Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Дон Харрис

Соавторы: Грэм Мастертон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 37 страниц)

– Значит, придётся остаться жить там.

Пуни Пуни крепко сжал руки Джека.

– Когда любимая падает с высокой башни, даже фламинго не под силу спасти её, а ведь фламинго умеют летать.

Той ночью Джек сидел на краю кровати, глядя в зеркало, словно неудачливый предсказатель будущего. За окном, на берегу океана, сверкали огни города, словно Камелот.

– Жаклин… – сказал он как можно тише, будто не хотел нарушить её покой.

Он вспомнил день их знакомства. Сидя в дамском седле, она ехала на белой корове по полю подсолнухов под небом цвета бронзы, отполированной до блеска. На голове у неё были остатки свадебного торта, сама она была завёрнута в белую камчатную скатерть, край которой шлейфом тащился по земле.

Он остановился и прикрыл глаза рукой от солнца. Он приехал в Напа, Калифорния, к своему другу Осмонду, и вместе с ним посетил винодельню Мамма, где выпил две бутылки ледяного «Кювье Напа», изготовленного способом méthode champenoise[17] 17
  Méthode champenoise– бутылочный метод шампанизации, один из способов производства игристых вин; осуществляется путём вторичного брожения.


[Закрыть]. В поисках места для парковки, он свернул не туда и заблудился.

– Прошу прощения! – крикнул он, хотя она была всего в трёх метрах от него, не дальше. – Вы не подскажете, как мне добраться до Янтвилла?

Первой заговорила корова:

– Извините, – со вздохом произнесла она с явно французским акцентом, – но я никогда раньше не бывала в этих местах, – она медленно перевела взгляд своих чёрных блестящих глаз из стороны в сторону, оглядывая поле подсолнухов. – Откровенно говоря, я нигде раньше не бывала.

Но Жаклин рассмеялась и сказала:

– Не беспокойтесь, я покажу вам дорогу!

Она соскользнула с седла, подошла к Джеку и остановилась совсем рядом с ним. Скатерть чуть приспустилась, и он увидел, что одежды под ней нет.

– Вам ведь вовсе не обязательно ехать в Янтвилл, не так ли? – спросила она. Духи у неё были очень насыщенные, головокружительный аромат лилии. – Теперь уже нет?

– У вас на голове торт, или я перебрал с выпивкой?

– Да, торт… Сегодня я должна была выйти замуж, но передумала.

Джек покачнулся, моргнул и огляделся вокруг. Одни подсолнухи до самого горизонта, ни единой живой души.

– Подержите-ка, – сказала Жаклин.

Она протянула ему уголок скатерти и начала кружиться, кружиться, подняв вверх руки, слой за слоем разворачивая ткань. Наконец, она осталась совершенно обнажённой, за исключением свадебного торта на голове и изящных белых кружевных сапожек на высокой шпильке. Джек не сомневался, что это всего лишь галлюцинация. Слишком жарко и слишком много méthode champenoise.

Фигура у Жаклин была потрясающая, почти непропорциональная, не такая, как у обычных девушек. Широкие плечи, большая грудь, тончайшая талия и узкие бедра. Её кожа цвета тёмной карамели блестела от лосьона. От тёплого ветерка, покачивающего подсолнухи, соски её набухли и затвердели.

– Сегодня я должна была закрепить свой брачный союз, – сказала она. – Но поскольку жениха у меня больше нет…

– За кого вы должны были выйти?

– За француза. Но я не захотела.

Джек облизнул пересохшие от жары и алкоголя губы. Жаклин нежно положила руку ему на плечо и сказала:

– Вы не окажете мне честь?

– Какую ещё честь?

Она повернулась к нему спиной, наклонилась, обеими руками раздвинула ягодицы. Он стоял и смотрел на узкое отверстие ануса и пухлые гладкие половые губы. Она раздвинула их так широко, что он видел, какая розовая, влажная и блестящая она внутри.

– Ну? – спросила она, выждав некоторое время. – Чего же вы ждёте?

– Я…

Корова на секунду перестала жевать цветок:

– Si vous ne trouvez pas agrÈables, monsieur, vous trouverez de moins des choses nouvelles, – проговорила она, роняя жёлтые лепестки с пятнистых губ. – Если вам не понравится, месье, вы, по крайней мере, попробуете нечто, ранее неизведанное.

