Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Дон Харрис

Соавторы: Грэм Мастертон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

Он нерешительно помедлил, затем поднялся из-за столика, подошёл к двери и открыл её. Дин мог поклясться, что заметил монахиню. Даже если это была не та самая монахиня, с которой беседовала Карен в тот день, когда её задушили и бросили в канал, эта тоже ходила в светло-сером. Может быть, она принадлежала к тому же ордену и могла бы помочь разыскать ту самую, первую монахиню и узнать, о чём Карен говорила с ней.

Площадь Маркт, веерообразно вымощенную серой брусчаткой, пересекала группа школьников, вышагивающих вслед за шестью или семью учителями. Дин был уверен, что позади учителей мелькнула серорясая фигура, спешащая к арочному входу в Белфорт. Он торопливо зашагал по рыночной площади, как раз в тот момент, когда зазвучал перезвон колоколов и с обрамляющих площадь крыш взмыли скворцы. Он увидел, как та фигура исчезла во мглистом и сумрачном арочном проходе, и припустил трусцой.

Дин уже почти добрался до арки, когда его ухватили за рукав и он чуть было не грохнулся. Дин обернулся. Это оказался официант из кафе, бледный и запыхавшийся.

– Вы должны расплатиться, сэр, – заявил он.

– Разумеется, простите, вылетело из головы, – отозвался Дин и торопливо вытащил бумажник. – Вот, сдачи не надо. Я спешу, понятно?

Он оставил стоящего посреди площади, сбитого с толку официанта и кинулся в арку. За ней оказался большой и пустынный двор. Каменные ступени с правой стороны вели внутрь, в саму колокольню. Больше монахине некуда было податься.

Дин поднялся по ступеням, толкнул внушительную дубовую дверь и зашёл внутрь. Молодая женщина в выгнутых вверх очках и с туго заплетённой косой на макушке сидела за кассовым окошком и красила ногти.

– Вы не видели, сюда не заходила монахиня?

– Монахиня? Вроде нет.

– Ладно, дайте мне билет.

Дин нетерпеливо дождался, пока ему вручат билет и проспект с описанием истории Белфорта. Потом открыл узкую дверку, что вела к винтовой лестнице, и стремительно пошагал вверх.

Ступеньки оказались невообразимо крутыми, и вскоре Дину пришлось умерить шаг. Он тащился оборот за оборотом, пока, где-то на трети пути к вершине, не добрался до маленького балкона, где остановился и вслушался. Если по лестнице впереди действительно поднимается монахиня, он без труда её услышит.

И – да – он явственно различал тук-тук-тук чьих-то шагов по истёртым каменным ступеням. Этот звук отдавался на лестнице эхом, будто гранитные обломки падали в колодец. Дин ухватился за толстый скользкий канат, служивший поручнем, и ещё решительнее продолжил подъём, хотя взмок от холодной испарины и натужно глотал воздух.

Поднимаясь в башне Белфорта всё выше и выше, винтовая лестница неуклонно сжималась и сужалась, а каменные ступеньки сменились деревянными. Всё, что Дин видел перед собой, – это треугольники ступеней вверху; а если оглядывался, – то треугольники ступеней внизу. Окон не попадалось уже более десятка оборотов, одни лишь стены из тёсаного камня, и хотя Дин высоко поднялся над улицей, но чувствовал себя заточённым и замурованным. Чтобы добраться до вершины колокольни, предстояло взобраться по сотням ступенек, а если он захочет опять спуститься вниз, то снова одолевать те же сотни ступенек.

Дин остановился передохнуть. Его одолевало искушение бросить всё это. Но потом он через силу вскарабкался ещё на шесть ступенек и обнаружил, что попал на высокую площадку, где размещались карильон[55] и отбивающий часы механизм – колоссальная средневековая музыкальная шкатулка. Огромный барабан вращался с помощью часового механизма, а замысловатая система металлических втулок приводила в движение колокола.

На площадке царила тишина, не считая негромкого утомлённого тиканья механизма, уже почти пять сотен лет беспрерывно отсчитывающего часы. Отец Колумба мог бы подниматься по этим же ступеням и разглядывать ту же самую машинерию.

