Текст книги "Имена"

Автор книги: Дон Делилло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Оуэн использовал ее как подушку, усевшись по-турецки перед панелью на ближайшей платформе. Мальчик стал позади него и чуть правее, чтобы видеть текст из-за плеча Оуэна.

Буквы, примыкающие к горизонтальным чергам наверху, шли ровной устойчивой вязью. Как будто бы главной, единственно надежной опорой была не земля, а небо. Он изучал их очертания. Почему в них так явно сквозило могуществодревней тайны? Плавные завитки, серповидные кривые, приметы священной архитектуры. Что он вдруг почти уловил? Тайну алфавитов, связь со смертью и собственным «я», другим «я», навеки запечатленные в камне с помощью молотка и резца. Географию, жест набожной руки. Он увидел даже безумие, религиозное неистовство, кроющееся в этих письменах, – безумие жрецов, по чьему повелению в уши членов низшей касты, услышавших, как читают Веды, заливали расплавленный свинец. И это было в очертаниях букв – их самодовлеющий аристократизм, высокомерие и жестокость.

Мальчик красивым, певучим голосом прочел несколько строк, но сказал, что не уверен в правильности своего произношения.

В буквах и расстояниях между ними не было той педантичной соразмерности, какую римляне придавали своим кратким монументальным надписям, сначала составляя их из квадратов, полуквадратов и пригнанных к ним кругов, потом нанося контуры, обводя их и выдалбливая бороздки одинаковой ширины. Здесь была тысяча строк. Здесь была сказочная история Мевара, страшная и жестокая, и текст по-детски наивно воспевал прекрасных дев и мудрецов, калифов-завоевателей. Во всяком случае, детским он казался Оуэну, снова обратившемуся в ребенка, которому надо учить язык, думать перечислениями.

Он погадал, с какого конца набережной начинается поэма, как это определить, имеет ли это значение. Он не мог избавиться от чувства, что весь этот мрамор добыли в каменоломнях, обработали, выложили им берег, возвели павильоны и арки, даже выкопали озеро только ради того, чтобы создать оправу для слов.

Они стали читать вслух вдвоем, мужчина – подстраиваясь под музыкальную интонацию мальчика, повышая и понижая свой голос вслед за ним. В самих этих звуках слышалось нечто древнее, странное, далекое, чуждое, но в то же время почти знакомое, почти прорвавшееся к нему из глубин и по сей день незамкнутой области памяти, где прятались кошмары – те, в которых он не мог говорить как другие, не мог понять, что они говорят.

Потом мальчик исчез. Оуэн почувствовал, как опускаются сумерки, ощутил это физически, всем телом. На берегу потянуло ветерком. Птицы носились над озером, хрипло каркая, – вороны, охваченные тревогой. Арка отбрасывала сложную, веерную тень. Ранний вечер. Пусто, светло и тихо. Закукарекал петух.

На Курукшетре народ, должно быть, уже сгрудился вокруг водоемов. Лап сказал, миллион. Невозможно представить. Мужчины, разрисованные золой, мужчины, застывшие в одной позе, люди со знаками принадлежности к своей секте, люди, намазанные сандаловым маслом. Оуэн стал подниматься к деревьям, затем повернулся и сел на верхней ступеньке. Женщины, подбирающие юбки выше колен, прежде чем ступить в воду. Специалисты по генеалогии, записывающие имена паломников, даты ритуальных омовений. Святые в кругу тлеющих углей. Там должны быть грязные костры, тяжелый дым от горящего навоза. Дети с чашками для подаяний, слепые и прокаженные, люди, умирающие под черными зонтиками. Ищущие в воде спасения, избавления. Чудеса об руку со смертью.

Но это лишь очередное перечисление, верно? Все, на что он способен. Его собственный примитивный контроль. Садху сидят обнаженные, подняв головы, широко раскрыв глаза на солнце. Йоги завязывают себя в топологические узлы. Начинается пение, кто-то трубит в раковины. Они бредут по мелкой воде, подняв руки, – несметные толпы, как единое тело.

