Текст книги "Имена"

Автор книги: Дон Делилло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

– Есть арабская буква, которая называется «джим», – сказала она.

– Как она выглядит?

– Не помню. Я изучала этот язык максимум час.

– А жаль, – сказал я. – Я мог бы узнать о себе все, что мне нужно.

Она подняла глаза, улыбаясь, – стройная девушка с изящным удлиненным лицом, темные волосы коротко подстрижены и зачесаны назад. На протяжении всей пятидесятиминутной поездки она занималась собой, была поглощена принятием мер предосторожности, с помощью которых туристы защищают себя от чуждых природных условий. Мазала руки. Увлажняла лицо и шею. Аккуратно капала в глаза эликсир из квадратного пузырька. Она действовала механически, глубоко задумавшись. Возникало впечатление, что она всегда отстает от графика и привыкла делать по нескольку вещей разом. Эти косметические сеансы затевались в основном ради того, чтобы поразмышлять без помех.

– У меня такое чувство, что я отправилась сюда отдельно от своего тела, – сказала она. – Меня точно несет по воздуху. Пока мы не сели в такси и не поехали за вами, я не знала, что мы собираемся в Иерусалим. Думала, в аэропорт. Он уверяет, что предупреждал меня вчера вечером. С наркотиками я завязала. Фрэнк мне помог. Но все равно, я чувствую себя бесплотной. Скучаю по своему дому, по кошке. Никогда бы не подумала, что буду скучать по дому. Наверное, там и осталось мое тело.

Вышел Вольтерра.

– Погляди на нее. Такие гигантские очки. Это с ее-то узким личиком и короткой стрижкой. Совсем ни к селу. Она похожа на научно-фантастическое насекомое.

– Отвали, умник.

Мы уселись в автобус с группой баптистов из Луизианы и переехали через реку на израильскую территорию. Сложные таможенные процедуры. Дел вышла из будочки, где обыскивали женщин, и присоединилась к нам у паспортного контроля, озираясь вокруг.

– Гляньте, как они опираются на свои эм-шестнадцать. Я-то думала, они будут не похожи на арабов и турок. Уж больно неряшливые с виду, правда? И винтовками своими болтают, не смотрят, кто перед ними стоит. Не знаю, чего я ждала. Мне казалось, тут народ не такой расхлябанный.

– Скоро дождь пойдет, – сказал Фрэнк. – Хорошо бы.

– Зачем тебе?

– Тогда ты снимешь очки.

– Не знаю, чего я ждала, – повторила она.

– Тогда мы промокнем, гуляя по Старому городу. И ты снова простудишься, как в Стамбуле. Чтобы хлебнуть горя по полной программе.

Мы сели в восьмиместное такси с русскими православными монахинями. На подъезде к Иерусалиму солнце пробилось сквозь плотные облака, позолотило коричневые холмы, известняковые дома и оттоманские укрепления. Наша гостиница была к северу от Старого города. Вольтерра задержался у регистратуры, чтобы навести справки.

Мы прошли в Дамасские ворота и сразу очутились в многоязычном водовороте. Натиск чужих языков ошеломлял не меньше, чем толкотня, обилие груженных продуктами осликов и бегущих мальчишек. Солдаты были в ермолках, какой-то человек волок восьмифутовый крест. Вольтерра заговорил по-итальянски с незнакомцами, спросившими дорогу. Торговцы грузили рулоны алой материи и мешки с картофелем на деревянные тележки, которые потом использовались мальчишками как тараны, помогающие пробиться сквозь толпу. Коптские священнослужители в синем, эфиопские монахи в сером, «белый отец» [18]18
  «Белые отцы» – католическое общество африканских миссионеров.


