Текст книги "Имена"

Автор книги: Дон Делилло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

– Пленить и закодировать, – сказала Кэтрин. – Сколько раз мы уже видели это?

– История о том, как далеко люди могут зайти, – сказал он. – Почему она не выходит у меня из головы? Может, здесь есть какая-то связь с убийством того старика. Если ваши подозрения насчет культа обоснованы, если это на самом деле культ, тогда, пожалуй, убийство не было бессмысленным, Кэтрин. Тогда оно не случайно. Они убили его не просто чтобы пощекотать себе нервы.

– Вы видели их и говорили с ними.

– Это мое мнение. Я могу ошибаться. Мы все можем ошибаться.

Я представлял, как окажусь вскоре в стенах своего гостиничного номера. Буду стоять у кровати в пижаме. Надевая пижаму, я всегда чувствовал себя по-дурацки. Гостиница называлась «Курос» – так же как поселок, остров и катер, который обеспечивал сообщение с островом. Один узелок. В самом путешествии уже есть привкус цели. Микро-Камини, где нашли старика, означает «маленькая печь или очаг». Выясняя такие вещи, я всегда испытывал прилив детской гордости, даже если поводом для моих изысканий был труп человека. Первым греческим текстом, который я перевел, был лозунг на стене в центре Афин. Смерть фашистам.Однажды, вооружившись словарем и учебником грамматики, я битый час разбирал инструкцию на коробке с овсянкой. Потом Дик и Дот подсказали мне, где покупать крупу с инструкциями на разных языках.

– По ночам у меня возникает странное чувство, – сказал Оуэн. – Мир перестает быть дискретным. В темноте все дневные обособленности и различия стушевываются. Ночью все непрерывно.

– Неважно, правду мы говорим или лжем, – сказала Кэгрин.

– Совершенно верно, блестяще.

Стою у кровати в пижаме. Кэтрин читает. Сколько было таких вечеров, когда мы, утомленные плотными дневными часами и не настроенные ни говорить, ни любить, переживали вместе этот момент, не отдавая себе отчета в его значимости. Это казалось чистой обыденщиной: снова пора ложиться спать, ее голова на подушке в свете пятидесятиваттной лампочки, однако эти мелочи – муж стоит, переворачиваются страницы, – эти детали, которые повторялись почти ежедневно, стали обретать некую мистическую силу. И вот я вновь стою у кровати в пижаме, возрождая в памяти ту ситуацию. Воспоминание о ней не существовало независимо. Оно приходило, только когда она повторялась. Я думаю, своей мистической наполненностью она и была обязана тому факту, что действие и воспоминание сливались в ней воедино. Подробность автобиографии, кусочек орнамента. Момент, отсылающий к себе самому в прошлом и в то же время указывающий вперед. Вот я.Скрытый намек на мою грядущую смерть. Эти минуты были единственными в моей семейной жизни, когда я чувствовал себя старым – показательно старым, этакой вехой, – стоя в пижаме слегка не по размеру, чуть комичный, переживая те же мгновения предыдущего вечера: Кэтрин читает в постели, в стакане рядом на палец греческого коньяка, и завтра все это повторится. Я умру один. Геологически старый. Превращусь в древнее отложение, представитель палеозоя.

Кто ведает, что это значит? Сила момента была в том, чего я не знал о нем, стоя там на подхвате ночного отлива, в незримой паутине бренности, опутывающей нас обоих, в свободной одежде, готовый отойти ко сну.

Живя один, я никогда не чувствовал ничего подобного. Видимо, взаимопроникновение времен как-то зависело от женщины в постели. А может быть, в моих днях и ночах просто стало меньше рутины. Переезды, гостиницы. Слишком часто менялось окружение.

– Что-то рано он ушел. Непохоже на Оуэна.

– Может, скоро мы и вовсе без него останемся, – сказала она. – Приезжал руководитель университетской программы. После совещания с ССХ [12]12
  ССХ – Служба сельского хозяйства (полностью: Служба стабилизации сельского хозяйства и охраны земельных ресурсов).


[Закрыть]в Афинах. Они пересматривают проект. Но в конце концов это может оказаться к лучшему. Возможно, следующей весной начнем уже в апреле. Самое позднее, в мае. Такие слухи.

– С Оуэном?