Дин хотел передохнуть минуту-другую, но услыхал быстрый скрытный шорох с другой стороны площадки и краем глаза уловил светло-серый треугольник юбки, прямо перед тем, как она скрылась за следующим лестничным пролётом.

– Подожди! – выкрикнул Дин. Он бросился через площадку и полез наверх. В этот раз он услышал не только звук шагов, но и шелест прокрахмаленного хлопка, а раз-другой даже мельком заметил край платья.

– Подожди! – окликал он. – Я не хочу тебя пугать – просто поговорить!

Но шаги продолжали так же поспешно подниматься, и на каждом обороте спирали фигура в светло-сером одеянии маняще оставалась за пределом видимости.

Наконец воздух посвежел и похолодел, и Дин понял, что они почти достигли вершины. Монахине некуда больше было убегать, и теперь ей придётся с ним поговорить.

Он вышел на обзорную площадку Белфорта и осмотрелся вокруг. Сквозь туман едва проглядывали рыжие крыши Брюгге и тускло блестели каналы. В ясный день обзор простирался на многие мили плоского фландрского пейзажа, до самых Гента, Кортрейка и Ипра. Но сегодня Брюгге был замкнутым и скрытным и скорее походил на картину Брейгеля, чем на реальный город. В воздухе висел запах тумана и канализации.

Как ни странно, монахини тут не наблюдалось. Она должна была находиться здесь: разве что бросилась с парапета. Затем Дин обошёл колонну – и вот: монахиня стоит спиной к нему и разглядывает Базилику Святой Крови[56].

Дин приблизился к ней. Монахиня не обернулась и ничем не выдала, что знает о его присутствии. Он встал в нескольких шагах позади и ждал, наблюдая, как слабый ветерок колышет её светло-серое одеяние.

– Послушайте, простите, что беспокою вас, – начал он. – Мне не хотелось бы создавать впечатление, будто я вас преследую или что-то такое. Но три года назад здесь, в Брюгге, погибла моя жена, а прямо перед смертью её видели беседующей с монахиней. Монахиней в светло-сером одеянии вроде вашего.

Он замолчал и подождал. Монахиня оставалась там, где была, неподвижная, безмолвная.

– Вы говорите по-английски? – осторожно поинтересовался Дин. – Если не говорите, я найду кого-нибудь, кто будет переводить.

Но монахиня всё ещё не двигалась. Дин занервничал. Ему не хотелось ни дотрагиваться до неё, ни как-то пытаться развернуть её. Но всё-таки он желал бы, чтобы она заговорила или взглянула на него и показала лицо. Возможно, она принадлежала к ордену с обетом молчания. Возможно, она была глухой. Может, она просто не желала говорить с ним, вот и всё.

Дин вспомнил серую мадонну и то, что ему рассказал Ян де Кейзер: «Это не только камень, не только резьба. Они заключают в себе все людские чаяния, благие ли это чаяния или греховные».

Отчего-то он задрожал, и трясло его не только от холода. Чувствовалось, что он стоит рядом с чем-то, поистине ужасным.

– Я, эээ… мне бы хотелось, чтобы ты что-нибудь ответила, – громко произнёс Дин, хотя прозвучало это неуверенно.

Тишина затянулась надолго. Затем вдруг зазвонили колокола, и так громко, что Дина оглушило, и он буквально ощутил, как глазные яблоки дрожат в глазницах. Монахиня повернулась – не обернулась, а плавно повернулась, словно стояла на вращающемся круге. Она взглянула на него, а Дин посмотрел в ответ, и внутри поднялся леденяще-тошнотворный страх.

У монахини оказалось каменное лицо. Её глаза были высечены в граните, а говорить она не могла, потому что губы тоже были каменными. Она вперила в Дина невидящий, скорбный и обличающий взор, а он не мог даже набрать воздуха для крика.

Дин шагнул назад, потом опять. Серая мадонна скользнула за ним, преградив путь к лестнице. Она полезла под своё одеяние и извлекла тонкую удавку, сплетённую из человеческих волос, такую удавку, какую плели из собственных волос павшие духом и истеричные монахини, а потом вешались на них. Лучше отправиться на встречу со своим Господом, чем жить в страхе и самоуничижении.

– Не подходи ко мне, – предупредил Дин. – Знать не знаю, кто или что ты, но не подходи ко мне.

