Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Дон Харрис

Соавторы: Грэм Мастертон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц)

– Да… вот мы где… третье июля тысяча девятьсот сорок седьмого года. Миссис Катерина Джеффрис. Первая группа крови. Медицинская история, корь, ветрянка, скарлатина. Родила мальчика – полагаю, это вы? – весом семь фунтов четыре унции.

Дэвид перегнулся через стол:

– Здесь ещё одна запись, красными чернилами.

– Это потому, что кто-то проверял её медицинские записи позднее.

– Понятно. А почему кому-то могло понадобиться это делать?

– Из-за несчастного случая.

– Несчастного случая? Какого несчастного случая?

Регистратор очень странно уставилась на него, её глаза за очками казались огромными.

– А вы точно тот, кем представились? – подозрительно осведомилась она.

– Конечно. А почему я не должен им быть?

Регистратор эмоционально захлопнула книгу.

– Потому что мне кажется очень странным, что вы не знаете о том, что случилось с вашей собственной матерью.

Дэвид достал бумажник и показал регистратору свои водительские права и письмо из муниципалитета.

– Я действительно Дэвид Джеффрис. Миссис Катя Джеффрис – моя мать. Послушайте, вот наша с ней фотография вместе. Я не знаю, почему она никогда не рассказывала мне о несчастном случае. Возможно, не считала чем-то важным.

– Я бы сказала, что дело было невероятно важным, – по крайней мере, для вашей матери.

– Но почему?

Регистратор вновь открыла книгу и развернула её так, чтобы Дэвид смог прочесть надпись, сделанную красными чернилами.

Внизу, уже чёрными чернилами и другой рукой, было написано: «Миссис Джеффрис скончалась 15.09.1948».

Дэвид поднял глаза, чувствуя себя так, словно надышался кислорода у дантиста: голова слегка кружилась, все вокруг двоилось и плясало.

– Должно быть, это ошибка, – услышал он собственный голос. – Она до сих пор жива и отлично себя чувствует, живёт в «Липах». Я только вчера навещал её.

– Ну, в этом случае я очень за вас рада, – промолвила регистратор, вновь чавкнув жвачкой. – А теперь, если позволите…

Дэвид кивнул и поднялся со стула. Он покинул лечебницу и успел сделать несколько шагов по улице, прежде чем дождь застучал по асфальту. А затем поднялся ветер.

Он нашёл свидетельство о смерти в Сомерсет-хаусе. Миссис Катерина Ардонна Джеффрис умерла 15 сентября 1948 года в Мидлсекском госпитале, причиной смерти стали многочисленные внутренние повреждения. Его мать была убита, и вот доказательство.

Он заехал в офис «Uxbridge Gazette» и пролистал янтарного цвета подшивку с некрологами. Вот оно: в статье от 18 сентября, с фотографией. Спустя несколько минут после полуночи «триумф-роудстер» промчался на красный свет в Гринфорде и столкнулся с грузовиком, перевозившим рельсы. Дэвид сразу узнал машину. Он уже видел её на нескольких фотографиях дома, но раньше не задумывался, что она перестала появляться на снимках после сентября 1948 года.

Его мать была мертва. Умерла, когда ему исполнился всего год. Он никогда не знал её, никогда с ней не говорил, никогда не играл с ней.

Но тогда кем была та женщина в «Липах»? И почему все эти годы она притворялась, что именно она была его матерью?

Он вернулся домой. Бонни приготовила обжигающе острый жгучий перец с мясом, одно из его любимых блюд. Но Дэвид смог съесть совсем немного.

– Что случилось? – спросила жена. – Ты такой бледный! Выглядишь так, словно тебе требуется переливание крови.

– Моя мать мертва, – выдавил он, а затем поведал всю историю целиком.

Они не стали ужинать, а уселись на софу с бокалами вина.

Бонни задумчиво промолвила:

– Чего я не могу понять, так это почему твой отец никогда не говорил тебе об этом. Я хочу сказать, тебя ведь это не огорчило бы, не так ли? Ты её совсем не помнил.

– Он не только мне не говорил. Он не говорил вообще никому. Он назвал её Катей и всем рассказывал, как они встретились в Польше перед самой войной… Обычно он называл её Королевой Варшавы. Почему, если это вообще была не она?

