Текст книги "Имена"

Автор книги: Дон Делилло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Пустыня

11

В гигантском зале, больше всего похожем на вместилище пустоты, мы сидим с документами наготове – точно в любой момент кто-нибудь, облеченный властью, может заинтересоваться тем, кто мы такие, и если он застанет нас врасплох, дело кончится худо.

Терминалы в обоих концах пути полны проверочных инстанций, которые мы должны миновать, и это порождает в нас чувство замкнутости, собственной ничтожности и обнаженности, всегда непривычное, сколько бы раз мы ни предпринимали такое путешествие – трудоемкое продвижение сквозь толщу процедур, категорий и иностранных языков, а не беззаботный визит на солнечный Восток, как нам метилось. Наше опрометчивое решение гонит нас через паспортный контроль, проверку службой безопасности и таможню, из-за него мы проходим в металлоискатель и отдаем багаж на рентгеновское просвечивание, заполняем декларации, получаем талоны на посадку и высадку, храним в памяти номер рейса и места, время отправления и прибытия.

И что толку говорить себе, как я делал уже сотню раз, что это всего лишь очередная командировка, подумаешь, эка невидаль. Всего лишь очередной аэропорт, очередная страна, все те же летучие кресла, документы на въезд и выезд, разрешения и удостоверения.

Перелеты напоминают нам о том, кто мы. Благодаря им мы осознаем свою современность. Это процесс, выключающий нас из мира и отчуждающий друг от друга. Мы скитаемся среди постороннего шума, снова и снова проверяя билет, посадочный талон, визу. Нас преследует ощущение, что мы в любой миг должны будем покориться силе, стоящей за всем этим, неведомой власти, которая скрывается за процедурами и непонятными нам языками. Эти гигантские терминалы воздвигнуты ради испытания душ.

И потому, когда ночной самолет из Афин доставляет тебя в Бомбей, ты не удивляешься при виде людей с автоматами, стервятников,присевших на багажную тележку у края летного поля.

Все это мы предпочитаем забывать. Мы разработали сложный комплекс приемов для очищения памяти. Тут мы все единодушны. И, выйдя на улицу, обнаруживаем, как легко это нам дается, стоит лишь нырнуть в столпотворение красок, ярких одежд и многочисленных смуглых лиц. Но переживание не становится менее глубоким оттого, что мы решаем забыть его.

Под вечер я шел с Анандом Дассом по улицам близ моего отеля. В мягких сумерках, одетый в тенниску с эмблемой Мичиганского университета и вытертые джинсы, он выглядел погрузневшим. Когда мы переходили улицы, он обязательно брал меня за руку, и я гадал, почему это воспринимается так естественно. Неужто водители здесь еще безрассуднее греческих? Я был вялым от недосыпа, только и всего, и это, наверное, не ускользнуло от его внимания.

– Присмотреть за мелочами. В основном, побеседовать с людьми. Мой шеф уже запустил механизм.

– Значит, это новая территория, – сказал он.

– Южная Азия, и так далее. Здесь будет региональная штаб-квартира, отдельная от афинской, когда все наладим.

– Но вы не будете наезжать сюда регулярно.

– Вам нужен слушатель? Чтобы поговорить о жизни и путешествиях Оуэна Брейдмаса?

– Именно так. – Со смехом, схватив меня за руку. – Этот человек напрашивается на то, чтобы его обсуждали.

– Сколько раз вы с ним встречались?

– Он у нас жил. Три дня. После этого были еще три письма. Я не знал, что так за него волнуюсь. Но я перечитываю его письма опять и опять. Жену он очаровал. Худшего полевого руководителя я в жизни не видел. Вот вам Оуэн. Он роет как любитель.

Мы прошли мимо кучки американцев в кроссовках и желтых халатах, с бритыми головами. Они стояли под киноафишей, у грузовика с громкоговорителем и раздавали буклеты. Что я мог сказать? Лысые головы и пятнистая кожа придавали им глубоко изумленный вид, точно они были поражены тем, кто они есть, тем, что они реальны и находятся тут. Льющаяся из динамика музыка – флейта и монотонное пение – пробивалась сквозь шум моторов и выхлопные газы машин, среди которых было много такси с желтым верхом.

– Что вы преподаете?

– Греков. Моя тема – изучение эллинистических и римских влияний на индийскую скульптуру. Не слишком значительная, но любопытная. Статуи Будды. Я очень увлекся статуями Будды. Хочу съездить в Афганистан посмотреть Будду Великого Чуда.

– Не хотите вы ни в какой Афганистан, Ананд.

– Это переходный Будда.

– Вы знаете, на кого вы сейчас похожи.