– С ним или без. Скорее, последнее. Никто не знает, какие у него планы. Слабая организация – вот из-за чего у нас все проблемы.

– У всех, кроме тебя.

– Пожалуй. Мне это как раз на руку. И Оуэн уверен, что на следующий год мне удастся приехать. Ну вот. По крайней мере, теперь примерно ясно, как обстоят дела. Ты же хотел знать.

Как легко было сидеть вместе и планировать нашу жизнь на основе сезонов и авиарейсов. Нас распирали идеи: мы научились видеть в потерпевшем крушение браке повод для дерзких начинаний и личных инициатив. Особенную сноровку проявляла Кэтрин. Она любила атаковать проблемы и заставлять их работать на нее. Мы обсуждали ее проекты, видя в них не только расстояния и разлуку, но и возможность эксплуатировать эти два фактора. Отцы – пионеры небес. Я вспомнил, как Дэвид Келлер летит в Нью-Йорк, чтобы съесть со своими детьми по банановому сплиту в гостиничном номере. Потом обратно за море, к свету и утешению, к Линдзи, загорающей с голой грудью на террасе их дома.

Мы с Кэтрин договорились. В конце лета они с Тэпом уедут в Лондон. Поживут у ее сестры Маргарет. Подыщут для Тэпа школу. Кэтрин устроится на курсы по археологии и смежным дисциплинам. А мне будет удобно, хоть и слегка накладно, их навещать. Из Афин до Лондона три часа полета – английская столица примерно на семь часов ближе острова.

– В апреле вы вернетесь.

– Теперь я тут все знаю, так что без труда сниму дом получше. А Тэп догонит меня, как только кончатся занятия. По-моему, неплохо.

– А я посмотрю мраморы Элджина [13]13
  Мраморы Элджина – фрагменты скульптурного оформления Парфенона, вывезенные из Греции британским послом лордом Элджином.


[Закрыть], – сказал я.

Еще мы договорились, что я в эту ночь посплю на диване. После того что случилось в другом поселке, я не хотел оставлять их одних.

– Надо будет найти чистую постель. И еще придвинем к дивану стул. А то коротковато.

– Я чувствую себя мальчишкой, которому разрешили переночевать.

– Какой восторг, – сказала она. – Не знаю, справимся ли.

– Неужто я слышу мечтательную нотку?

– Не знаю. Разве?

– Неопределенность, ожидание?

– Вряд ли нам стоит сидеть тут и обсуждать это, ты не находишь?

– За стаканчиком местного вина. Мы застреваем, точно на минном поле. При Оуэне, конечно, легче. Согласен.

– Почему мы такие неспокойные?

– В браке мы были практичными людьми. Теперь мы полны неуклюжих устремлений. Ничто больше не имеет результата. Мы оба как-то внутренне облагородились. Не желаем поступать целесообразно.

– Может, мы не так плохи, как нам кажется. Ничего себе идейка. Революционная.

– Как повели бы себя в такой ситуации твои минойцы?

– Наверное, развелись бы в два счета.

– Народ, искушенный в житейских передрягах.

– Судя по фрескам, ты прав. Шикарные дамы. Стройные, грациозные. Абсолютно европейский тип. И цвета такие живые. Совсем не похоже на Египет и весь этот мрачный гранит и песчаник. Сплошное эго.

– Они не мыслили тяжеловесными категориями.

– Они разукрашивали предметы быта. Получали от этого эстетическое удовольствие. От простых вещей. Там были отнюдь не только игры, одежда да сплетни.

– Думаю, я поладил бы с минойцами.

– Отличная канализация.

– Они никогда не испытывали всепоглощающего благоговения. Не принимали вещи настолько всерьез.

– Не увлекайся, – сказала она. – Был Минотавр с его лабиринтом. Еще кое-что за всеми этими лилиями, антилопами и голубыми обезьянками – темная, оборотная сторона.

– Я ее совсем не замечаю.

– А что ты видел?

– Только фрески в Афинах. Плюс репродукции в книгах. Природа была для них источником радости, а не зловещей или божественной силы.

– На раскопках в центре Крита, ближе к северу, обнаружили следы человеческих жертвоприношений. Впрочем, довольно скудные. Кажется, сейчас проводят химический анализ костей.