Джек снял рубашку и расстегнул ремень; он раздевался быстро, как привык ещё мальчишкой, когда купался в речке у дедушки. Он уже возбудился, и когда он снял спортивные трусы, его член был наготове.

Он подошёл к Жаклин сзади, взял член в руку и направил его в её влажную вагину.

– Этим членом ты консуммируешь наш брак, – торжественно произнесла Жаклин.

Он вошёл в неё как можно медленнее. Внутри было очень влажно и горячо, будто у неё жар. Он вошёл так глубоко, как только мог, и на мгновение замер, закрыл глаза, чувствуя всей кожей тепло солнечных лучей и ласковый ветер. Этот момент был идеален, он лежал за пределами греховности, морали, за пределами реальности.

Не открывая глаз, он услышал жужжание. Что-то опустилось ему на плечо. Открыв глаза, он увидел маленькую пчелу. Он попытался стряхнуть её, но не получилось, и она медленно поползла к его шее. Он дёрнул плечом, затем попытался сдуть её, но пчела крепко уцепилась за его кожу.

Снова послышалось жужжание. Ещё две пчелы покружились над ним, а затем сели ему на спину. Жаклин просунула руку между ног, нащупала его сжавшуюся мошонку и впилась в неё ногтями:

– Сильнее! – потребовала она. – Сильнее! Я хочу, чтобы наш союз был консуммирован как следует! Давай!

Джек немного отступил назад, после чего вошёл в неё ещё глубже. Она издала радостный клич.

– Тра-ля-ля!

Он входил в неё снова и снова, и с каждым толчком ему на плечи опускались пчёлы. Они будто градом летели на него со всех сторон. Вскоре вся его спина оказалась усыпана ими. Они заползали ему в волосы, ползали по лицу. Они даже пытались забраться ему в ноздри и в рот.

– Быстрее, сэр рыцарь! – подгоняла его Жаклин. Он обхватил её бёдра обеими руками и стал так яростно трахать её, что с каждым толчком она подпрыгивала на несколько сантиметров. Но пчёлы не улетали, они ползали по его ногам, облепили его мошонку, забились в щель между ягодицами. Одна из пчёл ужалила его, затем ещё одна, и ещё. Мошонка и основание пениса горели. Его гениталии стали опухать, пока не увеличились почти вдвое.

Одна пчела заползла на несколько сантиметров вглубь его ануса и ужалила его. За ней последовали другие – десятки пчёл; Джек словно сел на терновый куст. Жаклин не умолкала, при каждом толчке её грудь тряслась, будто два огромных желе, и, несмотря на боль, он ощутил, как приближается сладкая волна, словно его член – это вулкан, сперма – раскалённая лава, и он на грани извержения.

Жаклин задрожала.

– О-о, кон-су-ма-ААААА-ци-я! – закричала она, будто оперная певица в последнем акте трагедии. Она упала на колени, на выжженную солнцем землю между стеблей подсолнухов, и в этот момент сперма Джека, облачённого в костюм из живых пчёл, брызнула ей на ягодицы, анус и раскрытое влагалище.

Опустошённый, он упал на землю рядом с ней, в шоке от произошедшего, а пчёлы – все разом, – жужжа, улетели прочь. Лишь несколько насекомых ещё выползали из его ануса, медленно, будто спелеологи, которые провели в пещере безвылазно целую неделю. Они расправили крылья и тоже улетели.

– Тебя покусали, – проговорила Жаклин, прикоснувшись к опухшим губам Джека. Все его тело было в красных припухлостях от укусов, а глаза сузились так, что он едва мог видеть. Член был огромных размеров, хотя эрекция уже спала.

Джек провёл рукой по её точёной скуле. Никогда прежде он не встречал девушек с таким цветом глаз. Ярко-зелёные, как сигнал светофора дождливым августовским вечером в Саванне, Джорджия.

– Кто ты? – спросил он.

– Жаклин Фронсарт. Живу в Янтвилле. Могу проводить тебя.

Почти полчаса они пролежали среди подсолнухов, обнажённые. Жаклин оттягивала кожу на мошонке Джека, и в свете солнца она просвечивала, словно средневековый пергамент, а затем Жаклин облизывала места укусов, чтобы снять жжение. Взамен он с такой силой сосал её грудь, что соски упирались ему в нёбо, пока она не начинала стонать и по-китайски просить, чтобы он прекратил.

