Текст книги "Имена"

Автор книги: Дон Делилло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

– Народ выбрасывает лондонские костюмы и переходит на местную одежду. Вы понимаете, что это значит, правда?

– Наши жизни в опасности.

– Как вам бургер? – спросил он.

Он предложил нанять автомобиль с шофером и проехаться по городу до темноты. Ему хотелось посмотреть какой-то мавзолей. Я смотрел, как он идет к администратору, чтобы сделать заказ. Он шел точно в оболочке из плотного воздуха, в пузыре, где было чуть труднее двигаться и даже дышать. Казалось, он всегда существует в замкнутом пространстве. Что было тому виной – привычная сдержанность, разочарование? Его маниакальная любовь к секретности, бесконечные меры предосторожности, которые он принимал, конечно, кое-что объясняли. И потом, были еще цифры, данные, которые он без конца получал, разбирал и анализировал. Они занимали оставшуюся часть его пространства.

Главная аллея в Лахоре – широкая улица, идущая примерно с востока на запад, проложенная британцами. Экипажи выруливают на нее с удалью мультяшек, наделенных индивидуальными человеческими чертами, так нарочито весело и лихо, будто издеваются над чопорной важностью бульвара. Рикши с колясками, кебы, запряженные лошадьми, розовые, красные и голубые микротакси, грузовички, легковые машины и мотороллеры, велосипеды, выныривающие из-за телег, влекомых быками, торговцы, катящие перед собой громоздкие сооружения из фруктов, овощей и орехов, автобусы, под завязку нагруженные тюка ли, мебелью и прочим добром.

Вот, сказал бы Оуэн Брейдмас, имперская мечта о величии, которая не выдерживает мощного хаотического напора повседневности.

Потом был охранник у входа в местное отделение банка «Мейнланд» – пожилой дядька в тюрбане, с огромными висячими усами и кривым кинжалом на поясе, в кителе, пижамных штанах и чувяках с загнутыми носами. Родственник швейцара из «Хилтона». Видимо, подобные наряды были призваны внедрять в умы людей оптимистическую мысль, что колониализм превратился в туристскую достопримечательность, которую абсолютно безопасно демонстрировать публике. Охраняемый им иностранный банк выглядел таким же пережитком живописного прошлого, не более влиятельным, чем стоящий у его дверей человек. У этого персонажа, как-то поведал мне Дэвид, есть только одна обязанность: опускать металлические ставни при первых признаках демонстрации.

Мы миновали несколько зданий, о которых говорил Раусер, – верховный суд, музей – и повернули на север.

– В Харге теперь загружают не больше двух танкеров в неделю.

– Нехватка персонала.

– С добычей тоже паршиво. Из Абадана сообщили, работает только пять вышек.

– Нехватка запчастей, – сказал я.

– Да еще перебои в связи между Абаданом и Тегераном, что по телексу, что по телефону.

– Но сообщения вы получаете.

– Через пень-колоду.

– Банкиры называют его черной дырой. В смысле, Иран.

– Вы видели мечети? Исфахан – вот куда советую съездить. Это потрясающе. Вам надо побродить по мечетям. Не торопясь, с чувством, поглядеть изразцы. Чего бы я не дал, чтоб подобраться поближе к какому-нибудь из этих куполов. В Исфахане есть такой купол… – он показал руками, какой.

Мы попали в пробку на дороге вокруг старого города. Из укрепленных ворот вышел человек и стал у окошка машины, глядя внутрь на нас, – человек с бамбуковым посохом, тряпкой на голове, в военной куртке с бронзовыми медалями, с десятком ожерелий из бус на шее, в грязном белом халате и огромных армейских ботинках без шнурков, с браслетами на лодыжках и запястьях. Его волосы были выкрашены в красный цвет, а в руках он держал живых куриц. Раусер спросил шофера, что ему нужно. У ворот собрались сотни людей. Я попытался заглянуть сквозь толпу в старый город. Шофер сказал, что не знает.

– Прямо как в Нью-Йорке, – сказал Раусер.

– Кстати, вы мне напомнили. Хотел попросить у вас три-четыре недельки в начале лета. Чтобы провести их с сыном в Северной Америке.