– Минойское поселение?

– По всем признакам, да.

– Как убили жертву?

– Там нашли бронзовый нож. С лезвием в шестнадцать дюймов. В Греции человеческие жертвоприношения не новость.

– Но не у минойцев.

– Не у минойцев. Теперь пойдут споры, хватит не на один год.

– Неужели так легко установить факты? Через три с половиной тысячи лет?

– Через три семьсот, – сказала она.

Мы сидели лицом к холму, нависшему над поселком. Мне не понадобилось и минуты, чтобы понять, каким незначительным было мое сопротивление этому известию. Всегда рад поверить в худшее.Еще когда она говорила, я уже почувствовал первые маленькие волны, разбивающиеся о берег. Удовлетворение. Боксирующие юноши цвета корицы, белые гордые женщины в юбках, похожих на сборчатые колокола. Внутреннее «я» всегда отыскивает способ достичь своих целей – даже в критской глуши, вне света и времени. Она сказала, что нож нашли рядом со скелетом жертвы, молодого человека в позе эмбриона на плоском возвышении. Нашли и жреца, который его убил. Он был правша и знал, как аккуратно перерезать шейную артерию.

– А от чего умер жрец? – спросил я.

– Там есть следы землетрясения и пожара. С этим и был связан обряд. Еще там нашли колонну с канавкой вокруг нее для стока крови. Крипты с такими опорами находили и в других местах. Тяжелые колонны и на них знак – обоюдоострый топор. Вот она, твоя тяжеловесность, Джеймс. Спрятана под землей.

Мы немного помолчали.

– Что говорит Оуэн?

– Я пыталась обсудить это с Оуэном, но он, похоже, устал от минойцев. Он говорит, что вся гигантская тема, связанная с быками и бычьими рогами, стоит на изменах. Все эти элегантные дамочки бегали в лабиринт трахаться с какими-нибудь матросами-ливийцами.

Я усмехнулся. Она протянула руку над свечами, положила ладонь мне на щеку, нагнулась стоя и медленно поцеловала меня. Поступок, заряженный лишь сиюминутным тоскливым сожалением. Умеренная порция ласки и теплоты. Воспоминание.

Соблюдая правила, я оставался снаружи, покуда она не постелила мне на диване и не легла сама. Утром мы оба постараемся говорить только о будничных вещах.

Тэп приезжал в Афины на два дня со своим другом Радживом и отцом мальчика, как-то связанным с кафедрой истории искусств в Университете штата Мичиган. Я несколько раз беседовал с ним на раскопках – этот грузный человек по имени Ананд Дасс был сдержан и дружелюбен, на фоне битого камня его фигура в теннисных шортах и безупречной хлопчатобумажной сорочке выглядела впечатляюще. Его сын все время вился вокруг него, задавая вопросы, цепляясь то за его локоть, то за кисть руки или даже ремень, и я думал: неужели четырнадцать месяцев в Америке и пять недель в Греции настолько выбили Раджива из привычной колеи, что он может умерить свою тревогу, лишь зачалившись за массивный корпус отца?

Он был симпатичный мальчуган, ходил вприпрыжку, одних лет с Тэпом, но повыше, и в Афины он приехал в брюках клеш. Я встретил их в Пирее – день был пустынный, тихий, выбеленный солнцем. Я сам предложил ребятам совершить обзорную экскурсию по Афинам, но все время сворачивал не туда. Если не считать нескольких ориентиров в центре, все улицы выглядели одинаково. Современные жилые здания, яркие навесы над балконами, акронимы политических партий на стенах и изредка – старый, выкрашенный сепией дом с терракотовой крышей.

Ананд сидел рядом со мной и говорил об островных делах. Два дня совсем не было воды. Сухой южный ветер засыпал все мелким песком. В деревне торговали только теми овощами и фруктами, которые выросли на самом острове. Ананду оставался еще месяц до возвращения в Ист-Лансинг [14]14
  Город, где находится Университет штата Мичиган.


[Закрыть]. К зелени. К деревьям и лужайкам.

– Вы могли выбрать для раскопок место поприятнее.

– Это все Оуэн, – сказал Дасс. – У него всегда так. Теперь он собирается в Индию. Я ему говорил, бросьте. Вам не дадут ни денег, ни разрешения, вы там умрете от жары. Этому человеку плевать на погоду.