Он мог поклясться, что она чуть заметно улыбнулась. Он мог поклясться, что она что-то прошептала.

– Что? – переспросил Дин. – Что?

Она подходила ближе и ближе. Она была каменной, но всё-таки дышала, улыбалась и шептала:

– Чарли, это за Чарли.

– Что? – снова воскликнул он.

Но она твердокаменной хваткой сжала левую руку Дина, шагнула на помост вокруг парапета и, необоримо развернувшись, перекатилась через парапет и скользнула вниз по рыжей черепичной крыше.

– Нет! – заорал Дин и попытался вырваться; но это не была обычная женщина. Она так крепко схватила его и так много весила, что Дина поволокло вслед за ней через парапет. Он обнаружил, что скользит по влажной от тумана черепице, пересчитывая боками плитки, после черепицы идёт свинцовый жёлоб, а потом лишь падение на брусчатку Маркта, на сто семьдесят футов вниз.

Правая рука Дина скребла по черепице, стараясь за неё ухватиться. Но серая мадонна оказалась чересчур грузной. Она состояла из массивного гранита. Её рука тоже была гранитной, уже не гнущаяся, но всё ещё крепко удерживающая Дина.

Она перевалилась за кромку крыши. Дин ухватился за водосточный жёлоб и на миг с величайшими усилиями повис на нём, а серая мадонна оборачивалась вокруг него, и лицо её было столь безмятежным, каким мог быть лишь лик Девы Марии. Но жёлоб был средневековым и свинцовым, мягким и непрочным, и он медленно согнулся под их весом, а потом отвалился.

Дин смотрел вниз и видел рыночную площадь. Он видел конные экипажи, машины и шагающих во всех направлениях людей. Он слышал, как в ушах свистит воздух.

Он вцепился в серую мадонну, потому что она была единственной твёрдой вещью, в которую можно было вцепиться. Он сжимал её в объятиях, пока летел вниз. Мало кто заметил его падение, но те, кто видел, закрывали лица от ужаса так же, как закрывают лица люди с серьёзными ожогами.

Он падал и падал, всю высоту колокольни Брюгге, две тёмные фигуры летели сквозь туман, крепко обнявшись, словно влюблённые. Один безумный миг Дину казалось, что всё будет хорошо, что он так и будет вечно падать и никогда не ударится о землю. Но вдруг крыши оказались гораздо ближе, а булыжники мостовой увеличивались всё быстрее и быстрее. Дин рухнул во двор, а серая мадонна оказалась сверху. Она весила более половины тонны и от удара разлетелась на куски, как и он сам. Вместе они уподобились разорвавшейся бомбе. Их головы разлетелись в разные стороны. Руки из камня и руки из плоти всплеснули в воздухе.

Потом остался лишь глухой шум машин, хлопанье крыльев рассаживающихся по крышам скворцов и бренчание велосипедных звонков.

Инспектор Бен де Бёй стоял среди останков человека и мадонны, и рассматривал колокольню, выпуская из носа сигаретный дым и туманный парок.

– Он упал с самой верхушки, – сообщил он своему помощнику, сержанту Ван Пеперу.

– Да, сэр. Его опознала девушка, продающая билеты.

– Он что, тащил с собой статую, когда покупал билет?

– Нет, сэр, разумеется, нет. Он и поднять её не смог бы. Она была слишком тяжёлая.

– Но она была с ним там, наверху, верно? Как же ему удалось поднять полноразмерную гранитную статую Девы Марии по всем этим ступенькам? Это невозможно. И даже будь такое возможно, зачем ему это делать? Груз может понадобиться, чтобы утопиться, но чтобы спрыгнуть с верхушки колокольни?

– Не знаю, сэр.

– Ладно, я тоже не знаю и не думаю, что действительно хочу узнать.

Он ещё стоял среди крови и каменных осколков, когда появился один из младших агентов, неся в руках что-то серовато-белое. Когда тот подошёл поближе, инспектор де Бёй разобрал, что это изваянный из камня ребёнок.

– Что это? – требовательно поинтересовался он.

– Младенец Иисус, – покраснев, ответил полицейский. – Мы обнаружили его на углу Хогстраат, в нише, где стояла каменная мадонна.

Инспектор де Бёй некоторое время смотрел на гранитного младенца, затем протянул руки.