– Не вижу препятствий.

Раусер никогда не говорил «да». Вместо этого он говорил: «Не вижу препятствий». Или: «Не думаю, чтобы это кому-нибудь повредило».

– Вы к тому времени еще не уйдете?

– Уйду, – сказал он.

– Значит, это назрело.

– А какой смысл тянуть? Когда приходит час, надо уметь тактично исчезнуть и никому не мозолить глаза.

Мы поехали дальше.

– Вы когда-нибудь женились заново? – спросил он.

– Я ведь не разводился. Мы просто разъехались, Джордж.

– Жить порознь – это чистое безумие. Развод может чему-то научить. А живя порознь, вы никогда ничему не научитесь.

– Я не хочу ничему учиться. Оставьте меня в покое.

– Простите. Я говорю только, что надо сделать выбор.

– Я не хочу развода. Это скучно и к тому же банально.

– В таких делах лучше ставить официальную точку. Тогда вы начинаете забывать. Убираете бумаги в несгораемый шкаф.

Мы переехали реку и остановились перед высокими воротами, запертыми на ночь. Раусер сказал несколько слов шоферу, тот пошел искать сторожа и вернулся спустя десять минуте человеком, жующим бетель. Мы вступили в огромный сад с фонтанами и выложенными плиткой каналами. В дальнем его конце стояла усыпальница Джахангира [29]29
  Джахангир – могольский император Индии(1569–1627).


[Закрыть]– низкое сооружение из красного песчаника с минаретами по углам. Минареты были восьмиугольные, увенчанные белыми мраморными куполами. Раусер снова сказал что-то шоферу, тот – сторожу. Сторож вынул из заднего кармана торцовый ключ, вставил его в отверстие на мостовой и повернул на триста шестьдесят градусов. Включились фонтаны.

Мы медленно побрели к центральному входу в строение, слушая доносящийся из-за стен вечерний призыв к молитве. Галстук Раусера сдуло ветерком за плечо.

– Нам всем время от времени нужны перемены. Иначе можно потерять чувство перспективы. Даже людям вроде меня, въедливым, скучным малым, тугодумам, которые любят возиться с мелочами и все пропускают через себя, – даже им время от времени надо начинать сначала. Хотя, наверное, реже, чем остальным. Я лично принимал вас на работу, Джим. Это кое к чему обязывает. Я – ваша единственная связь с папой. У вас появится новый начальник. Его спустят сверху – или подыщут на стороне, или переведут из какого-нибудь другого филиала. Вы с ним можете не поладить. Наши подчиненные привыкли воспринимать нас с вами в связке, как одного человека. Вот все, что я хотел сказать. Подумайте.

Мы стояли на платформе перед главным арочным входом, выступающим из ряда восьми других арок. Внешние стены были украшены орнаментом из белого мрамора.

– Говорят, есть образцы и получше, – сказал Раусер. – Но это типичная могольская усыпальница, только без купола.

Он взмахнул свободной рукой, изображая купол. Мы вошли внутрь и подождали, пока сторож включит свет. Саркофаг стоял под сводчатым потолком. Я медленно обошел вокруг, ведя рукой по мраморной поверхности. Раусер поставил портфель между ног.

– Послушайтесь моего совета, – сказал он. – Увольтесь, найдите работу где-нибудь в Штатах, вложите деньги в недвижимость, начинайте готовиться к уходу на покой, получите развод.

Белый мрамор был выложен полудрагоценными камнями, образующими цветочный узор без малейшей трещинки и каллиграфические надписи – изящные, свободные, утонченные формы. На ощупь поверхность была гладкой, прохладной. Цепочки черных коранических букв тянулись вдоль длинных сторон гробницы, наверху темнела россыпь поменьше. Я медленно провел рукой по словам, отыскивая границы между вкраплениями камней и мрамором – конечно, не ради того, чтобы уличить мастеров в недобросовестности, а чтобы найти следы человеческого труда, черты индивидуального в цельном совершенстве гробницы.

Только когда мы вернулись через сад к воротам, я спросил нашего шофера, что означают слова в усыпальнице. Это были девяносто девять имен Бога.