Будут задавленные, утонувшие. Нет ли в его страхе перед событиями столь грандиозного масштаба легкого оттенка зависти? А надо ли здесь чему-то завидовать? Действительно ли, как считает его добрая подруга Кэтрин, в этом есть особая красота, благодать? Благодать ли это – быть там, среди множества себе подобных, сдаться, позволить коллективному благоговению захлестнуть себя, раствориться в толпе?

Он сгорбился, сложив руки на груди: зябко. Через три дня он уйдет в пустыню.

– Там в кувшине должна быть вода.

– Есть, – сказал я.

– Пейте.

– Она не заразная?

Оуэна влекло к культу, как космическое тело – к нейтронной звезде, к ее плотной схлопнувшейся массе. Банальное, но неизбежное сравнение. Что мог он сказать об этом влечении? Ничего, что не приняло бы форму аналогии из физического мира, желательно из отдаленной и малодоступной его области, дабы подчеркнуть непостижимость явления.

Мертвое солнце было не просто образом. Оно висело над кактусами и кустарником, над песчаными холмами в этой пустынной западной части Тара – Великой индийской пустыни неподалеку от пакистанской границы. Он шел верблюжьими тропами и ел грубый хлеб из плохой ячменной муки. Вода в колодцах была затхлая, верблюды звенели колокольчиками, люди часто упоминали о змеиных укусах. За четыре дня, в автобусах и пешком, он миновал две деревни. Местные жители ютились в хибарках, похожих на ульи, с соломенными крышами и стенами из глины и сухой травы.

«Учись производить впечатление на окружающих», – говаривала его мать.

Он стоял в белой тишине на разбитом асфальте, дожидаясь автобуса. Люди, которых он видел раньше за несколько миль отсюда, были в чем-то вроде хлопчатобумажных халатов, а женщины собирали веточки с колючих кустов, чтобы развести костер. Ему приходилось заново учить названия вещей.

Оуэн увидел человека, который ковылял к нему со стороны холмов. Он вел на веревке козу, рваный тюрбан и раздвоенная седая борода делали его похожим на древнего воина-раджпута [35]35
  Раджпуты – кшатрии арийского происхождения в Северной Индии.


[Закрыть]. Он заговорил еще из-за дороги и как будто бы с середины фразы, словно продолжая беседу, которую они начали много лет назад, и рассказал Оуэну о скитающихся в этих краях кочевниках, о заклинателях змей и бродячих певцах. Его английский напоминал диалектную разновидность раджастхани [36]36
  Раджастхани – язык индийской группы, на котором говорят в штате Раджастхан.


[Закрыть]. Он сообщил, что он учитель и проводник, а Оуэна называл сэром.

– Проводник по каким местам? Здесь же ничего нет.

Он произнес несколько фраз, которых Оуэн не понял.

Затем показал ему грязный кусок ткани с вытисненным на нем значком. Видимо, это было официальное свидетельство, подтверждающее его право именоваться проводником.

– Но куда здесь водить людей?

– За плату, сэр.

– Сколько?

– Как пожелаете.

– Мне нужно всего лишь дождаться автобуса в ту сторону, в Хава-Мандир.

– Автобусы не ходят этой дорогой. Если вам надо в Хава-Мандир, вам надо увидеть грузовик.

– Когда?

– Через несколько дней.

– Несколько – это сколько?

Человек задумался.

– Мне хотелось бы знать, куда вы сможете меня провести, если я заплачу вам за услуги.

– Платите как пожелаете, сэр.

– Но что вы мне покажете? Мы где-то между Джайсалмером и пакистанской границей.

– Джайсалмер, Джайсалмер, – повторил он нараспев, точно слова из веселой песенки.

– И пакистанская граница, – сказал Оуэн.

Человек посмотрел на него. Слово «вчера» означало также и «завтра». В пустынном небе кружили ястребы.

– Если автобусы не ходят, а грузовика надо ждать неизвестно сколько дней, я пойду в Хава-Мандир пешком.

– Вы уйдете в Тар, но вы не выйдете оттуда, сэр.

– Вы назвали себя учителем. Чему вы учите?

