Текст книги "Имена"

Автор книги: Дон Делилло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

– Все и вся плюс то, что сказано или могло бы быть сказано. Хотя не в точности это. Скорее то, что включает это в себя. Пожалуй, так.

– Что случилось потом?

– Я устал, Джеймс.

– Постарайтесь продолжить.

– Важно не ошибиться в словах, найти верный тон. Быть точным – это все, что осталось. Но я не думаю, что сумею сейчас с этим справиться.

– Вы были с ними. Узнали вы имя культа?

Он поднял глаза.

– Никто из них так и не сказал мне этого имени, хотя я пускался на любые хитрости и уловки, чтобы его выпытать. Даже после того, как Сингх назвал меня членом их группы, он не открыл мне названия культа.

– Он вас дразнил.

– Да, он начал искать моего общества ради развлечения, ради поддержания собственного духа. Я был в некотором роде их силой и вдобавок – сторонним наблюдателем и молчаливым критиком, первым за все время их существования, что тоже было симптомом их близости к концу.

Я рассказал Оуэну о своей поездке на Мани, о встрече с Андалом. Рассказал о большой скале, на которой были написаны, а потом замазаны дегтем два слова. Их написал Андал, сказал я. Это был его способ вырваться на свободу. Я сказал Оуэну, что считаю эти слова названием культа.

– Какие это были слова?

–  Та Onómata.

Смотрит на меня со странным любопытством.

– Черт возьми. Черт возьми, Джеймс. – Начинает смеяться. – Возможно, вы правы. Даже наверняка правы. Тут есть какой-то жутковатый смысл, верно? «Имена».

– Я был прав во всем, что касается культа. Насчет Андала, названия, схемы их действий. И отыскал их почти сразу же, как приехал на Мани, хотя сначала сам того не понял. Я просто в ужасе по этому поводу, Оуэн. Моя жизнь идет мимо, и я не могу ухватить ее. Она ускользает от меня, ставит меня в тупик. Моя семья на другом полушарии. Ничто у меня не ладится. Этот культ выглядит моей единственной устойчивой привязкой. Он – единственное, насчет чего я всегда оказывайся прав.

– Вы серьезный человек?

Его вопрос озадачил меня. Я не понял, что он имеет в виду, и сказал ему об этом.

– Вот я – несерьезный, – ответил он. – Если бы вы захотели сложить о моей жизни и похождениях поэму вроде гомеровских, я мог бы предложить вам хорошую первую строчку. «Это история человека, который был несерьезным».

– Вы самый серьезный человек из всех, кого я знаю.

Он рассмеялся и махнул рукой. Но я еще не был готов закрыть тему.

– Так что вы имеете в виду? Вы считаете меня несерьезным, потому что я писал разную ерунду, все подряд, потому что я работаю в гигантской корпорации?

– Вы знаете, что я не то имел в виду.

– Для меня важно иметь простую работу. Бумажную. Стол и ежедневные обязанности. По-своему я тоже стараюсь держаться поближе к людям и к труду. Это какая-то глубокая потребность, которую я стараюсь удовлетворить.

– Конечно, – сказал он. – Я не хотел задеть вас, когда спрашивал. Простите меня, Джеймс.

Наступило молчание.

– Вы понимаете, что мы делаем? – наконец произнес я. – Мы топим ваш рассказ в комментариях. Тратим на отступления больше времени, чем на саму повесть.

Он налил из кувшина воды.

– Я чувствую себя одним из вашей толпы, – сказал ему я. – Из тех, у кого не хватает терпения дождаться, пока рассказчик вновь соберется с мыслями. Давайте продолжим. Где люди в вашей истории?

– Чем ближе к концу, тем мне труднее. Задержки я только приветствую. Мне вовсе не хочется продолжать.

– Нарисуй нам их лица, скажи, что они говорили.