Наконец, корова откашлялась и сказала:

– Меня скоро хватятся. К тому же у меня начинает побаливать вымя.

– Нечего было есть подсолнухи, – упрекнула её Жаклин.

– Нечего было вкушать запретный плод, – парировала корова.

Но Жаклин больше нет, и в зеркале тоже никого – лишь его собственное отражение, да кровать, да лучи заходящего солнца на стене спальни. Вдалеке послышался гудок катера, и это напомнило ему о старом дантисте Тенче из «Силы и славы» Грэма Грина. Все так же стоит в порту и ждёт, когда отчалит последнее судно… «Даже если вам удастся проникнуть в зеркало, то как вы выберетесь обратно?» – так сказал Пуни Пуни.

Он не знал, как. Он вообще мало что знал о зеркальном мире. Там есть спальня, часть коридора – и они точно такие же, как в реальном мире, только отражены по горизонтали. В Средние века художники изобрели приспособление из трёх зеркал, благодаря которому можно увидеть своё лицо таким, какое оно на самом деле. Немного пугает. Ваше лицо глядит на вас со стороны, словно вам отрезали голову.

Он встал и стянул через голову синий свитер. Никогда ещё он не чувствовал себя таким одиноким. Он расстегнул ремень и сбросил серые хлопковые брюки. Сложил их и положил на кровать. Наконец, он снял трусы и голый встал перед зеркалом.

– Жаклин! – позвал он. Даже если он не сможет пройти сквозь зеркало, он хотя бы её увидит, убедится, что она всё ещё там. «Но с кем беседует она? Быть может, грезит у окна? Быть может, знает вся страна Волшебницу Шалот?»

– Жаклин! – повторил он. – Жаклин, я иду к тебе. Мне плевать, зеркальный это мир или настоящий. Я не могу жить без тебя.

Зазвонил телефон на прикроватной тумбочке. Джек попытался не обращать на него внимания, но телефон звонил и звонил, и, в конце концов, Джеку пришлось снять трубку.

– Мистер Погреб-по-немецки? Это Пуни Пуни Пу Сюк.

– Чего тебе, Пу?

– Я подумал, что в наших общих интересах открыть ресторан сегодня вечером. Я приготовлю варёные ручки в собственных чернилах.

Джек не сводил глаз с зеркала. Он мог поклясться, что видел, как пошевелились занавески, хотя окно было закрыто.

– Пу… если ты этого хочешь…

– Нам никак нельзя закрываться, мистер Погреб-по-немецки. Конкуренция не позволяет нам так поступать, – он замолчал, а затем добавил. – О чем вы сейчас думаете, мистер Погреб-по-немецки?

– Ни о чем. Совсем.

– Вы же не собираетесь погружаться в зеркало, сэр? Вы же сами понимаете, лучше втирать маргарин в лысину, чем гоняться за париком в ураган.

– Пу…

– Мистер Погреб-по-немецки, я не выношу душещипательных прощаний. Я скажу просто: оставайтесь по эту сторону стекла.

– Пу, со мной все будет в порядке. Открывай ресторан.

– Вы должны пообещать мне, мистер Погреб-по-немецки, что воздержитесь от безумных поступков.

Джек положил трубку. Он не мог давать никаких обещаний. Обещать можно только тогда, когда знаешь, как устроен мир, но после исчезновения Жаклин он понял, что жизнь не подчиняется никаким правилам, её невозможно осмыслить. Нельзя ничего предугадать. Жизнь – это хаос.

Он снова подошёл к зеркалу и встал перед ним. Как только он сделал это, дверь в отражении открылась, и в спальню медленно вошла Жаклин. Она была очень бледна, волосы были завиты, заплетены в косы и тщательно уложены. На ней был форменный военный пиджак королевского синего цвета с золотыми эполетами и шнуровкой и чёрные сапоги для верховой езды – высокие, до колена. Больше на ней ничего не было. Она приближалась к нему, стуча каблуками по полу спальни.

Джек прижал ладони к стеклу.

– Жаклин… Что происходит? Почему ты так одета?

Она тоже положила ладони на зеркало, но он чувствовал лишь холод стекла. Её взгляд был рассеянным, создавалось впечатление, что она очень устала или находится под действием наркотиков.