Человек попытался вспомнить. Потом завел монолог – кажется, о своей молодости, когда он, в ту пору жонглер и акробат, скитался между укрепленными городами. Двое мужчин сидели на корточках в пыли. Индус говорил без умолку, его правая рука двигалась точно в трансе, левая сжимала веревку, обвязанную вокруг шеи козы. Оуэн почти не заметил его ухода. Он по-прежнему сидел у самой земли, чуть подавшись вперед, перенеся вес тела на голени. Когда солнце стало белым и зыбким, он вынул из сумки порцию сухого овощного концентрата и съел ее. Ему хотелось пить, но он позволил себе лишь символический глоток, решив сохранить остаток до середины завтрашнего дня, когда ему придется искать тени и отдыха после пяти часов, проведенных на ногах. Внезапно стемнело. Он улегся на бок, как цыган на картине Руссо, безмятежно спящий волшебным сном.

Он лежал в полудреме, думая об утреннем тяжелом путешествии, когда к нему приблизились несколько запряженных быками повозок, собранных из железа на латунных штифтах. Это ехали кузнецы с семьями – на женщинах были яркие чадры и серебряные украшения. Они подвезли его до Хава-Мандира.

Это был городок, построенный в пятнадцатом веке и почти слившийся с пустыней даже по цвету, так что Оуэн заметил его не раньше, чем их караван очутился у самых ворот. Город постепенно оседал, разрушался и осыпался, сходя на нет. Даже собаки, скучающие на его окраинах, были желтобурыми, вялыми и едва различимыми. Он прошелся по улицам. Дома были из песчаника, с резными фасадами и плоскими крышами, на многих стенах стояли магические значки-обереги. Одно длинное здание украшали купола, беседки и изящные лепные балкончики. Активной деятельности было мало, и в основном она имела отношение к воде. Какой-то человек мыл верблюда, еще один крепил на двухколесной деревянной тележке металлические баки. Через несколько минут Оуэн выбрался на другой конец города. Задул ветер с песком.

Каменные дома уступили место глиняным и кирпичным хижинам. Многие из них, разрушенные, мало-помалу поглощал песок. Местная ребятня смотрела, как Оуэн пьет из своей фляжки. Козы свободно заходили в населенные хижины и выходили обратно. Он залез на обломки стены и оглядел горизонт. Там стояли конические глиняные сооружения цвета песка, всего штук шесть, одно или два – с соломенной крышей. Он видел такие и раньше – закрома для пищи и зерна, не выше семи-восьми футов. Обычно они возводились сразу же за околицами поселков, рядом с ними часто работали люди, бродили привязанные животные. Вокруг этих никого не было, а от последней хижины их отделяли ярдов триста. Он зашагал туда.

Ветер гнал песок по бурым руинам. К кучке маленьких строений вела грубая тропинка, окаймленная колючими кустами. Вдалеке параллельными грядами тянулись скалы из песчаника. Он миновал женщину и ребенка с костлявой коровой. Ребенок шел вплотную за животным, собирая падающий навоз, складывая его и слепляя в комки. Женщина что-то сердито крикнула, в воздухе свистнул прут. Звуки отнесло ветром. История. И человек, который находится вне ее.

Когда Оуэн достиг закромов, он уже почти ничего не видел. Песок колол ему лицо, и он шел, прикрывшись согнутой рукой и лишь иногда поглядывая вперед, чтобы определить направление. Вдруг что-то поразило его: в конце тропинки стоял человек, темнокожий, со спутанными кудрявыми волосами и открытым, несмотря на песок и ветер, лицом. Тени вокруг тусклых глаз, в облике чувствуется угроза. Но он был также и странно спокоен, ждал, закутанный в одежду от лодыжек до шеи, без головного убора, руки спрятаны, ноги босые, и он что-то говорил Оуэну. Или спрашивал? Они смотрели друг на друга в упор. Когда человек повторил свои слова, Оуэн узнал санскрит и мгновенно понял смысл фразы, даже не переводя ее в уме. Человек сказал: «На скольких языках вы говорите?»

Комната была наполовину залита светом. Он сел повыше. Его движения были слегка неуверенными – кажется, только сейчас я заметил, насколько он утомлен и болен. Один голос звучал по-прежнему ясно и твердо.