Эммерих выслеживал жертву. Он сообщил, что иногда перемещения старика можно бывает предсказать. Часть дня он шел на запад, потом на северо-восток, потом снова на запад, потом на юго-восток. Описывал контур воображаемых песочных часов? Порой он забредал в холмы, жил там день-другой с пастухами верблюдов или с какими-нибудь кочевниками, вдали от всех дорог. В часы песчаных бурь он сидел на месте (как и Эммерих, если ему случалось оказаться поблизости), закрывая лицо платком, когда солнце бледнело, небо исчезало, а ветер начинал выть. Он был очень стар и далеко уйти не мог. Время, погода, его неверная походка предполагали, что он приблизится к Хава-Мандиру в течение двух дней – одинокий, голодный, бормочущий.

Берн рвало кровью. Три или четыре раза в день Оуэн снимал крышку ее бункера и говорил с ней. Судя по ее виду, она уже не испытывала голода, все глубже уходя в штопор необратимого истощения. Он говорил тихо и плавно. У него всегда находилось что сказать. Что-нибудь всплывало на ум, едва он наклонялся к отверстию. Он словно наносил ей визиты, вел светскую беседу ни о чем. Ему хотелось утешать ее, купать в звуках человеческого голоса. Он верил, что она его понимает, хотя подтверждений этому не было. Раз в день он приносил ей воду. Она уже не могла удержать ее в себе, но он все равно приносил, опуская в отверстие сложенные чашечкой ладони и пытаясь напоить ее из них. Ее глаза ежедневно росли в глазницах, лицо стало уходить в череп. Он садился напротив нее и позволял своим мыслям блуждать свободно. Теперь его мысли блуждали почти все время.

Сингх точил камни.

– Отличный денек, правда? Тепло, или лучше сказать, прохладно? Зависит от обстоятельств, да?

Указательными и средними пальцами обеих рук он рисовал в воздухе кавычки, заключая в них слова «тепло» и «прохладно». Потом внимательно изучил один из камней. Ача.Хорошо.

– Как его имя? – спросил Оуэн.

– Хамир Мазмудар.

– Что оно значит?

Сингх бурно расхохотался, стуча камнями друг о дружку. Явился серый от песка Эммерих. Он посмотрел на Сингха и протянул руку в сторону дальних полей, засеянных просом. Там была фигура, которая медленно двигалась к городу. В темнеющем небе кружили большие птицы. Оуэн смотрел, как поднимается бледная луна. Ему подошло бы ее тело – печальное, расплывчатое.

– Но он не такой уж помешанный.

– Больной человек, – сказал Эммерих.

– Не такой уж больной. Целыми днями на ногах.

– Он ничего не помнит.

– Все, что нам удалось сделать, – сказал Сингх, – это разузнать его настоящее имя.

– Когда вас покидает память, остается пустое тело.

– Больше нет смысла, правда?

– Вы превращаетесь в тару для собственных отправлений, – сказал Эммерих. – От сигмы ободочной кишки до анального канала.

– Вы знаете план. Знаете, каково его завершение.

– Вы понимаете.

– Вы чувствуете, что это правильно, – сказал Сингх.

– Где-то глубоко в душе, разве не так?

– Это важно.

– Вытекает из исходной посылки, правда? К этому ведет безупречная логическая цепочка.

– И чисто, не правда ли? К этому действию ничто не липнет. Ничего постороннего, лишнего.

– Это простая констатация факта, – сказал Эммерих. – Можно сформулировать и так, если вам нравится.

– А чего бы хотели вы?

– Это разумно, необходимо.

– И абсолютно правильно, черт возьми. Мы же здесь, черт возьми, согласны? Так какой смысл тут болтаться? Пора двигать в город, верно?

Эммерих разделся, облился водой из медного горшка, потом надел грубую рубаху, свободные штаны, подвязанные веревкой, старую пастушью накидку и круглую войлочную шапочку. Сингх вылез из своего бункера. Над городом висел дым костров, на которых готовилась еда. Они с Эммерихом пошли к хранилищу, где сидели двое других мужчин. Он не взглянул на Оуэна и не заговорил с ним. Английский был связующим языком субконтинента. Древние арабы писали на костях. Сингх появился в чужой одежде – военном кителе поверх полосатого халата с темным кушаком. Он выглядел величественным и безумным. Эммерих зашагал за ним к темнеющему городу – одноцветному, строгому, упорядоченному. Санскритское «х» называется хакара.Санскритское «м» – макара.