– Парад, – сказала она таким тоном, будто это все объясняло.

– Парад? Какой ещё парад? Ты же почти голая.

Её губы тронула грустная улыбка.

– Здесь все иначе, Джек.

Слеза скатилась по его щеке.

– Я решил пойти с тобой. Я долго думал, и… похоже, другого способа нет.

– Ты не можешь этого сделать. Только если зеркало захочет.

– Тогда научи меня.

– Ты не можешь, Джек. Так не получится. Все дело в тщеславии.

– Ничего не понимаю. Я просто хочу, чтобы мы снова были вместе, и мне плевать, где.

Жаклин сказала:

– Вчера я была на пристани. Там играла музыка. Медведи танцевали. И ещё там было кое-что для меня. Лодка, на которой написано моё имя.

– Что?

Она мечтательно посмотрела ему в глаза.

– Джек… Каждому из нас уготована такая лодка. Последняя лодка, которая ждёт каждого из нас в нашем последнем порту. Каждому рано или поздно придётся отложить книгу, закрыть за собой дверь и спуститься вниз по холму.

– Скажи, как мне пройти сквозь зеркало!

– Ты не можешь, Джек.

Джек сделал шаг назад. Он так тяжело дышал, что у него закружилась голова, а сердце готово было вот-вот выпрыгнуть из груди. Жаклин стояла лишь в паре метров от него, её рыбьи глаза, большая грудь и мягкие, словно персик, половые губы. В голове у Джека, как картинки в калейдоскопе, проносились дни и ночи, проведённые вместе с ней.

Жаклин сказала:

– Джек… ты ничего не понял. Ничто в мире не меняется. Неужели ты не понимаешь? С самого начала все шло задом наперёд.

Он сделал ещё один шаг назад, затем ещё и ещё. Наткнулся на кровать и шагнул в сторону. Жаклин стояла, прижав ладони к стеклу, будто ребёнок у витрины с игрушками.

– Джек, что бы ты ни задумал – не делай этого.

Он не замешкался ни на секунду. Он рванул к зеркалу и, когда их разделял один последний шаг, вытянул перед собой руки, как пловец, готовый нырнуть в воду. Он врезался в стекло, которое тут же разлетелось на множество осколков и рассыпалось по полу. Он лежал на полу, а под ним лежала Жаклин.

Но это была не та мягкая, тёплая Жаклин, которая раньше прижималась к нему под одеялом. Эта Жаклин была острая, сверкающая – женщина, составленная из тысячи ослепительных осколков. В ломаной мозаике её лица он видел собственное отражение, разбитое на кусочки. Её грудь была двумя горками маленьких острых осколков, а ноги – острые, как турецкие сабли.

Но Джек был без ума от горя и желания, он по-прежнему хотел её, даже теперь, когда она разбилась. Он вставил свой напрягшийся член прямо в осколки её вагины, пытаясь войти все глубже, глубже, через боль, не обращая внимания на то, что стёкла срезают кожу с его окровавленных гениталий. С каждым разом осколки все сильнее и сильнее врезались в его плоть, впиваясь в пещеристую ткань, врезаясь в нервы, перерезая кровеносные сосуды. Он и сам уже не различал границ между агонией и удовольствием, между потребностью в удовлетворении и самоистязанием.

Он прижался к Жаклин изо всех сил и поцеловал её. Ему отрезало кончик языка, всё лицо покрыли кровоточащие порезы.

– Вот мы и вместе, – проговорил он, задыхаясь. Из его рта толчками вытекала кровь. – Мы вместе!

Обеими руками он сжал её грудь, и осколки до самых костей разрезали три пальца. Указательный палец левой руки держался лишь на тоненьком кусочке кожи. Но Джек продолжал прижиматься к ней бёдрами, несмотря на то, что его член давно уже превратился в изорванный кровавый лоскут, а мошонка была изрезана до такой степени, что тестикулы вывалились наружу и свободно болтались на семенных канатиках.

– Мы вместе… вместе. Мне все равно, где быть, лишь бы рядом с тобой.

Он истекал кровью, пока не обессилел; теперь он просто лежал на ней, часто и тяжело дыша. Становилось все холоднее, но ему было плевать, ведь у него была Жаклин. Он попытался поменять позу, улечься поудобнее, но Жаклин под ним захрустела, будто была сделана вся из разбитого стекла, и больше в ней ничего не было.