– Давай, – велел он полицейскому, и тот отдал. Инспектор поднял каменное дитя над головой, а затем изо всех сил швырнул его о брусчатку. Оно разлетелось на полдюжины кусков.

– Сэр? – спросил озадаченный сержант.

Инспектор де Бёй похлопал его по плечу. – Не поклоняйся кумирам, сержант Ван Пепер. Теперь ты знаешь, почему.

Он вышел со двора колокольни. На рыночной площади в ожидании застыла карета скорой помощи, сверкая тёмно-синей мигалкой сквозь туман. Инспектор направился обратно, на площадь Симона Стевина, где оставил свою машину. Бронзовая статуя Стевина нависла над ним, чёрная и угрожающая, в камзоле и шляпе. Инспектор де Бёй вытащил ключи от машины и на миг замялся. Он мог поклясться, что заметил, как Симон Стевин шевельнулся.

Инспектор неподвижно замер у своего «ситроена» с ключом в руке, задержав дыхание, вслушиваясь и ожидая. Попадись он сейчас кому-нибудь на глаза, тот человек не усомнился бы, что это статуя.

Перевод: BertranD

Доказательство существования ангелов

Graham Masterton, «Evidence of Angels», 1995

Она полюбила ребёнка страстной сестринской любовью ещё до рождения и назвала Алисой. Мать разрешала ей прикладывать ухо к животу и слушать, как бьётся внутри его сердечко, а иногда она даже чувствовала, как волновался живот, когда он ворочался внутри. На деньги, которые подарили ей родители к тринадцатому дню рождения, она купила малышу у Дженнера маленькое клетчатое платьице с кружевным воротничком, которое спрятала, чтобы подарить ему в тот день, когда он появится на свет.

Она была уверена в том, что он будет девочкой, и уже представляла, как станет учить Алису её первым балетным па; и как они вместе будут танцевать начальные сцены из La Fille Mai Gardee, на радость маме и папе. А ещё она мечтала, как зимними утрами будет водить Алису на прогулки на Замковый Холм, где незнакомые прохожие будут останавливаться и ворковать с ней, принимая Джилли за мать Алисы, а не за старшую сестру.

Но вот однажды январским утром она услышала, как вскрикнула мать; и сразу же началась беготня вверх и вниз по лестнице. А потом папа повёз её в клинику на Морнингсайд, и хлопья снега облепили их, как рой белых пчёл, постепенно скрыв из вида.

День она провела у миссис Макфейл, которая приходила к ним убираться, в её чистом холодном домике на Ранкиллор-стрит, где громко тикали часы и сильно пахло лавандовой полиролью. Миссис Макфейл была крохотной и неприятной и все время по-цыплячьи дёргала головой. В обед она поставила перед Джилли порцию какой-то серой еды, с луком, и, дёргаясь, смотрела, как девочка с несчастным видом ковырялась в тарелке, а на подоконнике в это время рос сугроб.

На заднем дворе миссис Макфейл стояла, чуть накренившись, вращающаяся сушилка для белья, теперь тоже нагруженная снегом. Она напомнила Джилли серафима с простёртыми крылами; пока она смотрела, солнце вдруг выглянуло из-за туч, и серафим засиял, ослепительный и величавый, и в то же время скорбный, ведь он был привязан к земле, а значит, не мог надеяться подняться на Небо.

– Есть-то будешь, или как? – спросила миссис Макфейл. На ней был бежевый свитер, весь в катышках шерсти, и коричневый берет, хотя она никуда не собиралась. Её лицо напомнило Джилли тарелку холодной овсянки, с пенками, в которую кто-то воткнул две изюмины вместо глаз и ложкой нарисовал рот уголками вниз.

– Простите, миссис Макфейл. Наверное, я ещё не проголодалась.

– Хорошая еда пропадает. Это же лучшая баранина, с ячменём.

– Простите, – повторила она.

Но вдруг, неожиданно, неприятная миссис Макфейл улыбнулась ей и сказала:

– Ничего, не страшно, дорогая. Младенцы-то ведь не каждый день рождаются, правда? Кто это, по-твоему, будет? Мальчик или девочка?

Мысль о том, что это может оказаться мальчик, никогда не приходила Джилли в голову.

– Мы назовём её Алисой, – сказала она.