Супруги вновь принялись рассматривать фотографии.

– Эти последние снимки, – сказала Бонни. – Она ведь выглядит в точности как твоя мать. Те же волосы, глаза, тот же профиль.

– Нет… вот здесь есть различие, – возразил Дэвид. – Вот, посмотри… на этой фотографии она держит меня в одиннадцать месяцев. Посмотри на мочки ушей. Они очень маленькие. Но взгляни на этот снимок, сделанный в тысяча девятьсот пятьдесят первом году. У неё тут, без всякого сомнения, другие уши.

Бонни отправилась к мольберту и вернулась с увеличительным стеклом. Они тщательно рассмотрели руки женщины не только на этой фотографии, но и на остальных.

– Вот здесь… у неё три родинки на плече. А на этом снимке их нет.

Просидев так довольно долго и прикончив бутылку, они в недоумении уставились друг на друга.

– Это та же самая женщина, но в то же время не та. Она меняется, едва уловимо, из года в год.

– Отец был блестящим хирургом. Может, он делал для неё пластические операции?

– Чтобы сделать мочки больше? Или добавить родинки там, где их не было раньше?

Дэвид покачал головой:

– Не знаю… вообще не могу этого понять.

– Тогда, возможно, нам стоит спросить у того единственного, кто точно всё об этом знает, – у твоей матери, или кто она на самом деле.

Она сидела так, что половину лица скрывали тени.

– Я Катя Ардонна, – промолвила она. – Всегда была Катей Ардонной и останусь ею, пока не умру.

– А что с несчастным случаем? – настаивал Дэвид. – Я видел свидетельство о смерти моей матери.

– Я твоя мать.

Он снова и снова просматривал альбомы с фотографиями в поисках разгадки и почти сдался, когда нашёл фотографию матери в Кемптон-парке на скачках в 1953 году, под руку с улыбающейся брюнеткой. Надпись гласила: «Катя и Джорджина, удачный день на скачках!»

На плече Джорджины отчётливо виднелись три родинки.

Отец Джорджины сидел у окна, невидящим взглядом уставившись через пыльные тюлевые занавески на поток транспорта по Кингстону. На нем был потёртый серый кардиган. Сидевшая на коленях возмущённая пёстрая кошка сверлила Дэвида пристальным неморгающим взглядом, подозревая в худших намерениях.

– Джорджина ушла на новогоднюю вечеринку в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году, и это был последний раз, когда её видели. Полиция делала все возможное, но не нашла ни единого следа, ничего. Я до сих пор вижу её лицо, словно это было вчера. Она повернулась и сказала: «Счастливого Нового года, папа!» Я до сих пор слышу её голос. Но после той ночи у меня не было ни одного счастливого Нового года, ни одного.

Дэвид обратился к матери:

– Расскажи мне о Джорджине.

– Джорджине?

– Да, о Джорджине Филипс, она была твоей подругой. Одной из ближайших подруг.

– Ох, ради бога, почему ты хочешь знать о ней? Она пропала, исчезла.

– Думаю, я выяснил, где она, – промолвил Дэвид. – Или, по крайней мере, я думаю, что знаю, где её часть. Рука, так ведь?

Мать молча уставилась на него.

– Боже мой! – выдохнула она наконец. – Спустя все эти годы… никогда не думала, что кто-нибудь это выяснит.

Катя Ардонна стояла в центре комнаты, и на ней был лишь пеньюар бледно-персикового цвета. Бонни осталась в углу, испуганная, но заворожённая. Дэвид стоял рядом со своей матерью.

– Он боготворил меня – вот в чем вся проблема. Думал, что я была богиней, что я ненастоящая. И он оказался таким собственником! Не позволял мне говорить с другими мужчинами. Всегда звонил, чтобы проверить, где я была. В конце концов я начала чувствовать себя как в ловушке, словно задыхалась в клетке. Я выпила слишком много виски и села за руль.

Я не помню саму аварию. Все, что я помню, – это пробуждение в клинике твоего отца. Я была ужасно переломана, грузовик проехал прямо по животу. Ты прав, конечно, я была мёртвой. Но твой отец завладел моим телом и доставил меня в Пиннер.