Оуэн забрался в один из бункеров и сел в темноте. Это было самое маленькое сооружение, пяти футов высотой, и он смотрел, как быстро густеет ночной мрак, как сквозь дымку проклевываются звезды. Такова была сегодня вселенная – прямоугольник в два с половиной фута высотой, в три шириной. У нижнего края входного отверстия он видел узкую полоску земли, которая постепенно сливалась с ночным мраком. Каунсил-Гроув и Шони. Старые элеваторы были каркасными конструкциями, а потом фермеры перешли на силосные зернохранилища, смотри греческий, ямы для хранения зерна – кажется, это случилось примерно в середине двадцатых годов. О, как прекрасны были машины, трактора и комбайны, эти могучие механизмы, безжалостно перемалывающие высокую траву. Он тосковал по машинам. По маленьким приземистым «фордам» и «шевроле». По фургончику, развозящему бакалею. По рейсовым автобусам, сто двадцать лошадиных сил, НЕ УВЕРЕН – НЕ ОБГОНЯЙ. Он носил воду в поля – мальчик в соломенной шляпе и прочном рабочем комбинезоне. Важно вспоминать правильно. Вот земля, о которой мы грезим и которую по-детски приукрашиваем. Просторы. Одинокая церковь в зарослях сорняков.

Люди в комбинезонах, с обветренными лицами и ясными глазами, собравшиеся перед магазином, где продают корм для скота. Мы хотим, чтобы все было как надо.

По стене магазина поднимается закрытая деревянная лестница. Кто-то глядит вверх. За косыми перистыми хвостами идут бурые тучи, несущие летний дождь, плоские снизу нагромождения облаков с многочисленными вершинами. В воздухе чувствуется ожидание. Он плотный, набрякший. Люди в комбинезонах стоят, смотрят. Между первым дуновением свежего ветерка и моментом, когда забарабанит дождь, всегда испытываешь какую-то странную опаску.

Это Оуэн глядит в небо. Он отодвигается от кучки молчаливых людей. Опять припозднился. Дома, наверное, ждут. На веранде старого каркасного домика, на стуле с прямой спинкой, сидит женщина, а тяжелые капли начинают шлепаться оземь, взбивая фонтанчики пыли. Невозмутимая, хранящая скупую веру в загробную жизнь. В ее понимании загробная жизнь не сулила легкости и удовольствий. Такие вещи не входили в систему ее воззрений. Но там будет царить справедливость, согласие с моральными заповедями, там ей воздастся за все эти дни и годы, полные тягот и грошовой экономии, за бесконечные переезды с места на место. Его мать прихрамывала, а он так и не узнал, почему.

Мужчина выходит ждать – он только что умылся, надел чистую рубашку, но в складках на лице и руках по-прежнему видны следы земли, которая въелась намертво, от нее уже не избавиться. Он стоит, глядя в ту сторону, откуда надвигается гроза, – одно плечо выше другого, как у всех, кто ходит за плугом согнувшись, носит межевые столбы и роет для них ямы. Оуэну казалось, что это каким-то образом связано с хромотой матери.

В памяти он виделся себе персонажем истории, цветовым пятном. Бункер был идеален – он заключал в себе эту часть его существования, обнимал ее всю. Память давала еще и возможность исцеления. Вспомни свое замешательство и тоску, свою тягу к недосягаемому, и это послужит лекарством для тебя нынешнего. Оуэн верил, что память – средство очищения. Она развилась у людей затем, чтобы облегчить их недовольство своими взрослыми поступками. Далекое прошлое – единственная невинность, и потому удерживать его необходимо. Мальчик в сорговых полях, мальчик, узнающий имена растений и животных. Он будет вспоминать придирчиво. Он восстановит этот день до мельчайших подробностей.