Так прошёл день, будто бы во сне, будто в стихотворении закончилась очередная строфа. Солнечное пятно опустилось на пол, и окровавленные осколки засверкали в его лучах. Джек посмотрел на собственное отражение в щёках Жаклин и подумал: теперь я понял, что она имела в виду, когда говорила о последней лодке в последнем порту.

Сгущались сумерки, и комнату наполнили тени.

«Но всё растёт узор немой,

И часто, в тихий час ночной,

За колесницей гробовой

Толпа тянулась в Камелот.

Когда же, лунных снов полна,

Чета влюблённых шла, нежна,

«О, я от призраков – больна!»

Печалилась Шалот».

В полночь в квартиру Джека ворвался Пуни Пуни. Войдя в спальню, он сделал три шага и остановился.

– О, мистер Погреб-по-немецки, – вырвалось у него. Он зажал рот ладонью, чтобы не разрыдаться в голос, хотя никто не услышал бы его. – О, мистер Погреб-по-немецки…

Он завернул тело Джека в разноцветный плед, который лежал на кровати, и вынес его на улицу. Погрузив его в багажник своего старенького коричневого «Камикадзе», он повёз его к причалу. Ночь выдалась безоблачная, звезды сияли в небе так ярко, что трудно было различить, где заканчиваются огни города и начинается небо.

У одного из пирсов он нашёл заброшенную прохудившуюся лодку. Он положил в неё Джека на спину, так, чтобы взгляд его глаз был направлен на созвездие Кассиопеи. Затем отвязал лодку, столкнул её в воду, и она, кружась, отчалила от берега. Вокруг сверкали огни Камелота: красные, жёлтые, зелёные…

Выпрямившись и засунув руки в карманы, Пуни Пуни провожал лодку взглядом.

– Человек не должен стремиться исчезнуть во тьме, мистер Погреб-по-немецки. Тьма заключена лишь в запертом шкафу.

Ночью был отлив, и лодку занесло прямо под мост Золотые Ворота.

Когда начался прилив, с другой стороны реки показалась ещё одна лодка, в которой на постели из засохших и потемневших хризантем лежала обнажённая женщина в солнечных очках. Две лодки соприкоснулись бортами, издав глухой звук, будто столкнулись два гроба, и течение понесло их вдаль; носы лодок будто склеились, казалось, что по реке плывут не две лодки, а одна. Одна лодка – и её зеркальное отражение.

Перевод: Анна Домнина

Анка

Graham Masterton, «Anka», 2011

– Это всё? – спросила Грейс, когда Кася спустилась по лестнице со свёрнутым одеялом в руках.

– Вот последний, – ответила Кася и, приподняв уголок одеяла, показала трёхлетнего белолицего мальчика с ярко-красными губами и чёрными кудрями. Его зрачки непрестанно закатывались то вверх, то влево, а на подбородке блестела слюна. Это был маленький Анджей, который страдал ДЦП и шумами сердца.

– Слава богу, – сказала Грейс. – Теперь будем надеяться, что это ужасное место снесут.

Она внимательно осмотрела прихожую: поблекшие оливковые обои, свалявшийся коричневый ковёр, просевший красный диван из искусственной кожи, предназначенный для посетителей. Окна с обеих сторон входной двери пожелтели, поэтому даже воздух казался здесь ядовитым.

– Сколько же детей здесь настрадалось! – сказала Кася. – Сколько мучений, сколько печали!

– Ладно, – сказала Грейс, – пора выезжать. Нам ещё долго добираться до Вроцлава.

– Твой муж приезжает сегодня вечером?

– Он опоздал на пересадочный рейс до Нью-Йорка, но завтра утром будет здесь. И привезёт с собой Дэйзи.

– О, тебе, наверное, не терпится её увидеть!

Грейс с улыбкой прошептала:

– Да.

Она не виделась с Дэйзи уже месяц и за это время так соскучилась, что не раз порывалась бросить все дела и улететь домой в Филадельфию.

Но всякий раз навещая двадцать семь детей, живших в приюте в Катовице, она понимала, что никогда не сможет их бросить. С тех самых пор, как впервые увидела их семь месяцев назад, она твёрдо решила их спасти.