Возможно, ты немного знаешь о работе твоего отца в области электрической гальванизации. Он нашёл способ вдохнуть жизнь в мёртвое тело путём введения отрицательно заряженных минералов и последующего применения сильного положительного разряда. Он усовершенствовал и отточил методику во время войны по заказу военного министерства… Конечно, они были просто счастливы снабжать его мёртвыми солдатами, чтобы он мог на них экспериментировать. Первым человеком, которого он вернул к жизни, стал морской офицер, утонувший в Атлантике. Его память оказалась сильно повреждена, но позднее твой отец нашёл способ исправить это, используя аминокислоты.

Она замолчала, но затем продолжала:

– Я погибла в той аварии много лет назад и должна была остаться мёртвой. Твой отец оживил меня. Но он сделал не только это. Он перестроил меня, так что я стала почти столь же совершенной, как в день нашей первой встречи.

Мои ноги оказались раздроблены, и восстановить их было невозможно – он дал мне новые ноги. Моё тело превратилось в кашу – тогда он дал мне новое тело. Новое сердце, лёгкие, печень, почки, поджелудочную, новые руки, новые рёбра, новую грудь.

Она спустила рукав пеньюара.

– Вот, посмотри на спину.

Дэвид с трудом разглядел шрамы, которые остались от операций отца. Тончайшие серебристые линии там, где рука Джорджины была пришита к чьему-то телу.

– Сколько в тебе от настоящей тебя? – выдавил он охрипшим голосом. – Сколько от Кати Ардонны?

– На протяжении многих лет, – продолжила мать, – твой отец использовал шесть разных женщин, восстанавливая по кускам то, чем я была.

– И ты позволяла ему это делать? Позволила убить шесть человек, чтобы он смог использовать части их тел только для тебя?

– Я не могла контролировать твоего отца. Его никто не мог контролировать. Он был великим хирургом, но он был одержим.

– Я все ещё не могу поверить, что ты позволила ему сделать это.

Его мать натянула пеньюар на плечо.

– Дэвид, для меня это были годы агонии… годы, когда я едва ли отличала один месяц от другого. Жизнь во сне или в кошмаре. Иногда я думала, что и правда умерла.

– Но как он провернул все это, убивая женщин? Как избавился от тел?

Катя Ардонна сняла с шеи маленький серебряный ключ.

– Ты видел чёрный кожаный альбом на чердаке? Тот, что заперт? Ну, вот этот ключ откроет его. Расскажет все, что ты когда-либо хотел узнать, и даже больше.

Они молча смотрели снимки в альбоме. Это был полный фотографический отчёт о хирургическом воссоздании отцом изуродованного тела матери. Яркие, словно в порножурнале, снимки. Страница за страницей, год за годом супруги смогли проследить весь процесс скрупулёзного восстановления тела Кати Ардонны. Хирургические техники были просто невообразимыми, даже включали в себя зачатки микрохирургии для соединения нервных волокон и крошечных капилляров.

Прежде всего, они увидели, как отец Дэвида пришил новые конечности к искорёженному телу его матери, а затем заменил её грудную клетку, лёгкие и все внутренние органы.

Спустя годы женщина стала такой же совершенной, какой была сегодня. Та же красавица, которую его отец встретил в Польше в 1937 году, – почти безупречная, прекрасно сложённая и едва ли обладающая какими-либо шрамами.

Катя Ардонна улыбалась с фотографии как Королева Варшавы.

Но снимки рассказывали ещё одну, тёмную историю. Одна кошмарная сцена за другой. Они повествовали о том, что отец Дэвида сделал с конечностями и органами, которые уже не были ему нужны для восстановления тела жены. Он не завернул их в газету, не сжёг и не закопал, не растворил в кислоте. Нет, он тщательно сшил их вместе, мускул за мускулом, нерв за нервом. На каждой фотографии громоздились вены, оболочки и окровавленная плоть. Открытые раны; зажившие раны. Алая кровь, сочившаяся из швов; те же швы, но уже без крови.

Ни Дэвид, ни Бонни никогда не видели, чтобы человеческое тело было так распотрошено. Это был кошмарный сад ужасающих овощей: печень блестела, словно баклажаны, кишки лежали грудами, словно кочаны цветной капусты, лёгкие походили на разбитые тыквы.