[Закрыть]в своей безукоризненной сутане. Что здесь религия – суть или язык? А может, костюм? Монашенки в белом и в черном, задрапированные с ног до головы, мрачные клобуки, яркие капюшоны с крылышками. Нищие в плащах сидят неподвижно, ждут подаяния. Из приемников доносится музыка, хрипят и трещат портативные передатчики. Я с трудом различил в общем гаме усиленный громкоговорителем, напевный призыв к молитве. Потом он влился обратно в шум толпы – единственный живой голос, точно упавший с неба.

Дел откололась первой, ушла по извилистой улочке, на которой работала бригада с отбойными молотками. Потом Вольтерра пробормотал что-то насчет армянского квартала. Мы договорились, что сойдемся позже у Западной стены.

Я нашел кафе и сел снаружи, потягивая турецкий кофе и слушая, как болтают торговцы. Витрины их лавочек были забиты религиозными сувенирами, продукцией массового производства. Вид этих товаров действовал на меня благотворно. Калеки на Виа Долороза, хасиды в черных шляпах, греческие священники, армянские монахи, люди, молящиеся на узорчатых ковриках в мечетях, – все эти ипостаси веры пробуждали во мне неловкость. Они были упреком моему закоснелому скептицизму. Они давили меня, угнетали, теснили. Поэтому я поглядывал на дрянные безделушки в витринах с толикой иронической благодарности. Оливковое дерево, стекло, пластмасса. Они в известной степени компенсировали воздействие более крупных фигур, которые заполонили улицы, возвращаясь с молитвы.

Я увидел Дел у лавчонки с пряностями: она беседовала с опершимся на трость стариком. Белобородый, в вязаной шапочке и свитере поверх халата с черным поясом, он словно излучал покой, и это делало его по-своему прекрасным. У него был мягкий, дремотный взгляд, а лицо, похожее на лик самой пустыни, точно хранило память о веках тишины и света. Мне пришло в голову, что она, возможно, говорит ему сейчас нечто подобное. Конечно, я едва знал ее, но, как мне подумалось, это было бы вполне в ее духе. Подойти к старику на улице и сказать, что ей понравилось его лицо.

Она увидела меня и двинулась в мою сторону, обогнув по дороге группу, предводитель которой нес флаг с изображением буквы «сигма». Солнечные очки Дел были подняты на лоб, она чистила зеленый апельсин. В ее повадке сквозил некий уличный шик, дерзкое обаяние. Она брела, подволакивая ноги, как угрюмый неуклюжий мальчишка по школьному коридору. До сих пор я не замечал, как она красива. У нее было равнодушное лицо с правильными чертами, пренебрежительный взгляд, капризно вычерченный рот. Она дала мне дольку апельсина и села рядом.

– Не думаю, что он меня понял.

– Что вы ему сказали?

– Как здорово он выглядит – залюбуешься. Чудесные глаза. Вот что я потом помню. Лица. Даже этих тупых амбалов в Турции. Лица бывают поразительные. Надолго мы сюда приехали?

– Я отбываю утром. После полудня у меня рейс из Аммана. Как вы с Фрэнком, не знаю. Гляньте, надолго ли выданы разрешения.

– Зачем мы здесь?

– Я ради любопытства. Вы ищете одного армянина.

– Мне нравится ваш пиджак. Он с характером.

– Когда-то это был твид.

– Обожаю старые вещи.

– Его разъела эрозия. Хотите – возьмите.

– Слишком велик, спасибо. Фрэнк говорит, вы одинокий.

– Мы с Фрэнком не всегда понимаем друг друга. Наша дружба существовала в основном благодаря Кэтрин. Даже когда мы встречались вдвоем, разговор шел о Кэтрин, она была связующим звеном.

– Вам не с кем переспать в Афинах?

– У меня чересчур интеллигентный вид. Женщины думают, что мне хочется водить их по музеям.

– Терпеть не могу музеи. За мной там вечно увязываются разные хмыри. Что в этих местах такого особенного? Как ни оглянусь, обязательно кто-нибудь на меня пялится.