– Это вопрос, который внушает мне страх, – сказал я. – Он точно караулит меня на Востоке всякий раз, как я сюда приезжаю. Не знаю, в чем секрет его силы.

– В каком-то смысле это ужасный вопрос, не правда ли?

– Но почему?

– Не знаю, – отозвался он.

– Почему мне кажется, что он обнажает какую-то роковую слабость или недостаток?

– Не знаю.

– Вы-то можете на него ответить. На пяти или шести?

– Считая санскрит. Что, в общем, недалеко от прямого обмана. В свое оправдание я мог бы сказать, что никогда не имел возможности побеседовать на нем с кем-нибудь, разве что с тем мальчиком на озере. Сейчас его снова изучают в школах.

– А с ними вы на нем говорили?

– Время от времени.

– Как вы узнали, что они там? От группы с Мани?

– Мне сказали, что в Индии тоже есть группа. Они перебрались туда откуда-то из Ирана. Мне велено было искать место под названием Хава-Мандир.

– Вы, я гляжу, не слишком торопились.

– Я полагал, даже рассчитывал, что Индия исцелит меня от наваждения. Осталась там еще вода?

– В кувшине пусто.

– Наберите, пожалуйста, на улице. Через два дома есть кран.

Когда я вернулся, он спал полулежа, свесив руку с края скамьи. Я разбудил его немедленно.

Имя человека было Автар Сингх. Оуэн подозревал, что это псевдоним, и ему так и не удалось убедить себя в том, что Сингх индус. Мало того, что у этого человека была выразительная мимика, – он еще и выглядел иначе всякий раз, как Оуэн видел его. Отшельник, уличный проповедник, сумасшедший из подземки. Менялись его черты, манеры, весь его облик. Утонченный, тщеславный, подобострастный, жестокий. Сегодня он казался суровым и исхудалым, мистиком в нищей одежде; завтра – апатичным толстяком с тяжелым осоловелым взглядом.

Греческая группа распалась, и двое ее членов недавно прибыли сюда. Одним из них был Эммерих, человек с головой аскета и плотной бородкой. Второй – женщина по имени Берн, широкая и толстогубая, молчавшая уже не первую неделю. Почти все время она проводила затворницей в бункере с соломенной крышей.

Были и еще двое мужчин, но с ними Оуэн почти не общался. Он знал о них только то, что они жили с Сингхом в Иране, что одного из них часто треплет лихорадка и что они определенно европейцы. В отличие от других, они не говорили и даже не пытались говорить на санскрите, и этот факт в сочетании с общей атмосферой, царившей в группе, убедил Оуэна в том, что культ находится на последнем издыхании.

Как-то днем он сидел на корточках в пыли вместе с Эммерихом. Они говорили о санскрите на самом этом языке, а также на нескольких других. У Эммериха была внешность умного заключенного, человека, получившего пожизненный срок за убийство, своенравного самоучки, прекрасно овладевшего искусством жить взаперти и презирающего тех, кто хочет понять, на что это похоже, – презирающего, даже если он соглашается просветить их. Такой человек свыкается с потерей свободы. Уже благодаря своему масштабу его преступление служит ему неисчерпаемым кладезем материала для раздумий и самопознания. Все, что он узнает и прочитывает, вносит свою лепту в его личную философию, становится еще одним объяснением, расширением того единственного яркого мига, который он постоянно воспроизводит, расшифровывает для себя, извлекая из него все, что можно. Проходит какое-то время – и вот убийство уже пополнило собой багаж грез для его самоанализа. Жертва и деяние сделались теорией, философской базой, на которую он опирается в поисках самоидентификации. Они – это то, чем он живет.

– Санскритское слово, означавшее «узел», – сказал Эммерих, – постепенно приобрело значение «книга». Грантха.Это из-за рукописей. Манускрипты на березовой коре и пальмовых листьях скреплялись шнурком, пропущенным сквозь два отверстия и завязанным.

Голова аскета, повторял про себя Оуэн. Его отец часто посмеивался над большой, не по размеру, соломенной шляпой, которую он носил в комплекте со своим комбинезончиком. Путь мимо универмага на перекрестке. Навес, фирменный знак кока-колы. Деревянные столбики, утопленные в шлакобетон. Его мать говаривала: «Я не лучше обезьяны понимаю, о чем ты толкуешь».