12

Утром я отправился на поиски Оуэна Брейдмаса. На клочке бумаги, который я привез из Бомбея, был не адрес, а лишь несколько общих указаний. Адрес, оставленный Оуэном, – Пенджабский университет, до востребования, – предназначался только для писем, сказал Ананд. А если я захочу повидать его самого, мне надо будет найти дом с закрытым деревянным балкончиком на полпути между Лохарскими и Кашмирскими воротами в Старом городе.

Границы Старого города я достиг без особенного труда. Уличный шум мотоциклов и автобусов сменился гамом длинного базара. Дорога сузилась, когда я миновал Лохарские ворота – кирпичное сооружение с широкими надстройками в форме башенок по обеим сторонам.

Очутившись внутри, я начал собирать впечатления, а это не то же самое, что просто смотреть вокруг. Я заметил, что иду слишком быстро – такой темп годился только для запруженных транспортом улиц, которые остались за моей спиной. У меня возникло впечатление узости и теней, коричневых тонов, дерева и кирпича, утоптанной земли под ногами. Воздух был вековой выдержки – мертвый, тяжелый, затхлый. У меня возникло впечатление сырости и толпы, людей в тесных закутках, мужчин в разнообразных нарядах, скользящих мимо женщин в длинных, белых, расшитых цветными нитками паранджах до пят с шестиугольными, затянутыми сеткой отверстиями, чтобы можно было видеть мир хотя бы в клеточку, – отверстиями, похожими на зарешеченные окошки, которые подстраивались под каждый их шаг, каждое движение глаз. Ослики, груженные кирпичом, дети, присаживающиеся над открытыми сточными канавами. Я глянул на свой клочок, сделал неуверенный поворот. Медные и латунные изделия. Сапожник в полутьме будки. Это общее свойство всех старых городов – хранить неизменную форму, не тревожа времени, которое висит здесь в одном ряду с кожаными ремнями и мотками пряжи. Ручной труд, зловоние и болезни, лица, чьим обладателям можно дать лет по четыреста. Здесь были лошади, овцы, ослы, быки и коровы. У меня возникло впечатление, что за мной кто-то следит.

Вывески на урду, голоса, перекликающиеся над моей головой с деревянных балкончиков. Я блуждал около получаса в такой густой толпе, что не мог высматривать ориентиры – минареты и купола Бадшахи, большую мечеть на северо-западном краю. Без карты нельзя было даже остановить кого-нибудь и показать примерно, куда мне нужно. Я забрел в лабиринт переулков позади торговых рядов. Сосредоточился. Американец, сам себе дающий указания и советы. Женщина прилепляла к низкой стене овальные куски коровьего навоза – сушить.

Я обернулся посмотреть, кто мог увязаться за мной. Двое мальчишек, старшему – лет десять. Они, похоже, слегка оробели. Потом младший что-то произнес – босоногий, в яркой зеленой шапочке, – второй показал туда, откуда я пришел, и зашагал в том направлении, оглядываясь и проверяя, иду ли я следом.

Они привели меня к дому, где жил Оуэн. Один высокий белый человек ищет другого – так, должно быть, рассудили мальчишки. А что еще ему делать на этих запутанных улочках?

Дверь в его комнату была открыта. Он отдыхал на деревянной скамье, где было устроено ложе из старых ковров и подушек. На полу стоял медный поднос с какими-то книгами и бумагами. На невысоком комоде – кувшин с водой. Обычный стул для меня. Этим меблировка почти исчерпывалась. В комнате царил полумрак – видимо, Оуэн берег глаза от апрельского солнца.

Когда я вошел, он оторвался от книги, чтобы окинуть меня испытующим взглядом, привести мои габариты, силуэт, пропорции, облик в соответствие с хранящимися в его памяти именем и судьбой. Миг, когда я словно завис между двумя точками во времени, миг безмолвного вопрошания. В комнате стоял смешанный запах, чувствовалась и близость канализационного стока снаружи.

Оуэн выглядел немного усталым, чуть больше чем усталым, но голос его звучал радушно и уверенно, и он, казалось, был расположен к разговору.