– Я люблю Фрэнка. Дело не в том, что я его не люблю. Но по-настоящему мы с ним больше не живем в одном мире. Раньше жили, и я люблю те времена. Нам еще не было тридцати, и мы узнавали много важного. Но по сути все наши отношения держались на Кэтрин.

Я ждал, что Дел спросит, спал ли он с Кэтрин. У нее была манера как бы смотреть сквозь реплики собеседника, дожидаясь, пока он закончит, чтобы сразу перейти к тому, что казалось ей главным. Ее голос не совсем гармонировал с отрешенным лицом. В нем слышалась нотка легкого недовольства, раздражение поднятого спозаранку человека. Мы посмотрели друг на друга. Вместо того, что я ожидал услышать, она спросила о ленче.

Позже мы ждали Вольтерру под мелким дождиком. Мужчины совершали омовения в фонтане перед аль-Аксой [19]19
  Аль-Акса – мечеть в Иерусалиме.


[Закрыть], выстраивались босиком у кранов. Мужчины раскачивались у Стены – длинные ряды кладки, известковый кирпич с кривыми щербинами и ровно высеченными краями, из трещин пробивается буйная растительность. Мы стояли рядом с оградой, которую украшали стилизованные канделябры. Наконец он появился в куртке с поднятым воротником, поманил Дел в сторонку и они быстро, недовольно о чем-то переговорили. Кажется, он хотел, чтобы она пошла к Стене, на место, предназначенное для женщин. Она отвернулась, засунув руки глубоко в карманы нейлоновой парки.

По дороге обратно в гостиницу он сказал мне, что разыскал Возданика.

Когда стемнело, мы отправились в ресторан у Яффских ворот. Фрэнк не объяснил, почему Дел не пошла с нами. Стоял туман, было зябко, и мы долго искали нужное место.

Вошел Возданик – низкорослый смуглый человечек в мягкой шляпе, которая была ему мала. Снял ее и плащ, предложил нам сигареты, сказал, что фаршированный голубь – здешнее фирменное блюдо. Его голос был серьезен, мелодичен – вежливее всего он звучал, когда Возданик приветствовал людей, проходящих мимо нашего стола. Мы пили арак и задавали ему вопросы.

Он говорил на семи языках. Его отец ребенком пересек Сирийскую пустыню – вынужденный поход, турки, 1916 год. Брат поставлял материалы для дорожного строительства в Бейруте. Он рассказал нам историю своей жизни как нечто само собой разумеющееся. Видимо, полагал, что мы этого ожидали.

Прежде чем стать гидом, он работал переводчиком археологической группы на раскопках вблизи Галилейского моря. Там рыли не одно десятилетие. Прошли уже двадцать слоев – четыре тысячи лет сменяющих друг друга поселений. Бесконечные каталоги находок.

– Храмы строили фасадом на восток. В Египте в то время восток называли Божьей землей. Ta-netjer. Запад – это смерть, заход солнца. Мертвых полагается хоронить на западном берегу. Запад – это город мертвых. Восток – утренняя заря, восход солнца. Вот где полагается жить – на восточном берегу. Дом строишь на востоке, могилу копаешь на западе. Между ними река.

Он взялся за голубя всерьез, просыпая рис с вилки. Говорил размеренно, делая большие паузы для убедительности, для того, чтобы прожевать очередной кусок, благодушно помахать или кивнуть новым посетителям.

Как и положено гиду, он был прекрасным рассказчиком. Даже эпизоды из собственной жизни он описывал с ноткой благоговения, точно дошедшую к нам из древности многоцветную мозаику. На переносице у него была горбинка. Вся одежда на нем казалась севшей.

На раскопках он впервые услышал о секте, о культе – похоже, безымянном – от одного археолога, француза по фамилии Тексье. Сначала Возданик решил, что упоминания француза относятся к древнему культу, последователи которого когда-то жили в тех краях. Это была страна сектантов, отшельников, столпников. Каждое оседлое сообщество порождало массу мелких раскольнических групп. От них в свою очередь отделялись единицы, стремящиеся к более чистому постижению истины.

