.

– Сеньор Фостер! Сеньор Фостер! Подождите! – окликала его Эсмеральда. Но Генри упрямо не оглядывался, раздражённо проталкиваясь сквозь толпу.

Он пересёк рыночную площадь и направился назад по тенистой аркаде, что вела к отелю. Всю жизнь люди относились к нему, словно к какому-то дурачку, и даже сейчас, когда он по делам прилетел сюда, в Мексику, на нём так и осталось это клеймо. Генри страдал от жары, он вспотел, был смущён и сбит с толку.

Если бы Генри так не кипятился, то, может быть, глянул направо, прежде чем выходить на ослепительно-белый солнечный свет в конце аркады и пересекать дорогу перед отелем «Soledad». Старый грузовик «Додж», гружённый металлическими бочками, сбил его на скорости не больше пятнадцати миль в час, но этого хватило, чтобы пролететь сквозь деревянное ограждение, установленное вокруг раскопа глубиной двенадцать футов, там, где заменяли канализацию.

Генри свалился на самое дно, между канализационных труб, а потом грузовик занесло на устилавшей улицу пыли и он с оглушительным грохотом рухнул в яму прямо поверх человека.

Генри разлепил глаза. На дне раскопа было мрачно и неожиданно прохладно, несло бензином и канализацией. Он попытался сесть, но обнаружил, что не может сдвинуться даже на дюйм. Правое плечо вдавливало в землю колесо грузовика, а сам грузовик наискосок застрял в яме.

Генри взглянул вверх. Он увидел встревоженные лица, наблюдающие за ним с залитой солнцем улицы.

– Сеньор Фостер! – позвала девушка, и он узнал Эсмеральду. – Вы пострадали, сеньор?

– Не могу… не могу выбраться, – откликнулся Генри, от шока его голос звучал невнятно. – Моя рука… её придавило колесом.

– Сеньор Фостер, вам нужно выбираться оттуда. Из грузовика вытекает бензин.

– Я не могу. Мне зажало руку.

Генри слышал, как на улице Эсмеральда говорит с мужчинами. Затем потянулась тишина. Бензиновая вонь всё усиливалась, и от неё выступили слёзы. Генри вдруг подумалось, что его изжарят заживо на дне этой смрадной ямы. Вот подошла к концу его жизнь, а он так и не нашёл своей любви.

Тогда-то и послышалось лязганье. Генри опять поднял голову и понял, откуда что шумит. К нему на длинной верёвке спускали большую плотничью пилу.

Пила легла у его левой руки. Он в ужасе уставился на неё.

– Понимаю, сеньор, это кошмарно! Но что вам ещё остаётся? – обратилась к нему Эсмеральда.

Генри поднял пилу и приставил её чуть ниже плеча. Разведённые зубья были такой остроты, что просто впились в льняную ткань костюма. Генри крепко зажмурился, стиснул зубы и со всей мочи двинул пилу. Она прорезала пиджак и рубашку, и распорола кожу. Генри никогда прежде не ощущал ничего, настолько мучительного и он завопил или подумал, что завопил. Боль оглушила его.

Он вытащил пилу, а потом второй раз толкнул её сквозь плечо, распарывая мышцы. Хлынуло столько крови, что весь рукав окрасился ярко-красным, но Генри понял, что толкать нужно сильнее или на отпиливание руки уйдут часы.

Он толкнул пилу в третий раз, так яростно, что зубья врезались в кость. Но пила высекла искорку, царапнув по железной канализационной трубе. Мгновенно громыхнуло вумфф взрывающихся бензиновых паров, и лицо Генри опалил трёхсотградусный жар. Его волосы коптили и коробились, а глаза поджаривались.

Генри пылал, словно соломенное пугало. Его льняной костюм побурел, усел и разваливался на куски. Кожу выжгло до алого, а затем обуглило дочерна. Но, в отличие от пугала, он быстро и сильно пилил, двигаясь туда-сюда, как одна из маленьких флюгерных фигурок. Через несколько минут он превратился в сгусток пламени, но продолжал пилить и вопить, пока не пропилил руку насквозь. Генри откинулся назад, почерневший и дымящийся, но свободный.