(Только вчера вечером, опустив руку на мраморную гробницу, я решил, что попробую отыскать его и поговорить с ним еще раз, последний. Не он ли постарался запечатлеть у меня в сознании этот образ – образ человека в зале, полном камней, ощупывающего высеченные на них греческие буквы своими по-деревенски грубыми руками?)

– Я стремился сюда всю жизнь, – сказал он. – Бессознательно, конечно. Я не отдавал себе в этом отчета, пока не вошел сюда после ярких красок и света, алых шарфов, которыми здесь обматывают головы, после всех этих закусочных с молотым чили и куркумой, кастрюлек с индиго, после всех этих разноцветных порошков и красителей. Горчица, лавровый лист, перец и кардамон. Вы понимаете, что я сделал, придя в эту комнату, правда? Взял с собой только имена. Кедровые орехи, грецкие орехи, миндаль, кешью. Одно могу сказать: я не был удивлен тем, что очутился здесь. Едва переступив порог, я понял правильность, неизбежность этого – именно сюда я стремился всю жизнь. Нужное количество предметов, нужные пропорции. Я приближался к этой комнате шестьдесят лет.

– Ананд говорил о вас.

– Он мне написал. Сообщил, что вы собираетесь в эти края. Я был уверен, что вы придете.

– Да?

– Но когда вы появились в дверях, я вас почему-то не узнал. Я удивился, Джеймс. Подумал, кто бы это мог быть. Вы казались знакомым – но у меня возникло ужасно странное чувство. Я ничего не понимал. Мне почудилось, что это неспроста.Уж не умираю ли я, мелькнула мыслишка. Уж не за мной ли он?

– Вы держались молодцом, если и вправду приняли меня за посланца из иного мира.

– А я готов, – со смехом ответил он. – Давно успел подготовиться. Считаю трещины на стене.

На медном подносе лежала светло-серая книжечка. «Язык хароштхи для начинающих».Я взял ее и полистал. Урок первый, алфавит. Урок второй, медиальные гласные. Всего уроков было семь, на задней стороне обложки – каменный Будда с нимбом в виде надписи на хароштхи.

– Оборванные люди сидят на корточках в пыли вокруг уличного рассказчика, – произнес он. – Кто-то стучит в барабан, мальчик оборачивает вокруг шеи змею. Рассказчик начинает говорить. Головы кивают, покачиваются, дети приседают в сторонке пописать. Он излагает свою повесть в быстром темпе, нанизывая событие за событием, чередуя предание с выдумкой. Его маленький сын обходит слушателей с деревянной миской для монет. Когда рассказчик делает паузу, чтобы собраться с мыслями, взвесить в уме события и героев, подвести итог для опоздавших, расставить все по порядку, люди проявляют нетерпение, потом сердятся, выкрикивают вместе: «Нарисуй нам их лица, скажи, что они говорили!»

Он странствовал. Он передвигался на автобусах и поездах и много ходил пешком – однажды шел целых шесть недель кряду от высеченного в скалах святилища до каменной стелы – по всем местам, где были надписи, в основном на древних местных языках с использованием брами [30]30
  Брами – древний индийский алфавит семитского происхождения.


[Закрыть]. Ананд предлагал ему арендовать машину, но Оуэн боялся садиться за руль в Индии – боялся животных на дороге, спящих людей по ночам, боялся застрять в пробке посреди какого-нибудь базара, в гуще народа, в духоте и давке. Кошмарная сила толпы, мощь религии – для него они были связаны. Людские массы означали преклонение и неистовство, потерю управляемости, затоптанных детей. Он путешествовал в вагонах второго класса с деревянными сиденьями. Пробирался между лежащими вповалку телами на платформах, видел, как люди несут в поезд взятые напрокат матрацы. Ночевал в гостиницах, бунгало, маленьких дешевых приютах рядом с местами паломничества и около крупных раскопок. Иногда останавливался у приятелей Ананда, у знакомых других коллег. Он рылся в памяти – накопленный за всю жизнь багаж имен и адресов, рассеянных по всему миру, пришелся тут очень кстати.