– Везде, где есть пустынные места, вы найдете людей, которые хотят стать ближе к Богу. Они бедные, мало едят, избегают женщин. Это могут быть христианские монахи, могут быть суфии, которые носят шерстяные рубахи, повторяют священные слова Корана, танцуют и кружатся. Все видения реальны. Бог общается с живыми. Даже во времена Мохаммеда были люди, которые уходили от него. Ближе к Богу, всегда с мыслью о Нем. Dhikr allah [20]20
  Dhikr allah (араб.) —«помни Аллаха», ритуальное восклицание суфиев.


[Закрыть]. В Палестине были суфии, на Синайском полуострове – греческие монахи. Кто-то всегда уходит.

Этот чудак Тексье, сам изможденный и слегка не от мира сего, пускался в разъяснения, сидя вечерами в котловане под импровизированной крышей, при свете качающейся лампочки. Блокнот и можжевеловая трубка. Он пробирался назад по извивам времени, его стул окружали бесконечные ряды извлеченных из земли фрагментов. Порой начинал тихо говорить в направлении Возданика, притулившегося у стены в десяти ярдах от него за осколками, человека, не привыкшего слушать.

Насколько знал Тексье, культ не был древним. Он был живым. В последний раз его приверженцев, горстку людей, видели в горной деревне за несколько миль к северу от Дамаска. Это было христианское поселение, где иногда до сих пор говорят по-арамейски (или на западно-арамейском, он же сирийский) – между прочим, на этом языке говорил Иисус.

Помедленнее, не торопитесь, сказали мы.

Он ел вдвое быстрее нас, адресовал по тысяче слов каждому. Это была его работа – рассказывать истории, перечислять имена и даты, слой за слоем разбирать бедствия этого города, называть аллеи и крипты, где вершились важные дела.

Арамейский не входил в семерку языков Возданика, но ему доводилось слышать его на христианской литургии. Сектанты жили в двух пещерах над деревней. Они избегали людей, их видели редко, за исключением одного, который время от времени спускался на улицы и говорил с детьми. Обиходным языком был арабский, на нем учили в школах. Но этот человек пытался говорить по-арамейски, что забавляло детей. Понятно, отчего остальные не совались в поселок. Они постоянно были настороже, ждали кого-то или чего-то.

– Они преследуют вас, как мрачная тень, – сказал Возданик.

Когда они ушли, в одной из пещер обнаружили труп мужчины, деревенского жителя, – грудь испещрена порезами и уколами, везде кровь. Сектанты были светловолосы, некоторые с голубыми глазами, и потому вначале их приняли за друзов – членов мусульманской общины, живущей в горах на юге страны. Казалось, это убийство на религиозной почве. Но повод? Не было ни ссор, ни оскорблений. И почему на лезвии грубого железного орудия, которым убили жертву, высечены ее инициалы?

Возданик помолчал, его грустное лицо висело в дыму.

– Если вы хотите навредить врагу, надо уничтожить его имя, такое было в истории. Египтяне выцарапывали имена своих недругов на глиняных сосудах. Разбиваешь горшок – наносишь большой вред противнику. Все равно что перерезать ему горло.

Нам трудно было уследить за тем, что он говорил. Возданик знал текстуру здешних мест, историю, традиции, диалекты, разбирался в цветах глаз и кожи, повадках и манерах держаться, в бесконечных сочетаниях характерных черт. Мы подались вперед, ловя его слова, напрягаясь, чтобы понять.

Он заказал еще арака. Я налил туда немного воды – арак помутнел, в нем заклубилось облако осадка. Возданик кружным путем вернулся к раскопкам, сумеречному фону, шепоту ислама, оккультным раввинским учениям, гигантскому туманному полотну, сотканному из предписаний и галлюцинаций. Иконы, испускающие свет, пряди волос из бороды пророка. Он верил во все это.