На улице изобразительница retablo приблизилась к Эсмеральде. Она тронула плечо Эсмеральды своими отполированными до серебряного блеска ногтями.

– La Virgen de los Remedios – она предостерегала его, – хрипло проговорила художница. – Он не поверил ей, не доверился. Но Дева Врачующая… она исцеляет всё, даже это.

Перевод: BertranD

Что происходит в темноте

Graham Masterton, "What the Dark Does", 2012

– Мама, не закрывай, пожалуйста, дверь.

Мать улыбнулась ему, половину её лица освещал ночник, а другая половина оставалась в тени, поэтому казалось, будто она надела венецианскую карнавальную маску.

– Хорошо. Но я не могу оставить свет на всю ночь. Ну же, Дэвид, страшиться тут нечего. Вспомни, как говорил дедушка: темнота – просто то же самое, что и за веками, только её побольше.

Дэвид вздрогнул. Ему вспомнилось, как дедушка лежал в похоронном бюро, в открытом гробу, с посеревшим и наполовину усохшим лицом. Тогда мальчик подумал, что дедушка уже ничего не увидит, никогда больше, только тьму за веками, и это было жутко.

Тьма безвредна, лишь если ты знаешь, что, когда захочешь, откроешь глаза и она рассеется.

Дэвид закопался под лоскутное одеяло и закрыл свои глаза. И почти тут же опять их открыл. Дверь так и осталась незапертой, а лампа в коридоре всё ещё светилась. На спинке стула виднелся приготовленный на завтра чёрный школьный пиджак и аккуратно сложенные шорты.

В углу комнаты он видел распластавшегося на полу Палочного Человечка – куклу, которую ему сделал дедушка. Ростом Палочный Человечек был почти в два фута и состоял из выкрашенных в серое и соединённых попарно палочек. Его хребет и голова выглядели, как длинная деревянная ложка, на которой были нарисованы вытаращенные глаза и щербатая ухмылка. Дедушка рассказывал, что на войне, когда его с боевыми товарищами целыми днями прижимал к месту вражеский огонь у Монте-Кассино, то они, все десять или двенадцать человек, забавы ради делали Палочных Человечков. Дедушка говорил, что по ночам Палочные Человечки оживали и немного плясали для них. Временами, когда вражеский обстрел был особенно силён, они посылали Палочных Человечков с донесениями в другие подразделения, потому что отправляться самим было слишком опасно.

Дэвид ничуть не любил Палочного Человечка и два раза пытался от него избавиться. Но отец всегда возвращал куклу, один раз из мусорного бака, а другой – из мелкой засыпанной листьями ямки в уголке сада, потому что отец считал дедушкины россказни про Палочных Человечков довольно занятными, а к тому же, частью семейной истории. «Когда я был в твоём возрасте, дедушка тоже рассказывал эту историю, но мне Палочного Человечка он не сделал. Так что можешь считать себя избранным».

По-настоящему Дэвид никогда не видел, как оживает Палочный Человечек, но был уверен, что слышал, как тот отплясывает во тьме на деревянных половицах у края прикроватного половичка: кликети-клакети, кликети-клакети. Когда мальчик слышал этот звук, он ещё глубже зарывался в одеяло, пока чуть не задыхался.

Но что на самом деле страшило Дэвида, так это коричневый халат, что висел на двери его спальни. Даже днём он смахивал на монашескую рясу, но когда отец выключал на ночь светильник и спальню Дэвида наполняла тьма, халат менялся и начинал раздуваться, словно кто-то поднимался с пола и проскальзывал внутрь него.

Дэвид мог поклясться, что, хотя дома абсолютно тихо, а на улице нет никакого движения, до него доносится, как халат дышит, вдыхает и выдыхает, со слабейшим намёком на хрип в лёгких. Оно было невероятно терпеливым. Оно не собиралось сразу же отцепляться с крючка и бросаться на Дэвида. Оно собиралось дождаться, пока мальчик не оцепенеет от ужаса настолько, что не сумеет защититься или позвать на помощь.

Он пытался спрятать халат, запихнув его в гардероб, но это оказалось ещё жутче. Дэвид всё равно слышал дыхание, но уже не видел халата, поэтому и не узнал бы, если тот без труда откроет гардеробную дверцу, а потом метнётся через спальню и заберётся на кровать.