Голова у Эммериха была маленькая, глаза угрюмо расставлены, коротко стриженные волосы и бородка. Двое мужчин сидели на корточках под углом друг к другу, будто адресуя свои фразы вовне, в пустыню.

– Что такое книга? – спросил Эммерих. – Коробка, которую вы открываете. Наверное, это вам известно.

– А что в коробке?

– Греческое слово «пуксос».Самшит. Конечно, это подразумевает дерево, и любопытно, что можно проследить связь английского слова bookсо средненемецким boek,или береза, и общегерманским boko– березовым древком, на котором вырезали руны. Что мы имеем? Книгу, коробку, буквы, нацарапанные на дереве. Деревянное топорище или рукоятку ножа, на которой руническими символами вырезалось имя владельца.

– Это история? – сказал Оуэн.

– Нет, не история. А как раз ее противоположность. Алфавит есть выражение абсолютного покоя. Читая, мы водим глазами по статичным буквам. Это логический парадокс.

Появилась Берн, обошла вокруг бункера, снова исчезла внутри. Закром, бункер, амбар. Оуэну еще предстояло узнать его местное название. Он всегда осваивался на новом месте таким образом.

– Она хочет покончить с собой, – сказал Эммерих. – Хочет уморить себя голодом. Она уже начала. Три дня, четыре. Это снизошло на нее как божественное откровение. Идеальный способ умереть с голоду. Молча исчахнуть, утрачивая свои функции одну за другой. Что может быть лучше здесь, в Индии, чем умереть с голоду?

– Так это конец? Есть где-нибудь другие группы?

– Насколько я знаю, конец. Кроме этой, сект больше нигде не осталось. Разве что отдельные люди, человека два-три – может быть, они как-то общаются, а может, и нет.

– Вы все здесь умрете?

– Не думаю, что Сингх умрет. Он перехитрит смерть, заговорит ее. Берн умрет. Двое других, пожалуй, тоже. Я – не думаю. Слишком много я о себе узнал.

– Разве не поэтому люди накладывают на себя руки?

– Потому что узнают, кто они на самом деле? Честно говоря, никогда об этом не думал. И еще вы. Кто вы?

– Никто.

– Что значит «никто»?

– Никто.

Они сидели как индусы, почти на земле, положив руки на колени.

– Долгое время ничего не случается, – прервал паузу Эммерих. – Нам начинает казаться, что нас уже почти не существует. Кто-то умирает, кто-то уходит. Бывают и разногласия. Мы отвлекаемся от цели, нас преследуют неприятности. Возникают разногласия по сути, разногласия на словах.

– Она не ест. А пить тоже отказывается?

– Пока она пьет. Это чтобы растянуть, продлить молчание. Вы понимаете. Для педантов, таких, как она, умирание – это система.

– В Греции она не хотела разговаривать со мной.

– Вы не член секты. Ваши посещения более или менее приветствовались только потому, что вы искушены в эпиграфике, много ездили, вели раскопки. Мы понимали, что вам можно доверять. Ваш интерес – спокойный, глубокий интерес ученого. Это понимали все, но не Берн. Ей было все равно. В Греции ее многое начало раздражать. Кто-то украл у нее ботинки.

– Что случилось с остальными из ваших?

– Разбрелись.

Закрома были сделаны из земли и навоза. Далеко на равнине виднелись согнутые движущиеся фигуры. Пыльная змея, извиваясь, скользила в сухой траве. Все кругом однотонно, ровно и упорядоченно. Высокое белое солнце.

– Но программа еще существует, – сказал Эммерих. – Сингх нашел человека. Мы ждем, пока он подойдет к Хава Мандиру. Давайте говорить откровенно. Самое интересное, что мы делаем, – это убийство. Только смерть может завершить программу. Вы сами знаете. Оно кроется очень глубоко в душе, это знание. Словами тут ничего не объяснишь.

Это не коршуны, а пустельги, решил он. Нет суеты, нет лишних зигзагов.

– Иногда я спрашиваю себя, в чем назначение убийцы? – сказал Эммерих. – Не он ли тот человек, к которому приходят, чтобы сделать признание?