– А если это он?

Джилли положила вилку. Поверхность её рагу покрывалась маленькими шариками жира. Но затошнило её совсем не от этого. А от внезапной мысли о том, что её мать, возможно, прячет в своём животе брата вместо сестры. Брата! Сына и наследника! Разве не о нем вечно твердила бабушка, когда они приезжали к ней в гости? «Какая жалость, что у тебя нет сына и наследника, Дональд, который носил бы имя твоего отца».

Сын и наследник не захочет учить балетные па. Он не захочет играть с её кукольным домом, который она заботливо принесла с чердака, перестелила в нем коврики, поставила обеденный стол и три тарелочки с пластмассовой яичницей и сосисками.

Она так долго копила на то клетчатое платьице. А что, если и в самом деле родится мальчик? Она даже раскраснелась от досады на собственную глупость.

– Уж не температура ли у тебя, детонька? – забеспокоилась миссис Макфейл. – Не хочешь есть, и не надо. Я потом твою порцию подогрею. Яблочного пудинга хочешь?

Джилли мотнула головой.

– Нет, спасибо, – прошептала она и попыталась улыбнуться. За окном солнце опять скрылось, небо помрачнело; но сушка для белья стала ещё больше похожа на потерпевшего крушение ангела. Мысль о том, что он простоит там всю ночь, никому не нужный, никем не любимый, не в силах взлететь, показалась ей непереносимой.

– Давай-ка телевизор включим, – сказала миссис Макфейл. – А то, чего доброго, «Главную дорогу» пропустим. Не о чем и с соседками поболтать завтра будет.

Они сели на неуклюжий коричневый диван и стали смотреть шоу по расплывчатому, взятому напрокат телевизору. Но Джилли то и дело оглядывалась через плечо на серафима во дворе, наблюдая, как его крылья становятся тем больше и мощнее, чем быстрее падает снег. Может быть, он и взлетит, в конце концов.

Миссис Макфейл шумно сосала мятный леденец.

– Чего ты все вертишься, а, детка?

Сначала Джилли смутилась. Но почему-то поняла, что миссис Макфейл можно рассказать всё, и ничего не случится. В смысле, она никому не скажет, не то что бабушка, которая раз взяла и доложила папе с мамой все, что она говорила о школе.

– Ваша сушилка. Она как ангел.

Миссис Макфейл тоже обернулась и посмотрела во двор.

– Ты про крылья?

– Это всего лишь снег.

– А ведь ты права, детка. Так оно и есть. Чистый ангел. Серафим и херувим. Ты же знаешь, они всегда прилетают, когда рождаются младенцы. Это их долг хорошенько приглядывать за ними, за малышами-то, пока те не встанут на ножки как следует.

Джилли улыбнулась и покачала головой. Она не поняла, что имела в виду миссис Макфейл, но не хотела в этом признаться.

– У каждого ребёнка есть ангел-хранитель. У тебя твой; у твоего братика или сестрички будет свой.

«Это должна быть Алиса, – мелькнула у Джилли отчаянная мысль. – Не может быть, чтобы это оказался сын и наследник».

– Конфетку хочешь? – спросила миссис Макфейл и протянула ей мятый, липкий кулёк.

Джилли снова покачала головой. Она как раз отвыкала от сладкого. Если уж балериной стать не получится, так хотя бы супермоделью.

К четырём часам стемнело. Папа пришёл за ней в пять и стоял на крылечке дома миссис Макфейл, на его плечах лежал снег, а изо рта пахло виски. Он был худой и очень высокий, с крохотными усиками песочного цвета и яркими серыми глазами, похожими на раковины с Портобелло бич, какими те бывают, пока не высохнут. Волосы на его макушке уже редели и теперь торчали дыбом.

– Я пришёл за тобой, – сказал он. – Твоя мама в порядке, малыш тоже, и вообще все хорошо.

– А вы, видать, уже это дело отметили, мистер Драммонд, – сказала миссис Макфейл с притворным осуждением. – Ну, и правильно. А теперь расскажите нам, кто родился, и сколько весит, и всё-всё.

Папа положил ладони Джилли на плечи и посмотрел ей прямо в глаза.

– У тебя родился брат, Джилли. Он весит семь фунтов и шесть унций, и мы назовём его Тоби.