– Ему нравится устраивать себе испытания.

– Совершенно точно. Нравится.

Мы катили по бесконечным, почти безлюдным улицам. Мимо прошли двое мужчин с персиками – они ели их, вытянув шеи, неуклюже нагибаясь вперед, чтобы не забрызгаться.

– Вы знаете о происшествии, – сказал Ананд. Его тон изменился так, что я сразу понял, о чем речь.

– Я там был.

– И это не первое. С год назад было другое. На другом острове – Донусса.

– Не слыхал про такой.

– Он из Киклад. Маленький. Раз в неделю туда ходит с Наксоса почтовый катер.

Наши сыновья на заднем сиденье говорили по-обски.

– Молотком, – сказал он. – Это была девочка. Из очень бедной семьи. Калека – с чем-то вроде паралича. Я узнал об этом перед самым отъездом. В поселке вблизи раскопок побывал кто-то с Донуссы.

Я свернул на перекрестке и угодил в пробку. Какой-то мужчина стоял рядом со своей машиной, уперев руки в боки, пытаясь разглядеть причину затора. Весь его облик выражал трансцендентное отвращение. Здесь были автобусы, троллейбусы, такси – они сигналили, затем умолкали почти одновременно и снова сигналили, точно придавая устроенному им испытанию форму сдержанной паники. Раджив спросил отца, где мы, и Тэп ответил: «Зобатеряны воб пробостранстве».

Нам понадобилось полчаса, чтобы достичь первой цели – многоквартирного здания, где жили друзья Ананда и где ему с сыном предстояло ночевать. Завтра вечером мы все должны были ехать в аэропорт. Раджив с этими самыми друзьями, молодой парой, улетал в Бомбей. Там его встречала мать, после чего они вместе отправлялись в Кашмир, где у семьи Ананда был летний дом.

Когда мы их высадили, Тэп сказал:

– Можно мы еще немного покатаемся?

– Я накупил еды. По-моему, стоит поехать домой и съесть ее.

– Мне нравится кататься.

– Сегодня я тебе не то показал. Завтра будет лучше.

– А можно просто покататься?

– Ты не хочешь ничего смотреть?

– Что увидим, то и увидим. Мне нравится кататься.

– Это ты катаешься. А я должен рулить. Сам не зная куда. Без Раджива на острове не будет скучно?

– Я остаюсь.

– На днях тебе придется ехать в школу.

– Они еще копают. Когда перестанут, поеду в школу.

– Ты любишь суровую жизнь. Вы у меня оба суровые люди. Скоро она начнет одевать тебя в звериные шкуры.

– Тогда это будут ослиные или кошачьи. Там, наверное, целый миллион кошек.

– Так и вижу, как вы плывете в кругосветное путешествие в лодке из тростника и кошачьей шерсти. Кому нужна школа?

Некоторое время он смотрел в окошко.

– Почему ты сейчас не ходишь на работу?

– Завтра днем я туда загляну. Время нынче спокойное – рамадан. В большинстве стран, где мы ведем дела, это имеет значение.

– Подожди, не подсказывай.

– Это исламский месяц.

– Я же просил подождать. Что, трудно было?

– Ладно, что не разрешается делать в течение рамадана?

– Есть.

– Есть не разрешается до заката. Потом все едят.

– Давай еще.

– Мы вот-вот приедем. Я гляжу, вы теперь с Радживом болтаете по-обски. Твоя мать, кажется, считает, что ты чересчур увлекаешься этим языком?

– Она ничего такого не говорила. Вспомни, я ведь от нее ему научился.

– Если ты от него об-алдеешь, виновата будет она. Ты это хочешь сказать?

Он резко повернулся ко мне с лихорадочным огоньком во взгляде.

– Не говори, как это называется. Я думаю. Помолчи секунду, ладно?