– Он был неправ, – сказал я, удивленный собственной поспешностью. – Вам не в чем было признаваться.

– Разве что в том, насколько я похож на них.

– Все похожи на всех.

– Вы не можете так думать.

– Не уверен. Формулировка не совсем точная.

– У каждого есть что-то общее с другими. Вы это хотели сказать?

– Я сам не знаю, что я хотел сказать.

Его голос потеплел. Он старался не задеть, не оскорбить.

– Что вы видите, когда смотрите на меня? – спросил он. – Вы видите себя через двадцать лет. Это здорово отрезвляет, правда? Наше сходство – что-то вроде препятствия у вас на пути, которое вы не можете обогнуть. Почти все, что я говорил, вызывало у вас возражения. Хотя в последнее время этого меньше. Вы словно начали перестраховываться. Но вы видите себя, Джеймс, разве не так?

Одинокий, слабовольный, беззащитный, шагает по лестницам через ступеньку. Был ли он прав? Я никогда полностью не понимал Оуэна, его мотивов, его внутренних целей и настроений. Но от этого наше сходство становилось лишь еще более правдоподобным.

Ступни плотно прижаты к земле, вес – на голенях, предплечья опираются на колени. Они сидели в одном из бункеров. Сингх тер друг о дружку два продолговатых камня, обтачивал их, не переставая говорить. Он был похож на говорящий механизм. На протяжении одной длинной фразы он переключался с хинди на английский и на санскрит. Он внушал Оуэну страх. Этот человек явно находился на грани безумия. Он выглядел как сумасшедший, говорил на дикой смеси языков, иногда разражался жестоким и буйным смехом – глаза закрыты, разверстый рот полон гнилых зубов. Оуэн слушал его почти с полудня, весь долгий бледный вечер и часть ночи. Он был переменчив и гибок, то устрашал, а то словно заискивал. Не настоящий игрок, не приверженец строгих правил, подумал Оуэн и подивился глупости этого соображения. Сингх был точно наэлектризован – полоумный мессия с крупнозернистым лицом в копне пыльных кудрей. Он опускал камни только затем, чтобы нарисовать в воздухе кавычки около слова, в которое он вкладывал иронию или двойной смысл.

– Тар. Это сокращенное marust’hali.Обиталище смерти. Я скажу вам, почему я люблю пустыню. Пустыня – это решение. Простое, неизбежное. Математическое решение, применимое к делам нашей планеты. Океаны – это мировое подсознание. Пустыни – брезжащее сознание, простое и ясное решение. В пустыне моя голова работает лучше. Там, снаружи, мой ум похож на чистую табличку. В пустыне все значимо. Самое простое слово имеет огромную силу. И это кстати, потому что это часть индийской традиции. В Индии слово имеет огромную силу. Не то, что люди хотят выразить, а то, что они говорят. Смысл сказанного не играет роли. Важны сами слова, и только. Индуска старается не произносить имени мужа. Каждое произнесение его имени приближает этого человека к смерти. Вы знаете. Я ведь не открываю вам ничего нового, правильно? Индийскую литературу съели белые муравьи. Рукописи на коре и листьях – изглоданы, сгрызены, истреблены. Вы знаете. В любом случае, Индии не нужна литература. Это лишнее. Индия – мозг мира. Танцующий Шива, знаете? Натуральный ребенок в движении. Когда мы покинем эти края, я хочу поехать на север Ирака изучать езидские тайные писания. Чтобы поверить в этот алфавит, надо его увидеть. Немного от ивритского, немного от персидского, немного от арабского, немного от марсианского. Эти писания тайные, потому что езиды живут среди мусульман и терпеть их не могут. Полное взаимное отвращение. Если езид услышит, как мусульманин молится, он или убивает беднягу, или кончает с собой. Так, по крайней мере, написано в книге. В тех краях есть и другие интересные алфавиты. Может быть, отправлюсь в болота. Я взял бы с собой женщину, если бы она не решила уморить себя голодом. Готов трахать ее отсюда до воскресенья, или как там в пословице. Таких, как она, трахаешь с удвоенной силой, правда? У каждого звука только один символ. Вот в чем гениальность алфавита. Просто и неизбежно. Очень естественно, что это произошло в пустыне.