Джилли открыла было рот, но не смогла сказать ни слова. Тоби? Кто такой Тоби? И что случилось с Алисой? У неё было такое чувство, словно Алису тайно похитили, а нагретое ею местечко в материнской утробе занял неизвестный гадкий мальчишка, о котором она знала лишь одно: он подменыш, кукушонок.

– Шикарно! – сказала миссис Макфейл. – Неудивительно, что вы уже опрокинули стаканчик, мистер Драммонд! Да если бы и сигару выкурили, я бы не удивилась!

– Ну, Джилли? – спросил её отец. – Разве не здорово? Подумай только, как тебе весело будет с ним, с братишкой!

Джилли трясло от неподдельного горя. Её глаза налились слезами, и они текли по её щекам прямо на клетчатый шарф. «Алиса! Они забрали тебя! Они не разрешили тебе жить!» Она так часто думала о сестрёнке, что даже знала, как она будет выглядеть и о чем они будут с ней говорить. И вот Алисы не стало и не будет уже никогда.

– Джилли, в чем дело? – спрашивал отец. – С тобой всё в порядке?

В горле у Джилли стоял твёрдый комок, как будто она проглотила, не рассосав, один из леденцов миссис Макфейл.

– Я купила… – начала она, и тут же остановилась, потому что лёгкие у неё болели, и каждый вдох давался с большим трудом. – Я купила… я ей купила платье! Потратила на него все свои деньрожденные деньги!

Отец рассмеялся и прижал её к себе.

– Ну, ничего, не забивай свою маленькую головку такими пустяками! Мы с тобой вместе сходим в магазин и поменяем его на комбинезон или даже на штанишки! Годится? Не плачь больше, сегодня такой счастливый день! Не будешь больше горевать, обещаешь?

Но Джилли все шмыгала и шмыгала носом и вытирала глаза своими шерстяными перчатками.

– Ох, уж этот возраст, – мудро заметила миссис Макфейл. – Но вообще она сегодня была хорошей девочкой. В обед почти ничего не ела, правда, а так чистый ангел.

Пока они переходили Кларк-стрит, вокруг них бушевала настоящая метель. Отец оставил машину возле кинотеатра «Одеон», и она уже стала похожа на маленькую иглу на колёсах. В «Одеоне» показывали «Алису в Стране чудес», и Джилли почти поверила, что это никакое не совпадение, а заговор руководства кинотеатра с её родителями, чтобы подразнить её, Джилли.

Они сели в машину и поехали к центру. Метель почти скрыла очертания скалы и замка над Принцесс-стрит, а последние покупатели плелись по шероховатым, посыпанным солью тротуарам, точно заблудшие души во сне, от которого им не суждено проснуться.

Прошёл год, и снова наступила зима. Джилли сидела у своего туалетного столика перед зеркалом, намотав на голову скатерть, и думала о том, как стать монахиней. Из неё вышла бы симпатичная монахиня. Она была очень тонкой и худенькой для своих четырнадцати лет, с бледным лицом и большими тёмными глазами – печальными, проникновенными, какие иногда встречаются у шотландцев. Она помогала бы бездомным и больным, самоотверженно бинтовала бы их язвы и давала бы им попить.

Беда только в том, что монахини должны отказываться от мужчин, а ей ужасно нравился Джон Маклеод из младшего шестого класса, хотя сам он не обращал на неё ровно никакого внимания (насколько она могла судить). Джон Маклеод был очень высокий, с копной непокорных рыжих волос, и он был капитаном по кёрлингу. Она ходила смотреть, как он играет, и раз даже подала ему бутылку эля. Он сунул горлышко в рот и сказал:

– Аибо.

Другая беда была в том, что стать монахиней – это очень католический поступок, а Драммонды были яростными приверженцами Церкви Шотландии.

Она встала и подошла к окну. Небо было цвета бледной резины, и садики на Чарлотт-сквер засыпал снег.

– А ты что думаешь, Алиса? – спросила она. Алиса была ещё жива, она жила в сознании Джилли, в его дальнем, потайном углу. Джилли знала, что если она прекратит думать об Алисе, то та исчезнет, совсем, полностью, так, словно сама мысль о ней никому никогда не приходила в голову.