Из всех этих груд кожи, костей и требухи, из всего того, что осталось от тел убитых жертв, отец Дэвида сотворил другую женщину. Конечно, она не была такой красивой, как Катя Ардонна… Он выбрал лучшие куски из тел шести женщин, чтобы воссоздать красоту жены, сделать её вновь такой, какой помнил.

Но эта другая женщина тоже оказалась достаточно представительной. И она дала ему возможность отточить своё искусство наложения швов и опробовать некоторые новые идеи в соединении нервных волокон.

И она была оживлена так же, как Катя Ардонна, – шесть убитых жертв соединились в одну живую женщину.

Несколько последних фотографий в альбоме запечатлели, как пришивались пальцы женщины, как срасталась кожа над разрезами там, где были пришиты ноги.

На самом последнем снимке с нового лица женщины сняли бинты. Оно было покрыто синяками, выражение оставалось отсутствующим, а глаза ещё ничего не видели. Но с острым, тошнотворным чувством жалости и отвращения они увидели ужасное, перекошенное лицо тёти Розмари.

Перевод: Юлия Никифорова

Ковёр

Graham Masterton, «Rug», 1994

Два дня спустя в семидесяти пяти километрах отсюда в антикварный магазин, что стоит неподалёку от Бадденштурма, возведённого в тринадцатом веке в городе соборов Мюнстере, вошла высокая женщина. Громко зазвенел дёрнувшийся на пружине колокольчик; утреннее солнце осветило рогатые оленьи головы и витрины с чучелами лисиц.

Из-за шторы, куря сигарету, вышел хозяин магазина. Женщина стояла спиной к свету, так что ему трудно было разглядеть её лицо.

– Ich möchte eine Reisedecke, – сказала она.

– Eine Reisedecke, gnädige Frau?

– Ja. Ich möchte ein Wolfshaut.

– Ein Wolfshaut? Das ist rar.[39] Очень трудно найти, понимаете?

– Да, понимаю. Но вы сможете найти его для меня, верно?

– Ich weiss nicht.[40] Постараюсь.

Женщина достала маленький чёрный кошелёк, расстегнула его и протянула хозяину аккуратно свёрнутую тысячу немецких марок.

– Задаток, – сказала она. – Depositum. Если вы найдёте для меня ковёр из волчьей шкуры, я заплачу ещё. Гораздо больше.

На обороте одной из его визитных карточек она записала номер телефона, подула, чтобы высушить чернила, и подала ему.

– Не подведите меня, – сказала она.

Но когда она покинула магазин (колокольчик все ещё звенел), хозяин долго стоял в задумчивости. Потом открыл один из стоявших под прилавком ящиков и вынул из него тёмный тусклый коготь. Твёрдый как сталь, с серебряным отливом.

Не так уж часто люди ищут волчьи шкуры, но когда такое случается, то они обычно доведены до полного отчаяния, от чего становятся необыкновенно уязвимыми. И все же ему следует поинтриговать. Следует поводить её за нос. Обнадёживать. Заставить поверить в то, что здесь она наконец-то нашла человека, которому можно доверять.

Тогда придёт время расплаты: дерево, молоток, сердце.

Выйдя из магазина, женщина не оглянулась. А если бы и оглянулась, то могла не понять значения его названия. В конце концов, просто один зверь передавал свою жестокость следующему; не заботясь ни об именах, ни о наследстве, ни о супружеских клятвах. Не было ничего важнее шкуры, мохнатой волчьей шкуры, придававшей всему смысл.

А назывался магазин «Бремке: искусный охотник», и занимался он не только произведениями искусства и охотничьими реликвиями, но и беспощадным преследованием самих охотников.

Джон нашёл волка на третий день, когда все уехали в Падерборн на пробные лошадиные забеги. Он сослался на боль в ушах (боль в ушах всегда самая лучшая отговорка, поскольку никто не может доказать, есть она у тебя на самом деле или нет, к тому же при этом никто не запрещает тебе читать и слушать радио). Хотя, признаться, он уже скучал по дому, и ему ничего не хотелось делать, кроме как сидеть в одиночестве и тосковать о маме.