Как сказала Кася, эти дети не несчастны: чтобы быть несчастными, нужно знать, что такое счастье, а эти дети ни разу, ни единого мгновения, с самого своего рождения, не знали никакого счастья.

* * *

В сентябре прошлого года, когда тополя южной Польши пожелтели, Грейс посетила промышленный городок Катовице, чтобы сделать снимки к статье «Польша зацвела вновь» для «Нэшнл Джиографик». Но вечером накануне отъезда, на многолюдном приёме в гостинице «Кампаниле» к ней подошли Кася Богуцка и Гжегож Шарф.

Кася была худой, как анорексичка, но очень живой, с короткими светлыми волосами, острыми скулами и удивительными фиалковыми глазами. Гжегож вел себя куда более замкнуто. Он носил очки без оправы и все время хмурил брови и, хотя ему было от силы тридцать пять, его волосы уже редели. К тому же, он казался усталым, как зрелый человек, которому довелось повидать больше горя, чем он был в силах вынести.

– Мы из благотворительной организации для больных детей, – объяснил Гжегож. – И физически, и психически больных, если вы понимаете, о чем мы.

– Вы должны поехать с нами в Тенистый приют, – взмолилась к ней Кася. – И сделать там фотографии, чтобы все люди о нем узнали.

Грейс сочувственно покачала головой:

– Простите, но у меня самолёт завтра в одиннадцать утра. Я не успею.

– Тогда, пожалуйста, давайте поедем сейчас.

Был десятый час. Грейс, в красном выходном платье и на шпильках, уже успела выпить два с половиной бокала шампанского. Снаружи было темно, но она слышала, что в окна гостиницы стучал дождь.

– Умоляю вас, – сказал Гжегож. – Этим детям совсем не на что надеяться.

Даже теперь она не могла толком объяснить, почему согласилась ехать. Но уже десять минут спустя сидела на заднем сидении «Полонеза», трясущегося по разъезженной дороге в направлении юго-восточной окраины Катовице. Гжегож зажёг сигарету, а когда опустил окно, чтобы выпустить дым, ей на лицо попали капли дождя.

Через пятнадцать минут они добрались до захудалого, безлюдного предместья, не обозначенного ничем, кроме светового указателя заправки «Статойл». Справа от дороги были высажены высокие ели. Позади них Грейс разглядела заросший сад, где валялись перевёрнутые тележки из магазинов, и большой квадратный дом с облупленной фиолетовой штукатуркой.

Подъехав к крыльцу, Гжегож остановил машину. Дождь уже закончился, но вода журчала по водостоку. Втроём они поднялись по ступенькам к главному входу, и не успела Кася постучать, как дверь открыла полная круглолицая женщина в платке и тесном клетчатом переднике. Её глаза были похожи на две изюминки в невыпеченном тесте.

– А, панна Богуцка, – проговорила она, будто не очень довольная её приездом.

– Надеюсь, вы не против, Вероника. Я привела фотографа.

Женщина с подозрением посмотрела на Грейс.

– Меня-то она не будет снимать? То, что происходит здесь, – не моя вина. Я делаю все, что могу, но у меня нет нянек и сами знаете, как мало денег мне дают.

– Вероника… Я просто хочу, чтобы она пофотографировала детей.

Вероника неодобрительно хмыкнула, но отступила, позволив им войти. Грейс заметила, что её обувь была сильно изношена. Прихожая слабо освещалась люстрой, на которой работало лишь две лампочки из шести. В доме было очень холодно. Но больше всего Грейс поразил запах. Варёная репа, сырость, пропитанные мочой матрацы и что-то ещё – сладковатое, тошнотворное зловоние, словно от гнилого мяса.

– Тенистый приют впервые открыли после войны, – пояснила Кася. – Тогда многие дети осиротели, и заботиться о них стало некому. Сейчас здесь живут дети с разными болезнями – от муковисцедоза и ДЦП до синдрома Дауна. Как это называется? Свалка мусора, дети, которые никому не нужны.

– Их кто-нибудь лечит? – спросила Грейс.

Гжегож с горечью усмехнулся.

– Лечит? Вы имеете в виду терапию? Никто не хочет их даже мыть, переодевать и кормить. Никто с ними даже не разговаривает. Этих детей просто забыли. Им живётся хуже, чем сиротам. Им даже хуже, чем мёртвым.