– Я не хочу вас прерывать.

– Мне некуда спешить, – сказал Оуэн. – Я бы с удовольствием отложил конец на неопределенное время.

– Я хотел бы услышать его.

– А я не хочу рассказывать. Это становится все труднее и труднее. Чем ближе мы подходим к концу, тем больше мне хочется замолчать. Не знаю, смогу ли я снова пережить все это.

– Я прервал вас, чтобы спросить об отношении Сингха к пустыне. Там правда есть что-то ясное и простое?

Оуэн посмотрел в затененный угол комнаты.

– Сингх как-то сказал мне с заговорщическим видом, пристально глядя на меня своими тусклыми глазами: «Ад – это место, в котором мы находимся, сами не зная того». Я не совсем его понял. О ком он говорил – обо мне и о себе или обо всех остальных? О тех, кто сидит по домам и квартирам, в уютных креслах? Может быть, ад – это отсутствие осознания? А если ты понял, что ты там, это уже побег? Или ад – единственное место в мире, которого мы не видим таким, как оно есть, единственное место, которого мы никогда не узнаем? Может, он это имел в виду? Ад – это то, что мы говорим друг другу, или то, чего мы не можем сказать, что находится вне нашей досягаемости? Его фраза поразила меня. Я боялся пустыни, но меня тянуло к ней, тянуло к противоречию. Люди придут, чтобы заполнить это пустое место. Оно пустует ради того, чтобы люди хлынули туда, чтобы заполнить его.

Теперь он говорил нараспев, голосом почти невероятной чистоты и звучности, с величавой размеренностью. Я бы назвал эту размеренность похоронной.

– Постичь пустыню по-настоящему. Изучить ее географию и язык, носить абаи кеффийе [37]37
  Аба – род халата без рукавов из грубой ткани, кеффийе – арабский головной убор из платка, завязываемого специальным шнурком.


[Закрыть]почернеть под ее жарким солнцем. Прийти в Мекку. Вообразите только, вступить в город с полутора миллионами других паломников, пересечь границу внутри границы, совершить хадж.Какие колоссальные страхи должен преодолеть человек вроде меня, привыкший свято чтить одиночество, свое маленькое личное пространство для жизни и существования. Но вы только подумайте. Одеться как хаджи,в два куска белой ткани без швов, каждый паломник в двух кусках белой ткани без швов, а нас больше миллиона. Семь раз обойти вокруг Каабы. Вообразите себе гигантский куб в черной драпировке, на которой вышиты золотом стихи из Корана. Первые три круга нам полагается бежать трусцой. Есть и другие случаи, когда большие массы людей собираются вместе во время хаджа, – на равнине Арафат или на три дня в Мине [38]38
  Мина – долина примерно в 8 км от Мекки, где завершается хадж.


[Закрыть], но именно это кружение вокруг Каабы запало мне в душу с тех пор, как я услышал о нем. Три круга бегом – может быть, сто тысяч человек, одетых в белое, бегут вокруг огромного черного куба, могучий вихрь благоговения и преклонения. Тебя почти несут, ты стиснут со всех сторон, вынужден двигаться вместе с толпой, у тебя перехватывает дыхание, ты один из них и одно с ними. Вот что привлекает меня в таких вещах. Покориться. Сжечь свое «я» среди песчаных холмов. Стать частицей поющего людского вала, белых городов, палаток, усеявших равнину, столпотворения перед Великой мечетью.

– А мне хаджвсегда казался чем-то вроде толкучки в переполненном автобусе.

– Но вы понимаете, что привлекает меня в таком беге?

– Чтобы почтить Бога – да, я бы побежал.

– Бога нет, – прошептал он.

– Тогда вы не можете бежать, вы не должны бежать. Ведь в этом нет смысла, правда? Это глупо и пагубно. Если вы делаете это не ради того, чтобы почтить Бога или подражать Пророку, тогда это ничего не значит и ничего не дает.