Затем мальчик попытался вешать халат за шторы, но вышло только хуже, потому что он точно слышал, как занавесочные колечки ширкают по латунному карнизу. Один-единственный раз Дэвид засунул его под кровать. Однако, сделав это, он не выдержал и десяти минут, потому что всё силился расслышать, как халат выползает снизу, чтобы подняться рядом с ним и стянуть с него одеяло.

Школьный пиджак наводил почти такой же страх. В темноте он, сгорбившись, будто бы сидел на стуле, безголовый, но недобрый, словно в рассказах первых испанских исследователей, которые привозили из Южной Америки истории о туземцах без голов, но с лицами на груди. Дэвид видел такие картинки в школьных учебниках и, хоть мальчик сознавал, что это только байки, вроде россказней о «Палочных Человечках», ещё он понимал, что в темноте всё меняется.

В темноте байки оживают, как и куклы, и халаты.

Дэвид не услышал, как часы в коридоре внизу пробили одиннадцать. К этому времени он уже заснул. В комнату заглянул отец, подоткнул одеяло и ласково пригладил ему волосы.

– Спокойной ночи, бедокур.

Он оставил дверь приоткрытой, но выключил ночник, поэтому комната погрузилась во мрак.

Миновал час. Часы пробили двенадцать, очень неспешно, будто их следовало завести. Дэвид спал и видел, словно бредёт через лес, а за ним крадётся что-то белое, по пятам, но прячась за деревья каждый раз, когда он оглядывался посмотреть, что же это такое.

Он остановился и стал ждать, когда белое нечто покажется опять, но то продолжало прятаться, хотя Дэвид знал, что оно ещё там. Он глубоко вздохнул, шевельнулся и вслух спросил:

– Кто ты?

Ещё через час ни с того ни с сего висящий на двери спальни халат свалился.

Мальчик не услышал этого. Ему уже не снилась прогулка через лес, и теперь он просто крепко спал. Дверь и так оставалась приоткрытой, но теперь она отворилась пошире и сгорбленная коричневая фигура выползла из спальни наружу.

Через несколько мгновений негромко щёлкнуло, когда открылась дверь в родительскую спальню.

Протекло пять минут. Десять. Дэвид понемногу пробуждался от глубокого сна, словно постепенно всплывал к поверхности озера. Он уже почти проснулся, как вдруг что-то напрыгнуло на него сверху, что-то щёлкающее. Мальчик крикнул и вскочил, отбиваясь обеими руками. Щёлкающий предмет свалился на пол. Дэвид, скуля от ужаса, шарил в темноте, пока не нащупал ночник и не включил его.

На половичке у кровати лежал Палочный Человечек и таращился на мальчика круглыми немигающими глазами.

Трясущийся Дэвид откинул одеяло и дополз до конца кровати, чтобы не пришлось ступать на ковёр рядом с Палочным Человечком. Вдруг он опять прыгнет на него и ухватит за ногу?

Добравшись до кроватной спинки и собравшись слезть на пол, Дэвид увидел, что халата нет. На прикрученном к двери спальни крючке висел только красно-белый футбольный шарф.

Поскуливание стихло до тихого заглушённого хныканья в глубине горла. Мальчик перепугался настолько, что даже немного обмочил пижамные штаны. Он заглянул за спинку кровати, но халат не валялся грудой на полу, как можно было бы подумать.

Может быть, мама наконец-то поняла, что он пугает Дэвида, если висит на двери, и убрала халат, пока мальчик спал. Может, она забрала его в стирку. Вчера вечером, когда он сидел на диване и смотрел телевизор, то пролил на халат ложку томатного супа, но ей об этом не сказал.

Дэвид понятия не имел, что же делать. Он стоял у кроватной спинки на коленях и покусывал ноготь большого пальца, перестав хныкать, а только часто дыша, словно при беге. Он обернулся и глянул на Палочного Человечка, но тот не двигался – всё ещё лежал на половичке, раскинув руки и ноги, и злобно таращился в никуда.