Пока они говорили, из одной из боковых комнат возникла девочка лет семи, безмолвная, как воспоминание. Она осторожно подошла и, остановившись всего в метре от них, прислушалась. Ужасно худая, с прямыми каштановыми волосами и огромными карими глазами. На ней был чёрный спортивный костюм на пару размеров больше и испачканные красные тапки, ставшие почти серыми.

В руках она сжимала куклу. У той была фарфоровая голова, безумная копна белых волос и – странное, но красивое лицо. Обычно взгляд кукол кажется пустым и бессмысленным, но эта смотрела ясно и проницательно, будто была живой, но слишком рассудительной, чтобы позволить кому-нибудь об этом догадаться.

– Как тебя зовут, милая? – спросила Грейс у девочки.

При этом она сняла свою «Фуджи» с плеча и убрала крышку с объектива. Она мгновенно поняла, почему Кася хотела, чтобы она поснимала здесь. Детское страдание нельзя было показать нагляднее. Все оно было здесь – в глазах этой девочки. Одиночество, нескончаемый голод, недоумение от того, что её никто не любил.

Вероника попыталась положить руку девочке на плечи, но та отпрянула от неё.

– Это Габриэла. Скажи людям «dobry wieczór», Габриэла.

Грейс села на корточки перед девочкой и протянула ей руку.

– Добрый вечер, Габриэла. Как у тебя дела?

Габриэла опустила голову, но не сводила с Грейс взгляда своих огромных тёмных глаз.

Грейс взяла за руку куклу и пожала её.

– Dobry wieczór, куколка! А как тебя зовут?

Кася спросила то же самое по-польски. Какое-то мгновение Габриэла колебалась, но затем прошептала:

– Анка.

– Анка? Красивое имя. Как думаешь, Анка не будет против, если я её сфотографирую?

И опять продолжительное сомнение. Затем Габриэла что-то шепнула, и Кася перевела:

– Анка не любит фотографироваться.

– О, неужели? А я думала, все красивые девочки любят фотографироваться.

Габриэла оглянулась вокруг, словно боясь, будто кто-то мог подслушать, что она шепчет.

– Мне дала её бабушка перед тем, как умерла. Бабушка сказала, я должна держать её при себе днём и ночью – особенно ночью. И что я не должна позволять другим брать её, и фотографировать тоже.

Грейс встала и нежно коснулась рукой головы Габриэлы.

– Хорошо, пусть будет по-твоему. Я просто думала, Анке понравилось бы стать известной.

Кася сказала:

– Пойдёмте посмотрим на остальных детей. Они дадут вам сделать кучу фотографий, обещаю.

Грейс помахала на прощание Габриэле и Анке, а Габриэла в ответ помахала рукой Анки.

– Какая чудна́я девочка, – заметила Грейс, когда они шли за Вероникой и Гжегожем по длинному, слабо освещённому коридору.

– У неё бывают бредовые идеи, – объяснила ей Кася. – Последний доктор, который её осматривал, выявил у неё шизофрению.

– А что за идеи?

– Она верит, что она вообще не отсюда. Что живёт где-то в деревне с родителями и маленькими сёстрами. Говорит, её отец выращивает репу и держит свиней. Бо́льшую часть времени она сидит у себя в комнате, разговаривая с сёстрами, которых у неё нет и никогда не было – насколько нам известно.

– А Анка?

– Не знаю. Может, и правда досталась ей от бабушки. Кто знает? Но кукла странная, да? Я таких никогда не видела. Красивая, но странная.

Они поднялись по лестнице, и Кася стала водить её по комнатам. Все они оказались заставлены детскими кроватками, в каждой из которой лежал худой, отчаявшийся ребёнок. Некоторые сидели и смотрели в никуда. Другие спали, укутавшись в одеяла. Многие безостановочно качались из стороны в сторону или бились головами о брусья своих кроваток. Один мальчишка то и дело закрывал лицо руками и хныкал.

Во всех комнатах было холодно; вместо занавесок на окнах висели шершавые коричневые одеяла – поэтому здесь всегда было темно.

Грейс изо всех сил старалась сохранять невозмутимость. Она сделала много фотографий, сняв каждого ребёнка не менее десятка раз. Закончив, проследовала за Касей в прихожую, где их ждали Гжегож и Вероника.

– Ну? – спросил её Гжегож.

– Не знаю, что и сказать, – ответила Грейс.