Когда я поставил машину, уже почти смерклось. Перед домом маячил консьерж, грек примерно моих лет с видом привычной сосредоточенности, свойственной людям его профессии, мастерам систематического безделья. Их было четверо или пятеро, стоящих вдоль тротуара и перебирающих янтарные четки. Живые символы неизбежности и судьбы. Они смотрят в никуда. Порой сходятся у парикмахерской, заводят серьезный разговор, переминаясь с ноги на ногу. Они дежурят у парадных дверей, они сидят в мраморных вестибюлях. Мужчина или женщина, идущие по улице, всякий, кто по какой-либо причине интересен консьержам, передается ими от соседа к соседу, как одинокий самолет, ведомый по цепочке радиостанций. Они не то чтобы любопытны. Мельчайшее отклонение от нормального хода событий их лишь настораживает. Автомобили приезжают и уезжают, люди ждут на автобусной остановке, маляр напротив красит стену. Этого хватит кому угодно.

Но моего сына Нико увидел впервые. Он всплеснул руками. Двинулся к нам и распахнул дверцу со стороны пассажира, широко улыбаясь. Детей здесь привечали все. Они вызывали у людей прилив мистической радости. Они сразу оказывались в фокусе, на свету, в ореоле – их баловали, превозносили, обожали. Нико заговорил с Тэпом по-гречески, как никогда не говорил со мной: пылко и нежно, с сияющими глазами. Я вижу своего сына в этом маленьком вихорьке суеты. Он понимает, что решающая роль отведена ему, и справляется со своей задачей вполне добросовестно: трясет консьержу руку, неистово кивает. Конечно, он не искушен в выражениях сердечности, но его старания искренни и трогательны. Он знает: удовольствие грека важно. На острове он сталкивался с этим повсюду и слышал, как реагировала мать. В наших откликах мы должны быть внимательны ко всем мелочам. Только так мы дадим людям понять, что ценим серьезность и глубину их чувств. Жизнь здесь устроена иначе. Надо соответствовать местному, увеличенному масштабу вещей.

Следующим вечером в аэропорту я стоял с Радживом и Тэпом у большого табло, обсуждал с ними разные пункты назначения и гадал, что видит Раджив, когда ему попадаются слова вроде Бенгази или Хартума. А что видит Тэп?

– Ты будешь рад вернуться в Индию насовсем? – спросил я. – Твой отец говорит, до этого осталось меньше года.

– Да, я с удовольствием. Там не так холодно, и в школе мне нравится. У нас бывают кроссы на время, а я быстро бегаю.

– Он правда быстро бегает, Тэп?

– Более или менее. Быстрей, чем трехногая собака.

– Так это хорошо. У нее на одну ногу больше, чем у меня.

– А что ты будешь изучать, когда вернешься? – спросил я.

Прежде чем ответить на вопрос, он почти всегда набирал в грудь воздуха. Его лицо напрягалось, он взвешивал побочные соображения, вникал в оттенки. Я смотрел, как он пыжится, готовясь выдать ответ.

– Математику. Хинди. Санскрит. Английский.

Позже, отойдя в сторонку, я наблюдал, как Ананд прощается с сыном. Казалось, что отцовство – его естественное призвание. Его облик вселял уверенность, излучал спокойную силу: наверное, Радживу казалось, что его самолет мягко заскользит к Аравийскому морю, будто управляемый надежной рукой отца. Мальчик готовился вступить туда, где царит тишина. Сейчас, оставив позади толкотню и гомон, он спустится на эскалаторе в зал, предназначенный только для пассажиров. Люди с документами, покойные мягкие кресла, более целеустремленное ожидание. Перед самой посадкой – последний маленький зал, где тишина концентрируется, а ожидание сужается. Он станет замечать глаза и руки, обложки книг, увидит человека в тюрбане и с бородой в сеточке. Экипаж японский, охрана японская – все это обеспечено отцом. Мальчик слышит тамильский, хинди и начинает ощущать странную отделенность от прежнего мира – что-то в запахе этого места, в далеком голосе из динамика. Это уже не совсем земля.И наконец салон, еще более мягкие кресла. Он почувствует работу систем самолета, подачу воздуха, света. Потом – взмывание к стратосфере, тихий гул, внезапная ночь. Даже ночь кажется искусственной, японской, и ты погружаешься в короткий сон, убаюканный могучим стуком самолетного сердца. Путешествие – оазис молчания между афинским шумом и навязчивым рокотом Бомбея.

Мы вышли на площадку для провожающих.

Он летел с двумя друзьями семьи. И все же для девятилетнего это было значительное событие – разлука, основанная на мощи, скорости и высоте, а потому большего накала и интенсивности, чем завтрашняя, когда Тэп с Анандом поплывут обратно на остров.