Помедленнее, сказали мы. Не торопитесь, дайте нам шанс понять правильно.

Напористые расспросы Вольтерры приводили его в замешательство. Было ясно, что у него мало ответов. Он никогда не задумывался о таких вещах – с чего бы? Привлекший нас культ был лишь одной из множества загадок в здешних краях. Эти сектанты были для него малоинтересны, если учесть то, где он жил, что знал о тайных убежищах, фанатиках с длинными ножами, мертвецах, которые встают из могил. Он поведал нам еще о двух культовых убийствах – об одном из них, в Вади-Рум, мы уже знали, хотя его версия слегка отличалась от нашей.

Он подобрал последние крохи еды с тщательностью, почти лишенной вожделения. Сказал арабу за соседним столом что-то непонятное. Мальчик принес новую порцию арака.

– Добрые слова обезоруживают их, – сказал нам Возданик.

– Кого?

– Арабов. Если ты мягок с ними, всегда добиваешься чего хочешь.

Он предложил нам сигареты. Из туалета вышел человек с тростью, одетый в черное. Половину его лица закрывал платок. Над нашими головами стлался дым.

– Где они теперь? – спросил Фрэнк.

– Я ничего не слышал.

– Как вы думаете, их одна группа, две?

– Я слышал про три убийства, видел одну пару голубых глаз.

– Инициалы на ноже были арамейскими?

– Этого я не знаю.

– Существует вообще арамейский алфавит?

Пожимает плечами.

– Писать на этом языке уже никто не умеет. Остались только звуки. Он путешествовал по истории вместе с евреями. Был в ходу сам по себе, смешивался с другими языками. Упрощался. Его питала религия и религия же свела на нет – пришел ислам, арабская речь. Поток языка – это Бог.

И еще.

– Алфавит – это мужское и женское. Если знаешь правильный порядок букв, ты создаешь мир, в твоей власти творение. Вот почему их порядок скрывают. Если знаешь истинную комбинацию, ты хозяин всей жизни и смерти.

Он закурил очередную сигарету, оставив в пачке последнюю.

– Пища на завтра, – объяснил он. Робкая улыбка.

Завтра, если мы захотим, он покажет нам арамейскую надпись на стене сирийской церкви. Проводит в Вифлеем, в Иерихон. Колонны в аль-Аксе – это колонны крестоносцев, сказал он. Мохаммед вознесся на небо с Купола Скалы.

Когда он ушел, мы засиделись за выпивкой и разговором и, выбравшись наконец на улицу, не сразу сообразили, в каком направлении искать гостиницу.

– Давай разберемся, – сказал я. – Был некто Тексье.

– Он не имеет значения.

– Притормози. Надо было уйти вместе с Воздаником. Всегда уходи с проводником. В здешних переулках полно религиозных фанатиков.

– Про того археолога можешь забыть.

– Ладно. Перейдем к секте. Где они были?

– Где-то в Сирии, – сказал Фрэнк.

– Кто такие друзы?

– А что все это за языки, о которых он толковал? – отозвался Фрэнк. – Черт, неужели я не спросил про молоток?

– Я думал, он говорил на древнееврейском.

– Кто?

– Иисус.

– Он не имеет значения. Забудь про него, забудь, что он говорил. Надо сосредоточиться на главном. Я спрашивал о здоровье жертвы?

– Он был мертв, Фрэнк.

– До того, как его зарезали. У него было слабоумие, рак?

– Он был не очень здоров. Это один из симптомов смерти. Если серьезно, где мы? Надо было выйти из вороти найти такси.

– Я думал, прогулка нам прояснит мозги.

Его стал разбирать смех.

– Я себя пьяным не считаю, – заметил я. – Во всем виноват дым, понятно? Сидели в дыму, а потом вышли на воздух.

Это показалось ему страшно забавным. Он остановился и скрючился от смеха.

– Что он сказал?

– Кто? – спросил я.