Церковь в пятнадцати милях от городка. Поблизости – никаких строений. Издалека он реагирует на нее иначе, чем, скажем, на ферму с купой деревьев на фоне открытого неба. Маленькие группки объектов, нарушающие однообразие голой равнины, вон тот дом с амбаром или вон те тополя, сараи и каменные стены, словно бросают вызов просторам, бесконечным пыльным ветрам, находчивые и отважные. Церковь – другое дело, одинокая постройка с побитым серым фасадом, наклонной крышей, колокольней без колокола. Здесь нет границ, деревьев или реки. Она не красноречива. Она теряется в небе, раскинувшемся позади нее.

В сорняках стоят два автомобиля выпуска времен Первой мировой, примитивные изделия с покрышками без протекторов. Вскоре с грязной дороги сворачивает катафалк марки «понтиак» – тряский экипаж с четырьмя дверцами, когда-то внушительный, но теперь весь в пятнах и вмятинах, слишком дряхлый и жалкий, чтобы перевозить на нем мертвых. Дождь хлещет по его крыльям и крыше. (В своих воспоминаниях Оуэн находится не только в церкви, но и внутри машины, зажатый между дверцей и женщиной, от которой пахнет кислым молоком.) Дверцы открываются, и люди начинают выбираться наружу – среди них его мать, отец и он сам, чуть косоглазый мальчуган лет десяти, уже выросший из своей одежды, с неохотой врастающий в мир. Он стоит у машины и ждет появления женщины и старика, потом захлопывает дверцу и поворачивается к церкви, чуть помедлив под дождем, прежде чем отправиться внутрь вслед за остальными.

Скамьи в церкви старые, алтарь – обыкновенный стол, с которого местами облез лак. Одна из женщин прижимает к груди ребенка, держа его лицом от себя. На стене остался большой прямоугольный след – здесь когда-то стояло пианино. Проповедник молод и темноволос, в его облике сквозит суровая решительность. Он пришел сюда ради утверждения порядка, чтобы наладить правильные отношения этих людей с Богом. Даже в рабочей одежде, усаженный на общую скамью, он все равно резко выделялся бы среди прочих. Среди фермеров-маргиналов, сезонных наемников, людей, перебивающихся случайными заработками, инвалидов, метисов, вдовых, молчаливых, опустошенных. Сегодня здесь собралось меньше тридцати человек, и некоторые из них пришли пешком. Они кажутся представителями побочных ветвей рода, отрезанных от основного ствола. Их словно разом лишили всех прав – так очевидны их вялость и уныние. Оуэн замечает мутные взгляды и делает простой вывод: от лишений мир становится расплывчатым.

Эти ранние воспоминания были фикцией в том смысле, что ему удавалось отделять себя от персонажа, сохранять дистанцию, которая придавала чистоту его нежным чувствам. Как иначе могут люди любить друг друга, если не в памяти, зная то, что они знают теперь? Но подробности были очень важны. От них зависела его невинность – от полутонов и оттенков картины, которую он рисовал, от облика того мальчугана в Канзасе в дождливый день. Он должен был вспомнить правильно.

Суровый молодой человек сопровождает свои фразы плавными жестами, потом выразительно рубит воздух ладонью. Среди этих голых деревянных стен, на умирающем свету он – сила, величавая мошь. Они пришли сюда, чтобы молиться вместе, говорит он. Они подготовятся, узрят свет, и на них снизойдет власть Духа Святого. Когда мы называем мир падшим, мы ведь имеем в виду не леса, поля и зверей. Мы имеем в виду не внешнее, правда? Он обещает им, что они заговорят словно из материнской утробы, словно из чистой души до рождения, до всякой крови и порчи.

В его речи много остановок. Все обещания разделены паузами. Он создает напряженность, ожидание. Струи дождя омывают пшеничные нивы. Дайте же мне услышать этот прекрасный журчащий поток, говорит он. И смотрит на них, теперь уже с молчаливой настойчивостью. Кто-то пробормотал что-то, мужчина в переднем ряду. Небо раскрылось, говорит проповедник. Дождь нисходит на нас.