Был час заката. Тэп украдкой косился на группу людей в неофициальных костюмах и арабской одежде, которые тихо переговаривались друг с другом. На заливе лежал плотный свет. В тумане проступали расплывчатые силуэты эсминцев и торговых судов. Мы смотрели, как самолеты берут разгон и отрываются от земли.

– Я слышат еще кое-что, – сказал Ананд. – Они были там долго, очень долго. Вы знаете об убежище в пещере?

– Мы сейчас о каком острове?

– О Куросе. Там было трое мужчин и одна женщина. Жили в пещере.

– Оуэн говорил мне.

– Они провели там долгое время. Всю зиму – можете себе представить? Убийство на Донуссе случилось год назад. Я точно не знаю, жил ли там тогда кто-нибудь из чужих. Знаю только, что было убийство. Тем же орудием.

Он смотрел вдаль, на взлетную дорожку.

– Несколько вопросов, – сказал я. – Вы когда-нибудь видели этих людей? Около раскопок или в ближайшем поселке? Ходили когда-нибудь наверх, к монастырю? Оуэн ведь рассказывал вам, как они выглядели, как были одеты?

– Никого, похожего на них, я на острове не видел. Наш остров – скучнейшая дыра. Кто туда поедет? Поселок, где живет Кэтрин, довольно симпатичный. Но что там есть, кроме него? Новых людей редко встретишь. Иногда наведываются греки. Пожилые туристы – пара залетных французов или немцев. Так что тех я бы не пропустил. Можете мне поверить.

– Откуда вы знаете, что они зимовали в пещере?

– Оуэн сказал. Кому же еще? Он единственный, кто их видел.

– Ананд, они ведь не с неба свалились. Кому-нибудь они должны были попасться на глаза. Или когда сходили с катера. Или по дороге в пещеру.

– Может, они приезжали в разное время, поодиночке, и не были тогда такими грязными, оборванными и оголодавшими. Вот их и не заметили.

– А мне он не сказал, что они столько там прожили.

– Оуэн не каждому все выкладывает, – сказал Ананд. – Вы уж на него не обижайтесь.

Мы посмеялись. Тэп приблизился к нам, указывая на взлетную полосу. Мы увидели, как «боинг» медленно взмыл вверх в серебристой дымке – порыв ветра достиг нас прежде, чем самолет лег на крыло над заливом. Ананд смотрел ему вслед, пока он не исчез в небе. Потом мы спустились вниз, сели в машину и поехали в Афины.

Они ели, – сказал Тэп.

– Кто ел?

– Арабы в аэропорту, когда мы ждали рейса. У них была еда.

– И что с того?

– Сейчас же рамадан.

– Ну рамадан, – сказал я.

– А солнце еще не село.

– Может, они не мусульмане.

– С виду мусульмане.

– Почему ты так решил?

– Они выглядят по-другому, не как ты или я.

– Когда я первый год преподавал в Штатах, – сказал Ананд, – меня все просили научить их медитации. Индус приехал. Хотели, чтобы я научил их правильно дышать.

– А вы умеете правильно дышать?

– Нет. И тогда не умел. Смех да и только. Они хотели контролировать свои альфа-волны. Думали, я объясню им, как это делается.

За обедом Ананд долго говорил с Тэпом о религии. Поразительные картины. Стервятники, кружащие над башнями молчания, где парсы оставляют своих мертвецов [15]15
  Парсы – обшина зороастрийцев в Западной Индии. Они отдают мертвых грифам, чтобы не осквернять священных стихий: огня, воды, воздуха и земли.


[Закрыть]. Джайны, прикрывающие рот марлей, чтобы туда ненароком не залетели насекомые и не погибли. Тэп понимал серьезность этих людей. Мы сидели в закусочной на открытом воздухе, и он с удовольствием слушал, наколов на вилку ломтик дыни. Он сосредоточенно притих, когда Ананд рассказывал о пепельно-серых скитальцах с посохом и чашкой для подаяний – святых, садху, которые всю жизнь бродят нагими, выпачканные в грязи и пыли.