– Я не понял, что он сказал. Возданик. Может, это из-за дыма. Сидели в дыму, а потом на воздух.

Он говорил и смеялся одновременно. Ему пришлось даже прислониться к стене, чтобы не упасть.

– Ты ему заплатил?

– Конечно, заплатил. Еще торговались. Сукин сын.

– Сколько ты ему заплатил?

– Тебя не касается. Ты, главное, объясни, что он сказал.

Он скрестил руки на животе и привалился к стене, хохоча. Это был смех стаккато, который нарастал сам по себе и разрешался беззвучными всхлипами, – смех, знаменующий собой паузу в поступи мира, смех, который мы слышим раз в двадцать лет. Я зашел в переулок, и меня вырвало.

Ночью я то и дело просыпался. Сцены в ресторане, обрывки монологов Возданика. Его лицо возвращалось ко мне как детально разработанный образ, с кинематографической подсветкой, контрастами бронзы и тени. Выдающийся нос, впадины по обеим сторонам лба, кривые пальцы, вынимающие из пачки сигарету «Монтана», слабая улыбка в конце. В этих предрассветных воспоминаниях он казался мудрым и понимающим, живее, чем наяву. Проснувшись в третий или четвертый раз, я подумал об инициалах убитого, нанесенных на лезвие смертоносного орудия. Как в старых вестернах. Если на пуле вырезано твое имя, Коди, ты ни хрена не можешь сделать. Плевок в пыль. Монтана, занимается заря. Не это ли я хотел выделить из всего, сказанного им, не это ли стремился вспомнить, так упорно выныривая из сна? Инициалы. Похоже, это было единственно важным из всего, что он сказал. Я что-то чувствовал. Было что-то на краю всего этого. Если бы я мог удержаться в сознании и сосредоточиться, если бы мог мыслить ясно, если бы знал наверняка, сплю я или бодрствую, если бы я мог либо пробудиться окончательно, либо погрузиться в глубокий и мирный сон – тогда я, возможно, начат бы понимать.

Мы с Дел Ниринг дожидались Вольтерру на заднем сиденье длинного мерседеса. У входа в гостиницу стоял верблюд, и туристы из Луизианы по очереди взбирались на него, фотографируя друг друга.

– У Фрэнка с утра взгляд как у помешанного. Это с ним иногда бывает. Кровь отливает от глаз. Жуткий вид.

– Где вы были вчера вечером?

– Смотрела телевизор.

– Пропустили местного гида, полиглота.

– И шут с ним.

– Мы с Фрэнком перебрали.

– Дело не в этом, – сказала она. – Тут виновата одна старая болезнь. Та, которую ученые отказываются замечать. Он одержимый.

Хозяин верблюда позировал с женщиной по имени Бренда.

– Почему он на вас вчера разозлился?

– У него есть одна сентиментальная идея. Кто-то из моих предков по материнской линии был евреем, и я, по его мнению, должна чувствовать, что вернулась на родину. Я идиотка, потому что не интересуюсь своим происхождением, не обращаю внимания на обломки еврейской истории. Вообще-то я со Среднего Запада. Мы все время переезжали с места на место. Когда я была маленькая, жили в трейлере, среди других таких же. Я часто попадала в переделки, сбегала раза два или три, чуть не свихнулась в Хайте [21]21
  Хайт (Хайт-Эшбери) – район в Сан-Франциско, ставший известным в 60-е годы как место сбориш хиппи и центр наркокультуры.


[Закрыть]. Я была слишком мала, чтобы понимать толком, что происходит. Фрэнк говорит, если бы не моя еврейская закваска, я стала бы типичной оклахомской бродяжкой. Чушь. Я могла бы стать девкой при байкерах или танцовщицей в баре. Для него Оклахома – это все, что между двумя побережьями. Простор, пыль, одиночество.

– Он снимает там фильмы.