Смит-Барнетты были к нему очень добры. Миссис Смит-Барнетт всегда целовала его перед сном, а их дочери Пенни и Вероника делали все возможное, чтобы вовлечь его во все свои дела. Но беда заключалась в том, что он был слишком печален, чтобы веселиться, к тому же он избегал сочувственного к себе отношения, потому что от него к горлу подступал ужасный мучительный комок, подобный морскому ежу, а глаза наполнялись слезами.

Он стоял в нише выходившего на улицу окна и наблюдал за тем, как Смит-Барнетты отъезжали со своим нарядным лакированным автофургоном на прицепе. «Лендровер» полковника Смит-Барнетта пропыхтел выхлопной трубой между трухлявыми платанами, и на улице воцарилась тишина. Был один из тех бесцветных осенних дней, когда Джон мог легко поверить в то, что он больше никогда не увидит голубого неба, никогда. От Ахена до Тевтобургского леса равнины северной Германии задыхались под плотным покрывалом серовато-белых облаков.

Джону было слышно, как в кухне прислуга-немка, занятая мытьём бежевого кафельного пола, напевала по-немецки песенку «Деревянное сердце». Её пели сейчас все подряд, потому что Элвис только что выпустил «GI Blues».[41]

Джон знал, что на следующей неделе все изменится к лучшему. У отца было десять дней отпуска, и они собирались поехать на рейнском пароходе в Кобленц, а потом провести неделю на армейской базе отдыха в Винтерберге, среди сосновых лесов Зауерланда. Но от этой мысли тоска по дому не уменьшилась – нелегко жить с чужими людьми в чужой стране, когда твои родители только что разошлись. Его бабушка однажды изрекла что-то вроде: «Все эти долгие разлуки… Мужчина, видишь ли, всего лишь человек». Джон не совсем понимал, что она имела в виду под этим «всего лишь человек». Для него это звучало как «просто человек» – как будто под этими зелёными фуфайками и клетчатыми рубашками билось сердце какого-то примитивного существа.

А ещё он слышал, как мама сказала о его отце: «Он временами может быть зверем», и Джон представил себе при этом, как отец запрокидывает голову, скалит зубы, как глаза его наливаются кровью, а пальцы скрючиваются, как когти.

Джон зашёл в кухню, но пол был ещё влажный, и прислуга прогнала его. Это была крупнолицая женщина в чёрном, от неё несло потом с запахом капусты. Джону казалось, что у всех немцев пот имел капустный запах. Вчера после обеда он ездил с Пенни в Билефельд, так в автобусе от этого запаха просто некуда было деться.

Он вышел в сад. Все дорожки были усеяны яблоками. Он пнул одно так, что оно угодило в торец конюшни. Джона уже отчитывали за то, что он пытался кормить коня яблоками. «От них у него бывает запор, глупый мальчишка», – ругала его Вероника. Откуда ему это знать? Единственная лошадь, которую он видел в близлежащих кварталах, была лошадь молочника из «Юнайтед Дэйрис»[42] да и та постоянно таскала под носом торбу.

Джон сел на скрипучие качели и немного покачался. Тишина в саду была почти невыносимой. И всё же это было лучше, чем общаться в Падерборне с вечно хохочущими подружками Смит-Барнеттов. Он видел, как они упаковывали продукты для пикника, там были и салями, и сэндвичи с жирной говядиной.

Он поднял глаза на огромный загородный дом. Это был типичный, рассчитанный на большую семью особняк, какие строились в Германии в период между двумя войнами, – с оранжевой черепичной крышей и желтовато-коричневой штукатуркой бетонных стен. Похоже, раньше по соседству стоял другой такой же дом, но Билефельд сильно бомбили, и от дома не осталось ничего, кроме одичавшего фруктового сада да кирпичного фундамента.

Послышался резкий звук. Джон посмотрел вверх и увидел взгромоздившегося на трубу аиста – настоящего живого аиста. Он видел аиста впервые в жизни и с трудом поверил, что тот настоящий. Это походило на некий знак, на предупреждение о том, что что-то должно произойти. Аист просидел на трубе каких-нибудь несколько секунд, взъерошив перья и высокомерно поводя из стороны в сторону клювом. Потом, громко хлопая крыльями, улетел.