Я давно ждал, когда Тэп спросит о своем собственном вероисповедании: было ли оно у него или у его родителей и что с ним случилось, если было. Мы – непримкнувшие, сказал бы я ему. Скептики, которые глядят вокруг с легким высокомерием. Христианская диаспора. Непоколебимое сомнение было одним из многих пунктов, где мы с Кэтрин сходились, хотя и не обсуждали этого впрямую. Мы просто знали это друг о друге. Новый квазар, взаимодействие элементарных частиц – вот что поражало нас и служило пищей для размышлений. Наши кости созданы из вещества, продрейфовавшего через всю галактику после взрыва далеких звезд. Это знание было нашей общей молитвой, нашим религиозным гимном. Тут чувствовалось нечто мрачное и необъяснимое, обладающее божественной весомостью. Воспринимай мы Бога как существо, сказал бы я Тэпу, единственно верным выбором для нас было бы сделаться бродягами, как садху. Лежать в куче золы, стоять на палящем солнце. Если существует Бог,как можно не покориться Ему целиком? Мир для этих людей – низшая реальность, чистилище. А они – его дополнительное украшение, как могла бы сказать Кэтрин. Всякое зрелище было для нее ценно, даже если не имело под собой убедительной базы. Как прекрасны эти дервиши, опирающиеся на посохи, с выжженным мозгом и пустыми глазами, вывалянные в индийской пыли, бесконечно бормочущие себе под нос имя Господне.

Алфавит.

Позже я посидел на веранде один, слушая постепенно замирающий дневной шум, голоса людей в соседних кафе, стрекот насекомых на двух тонах, доносящийся из кипарисовых крон. Славный вечер. Допплеровские взревывания мотоциклов, штурмующих холм.

Ананд сказал, что на острове безопасно: те люди уехали, он в этом уверен. Я спросил его, сколько раз Оуэн ходил к ним в пещеру. Много. Но Оуэн говорил мне, что видел их только однажды, а когда пришел снова, они уже исчезли. Ананд сказал, что Оуэн не имеет возможности покидать раскопки без его ведома. Он ходил к тем людям не один раз, в этом нет никаких сомнений.

На следующий день, рано утром, я смотрел вслед их катеру. До острова надо было добираться целый день, даже если подгадать по расписанию так, чтобы не застрять на пересадке. Кэтрин, наверно, уже в траншее, орудует пинцетом и ножичком для фруктов. Ищет, как у них говорят, «скорлупки». Моет находки. Раскладывает их по ящичкам. Надписывает ящички. А когда на горизонте покажется катер, она будет сидеть на крыше со своими записями и схемами почвенных слоев, под привязанным к шесту фонариком.

Каждый ослепительный день приносил ей немножко нового. Дул такой жаркий ветер, что с бугенвиллий осыпались все цветы. Расход воды ограничили, телефон не работал. Но хранитель вернулся: он склеивал горшки, купал их в химических растворах. Дело двигалось. Один из студентов углублял траншею в оливковой роще. Черта еще не подведена. Всегда остается что найти.

Она спустится на пристань и будет смотреть, как он сходит с катера – рюкзачок за плечами, кривоватая улыбка.

Дома.

По Стамбулу, городу вымерших автомобилей, катят в сумерках длинные такси: «олдсмобили-88», «бьюики-роудмастеры», крайслеровские лимузины, «де-сото» со сломанными глушителями – Детройт сбрасывал сюда свои излишки на протяжении десятилетий. С воздуха все города напоминают бурые зародыши ураганов, ловушки жары и пыли. Раусер отправил меня в Каир на один день, чтобы закончить отчет за тамошнего сотрудника, у которого случился удар в вестибюле «Шератона». Каир – это аэропорт без радаров, Каир – кучки меченных краской овец на центральных улицах, открытые автобусы с гроздьями людей по бокам. В Карачи была колючая проволока, стены с вмазанным наверху битым стеклом, грузовики с деревьями, обернутыми в мешковину. Милитаристские правительства всегда сажают деревья. В этом есть что-то трогательное.

В стамбульском «Хилтоне» я наткнулся на знакомого по фамилии Лейн – юриста, который выполнял кое-какую работу для банка «Мейнланд». Вчера в Амманском Международном он наткнулся на Валида Хассана, одного из подчиненных Дэвида Келлера. Последний раз я видел Хассана в Лахоре, тоже в «Хилтоне», где мы наткнулись друг на друга перед столом администратора: оба хотели подписать документ, дающий нам право на получение выпивки в баре за дверью без опознавательных знаков. В баре мы наткнулись на человека по фамилии Кейс, начальника Лейна.