Как бы там ни было, мокрые пижамные штаны Дэвиду придётся сменить, а это значит, дойти до бельевой сушилки на лестничной площадке. Мама всегда вешала туда его чистую пижаму, чтобы её согреть.

Мальчик с большой опаской слез с кровати и подошёл к двери спальни. Он осмотрелся. В коридоре было темно, хотя из прихожей через лестничный пролёт очень слабо светило зелёным от подсвеченного таймера сторожевой сигнализации, и этого Дэвиду хватило, чтобы разглядеть, что дверь родительской спальни тоже открыта.

Мальчик нахмурился. Родители никогда не оставляли дверь открытой, даже ночью. Несколько томительных мгновений Дэвид нерешительно медлил, а потом стал как можно тише пробираться по коридору, пока не дошёл до родительской спальни и не заглянул внутрь. Там царила полная темнота, и мальчик различал лишь светящиеся точки на циферблате отцовского прикроватного будильника.

Дэвид прислушался. Откуда-то издали доносился гудок подходящего к ближайшей станции поезда, готового принять утренних пассажиров. Но, когда этот звук стих, мальчик не услышал ничего другого. Не было слышно даже дыхания родителей, хотя отец, как правило, храпел.

– Мам? – тихо, как смог, позвал Дэвид.

Никакого ответа. Мальчик ждал в дверях, и обмоченные штаны начали холодить.

– Мам? – Теперь немного погромче.

Опять молчание.

Мальчик пробрался в спальню родителей, нашарил спинку кровати со стороны матери. Он потянулся и нащупал на стёганом одеяле её руку. Дэвид взялся за руку, встряхнул и охрипшим голосом проговорил:

– Мам, вставай! У меня катастрофа!

Но она так и не ответила. Дэвид нащупал болтающийся шнурок от прикроватной лампы для чтения и дёрнул за него.

– Мам! Пап!

Они оба лежали на спинах, уставившись в потолок глазами, настолько налитыми кровью, будто кто-то вырвал им глазные яблоки, а вместо них вставил малиновые виноградины. Словно этого было мало, на верхней губе у них обоих красовались чёрные усы из запёкшейся крови, а уголки ртов карикатурно опущены. Два мёртвых клоуна.

Дэвид отпрянул назад. Он слышал, как кто-то испустил визгливый пронзительный вопль, который ещё больше перепугал его. Мальчик не понимал, что крик этот его собственный.

Он перелез обратно через спинку кровати, при этом зацепился ногой за ногу и чуть не грохнулся на пол. Скомканный коричневый халат валялся на полу, а поверх него лежал свёрнутый пояс.

Дэвид больше не кричал, а через силу пошагал вниз, как заводной солдатик, от шока едва шевеля руками и ногами. Он поднял телефонную трубку и набрал 999.

– Служба спасения, какая помощь требуется?

– Скорая помощь, – ответил он и нижняя губа затряслась. – Нет, нет, мне не требуется скорая помощь. Я не знаю, что мне требуется. Они мертвы.

Рыжеволосая полицейская принесла то, что попросил Дэвид, – кружку чая с молоком и двумя кусочками сахара. Потом она села рядом с мальчиком и улыбнулась ему. Она была молодая и очень симпатичная, с рассыпанными по переносице веснушками.

– Так ты ничего не слышал, точно? – спросила она его.

– Нет, – прошептал Дэвид.

– Понимаешь, нам очень трудно разобраться в произошедшем, – продолжала она. – Никаких признаков, что кто-то вломился к вам в дом. Охранная сигнализация была включена. Но всё-таки кто-то напал на твоих папу и маму, и, кто бы это ни оказался, они были очень сильными.

– Это был не я, – сказал Дэвид. Он был одет в фиолетовую кофту с капюшоном, подаренную ему дядей и тётей на последний день рождения, и выглядел довольно бледным.

– Верно, нам точно известно, что это был не ты, – подтвердила полицейская. – Мы только хотим узнать, может, ты что-нибудь видел или слышал. Хоть что-то вообще.

Дэвид уставился в свой чай. Ему тянуло разрыдаться, но он сглатывал и сглатывал слёзы, изо всех сил пытаясь не поддаться им. Он был слишком юн, чтобы понять – в плаче нет ничего постыдного.