Ржавые жестяные хибарки, печи для обжига кирпичей, буйвол, серебристый от грязи. Ему казалось, что его автобус все время тащится между двумя дизельными грузовиками, стреляющими дымом. Близ Пуны сидели под баньяном человек десять, все в бело-розовой кисее. В Сурате он побрел по железнодорожному полотну и наткнулся на город-призрак, который был спутником, копией реального города. В хижинах, палатках, на улицах кишели люди. Цирюльник на перекрестке и врач, лечащий глаза. Человек с горчичным маслом и маленькой ложечкой для прочистки ушей. Другой человек брил желающим подмышки. Жизнь дремала и бурлила в дыму тысяч костров, на которых готовилась пища. Красные и синие граффити на хинди. Свастики, кони, сценки из жизни Кришны. На окраине Майсура его подобрал мужчина в «рэмблере». Он вел машину, не снимая руки с клаксона, – люди и буйволы уступали ему дорогу, но медленно, в своем собственном неторопливом ритме. Он был молод, с намеком на усики и сочной нижней губой; на нем была розовая безрукавка поверх зеленой рубашки.

– Вы из?..

– Америки.

– И вам нравится Индия?

– Да, – ответил Оуэн, – хотя я бы сказал, что слово «нравится» отнюдь не исчерпывает моих впечатлений.

– И куда вы сейчас?

– Примерно на север. В сторону Раджсаманда. Это, так сказать, конечный пункт назначения.

Человек за рулем промолчал. На отрезке пути длиной миль в десять машину зажало между двумя дизельными грузовиками. НЕ УВЕРЕН – НЕ ОБГОНЯЙ. Чуть ли не сотня грузовиков – голубые радиаторы, кабины, увешанные безделушками и оберегами, – выстроилась в очередь к бензозаправке, где не было бензина. Ждали не первый день, шоферы варили еду на костерках из угля. В одной деревне все мужчины были в белом, женщины за околицей – в расклешенных красных юбках. Высокие голоса, высеченные на скалах буквы. По всей Индии он искал каменные эдикты Ашоки. Они указывали дорогу к святым местам или хранили память о каком-нибудь малозначительном событии из жизни Будды. Неподалеку от границы с Непалом он видел эдикт, сохранившийся лучше других – колонну из мелкозернистого песчаника в тридцать пять футов высотой, с коринфской капителью и статуей льва наверху. В полях севернее Мадраса он нашел текст о всепрощении и отказе от насилия, переведенный для него две недели спустя неким Т. В. Кумерасвами из Археологического музея в Сарнате. О познании дхармы, о любви к дхарме, о приобщении к дхарме.

Человек за рулем снял руку с клаксона.

– Вообще-то Раджсаманд – это название озера, – сказал Оуэн. – Оно находится где-то в пустынной местности к северу от Удайпура. Вы там случайно не бывали?

Его спутник ничего не ответил.

– Озеро, кажется, искусственное. Выкопано для нужд ирригации.

– Точно! – откликнулся его спутник. – Есть такое.

– Мне говорили, там мраморные набережные. С высеченными на камнях надписями. Санскритскими. Огромная санскритская поэма. Больше тысячи строк.

– Да-да, точно. Это Раджсаманд.

– Семнадцатый век, – сказал Оуэн.

– Правильно!

У коров были крашеные рога. В одних сельских районах они были синими, в других – красными, желтыми или зелеными. Оуэн чувствовал: люди, которые раскрашивали коровам рога, хотели что-то ему сказать. Попадались коровы с трехцветными рогами. Одна женщина в темно-красном сари несла на голове латунное ведерко с водой. Сочетание цветов ее одежды и сосуда было в точности таким же, как у смешанной бугенвиллеи, увивающей стену позади нее: густой пурпур, золото с рыжиной. Он размышлял. Такие моменты были «зацепками» – вехами в безбрежном человеческом океане. Одетые в белое мужчины с черными зонтиками, женщины у реки, выколачивающие одежду вразнобой, сари, разложенные на косогоре для просушки. Эпическому материалу необходимо было очиститься в этих нежных акварелях. Или так ему хотелось считать. Маленькая бесконечность сознания. В Индии он точно вернулся в детство. Он снова стал ребенком, выискивающим местечко у окна в набитом автобусе. Мертвый верблюд, прямые ноги торчат вверх. Женщины из дорожной бригады, в широких хлопчатобумажных юбках, с кольцами в носу, украшениями в волосах, тяжелыми серьгами, оттягивающими уши, вручную ремонтируют разбитый асфальт. НЕ УВЕРЕН – НЕ ОБГОНЯЙ. В высших кастах было принято составлять точные гороскопы. Он выучил несколько слов на тамильском и бенгали, при нужде мог попросить еды и крова на хинди, прочесть вывеску или разузнать у прохожих дорогу. Слово «вчера» означало также и «завтра». Профессор Кумерасвами сказал, что если он поинтересуется чьим-нибудь прошлым, человек может автоматически включить в рассказ случаи из жизни своих умерших родичей. Это восхитило Оуэна: общая память, дрейфующая сквозь поколения! Он смотрел через стол на круглое лицо напротив и гадал, почему сама идея кажется ему такой знакомой. Не обсуждал ли он ее в одну из тех звездных ночей с Кэтрин и Джеймсом?