Разглядывая аиста, Джон впервые заметил на крыше слуховое окно, совсем маленькое. Должно быть, на самом верху был чердак или ещё одна спальня. Если это чердак, то там могло быть что-нибудь интересное, что-нибудь вроде военных реликвий, или неразорвавшейся бомбы, или книжек о сексе. У себя дома он обнаружил такую книгу – «Всё о том, что должны знать молодожёны». Он обнаружил там рисунок № 6 под названием «Женская вульва» и раскрасил его розовым карандашом.

Джон снова вошёл в дом. Прислуга теперь была в гостиной, она полировала мебель и распространяла вокруг ароматы лаванды и капустного пота. Мальчик поднялся по лестнице на первый этаж, где стены были увешаны фотографиями Пенни и Вероники верхом на Юпитере; каждая фотография – в обрамлении красных розочек. Джон был рад, что не поехал с ними в Падерборн. Почему его должно волновать, сумеет ли их глупый конь перепрыгнуть через всё это множество жердей?

Он преодолел второй лестничный пролёт. Раньше он тут не был. Именно здесь находилось помещение, в котором полковник и миссис Смит-Барнетт лакомились десертом. Джон не понимал, что за необходимость есть пудинг в спальне. По его мнению, это была одна из причуд, свойственных снобам вроде Смит-Барнеттов: взять хотя бы все эти серебряные кольца для салфеток или кетчуп в специальной соуснице.

Скрипнули половицы. Сквозь полуоткрытую дверь Джону был виден угол спальни и туалетный столик миссис Смит-Барнетт с массой оправленных в серебро расчёсок. Он прислушался. Внизу, в гостиной, прислуга принялась пылесосить ковёр. Своим рокочущим гулом её пылесос напоминал немецкий бомбардировщик, так что она никак не могла слышать Джона. Он осторожно пробрался в спальню Смит-Барнеттов и подошёл к туалетному столику. В зеркале он увидел серьёзного белолицего мальчика одиннадцати лет с коротким ёжиком волос и торчащими ушами. Конечно же, это был не он, а лишь чисто внешняя маска, выставленное напоказ выражение, которое он придавал лицу, чтобы во время переклички в школе поднять руку и выговорить: «Присутствует, мисс».

На столике лежало незаконченное письмо на голубой нотной бумаге с обтрёпанным краем, поперёк него лежала авторучка. Джон прочёл: «…очень встревожен и замкнут, но, я полагаю, это естественно в данных обстоятельствах. Он плачет по ночам, его мучат кошмары. Судя по всему, ему очень трудно ладить с другими детьми. Очевидно, потребуется немало времени и…»

Мальчик уставился на своё бледное отражение. Оно очень походило на фотографию его отца в ранней молодости. Очень встревожен и замкнут. Как миссис Смит-Барнетт могла написать о нем такое? Вовсе он не встревожен и не замкнут. Он только внутри такой, и ему хочется, чтобы этого никто не видел. С какой стати миссис Смит-Барнетт должна знать, как он несчастен? Какое ей до этого дело?

Он на цыпочках вышел из спальни и потихоньку прикрыл дверь. Прислуга-немка все ещё проводила полномасштабный рейд по лондонским докам. Джон прошёл в конец коридора и обнаружил там маленькую, выкрашенную кремовой краской дверь, которая, очевидно, вела на чердак. Мальчик открыл её. Вверх шла крутая, застеленная гессенским ковром лестница. Она была очень тёмной, хотя туда всё же проникало немного серого, приглушённого дневного света. Пахло затхлостью и пылью, а ещё Джон ощутил какой-то странный аромат, напомнивший ему запах цветущего лука.

Он вскарабкался по ступеням. И тут же лицом к лицу встретился с волком. Он лежал мордой к нему, распластавшись на полу. У него были жёлтые глаза и оскаленные зубы. Из пасти вываливался наружу сухой, с багровым отливом язык. Мохнатые уши были слегка поедены молью, а сбоку на морде виднелась проплешина, что, однако, ничуть не умаляло выражения свирепости. И хотя тело его теперь было совершенно плоским, а сам он использовался в качестве ковра, он по-прежнему оставался волком, причём громадным волком – самым большим из тех, что когда-либо доводилось видеть Джону.