Он умолк так, словно у него что-то отняли. Ему хотелось развивать тему дальше, хотелось поговорить всласть об этом пугающем соблазне, но мое возражение было из тех, с какими он не умел справляться. В этом отношении он походил на ребенка – прятал за молчанием свою горечь и обиду.

– О чем еще говорил вам Сингх?

– Он говорил о мире.

– И что случилось потом? – спросил я.

Он говорил о мире.

– Наш мир стал осознавать себя. Вы это знаете. Это проникло в самую суть мира. Тысячи лет мир был нашим убежищем, нашим спасением. Люди прятались в мире от своего «я». Мы прятались от Бога и смерти. Мир был местом, где мы жили, а наше «я» – местом, где мы теряли рассудок и умирали. Но теперь мир обрел свое собственное «я». Как, почему, неважно. И что творится с нами теперь, когда у мира есть «я»? Как можем мы произнести самую простую вещь и не попасть в ловушку? Куда нам идти, как нам жить, кому верить? Вот что я вижу – мир, осознающий себя, мир, в котором негде спрятаться.

Кожа на его лбу и щеках была шероховатой на вид, как шагреневая. У него были длинные запястья и кисти. Постепенно два камня начали приобретать слегка заостренную форму. Он тер их друг о друга час за часом, день за днем. У Берн появились галлюцинации. Слышно было, как она стонет и повторяет нараспев какие-то фразы. Она выползала помочиться на четвереньках. У них кончилась еда, и трое мужчин отправились на поиски отбившейся от стада козы. Сам не зная зачем, Оуэн пошел в хранилище к Берн. Затвор был на месте – глиняная крышка футах в трех от земли, которую фиксировал деревянный брусок, пропущенный в два гнезда. Оуэн снял крышку и наклонился, вглядываясь в бункер. Она сидела в темноте. Пол был усыпан сухими стеблями и травой. Ее лицо повернулось к нему и застыло без признаков узнавания. Он мягко предложил ей принести воды, но отклика не последовало. Он стал рассказывать ей, что запах корма для животных напоминает ему о детстве, об элеваторах для зерна и ветряных мельницах, о херефордах [39]39
  Херефорды – порода коров.


[Закрыть]в загонах для погрузки скота, о погнутой металлической вывеске на кирпичном домике у окраины города (он не думал о ней тридцать лет): « Фермерский банк».Он стоял около бункера, глядя на ее запрокинутое лицо, белеющее в затхлом воздухе. Она смотрела на него.

Покинутый город походил на землю, переоформленную в глыбы, на странное творение ветра, несущего песок. Сингх сложил ладони чашечкой, чтобы попить из глиняного кувшина. Один из других мужчин сидел на корточках в пыли. С такого расстояния город был почти всегда погружен в тишину. Оуэн выпил воды. Когда опустились сумерки и с холмов потянуло ветром, он смотрел, как зола летит и вьется вокруг импровизированного вертела. Появилось ночное небо, усеянное дробью пылающих миров.

– Кто тот человек, которого вы ждете?

– Какой человек?

– Эммерих мне сказал.

–  Ача.Сумасшедший. Псих, понимаете? Годы скитается в этих краях.

– Он поблизости от города? Откуда вы знаете, что он направится сюда?

Сингх смеется.

– Да, он совсем близко.

– Откуда вы знаете?

– Да просто видел. Вы только что ели его козу.

– Старик с бородой, более или менее в лохмотьях?

– Он самый. Он все идет. Глупая голова не дает ногам покоя. Недолго ему ходить осталось, это уж точно. Может сесть и ждать стервятников. Стервятники – труженики пустыни.

– То есть вы ждете, когда он войдет в город.

– Вы сами знаете. Вы ведь теперь член группы.

– Неправда.

– Конечно, вы член группы.

– Нет, неправда.

– Дурак. Конечно, правда.

На сей раз повествование прервал Оуэн: он потянулся к книжечке, которую я оставил лежать у медного подноса, к учебнику языка хароштхи. Он вернул его на прежнее место, на поднос. Оттенки серого и коричневого. Свет, отступающий к дальней стене. Определенное количество предметов, определенное расположение. Он сидел, глядя на свои руки.

– Что Сингх понимал под словом «мир»? – спросил я.