– Белый город, Удайпур. Розовый город, Джайпур.

«Зацепками» могли быть целые города. Астрология тоже. Молодой человек перегонял машину в агентство проката, ему оставалось ехать еще километров пятьдесят. Похоже, он постоянно занимался перегонкой машин, и его сильная рука, лежащая на клаксоне, свидетельствовала о некоем внутреннем ощущении власти, сопряженном с этой работой. Его звали Бхаджан Лал (Б. Л., по привычке подумал Оуэн, проглядывая названия соседних городов на карте), и ему интересно было поговорить о скором солнечном затмении. Оно ожидалось через пять дней, на юге – полное, и имело большую важность с научной, религиозной и космической точек зрения. Странно было слышать в голосе индуса нотки благоговения, отрешенности, явно ему не свойственной, и Оуэн устремил взгляд в окно: ему не хотелось размышлять об этом космическом событии, о давках с человеческими жертвами, к которым оно приведет, о толпах, хором повторяющих слова молитвы. Приятнее было просто наблюдать. Горбатый бык ходил вокруг бамбукового шеста, обмолачивая рис.

– Луна заслонит собой солнце, которое гораздо больше нее, но когда они на одной линии, их видимые размеры оказываются совершенно одинаковыми из-за равного соотношения их настоящих величин и расстояний от земли. Люди будут совершать омовения, чтобы очиститься от грехов.

Божества роста. В сельской местности он услышал звуки рога и барабанов, которые привели его к храму из гранита и мрамора в окружении мелких святилищ и лотков с благовониями. Люди сидели на корточках у стен – нищие, зазывалы, продавцы цветов и те, кто присмотрит за вашей обувью в обмен на пару невесомых монет. Оуэн опознал статую Шивы на быке и двинулся мимо музыкантов, по ступенчатой террасе в вестибюль храма. Был час вечерней пуджи [31]31
  Пуджа – религиозный обряд в индуизме.


[Закрыть]. Седобородый священник в розовом тюрбане бросал в сторону алтаря цветы, которые сразу же смахивал человек с метелкой. На ком-то были гирлянды из ноготков, на ком-то – армейская шинель, две женщины молились нараспев, на полу лежали скрюченные фигуры дремлющих людей с пятнистыми от бетеля губами, один из них приютился за литаврой. Оуэн набирал информацию, старался извлечь из нее какой-нибудь смысл. Здесь были кокосовые орехи, обезьянки, павлины, горящие угли. На алтаре блестела черная мраморная статуя Шивы с четырьмя ликами. Кто эти люди, более загадочные для него, чем жители прошлого тысячелетия? Почему он не может поместить их в определенный контекст? Анализирование было одной из радостей, которые он себе позволял, – рысье умение схватывать подробности и выделять главное, греческий дар, но здесь это было бесполезно, подавлялось мощным натиском окружающего и отсутствием здравых мерок. Кто-то стучал в барабаны, через террасу перед входом перепорхнула зеленая птица. Он был в двадцати пяти милях от Раджсаманда, во мглистом сердце Индии.

Кумерасвами спросил:

– И что вы будете делать после того, как посмотрите на эти ваши санскритские письмена у озера? Наверное, вам захочется отдохнуть. Возвращайтесь в Сарнат. По-моему, тогда вы созреете для долгого отдыха.