Мальчик обвёл глазами чердак. Если не считать дальнего угла, отведённого под водяные баки, это помещение представляло собой спальню, которая простиралась на всю длину и ширину дома. Позади волка стояла массивная латунная кровать с продавленным матрасом. У окна расположились три разнокалиберных кресла. Под самой низкой частью карниза примостился старомодный комод.

Рядом со слуховым окном висела фотография в рамке. Сверху рамку украшали засохшие цветы, давным-давно утратившие какой-либо цвет. На фотографии была изображена девушка с красивой причёской, стоявшая на обочине дороги, прикрыв один глаз от солнца. На ней были вышитый сарафан и белая блузка.

Джон опустился перед волком-ковром на колени и принялся изучать его вблизи. Он протянул руку и прикоснулся к кончикам изогнутых клыков. Подумать только, когда-то это было настоящее животное, оно бегало по лесу, охотясь за зайцами, оленями, а может быть, даже за людьми!

Джон погладил его мех. Он все ещё был густой и упругий, сплошь чёрный, за исключением нескольких серых полосок вокруг шеи. Хотелось бы Джону знать, кто его подстрелил и зачем. Если бы у него был волк, он бы его ни за что не убил. Он научил бы его охотиться на людей и рвать им глотки. Особенно таким, как его математичка, миссис Беннетт. Как здорово она выглядела бы с разодранным горлом. Кровь так и расползалась бы по страницам «Школьного курса по математике. Часть первая. Н. Е. Парр».

Он уткнулся носом в волчий бок и принюхался в надежде, что тот все ещё сохраняет запах животного. Однако Джон сумел уловить в нем лишь пыльный, очень слабый запах кожи. Какой бы запах ни был когда-то у этого волка, с годами он выветрился.

Целый час, а то и два, до самого ланча, Джон играл в охотников. Потом немного поиграл в Тарзана, изображая борьбу с волком-ковром и катаясь с ним по всей спальне. Он сжимал челюсти зверя на своих запястьях, и рычал, и напрягался, как бы пытаясь защитить руку от укуса. Наконец он ухитрился положить волка на лопатки; вновь и вновь он вонзал в зверя огромный воображаемый кинжал, выпускал ему наружу кишки и глубоко в сердце вкручивал лезвие.

В начале первого его позвала прислуга. Он быстро расправил ковёр и бегом спустился с лестницы. Женщина уже приготовилась уходить, на ней были шляпа, пальто и перчатки – все чёрное. На кухонном столе его ждала тарелка с холодной салями, корнишонами и намазанным маслом хлебом, рядом стоял стакан с тёплым молоком, на поверхности которого уже начали собираться густые жёлтые сливки.

Той ночью, после возвращения Смит-Барнеттов, усталых, шумных, пропахших лошадьми и хересом, Джон лежал в своей маленькой кровати, уставившись в потолок и думая о волке. Он был такой гордый, такой свирепый и всё же такой мёртвый, когда лежал на полу чердака с выпотрошенными внутренностями и устремлёнными в пустоту глазами. Временами он был зверем, совсем как отец Джона; и возможно, настанет день, когда этот волк снова станет зверем. «О чем можно говорить с этим существом?» – как однажды выразилась бабушка, прикрывая ладонью телефонную трубку, как будто от этого Джон не мог её слышать.

Поднявшийся ветер разгонял облака, но в то же время он с силой клонил к земле ветви платанов и раскачивал их из стороны в сторону, от чего на потолке спальни Джона дрожали в неистовой пляске причудливые остроконечные тени, похожие на богомолов, на паучьи лапы и на волчьи когти.

В самый разгар бури он закрыл глаза и попытался уснуть. Однако паучьи лапы со все большим остервенением плясали по потолку, богомолы все чаще вздрагивали и кланялись, а часы в холле Смит-Барнеттов каждые полчаса названивали мелодию вестминстерских колоколов, как бы всю ночь напоминая самим себе, что у них всё в порядке – как со временем, так и со вкусом.