Она еле сдерживалась, чтобы не заплакать.

– Вы покажете это в своём журнале, да?

– И даже больше, Гжегож, обещаю вам. Я вытащу этих детей отсюда.

* * *

Когда она уже собиралась уходить, Габриэла подошла к ней и несколько раз дёрнула за рукав.

– Что такое, Габриэла?

– Она хочет, чтобы ты взяла её с собой, – перевела Кася.

– Прости, милая. В другой раз. Обещаю, я вернусь за тобой.

– Она говорит, за ней придёт ведьма.

– Ведьма?

– Баба-яга. Это ведьма из польской легенды. Считается, что она ела детей.

Грейс взяла ручки Габриэлы в свои и сказала:

– Никакой ведьмы нет, Габриэла. Никто тебя не тронет.

Но девочка подняла свою куклу и ответила:

– Анка охраняет меня от Бабы-яги. Когда мне снятся кошмары про неё, я всегда целую Анку и она проглатывает его. Но сейчас она заполнилась кошмарами и больше не может их глотать. Когда Баба-яга придёт в следующий раз, Анка меня не спасёт. Баба-яга съест меня, выплюнет косточки и насадит мою голову на кол.

Грейс покачала головой и улыбнулась:

– Габриэла, ничего подобного с тобой не случится. Я расскажу о тебе некоторым людям в Варшаве и кое о чем договорюсь. Понимаешь? А когда я это сделаю, то вернусь и заберу тебя из этого места.

Габриэла подняла на неё умоляющий взгляд.

– Пожалуйста, заберите меня сейчас. Я не хочу, чтобы меня съели.

Грейс повернулась к Касе.

– Мы можем её взять? Она так расстроена.

– Боюсь, это совершенно невозможно, – ответила Кася. – По крайней мере, не сегодня. Для этого нужно разрешение комиссии по усыновлению. Они всегда идут навстречу, когда кто-то хочет усыновить здоровых детей, но с такими больными… ну, тут могут возникнуть бюрократические трудности. Придётся заполнять сотни форм.

– Ладно, – сказала Грейс с неохотой. А потом погрозила пальцем кукле Габлриэлы и строгим голосом проговорила: – Анка! Слушай меня, Анка, и слушай внимательно! Позаботься о Габриэле ещё чуть-чуть, хорошо? Уж найди у себя в животике место, чтобы проглотить ещё немного её кошмаров. Нельзя, чтобы Баба-яга её съела, согласна?

Габриэла больше ничего не сказала, но прижала Анку к себе и посмотрела на Грейс с таким отчаянием, что та лишь произнесла:

– Ладно, Кася. Пойдём. Это слишком тяжело.

Когда они вышли из Тенистого приюта, Грейс заметила на горизонте мерцающий свет над фабричными трубами в Катовице и услышала, как где-то вдали гремел гром, напоминая орудийные выстрелы. Оглянувшись, она увидела, что Габриэла стояла в открытом дверном проёме и пристально на неё смотрела.

* * *

Кася оказалась права. Будь дети в Тенистом приюте здоровыми, найти для них дом можно было бы без проблем. Американская пара усыновила бы здорового польского ребёнка менее чем за 7 500 долларов. Но кто возьмёт десятилетнюю девочку с синдромом Дауна, семилетнего мальчика с тяжёлой формой эпилепсии или ребёнка, страдающего рассеянным склерозом?

Тем не менее Грейс за три месяца уговоров и умасливаний нашла места для всех двадцати семи детей – в семьях, детских домах и приютах. В большинстве случаев сердца людей не смогли устоять перед печальными фотографиями, опубликованными в «Филадельфия Инквайер», «Ньюсуик» и показанными в вечерних новостях по «Си-би-эс» и «Эн-би-си».

В конце февраля она смогла позвонить Касе и сообщить, что снова прилетит в Польшу и на этот раз заберёт детей в Филадельфию – все двадцать семь.

Голос Каси казался очень далёким.

– Прости, Грейс, но у нас осталось только двадцать шесть детей.

– Что случилось? Только не говори, что у Анджея не выдержало сердечко.

– Нет, это Габриэла. Она пропала из приюта три дня назад. Мы думали, сбежала. Она часто говорила, что хочет найти родителей и своих двух сестёр. Но сегодня рано утром грибники нашли её тело в лесу.