– Не знаю, что я буду делать. Пока я не хочу об этом думать.

– А почему вы не хотите об этом думать? Вам кажется, что сейчас неблагоприятное время для путешествия на Раджсаманд?

У него были седеющие волосы, ошеломительная доброта во взгляде, точно напор света. Как будто он знал.Над равниной висел дым. Парящие птицы, коршуны, медленно разворачивались над белым горизонтом. Почему он не хотел об этом думать? Что ожидало его за Раджсамандом, после безупречной белизны набережной этого мирного озера? Он изучал надписи, сделанные не только на камнях, но и на железе, золоте, серебре и бронзе, на пальмовых листьях и березовой коре, на пластинках из слоновой кости. Бхаджан Лал сказал ему, что люди неделями жили в палатках и под открытым небом, готовясь к солнечному затмению. Он погудел клаксоном на тонгу [32]32
  Тонга – легкая индийская двуколка.


[Закрыть], на велосипедистов, на девочку с прутом, которая перегоняла через дорогу десяток бычков. Собирались нищие, божьи люди, которые будут омываться в лужах ради отпущения грехов. На Курукшетру, сказал он, стеклись несметные полчища людей, не меньше миллиона, готовых ступить в водоемы. Оузн смотрел в окно, видел путников, отдыхающих на чарпоях [33]33
  Чарпой – походная койка.


[Закрыть]у лотков с пряностями, и нахохлившихся стервятников на деревьях. Бхаджан Лал вытащил из кармашка на дверце фуражку с длинным козырьком и показал ее Оуэну.

– У вас есть с собой шапка?

– Потерял где-то.

– Какая у вас была?

– Круглая, с висячими полями. От солнца.

– А эта для затмения! – воскликнул он.

Какой-то человек в дхоти шагал на него в свирепой задумчивости, сложив руки за спиной. Оуэн улыбнулся. Меж бурых холмов рос сахарный тростник – толстые стебли, увенчанные клочковатыми цветками. На дороге не было ни грузовиков, ни легковых машин. Он забрел в бесплодную долину. Тут были люди в желтых тюрбанах и коровы с трехцветными рогами. Он увидел крепость на верхушке холма, над Раджсамандом. Коршуны описывали круги в пылающем небе. Как тихо здесь в день затмения – ни грузовиков, ни автобусов. Мимо пшеничных полей, торчащих пучками стреловидных кактусов. Затренькали колокольчики – мальчишка на повозке, запряженной быками. Оуэн улыбнулся еще раз, теперь уже тому, как, бродя среди джайнов, мусульман, сикхов, буддийских учеников в Сарнате, снова и снова изумляясь сказочной динамике индуистской космогонии, он опять стал думать о себе как о христианине – просто ради самоопределения, чтобы хоть как-то обозначить свое место в этой пестрой, ежедневно окружающей его мешанине. Именно так отвечал он, когда его спрашивали: христианин.Как странно это звучало. И каким удивительно сильным казалось само слово, после стольких лет, в применении к нему самому, – он находил в нем какое-то меланхолическое утешение.

Он вступил в городок у подножия крепости и прошелся по главной улице. В мелкой канаве лежал буйвол. Магазины и лавки были закрыты в этот день затмения и беременные женщины сидели по домам – по крайней мере, так сказал ему шофер. Конец улицы перегородил сломанный грузовик со снятыми передними колесами и ободами, завалившийся вперед, как подстреленный носорог. На пороге одного дома стояла женщина, закутанная в белое, ее рот прикрывала повязка из тонкой розовой ткани. Оуэн протиснулся мимо грузовика и подошел к воротам в желтой стене, сразу за городской чертой. По другую сторону стены был санскритский заповедник, как называл его про себя Оуэн: ступенчатая мраморная набережная, тянущаяся вдоль озера Раджсаманд примерно на четыре квартала. Он прикинул, что до кромки воды около пятидесяти ступеней – они перемежались горизонтальными площадками, торчащими там и сям павильончиками, декоративными арками. Чудесный уголок среди тоскливого бурого однообразия холмов и равнин, прохладный, белый, открытый, – достойный дар царственному озеру. Чудесный еще и потому, что он не был тем, чем мог бы быть, – обычным готом [34]34
  Гот – место ритуального сожжения мертвецов.