А потом, в два с четвертью ночи, он услышал скребущий звук, шедший с чердачной лестницы. Он был в этом уверен. Волк! С чердачной лестницы, выгнув дугой спину и ощетинив хвост, спускался волк. Его янтарные глаза светились в темноте, как огонь, дыхание было частым и тяжёлым: хах-хах-ХАХ-хах! хах-хах-ХАХ-хах! Это было дыхание матёрого, жаждущего крови зверя.

Джон слышал, как волк пробежал по коридору, миновал спальню Смит-Барнеттов – голодный, голодный, голодный. Слышал, как тот рычал и сопел в дверные скважины. Слышал, как зверь помедлил на втором этаже, потом ринулся вниз по лестнице на поиски Джона.

Теперь он бежал во всю прыть. Хвост колотил о стены коридора, жёлтые глаза были широко раскрыты, острые уши напряглись. Он шёл к нему, чтобы взять реванш. Джону не следовало устраивать эту схватку, не следовало с ним бороться, и хотя кинжал был воображаемым, Джон всё же намеревался вырезать из волчьей груди сердце, он все же хотел это сделать, хотя и не сделал.

Мальчик слышал глухой перестук волчьих шагов, по мере приближения к спальне они становились все громче и громче. И тут дверь распахнулась. Джона как пружиной подбросило на кровати, и он закричал. Он кричал и кричал, зажмурив глаза, стиснув кулаки. Им совершенно овладел ужас, и он обмочил пижаму.

В комнату вошла миссис Смит-Барнетт. Она обняла его. Затем включила лампу у его кровати, прижала к себе Джона и принялась успокаивать, тихонько шикая ему в ухо. Минуты две-три он мирился с её объятиями, но потом вынужден был вырваться. Ощутив холод мокрых пижамных штанов, он был настолько смущён, что счёл бы за счастье в тот же миг умереть. Однако ему ничего не оставалось, как стоять в халате, дрожа от стыда и холода, пока она меняла ему постель и ходила за чистой пижамой. В конце концов она уложила его, укрыла и подоткнула по бокам одеяло. Высокая носатая женщина в длинной ночной рубашке, с шарфом на голове, прикрывавшим бигуди. Святая, в некотором роде – Bernini,[43] да и только; мраморное совершенство, всегда способное справиться с любой проблемой. До чего же ему недоставало мамы, которая не умела ни с чем справиться, или умела, но не очень хорошо.

– Тебе приснился кошмар, – сказала миссис Смит-Барнетт, поглаживая его лоб.

– Всё в порядке. Я уже в порядке, – почти сердито ответил Джон.

– Как твои уши? – спросила она.

– Спасибо, лучше. Я видел аиста.

– Здорово. Вообще-то аистов здесь довольно много; но здешние жители считают, что они приносят несчастье. Говорят, если аист сел на твою крышу, то кого-то в доме ждёт что-то нехорошее, то, чего он всегда боялся. Думаю, потому люди и говорят, что аисты приносят младенцев! Но я не верю в эти предрассудки, а ты?

Джон помотал головой. Он не мог понять, куда делся волк. Волк сбежал по лестнице, пробежал по коридору, потом вниз на первый этаж, опять по коридору и…

И вот здесь миссис Смит-Барнетт, которая гладит его лоб.

На следующий день он сел в автобус, направлявшийся в Билефельд, – на этот раз один. Всю дорогу он молча страдал от запаха капустного пота и курева, зажатый между огромной женщиной в чёрном и тощим юношей с длинными волосинками, растущими из родинки на подбородке.

Зайдя в кулинарный магазин, он купил яблочный штрудель, украшенный взбитыми сливками, и съел его, пока шёл по улице. Когда он увидел в витрине магазина своё отражение, то глазам своим не поверил – выглядел он совсем маленьким мальчиком. Он зашёл в магазин и просмотрел несколько иллюстрированных книг по искусству. В некоторых были изображены обнажённые люди. Он наткнулся на гравюру Ханса Беллмера[44] с беременной женщиной, в чрево которой вторглись одновременно двое мужчин; два напористых пениса оттеснили её младенца к одному боку матки. Голова женщины была запрокинута назад, во рту у неё был пенис третьего мужчины, безликого, анонимного.