«Ты хочешь стать монахиней? – переспросила Алиса. – Так сделай это тайно. Принеси обеты, но никому об этом не говори».

– Какой тогда в них смысл? Какой смысл становиться монахиней, если никто об этом не знает?

«Бог узнает. Посвяти жизнь служению Господу и почитанию Девы Марии, помогай своим братьям и сёстрам, людям, даже если они пьяные спят в подворотнях, и тебе воздастся на Небесах».

– А что, если Джон Маклеод пригласит меня в кино?

«Но ведь от обетов можно и отказаться, по крайней мере, на один вечер».

Так, со скатертью на голове, она стояла и смотрела в окно, как вдруг в комнату вошёл отец.

– Это что такое? – спросил он. – Ты что, в привидения играешь?

Джилли сорвала с головы скатерть и покраснела.

– Мама просит тебя покормить Тоби обедом, пока она заканчивает стирку.

– Я что, обязана? Мне ведь уроки надо делать.

– Где? Какие уроки? Не вижу никаких уроков. Давай, Джилли. Мама ужасно занята по дому, и за Тоби надо смотреть. Я на тебя рассчитываю.

Джилли неохотно поплелась за отцом вниз. Они жили в большом четырёхэтажном доме на Чарлотт-сквер, унаследованном от маминых родителей, содержать который стоило уйму денег. Со времён бабушки и дедушки в нем почти ничего не изменилось: те же коричневые обои с цветочным рисунком, коричневые бархатные портьеры, огромные мрачные картины с оленями в беде. Вид Бен Бьюи в грозу был среди них самым радостным.

Мать в большой, выложенной жёлтым кафелем кухне усаживала Тоби на высокий стульчик. Она была высокой и стройной, как Джилли, но не тёмной, а светловолосой, с яркими синими глазами. Тоби унаследовал её цвет лица и глаз, а ещё у него была копна светлых кудряшек, нежных, как шёлк, которые мать не хотела стричь. Папе они не очень нравились, из-за них Тоби походил на девочку; но Джилли была иного мнения. Алиса была бы изящной и темноволосой, как она, и они вместе хихикали бы и перешёптывались.

– Его пюре готово, – сказала мама и подала Джилли открытую банку, обёрнутую тряпочкой, чтобы не обжечься. Джилли пододвинула стул к большому сосновому столу и села, помешивая в банке ложкой, а Тоби захлопал в пухлые ладошки и запрыгал на своём стульчике. Он всегда старался, чтобы Джилли его заметила, но Джилли знала, кто он есть, и потому не обращала на него внимания. Кукушонок. Милой смуглянке Алисе не суждено было увидеть свет дня, а её место заняло это пухлое кудрявое нечто. Он даже спит в её колыбельке.

Набрав ложку овощного пюре, Джилли поднесла её к ротику Тоби. Но тот, едва почувствовав вкус, отвернулся. Джилли попробовала ещё раз, и ей удалось всунуть немного ему в рот, но он тут же всё выплюнул, запачкав чистый слюнявчик.

– Мам, ему не нравится.

– Ну и что, пусть ест. Больше ничего нету.

– Давай, кукушонок, – уговаривала Джилли, набрав новую ложку. На этот раз она схватила его за голову, не давая отвернуться, и нажала ему на щеки так, что ему волей-неволей пришлось открыть рот. Тогда она положила ложку пюре ему прямо на язык.

Тоби долго возмущённо отплёвывался, с каждой секундой становясь все краснее и краснее. Наконец громкий протестующий вопль вырвался из его рта, а вместе с ним и комок пюре, которое растеклось по рукаву джемпера Джилли.

Джилли яростно отшвырнула ложку.

– Ах, ты, кукушонок! – завопила она на него. – Гадкая жирная кукушка! Ты мерзкий, я тебя ненавижу!

– Джилли! – ахнула мать.

– Мне плевать! Я его ненавижу и кормить не буду! Пусть хоть с голоду умирает, мне все равно! Не знаю, зачем он вообще вам понадобился!

– Джилли, не смей так говорить!

– А я вот смею и буду!

Мама вынула Тоби из его стульчика, взяла на руки и стала качать.

– Если тебе все равно, тогда иди в свою комнату и сиди там до конца дня без чая. Посмотрим, как тебе понравится немного поголодать!