– Оуэн в Лахоре. Я говорю как он, да? А в те края вы собираетесь?

– Я везде бываю дважды. Один раз – чтобы составить себе ложное впечатление, второй – чтобы усугубить его.

– Хотите с ним повидаться? Я вам дам адрес.

– Нет. Только тоску нагонять.

– И все-таки возьмите адрес. Он поехал в Лахор изучать надписи на языке хароштхи [27]27
  Хароштхи – древнее письмоарамейского происхождения, употреблявшееся в северо-западной Индии, Афганистане и Туркестане (300 г. дон. э. – V в. н. э.).


[Закрыть].

Я попытался выжать из себя какую-то шутку. Ананд засмеялся, схватил меня за руку, и мы поспешили через дорогу к Вратам Индии, где под вечер собирались люди – уличные музыканты, нищие, торговцы сластями и фруктовыми напитками.

– Так есть у вас вообще планы?

– Мне кажется, я одинаково готов и отправиться почти куда угодно, и остаться на месте.

– Чудная у вас профессия. Анализ риска. Ваш здешний агент будет очень занят. Поверьте.

– Мне нравится представлять, как мне скажут: «Западная Африка».Я вовсе не уверен, что согласился бы. Но мне импонирует ее необъятность. Необъятность самой земли, необъятность возможностей. Поразительно, какой открытой стала моя жизнь. «Подумайте», – скажут мне. Но думать-то не о чем. Вот что странно.

Мы прошли под одной из арок и постояли над лестницей, спускающейся в море. За нами появилась маленькая девочка с ребенком на руках. Народу постепенно прибавлялось.

– Вам надо подольше пробыть в Индии.

– Нет. Четыре дня. Этого достаточно.

– Завтра приходите ужинать. Раджив хочет узнать, как там Тэп. Он ведь получил от него письмо. На языке об.

Вечернее тепло нагоняло грусть.

– И побеседуем, вы и я, про Оуэна.

Теплый и влажный воздух, набрякший за день жарой. Люди все приходили, переговариваясь, глядели в морскую даль. Они стояли вокруг музыканта, играющего на рожке, человека с барабанчиками. Были продавцы невидимых товаров, произносимые шепотом имена. Дети все появлялись с разных сторон, тихо пересекали какую-то границу или разделительную черту, нянча сморщенных младенцев. Люди стекались к Воротам с набережной, с внутренних улиц, из-за углов – постоять вместе теплым вечером и подождать бриза. Треньканье велосипедных звонков на секунду-другую залипало в воздухе.

Все льнет к чему-то.

Она бросилась на меня с картофелечисткой, одетая в мою замшевую рубашку фирмы «Л. Л. Бин», темно-зеленую, с длинными заправляющимися полами. Я стоял, слегка ошеломленный. На ее лице было написано абсолютно ясно, что она готова меня убить. Ярость, которую я всегда буду вспоминать с изумлением. Я увернулся от выпада, потом задумчиво прислонился к шкафчику – руки засунуты в карманы, большие пальцы наружу, как футболист в холодную погоду, ожидающий подачи.

Энн и Линдзи спустились по лестнице Британского Совета, неся сумки с яблоками и книгами. Я окликнул их из-за столика на краю площади. Мы заказали кофе и смотрели, как люди нагибаются и выкрикивают названия нужных, им улиц в окна проезжающих мимо такси.

У Линдзи была художественная проза, у Энн – биографии. Я вынул из одной сумки яблоко и сладострастно откусил. Они улыбнулись, и я подумал, угадали ли они в моем поступке то, что я подсознательно, абсолютно непроизвольно в него вложил. Как хорошо снова очутиться в привычной обстановке, среди знакомых, снова получить возможность наслаждаться дружбой, которая иногда связывает человека с замужними женщинами определенного типа; с теми, в кого он почти влюблен. В этом похищении и надкусывании яблока крылся невинный эротический подтекст и другие вещи, с трудом поддающиеся конкретизации.

– Мне все попадается новый лозунг на стенах, – сказала Линдзи. – Вроде бы с датой вдобавок?

– Греция воскресла, – сказала Энн. – Адата – день, когда власть захватили полковники. Какого-то числа и месяца шестьдесят седьмого года.

– Четвертого двадцать первого. Или двадцать первого четвертого, как они тут пишут.

– У этих волнений есть еще другая сторона. Кажется, недели три назад убили командира полицейского спецотряда – того, который занимается подавлением мятежей.

– Это я прозевал.

– И его водителя. Еще одна дата. Чарлз говорит, убийцы оставили визитную карточку. Семнадцатое ноября. Студенты против диктатуры. А год, по-моему, семьдесят третий.