Кейс прилетел из Найроби с историей из одной фразы. Когда танзанийские войска вошли в Кампалу, ее жители встречали их с цветами и фруктами и насмерть забивали на улицах пленников из своих собственных отрядов.

Все подобные места были для нас историями из одной фразы. Кто-нибудь появлялся, говорил о ящерицах длиной в фут в номере его гостиницы в Ниамее, и это становилось характеристикой города, приметой, с помощью которой мы закрепляли его у себя в памяти. Такие фразы были эффективны, они отодвигали в тень более глубокие страхи, сомнения, вечную тревогу. Вокруг нас не существовало почти ничего привычного и безопасного – только наши отели, постоянно обнесенные заборами, потому что их непрерывно перестраивали. Наше восприятие изменилось так, что теперь мы могли фиксировать лишь краешек какой-нибудь сложной тайны. Мы будто потеряли способность отбирать, выискивать подробности и прослеживать их связь с неким центром, который наше сознание могло бы перемещать в привычные нам условия. Эквивалентная сердцевина отсутствовала. Здесь действовали иные силы, правила отклика ускользали от нашего понимания. Нас окружали другие флексии и времена. Другая правда, другой вербальный мир и повсюду – люди с оружием.

В историях из одной фразы воплощались наши мелкие огорчения и промахи. Это был юмор, за которым таился страх.

Вернувшись в Афины, я решил заглянуть к Чарлзу Мейтленду. Он жил на тихой улочке, обсаженной олеандром, квартала за полтора от меня, бок о бок с библиотекой Американского классического колледжа. Открыв дверь, он всегда сразу же поворачивался и брел в гостиную, вынуждая посетителя гадать, насколько желанно его появление. В этой привычке можно было бы усмотреть самоуверенность и надменность, плоды аристократического воспитания, но на самом деле Чарлзу просто приелся ритуальный обмен репликами на пороге.

У него была маленькая квартирка с множеством сувениров из Африки и с Ближнего Востока. Он только что прилетел из Абу-Даби, с нефтеперегонного завода, где помогал налаживать систему охранной сигнализации.

– Там убивают американцев? – спросил я.

Он сидел у окна в расстегнутой рубашке, шлепанцах, потягивая пиво. На полу у его ног валялась книжка «Боевые корабли „Джейнс“». Я налил себе выпить и прошелся вдоль полок.

– Я предлагаю им магнитные датчики, – сказал он. – А они брыкаются. Обычная путаная процедура. Я обошел, наверно, сотню кабинетов. Что вы пьете? Это я смешивал?

– Вы не умеете.

– Не надо смотреть мои книги. Это меня нервирует. Я чувствую, что должен вести себя светски и объяснять, какие из них я получил в подарок от знакомых дураков и неудачников.

– Тут в основном книги Энн.

– Когда вы наконец бросите эту ужасную манеру? Как услышу такое, прямо теряюсь.

– Вы же два разных человека, правда? По большей части это ее книги. А вы читаете инструкции, технические описания.

– Расскажите мне о Каире, – попросил он. – Это город для вас.

– Сорок градусов по Цельсию.

– Девять миллионов жителей. Нынче в уважающем себя городе должно быть не меньше девяти миллионов. Жара впечатляет, да?

– Впечатляет песок. Я видел там старика с метлой – он чистил дорожку в аэропорту.

– Черт, а я соскучился по песку. Значит, он сметал его обратно в пустыню? Вот молодец.

– Я ездил туда только на один день.

– А больше и не надо. На крупные города довольно дня. Это их общее свойство. Дороги, канализация, жара, телефоны. Чудесно. Попросите Дэвида рассказать о дорожном движении в Тегеране. Вот это движение. Настоящий город.

– Он мне рассказывал.

Трескучий смех.

– Они все бегут, знаете?

Они убегали в пан-амовских «боингах» и викерзовских «десятках», в военно-транспортных «геркулесах» и «старлифтерах». Они летели в Рим и во Франкфурт, в Афины и на Кипр.