[Закрыть], заполоненным купальщиками, браминами под зонтиками от солнца, теми, кто сидит прямо и ничего не видит, нищими, хворыми, телами, которые вот-вот обратятся в пепел. На самой нижней ступеньке, полевую руку от Оуэна, выбивали одежду две женщины, а другой стороны к нему приближался мальчик с миловидным лицом. Вот и все. Оуэн спустился к ближайшему павильончику и вошел внутрь, чтобы постоять немного в тени, отметив про себя филигранно выточенные столбики, плотные поверхности. В соседнюю площадку была врезана сланцевая панель, на которой Оуэн с трудом различил какой-то текст строчек в сорок. Мальчик следовал за ним по набережной, вверх и вниз по ступеням, чере: площадки, под арки, из одного павильона в другой, в третий. Со временем Оуэн насчитал двадцать пять панелей в мраморном обрамлении – это и была эпическая поэма, которую он приехал читать, тысяча семнадцать строк на классическом санскрите, чистом, изысканном, грамматически правильном.

Панели, как почти все и везде в этой стране, были окаймлены художественной резьбой – изображениями слонов, коней, танцовщиков, воинов, влюбленных. Перечисления – конек Индии. Ничто здесь не существовало в отдельности, само по себе, вне общества фигур из пантеона. Мальчик не заговаривал с Оуэном, пока тот легким поворотом головы не дал ему понять, что готов оставить свою сосредоточенность, что первый короткий час знакомства с ансамблем, насыщенный экзальтацией, уже позади. Женщины выколачивали одежду на нижней ступеньке – хлопки, ослабевая, докатывались до середины озера, до середины неба, прежде чем смениться другими.

– Это поэма царства Мевар, – сказал мальчик. – Ранняя история Мевара. На сегодня это самый длинный санскритский текст в Индии. Само озеро двенадцати миль в окружности. Мрамор привезен из Канкроли. Общая стоимость более трех миллионов рупий. Вы из?..

– Америки.

– Где ваш чемодан?

– У меня только холщовая сумка, я оставил ее наверху под деревом.

– Наверное, ее уже украли.

На нем были шорты, сандалии, гольфы и наглухо застегнутая рубашка с короткими рукавами. В его ясных серьезных глазах читался интерес к страннику, который можно было утолить лишь подробной беседой. Он откровенно изучал Оуэна. Загорелый, большеглазый, в дорожной пыли, с лысиной на макушке. Одна пуговица почти оторвалась.

– Где здесь можно переночевать?

Часы с треснувшим ремешком.

– Надо вернуться на дорогу. Я вас провожу.

– Хорошо.

– Вы надолго?

– Думаю, дня на три. А ты как думаешь?

– Вы читаете на санскрите?

– Я попробую, – ответил Оуэн. – Я учил его почти год. И все это время, а то и дольше, мечтал попасть сюда. Главным образом я буду рассматривать буквы. Здесь красивый шрифт.

– Я думаю, три дня – это очень много.

– Но здесь так чудесно, так спокойно. Тебе повезло, что ты живешь рядом с таким местом.

– Куда вы поедете потом?

Женщины были в красном и желто-зеленом, работали синхронно. Куда он поедет потом? Их однообразные движения напомнили ему о чем-то почти привычном – о греческом рыбаке, который бил о скалу осьминога, чтобы сделать мясо нежнее. Упорный труд, щедрый замах, точно отмеренная сила удара. А еще о чем? Уже не о виденном прежде. О чем-то другом, что лишь брезжило на краю сознания и что он не пускал дальше. Мальчик наблюдал за ним, вопросительно склонив голову набок, на его гладком лице было написано почти взрослое участие. Как будто он знал.Женщины стали подниматься по лестнице, неся на головах корзины с одеждой. Волосы мальчика отливали синевой. Он тоже поднялся наверх, с улыбкой кивнул на дерево, под которым Оуэн оставил свою заплечную сумку. Все еще там.