– Снимает. Мне нравится то, что он делает. Понимаете, с одной стороны его привлекают чисто американские вещи. Бесцельность, неприкаянность. Это его притягивает, оно и по фильмам видно. Мотели, передвижные дома, ну и так далее. Но не скажи я, что во мне есть еврейская кровь, он бы тут же меня бросил. Теперь этосамое главное. Еврейка – этого достаточно, чтобы тебя уважали.

Фрэнк хранил молчание и заговорил только тогда, когда мы пересекли реку, миновали вооруженный кордон и уселись под крышей из рифленого железа в ожидании шофера-иорданца, который привез нас сюда в первый раз.

– А надо ли нам в Амман?

Если этот вопрос и был кому-нибудь адресован, то, скорее всего, ему самому. Он был в темных очках и задумчиво обкусывал кожу с краешка большого пальца. Явился шофер, в джинсах и на высоком каблуке, протянул нам раскрытую пачку сигарет.

Амман расположен на семи холмах. По-арабски холм или гора называются «джебел». Когда мы были в пятнадцати минутах езды от города, я попросил шофера отвезти нас в Джебел-Амман, к отелю «Интерконтинентал». Я хотел забрать саквояж, а потом отправиться с Фрэнком и Дел в аэропорт: оттуда я полечу своим рейсом в Афины, а они своим – в Акабу, всего тридцать минут в воздухе.

– А надо ли нам в Акабу? – спросила Дел.

Там осталась большая часть их одежды, две камеры, магнитофон и другое оборудование в двух саквояжах и холщовой сумке.

Пять минут спустя Фрэнк заговорил во второй раз.

– Я все продумал. Когда наступит полный крах. Когда моя карьера окончательно полетит к черту. Я твердо знаю, чем буду заниматься весь остаток жизни. Я запланировал это с самого начала. Потому что всегда знал. Знал с самого начала, планировал с самого начала. Когда уляжется пыль после очередной неудачи. Когда обо мне перестанут говорить тоном, специально предназначенным для многообещающих в прошлом новичков, которые перегорели, не рассчитали своих сил, не оправдали надежд, не поймали свою синюю птицу. С этаким скорбным сочувствием, знаете? Тоном, в котором ясно слышится, что те ранние удачи были, в общем-то, простой случайностью. Я знаю, куда отправлюсь, когда это произойдет, что буду делать. – Он держал руку у краешка рта, теперь уронил ее. – Я открою срочную химчистку. С деньгами, которые не успею просадить, скитаясь по миру в поисках сюжетов, я поеду куда-нибудь в тихое местечко, уютный населенный пункте улицами, идущими полукругом, и живописными фонарными столбами, с городским сервисом, хотя самого города нет, про город забыли. Скромный уголок. Пожилые пары. Разведенные женщины с озорными детьми. Все без претензий. Моя химчистка будет находиться в торговом пассаже вместе с бутиком, супермаркетом, ремонтом бытовой аппаратуры, кинотеатром с тремя залами, в которых крутят разные фильмы, закусочной, бюро путешествий и так далее. Это общество, где никто не знает имен режиссеров. Люди просто ходят в кино, понимаете? Вот там я и спрячусь на весь остаток жизни. Срочная химчистка Фрэнка. Все эти дурацкие шмотки будут носиться со свистом на огромных конвейерах – тысяча клетчатых слаксов, тысяча платьиц для тенниса в сверкающей пластиковой упаковке. Тебе нужны твои клетчатые слаксы – пожалуйста, я нажимаю кнопочку под стойкой, мои извилистые конвейеры мигом приходят в движение, и твоя одежка летит по ломаной петляющей траектории с одного на другой, пока не шлепнется ко мне на стол. Скользят транспортеры с барахлом, трепещут розовые квитанции. Целлофан шуршит и липнет ко всему – к одежде, к сиденьям в автомобиле, металлу, человеческой коже. Я за стойкой, всегда рад услужить. Клиенты зовут меня Фрэнком, я их – мистером Митчеллом, миссис Грин. «Здравствуйте, мистер Митчелл, думаю, нам удалось вывести с ваших клетчатых слаксов то пятнышко от ананасового сока». Я живу в задней комнате своего заведения. У меня электроплитка, маленький телевизор «Сони», ворох порнографических журналов, пакете пшеничными зародышами и медовый шампунь – единственная роскошь, которую я себе позволяю, потому что боюсь облысения пуще смерти. Но вот некая личность случайно обнаруживает, кто я такой. Он из Нью-Йорка, откуда же еще? Чокнутый кинолюбитель, которому удается опознать меня по фотографии в каком-то старом журнале из его коллекции. Он сообщает знакомым. Люди начинают говорить: «В семидесятые он прославился на десять минут». – «Кто он был?» – «То ли актер, то ли гангстер, не помню». Они не помнят. И скоро забывают даже те перевранные сведения, которые недавно получили обо мне. Как прекрасно. Ведь ради этого-то, в конечном счете, я сюда и ехал.