Он движется между ними, трогая одного за плечо, другого за голову, чуть ли не теребя их, напоминая о том, что они забыли или намеренно решили не замечать. Дух уже рядом. Покажите мне, где в Писании говорится, что мы должны свободно беседовать с Богом именно по-английски. Смешно, ответите вы. Нет такого места. Павел в Послании к коринфянам сказал, что люди могут говорить на языке ангелов. И мы в свое время подтвердим его правоту.

Дай волю своим устам. Свяжи старый язык и освободи новый.

Мальчик заворожен напором и решимостью молодого человека. Его речи ошеломляющи, неотразимы. Мальчик слушает его чистый голос, смотрит, как он закатывает рукава и кисть его начинает метаться туда-сюда, касаясь людей, сжимая их плечи, с силой встряхивая. Мать Оуэна, зачарованная, тихо приговаривает на скамье: Боже-Боже-Боже. Вот впереди кто-то зашевелился, в воздух взлетела чья-то рука. Проповедник оборачивается, идет к алтарю, на ходу говоря с человеком, увещевая его. Он не спешит, не повышает голоса. Шум и спешка лишь в голове Оуэна. Проповедник вновь поворачивается лицом к пастве, смотрит, как человек в переднем ряду встает на ноги. Отец Оуэна встает на ноги.

Увлажнитесь, говорит проповедник. Дайте мне услышать журчанье ручья. О чем я говорю, если не о свободе? Будьте собой, вот и все. Будьте свободны в Духе. Позвольте Духу разбить ваши оковы. Вы начинаете, Дух подхватывает. Это самая легкая вещь на свете. Так смелее же, увлажнитесь. Я слышу в вас Дух Божий, слышу его томление. Пусть же он выйдет наружу и потрясет вас. Приготовьтесь, он совсем рядом, он за ближайшим углом, он несется по быстрине, с ним уже не совладать. Я хочу услышать этот прекрасный журчащий ручей.

Тишина. Ожидание почти невыносимо. Мальчик буквально скован. Похоже, что время останавливается вместе с проповедником. Когда он заговаривает, все вокруг начинает шевелиться, двигаться и жить. Только его голос может подтолкнуть собрание вперед.

Пришла пора увлажниться, говорит он. Увлажните уста.

В своем закроме, в этой перевернутой лунной урне, он задумался о значениях экстаза, смотри греческий: смещение, выход из ступора. Так оно и было. Свобода, побег из условий идеального равновесия. Обычное понимание преодолено, «я» и его механизмы забыты. Не это ли и есть невинность? Не на языке ли невинности говорили те люди, выплевывая слова, точно камешки? Глубокое прошлое нашей расы, прозрачное слово. Не его ли они жаждали, заполняя мир своей ужасной священной болтовней? Стать детьми человечества. Заснуть. Кануть в сон, как усталые дети под огромной белой волной простыни. Он и сам уморился. Утомленный, смежил веки. Еще немного, еще чуть-чуть. Сейчас необходимо было вспоминать, длить эту грезу о первобытной земле.

Его отец стоит прямо, закрыв глаза, и говор льется из него, удивительно спокойный и размеренный. Оуэн видит, как проповедник подходит ближе. У него странный и ясный взгляд. Мощные предплечья, переплетенные темными жилами. Повсюду ликование и голоса, всплески голосов, движение там и тут. Эта речь прекрасна по-своему, перевернута, нерасчленима, она словно отсутствует.Она как бы не совсем здесь. Она течет сквозь и над. Проповедник изредка роняет поощрительные фразы, отмечая то, что он видит и слышит. Он говорит об этих поразительных вещах вполне буднично.

Они были простые и откровенные люди, думает человек, скорчившийся в темноте. Они заслуживали лучшего. Чтобы примириться с крахом и истощением, им довольно было этого убогого прибежища на ветру. Они были славные люди и старались найти дорогу в жизни, руководимые искренней добротой и любовью.

Кромки облаков горят неоном. Металлический свет падает на скудные пастбища, на ровные далекие поля, на педантичные руины старых городов.

Благослови их.

«Благослови их».