– Дэвид опять в Турции.

Это рассеянное замечание, которое точно уплыло от нас – так мягко и невзначай его обронили, – фраза, которой Линдзи автоматически откликнулась на разговор о насилии, побудила нас сменить тему. Я рассказал им о письме, полученном от Тэпа. Ему нравится шум воды из душа, когда она попадает изнутри на пластиковую занавеску в ванной. Вот и все письмо.

Линдзи сказала, что дети Дэвида шлют видеокассеты. И еще, что у нее скоро урок, и торопливо ушла после первой чашки кофе.

Мы знали, что нам предстоит обсудить, но ждали довольно долго, пока отсутствие Линдзи не утвердилось. Какой-то человек, согнувшись, трусил рядом с такси: в ответ на вопросительный жест шофера он назвал один из северных районов города.

– Я виделась с ним вчера, – сказала Энн. – Он позвонил, и мы сходили в бар.

– Я же говорил, он объявится.

– Он был в отъезде. Якобы пробовал мне дозвониться. Из Лондона.

– Ну вот. Дела, только и всего.

– Да. Они туда переезжают. Все их здешнее отделение, как я поняла.

– Этого можно было ожидать.

– Так что, я думаю, на этом конец всей истории. Честно говоря, облегчение. Двойное.

– На сей раз все наоборот.

– Да. Обычно это я вынуждена была уезжать в какую-нибудь очередную тьмутаракань. Вырванная из любовных объятий. У меня будто камень с души свалился, так вдруг полегчало. Даешь Лондон, даешь Сидней. Какое удивительное состояние. Почему я всегда открываю такие вещи только по ходу дела? Когда события проносятся мимо, как ураганы? Почему бы мне хоть раз не подумать заранее, как я буду себя чувствовать, случись со мной то или се? Ненавижу сюрпризы. Я для них слишком стара. Хочу весь остаток жизни проходить в халате.

– Одним халатом дело не ограничится.

– Да ну вас.

– Вам надо будет наесть пухлые икры и завести себе тапки без боков и задников. Превратиться в толстуху.Прибавить фунтов тридцать. Стать слегка неуклюжей, слегка неряшливой.

– Моя истинная сущность, – сказала она. – Носить шлепки. Это прекрасно.

– Будете стоять краснощекая, выпятив бедро.

– Не смотрите на мои руки. У меня старые пальцы.

– Итак, это были просто разговоры. И только. Он порядочный человек. Все его недостатки – от излишней принципиальности. Даже когда он совсем уж зарывался, он невольно вызывал у меня восхищение и симпатию. Возможно, у него были какие-то свои подозрения и он хотел прояснить дело. Вот и все. Разговоры. Его истинное призвание в этой жизни.

– Вы рассказали про нас Чарлзу?

– Да.

– Так я и думала.

– Я оказался в нелегкой ситуации. С самого начала. Хотелось немного встряхнуть его. Столкнуть с реальностью, разогнать туман, в котором он исчезал. Я не хотел знать о его жене то, чего не знает он сам.

– Как бы там ни было, сделанного не воротишь.

– Нам пригодилась бы Линдзи, чтобы все это понять. Она бы ничего не комментировала. Просто сидела бы и смотрела.

– Я уже начинаю видеть, какой мы были странной парочкой.

– Не вы одни.

– Что только люди находят друг в друге?

– Но разве нет чего-то важного и значительного в этой путанице, в том, как мы все смешиваем наши жизни, пусть хаотически?

– Слава Богу, что на свете есть книги, – сказала она.

Биографии. Мне пора было идти в контору. Мы распрощались на углу, обменявшись крепким рукопожатием людей, которые хотят вдавить друг другу в ладони радость по поводу разрешения длительной неопределенности. Потом я пересек улицу и направился на запад.

Тихо. Порывы вихристого ветра. Трепет листвы. Пыль кружит у их ног. Полощутся их волосы и одежда. Безумие.

Комната с большим каменным очагом, мраморной купелью, папоротниками и веерными пальмами была спланирована Линдзи так, чтобы ее муж мог хотя бы ненадолго забыть обо всех аэропортах и путешествиях. Через равные промежутки времени она извинялась за размеры помещения. Мраморная балюстрада на террасе, стеклянная стена, выходящая на закат, в углу – до сих пор не повешенная картина с Идры, морской пейзаж с кораблями. Это немного слишком, говорила она, разводя руками. Слишком широко, слишком просторно, слишком шикарно. Было бы о чем сокрушаться, отвечаем мы. Но нам следует помнить, что щепетильность такого рода всегда была частью обаяния среднего класса – особенно порождаемая привилегиями, которые сковывают, от которых не так легко освободиться, а ведь Линдзи, новая молодая жена, приехала сюда через несколько недель после того, как Дэвид нашел эту квартиру. Ей стало здесь неловко. Кроме всего прочего, у нее возникло чувство, что риск, которому Дэвид подвергается в странах вроде Ливана и Турции, как-то связан с размерами их гостиной.