В гостинице я узнал, что мой рейс откладывается на пять или шесть часов. Я вышел к машине и сунул голову в окошко. Он сидел, обняв ее за плечи, по-прежнему в темных очках и своей армейской куртке, небритый. Дел, похоже, задремала.

– Приезжай в Афины, – сказал я.

– Посмотрим.

– Какие еще варианты?

– Надо подумать. Может быть, Калифорния. Побездельничаю там с месячишко.

– В Калифорнии тебя знают. Приезжай в Афины. У меня есть лишняя спальня.

– Я подумаю, Джим.

– А как с культом?

– Мне надо подумать.

– Ты псих, – сказал я. – Забудь про это.

Он глядел прямо вперед, его кисть висела у нее на плече, и он ответил мне тихо, с легким раздражением, которое люди испытывают, когда их вынуждают говорить об очевидном:

– Не говори мне, что я псих. Я без тебя знаю, что я псих. Сказал бы лучше, что во мне есть капля упорства, капля целеустремленности. Хоть кто-нибудь бы сказал, что я умею доводить дела до конца.

Когда они уехали, я вернулся в холл, вытащил из саквояжа карту и отправился в город. С просторов и высот Джебел-Аммана вела длинная дорога вниз, к римскому театру, где стояли такси и толкался народ. Пригревало солнце. Залезая в автомобили с попутчиками, мужчины подбирали халаты. Я миновал колонны и неторопливо поднялся почти до самого верха театра. На противоположной стороне, разделенные несколькими пустыми рядами, сидели два человека с газетами. Больше никого не было. Скамьи из желтовато-белого камня тянулись по кругу – чем выше, чем плавнее изгиб. Я сел на предпоследнюю. Шум уличного движения доносился сюда издалека, точно из соседнего города. Я почувствовал, как возвращается одиночество, вновь собираются вокруг отступившие было основы вещей. Прошло много времени. Этот театр, открытый городу, был в то же время отделен от него – место для раздумий, парк, состоящий из одних ступеней. Отлично. Моя голова была ясной. Я ощущал внутри чуткость, опустошенность. Я вынул карту и раскрыл ее. Один из людей напротив развернул газету, чтобы перейти к следующей странице. На обратной стороне карты Иордании был подробный план Аммана. Я поискал дорогу к гостинице, которая не повторяла бы мой прежний маршрут. Но нашел кое-что другое. Меня осенило. Мне не понадобилось даже концентрироваться или думать в нужном направлении. Я словно знал это с самого начала. Словно мой рваный сон прошлой ночью оказался хорошим средством для прочищения мозгов. Инициалы, имена, названия. В пустоте этих минут, среди этих расчетливо-плавных, спокойных кривых я осознал, что приближался к этому мигу все утро. Я сложил карту и сунул ее в карман куртки. Один из мужчин напротив – тот, что сидел выше, – поднялся на ноги и медленно зашагал вниз. Тихий ропот далекого города.

Джебел-Амман – Джеймс Акстон.