Он сидел в своей маленькой комнатке не шевелясь, глядя в стену. Взгляд его еще был устремлен в прошлое, в воспоминания, голова склонена к правому плечу. Лицо точно светилось изнутри – я читал на нем полнейшую отстраненность человека от его физического состояния, безоговорочное приятие, сокрушительную веру в то, что ничего уже нельзя сделать. Неподвижность. Рассказ слился с событием. Мне пришлось напрячься, чтобы сообразить, где мы.

– Вы оставались в бункере всю ночь.

– Да, конечно. А зачем мне было выходить – чтобы посмотреть, как они его убивают? Эти убийства – насмешка над нами. Насмешка над нашей тягой к порядку и классификации, над нашим стремлением оградиться системой от ужаса в наших душах. Они приравнивают систему к ужасу. Средство борьбы со смертью оборачивается смертью. Разве я не знал этого прежде? Понадобилась пустыня, чтобы это стало для меня ясным. Простым и ясным ответом на вопрос, который вы задавали раньше. Сегодня все вопросы получают свои ответы.

– Ради этого и возник культ, ради этой насмешки?

– Конечно, нет. Они ничего не подразумевали, ничего не имели в виду. Они просто сравнивали буквы. Какие прекрасные имена. Хаба-Мандир. Хамир Мазмудар.

Веник из прутьев. Приглушенные тона подушек и ковров. Расположение предметов. Щели между половицами. Шов на границе света и тьмы. Приглушенные тона кувшина с водой и деревянного сундука. Приглушенные тона стен.

Мы сидели, наблюдая, как темнеет в комнате. Я пытался оценить, сколько времени должно пройти, прежде чем он сумеет закончить, прежде чем тишина будет нарушена. Вот что помогали мне понять вещи в комнате и расстояния между ними, та сознательная уравновешенность, которую он вложил в свое предметное окружение. Я учился тому, когда надо говорить и как.

– Постарайтесь закончить, – мягко сказал я.

Два испачканных кровью камня были найдены рядом с телом на окраине древнего городка – их нашла женщина, вышедшая по воду с первыми лучами солнца, или мальчишки по дороге в поля. К тому часу трое мужчин уже направлялись на запад, оставив позади женщину в коме и двух других мужчин, один из которых был мертв, а второй просто сидел неподвижно. Спустя недолгое время рядовой полицейский, а потом чин постарше добрались по еле заметной тропинке до глиняных хранилищ, чтобы допросить единственного из тамошних обитателей, находящегося в здравом уме. Он сидел в пыли, синеглазый, с редкой бородой, без документов и денег, и, наверное, пытался говорить с ними на каком-нибудь диалекте северо-западного Ирана.

Беглецы расстались без единого слова в дикой приграничной области. Тот, что был одет по-западному, с котомкой за плечами, имел в паспорте визу, действительную еще в течение нескольких месяцев. Там стояла печать второго секретаря Пакистанского посольства в Афинах, Греция, а над печатью – аккуратно выписанные инициалы этого господина.

Любопытно, как он решил закончить – в безличной манере, вглядываясь точно издалека в этих непостижимых людей, в эти фигуры, различимые лишь по одежде. Больше никаких комментариев и рассуждений. И это сразу показалось мне вполне логичным. Я не хотел рассуждать дальше, хоть с Оуэном, хоть без него. Достаточно было смотреть, как он сидит с совиными глазами в комнате, которую готовил для себя всю жизнь.

Снаружи было шумно и людно. На веревках, протянутых над лотками с орехами и пряностями, сверкали голые лампочки. Через каждые несколько шагов я останавливался посмотреть на товары: здесь были мускатный орех и его сушеная шелуха, джутовые мешочки с семенами кориандра и чилийским перцем, с кусками каменной соли. Я медлил у подносов с красителями и молотыми специями, сложенными в пирамиды, перед цветовыми оттенками, которых никогда не видел, среди всех этих загадочных миров, пока наконец мне не настала пора уходить.

Я покинул старый город с чувством, будто мне только что довелось принять участие в удивительном состязании, подействовавшем на меня необычайно благотворно. Сколько бы ни потерял он жизненных сил, я окреп в той же мере.