Снова пошёл снег. Пухлые тяжёлые хлопья летели со стороны Ферт-оф-Форта.

– Они правда думают, будто я не знаю, что они сделали с тобой, Алиса.

«Ты должна простить их, ибо они не ведают, что творят».

– Не хочу прощать. Я их ненавижу. И больше всего за то, что они сделали с тобой.

«Но ты ведь теперь монахиня. Ты дала обет. Во имя Отца, и Сына и Святого Духа, ты должна простить их, аминь».

Джилли проводила день, валяясь на кровати и читая «Немного Веры», роман о монахине, которая основала миссию в южных морях и влюбилась в контрабандиста. Она прочла его уже дважды, и больше всего ей нравилась та сцена, в которой монахиня после пяти дней и ночей поста в наказание за свои страстные чувства, видит чудесное явление святой Терезы, «горящей, точно солнце», и та прощает её за то, что она чувствует, как женщина.

В пять часов она слышала, как мать понесла Тоби наверх, в ванную. В половине шестого из комнаты напротив донеслось пение. Мама пела ему ту самую колыбельную, которой укладывала Джилли, когда она была маленькой, и знакомые звуки только усилили её одиночество и тоску. «Потанцуй да попляши,/Папе ручкой помаши!/ Он сейчас рыбачит в море, / Но домой вернётся вскоре…» Повернувшись лицом к стене, она уныло уставилась на обои. Считалось, что на них нарисованы розочки, но то, что она видела, больше всего напоминало хитрую рожу в колпаке, средневековую физиономию, кривую, точно от проказы.

Немного погодя открылась дверь, и вошёл отец.

– Ты уже готова попросить прощения? – спросил он.

Джилли не отвечала. Постояв у двери, отец подошёл и сел на край её кровати. Нежно положил ладонь ей на руку и продолжал.

– Это совсем на тебя не похоже. Джилли. Ты ведь не ревнуешь к маленькому Тоби, правда? Не надо. Мы любим тебя не меньше, чем прежде. Я знаю, что мама много занимается с Тоби, но она любит тебя, и я тоже.

«А как же я?» – спросила Алиса.

– Может быть, извинишься, и мы вместе пойдём вниз пить чай? Сегодня на ужин рыбные палочки.

«Вы никогда меня не любили».

– А, Джилли, что скажешь?

– Вы никогда меня не любили! Вы все хотели, чтобы я умерла!

Отец уставился на неё, не веря своим ушам.

– Мы хотели, чтобы ты умерла? Что это взбрело тебе в голову? Мы тебя любим; иначе тебя не было бы; и, если хочешь знать правду, ты осталась бы нашим единственным ребёнком, и мы были бы рады этому, если бы случайно не получился Тоби. Мы не думали заводить его, но так случилось, и вот он здесь, и мы его любим. Точно так же, как мы любим тебя.

Джилли с красными от слез глазами села на постели.

– Случайно? – повторила она. – Случайно? Объясните Алисе, что ваш Тоби – случайность!

– Алисе? Какой ещё Алисе?

– Вы убили её! – завопила Джилли. – Вы её уничтожили! Вы уничтожили её, и она никогда не жила!

Встревоженный и разозлённый, отец встал.

– Так, Джилли, хватит. Я хочу, чтобы ты успокоилась. Сейчас я позову маму, и мы все вместе немного поговорим.

– Не хочу я с вами говорить! Вы – чудовища! Я вас ненавижу! Уходи!

Отец ещё помешкал. Потом сказал:

– Лучшее, что ты можешь сделать, дорогая, это принять ванну и лечь спать. Утром ещё поговорим.

– Не нужна мне ваша дурацкая ванна.

– Тогда ложись грязной. Мне, в общем-то, все равно.

Она лежала на кровати, прислушиваясь к звукам в доме. Сначала отец и мать разговаривали; потом кто-то начал набирать ванну. Прямо над её комнатой завыл и зашипел котёл. Она слышала, как открываются и закрываются двери, как бормочет телевизор в родительской спальне. Наконец дверь у них закрылась, и свет погас.

За окном снег так плотно укутал весь город, от Дэвидсон Мейнз до Морнингсайда, что наступила полная тишина, и Джилли готова была поверить, будто все вокруг умерли, и она осталась одна.