Дэвид поставил пластинку из своей коллекции «Пасифик джаз рекорде» – с виолончелью и флейтой на конверте, милое сердцу напоминание о пятидесятых. Явился Рой Хардеман в новых очках, чересчур больших и квадратных, приехавший в Афины на два дня по делам. Мы решили, что выпьем еще по стаканчику и пойдем ужинать. Устроим себе ранний вечер, сказала Линдзи. Вот что нам нужно – ранний вечер.

Хардеман, оказавшийся на положении незваного гостя, тактично молчал, терпеливо выжидая, пока хозяин, хозяйка или их добрый приятель не затронут тему, которая позволит ему поддержать разговор, а то и поспорить. Ему не пришлось долго ждать.

– Я все читаю о диких племенах или ордах, которые когда-то нахлынули в Европу из Центральной Азии, – сказал Дэвид. – Почему нам нравится говорить об азиатах, что они сюда нахлынули?

– Не знаю, – ответил я.

– Почему мы не говорим, что македонцы нахлынули из Европы? Ведь так оно и было. Вспомните Александра. Но мы этого не говорим. А римляне, а крестоносцы?

– По-вашему, это расистское выражение? – сказал Хардеман.

– Белые люди основывали империи. А про темнокожих заявляют, что они нахлынули.

– А как насчет арийцев? – спросил Хардеман. – Про арийцев мы не говорим, что они нахлынули из Центральной Азии. Они проникли, мигрировали или просто появились.

– Вот именно. Это потому, что у арийцев светлая кожа. Светлокожие проникают. А темнокожие могут только нахлынуть. Турки нахлынули. Монголы тоже. Бактрийцы. Они накатывались волнами. Волна за волной.

– Хорошо. Ваша главная посылка, что Центральная Азия – место, откуда можно только нахлынуть. Так это относится исключительно к темнокожим народам, нахлынувшим из Центральной Азии, или Центральная Азия – это просто такое место, откуда могли нахлынуть люди с кожей любого цвета, кроме арийцев? Что мы обсуждаем – расы, язык или географию?

– Я думаю, в Центральной Азии есть что-то, заставляющее нас говорить, что люди оттуда нахлынули, но налицо и факт, что эти люди в основном темнокожие. Нельзя разделить две эти вещи.

– Мы же отделили арийцев, – сказал Хардеман. – А гунны? Уж гунны-то бесспорно нахлынули из Центральной Азии.

– Какого цвета были гунны? – спросил Дэвид.

– Ни темные, ни светлые.

– Надо мне было обсудить это с кем-нибудь другим.

– Виноват.

– Мне казалось, я ухватил что-то важное и интересное, без всяких чужих подсказок, зануда вы этакий.

– Может, так оно и есть. Я не уверен в своих аргументах.

– Как же.

– Честное слово.

– Ага, как же.

– Но идея любопытная, – сказал Хардеман.

– Идите вы к черту.

Мы пошли ужинать в старинный особняк около американского посольства. Хардеман опрокидывал стопки шотландского. Его безупречный пробор, геометрические очки и костюм-тройка казались результатом упорного самопознания. Он производил впечатление завершенности. Компактный, упакованный в отлично сшитые веши и без единой черточки, которая не была бы объектом придирчивого внутреннего анализа.

– Карен сказала – слышите, Линдзи? – что вы оба должны приехать к нам в Лондон погостить, как только мы устроимся.

– Хорошо. Весной.

– Лучше осенью. Нам надо подыскать няньку.

– У вас же нет детей, – сказала она.

– Это мои.

– Не знала, что у вас есть свои.

– От первого брака.

– Я не знала, – сказала она.

– Они проведут у нас лето. Карен собирается взять няньку.

Дэвид сидел тихо, обняв свое пиво, все еще огорченный недавним разговором.

– На днях я встречался с Андреасом, – сказал я. – Мы ужинали мозгами и внутренностями.

– Славный человек, – сказал Хардеман. – Ясная голова, логический ум.

– Что он делает в вашей фирме?

– Агент по продаже. Прекрасный работник. В Бремене его обожают. Хорошо говорит по-немецки. Начальство очень упрашивало его остаться.

Я позволил молчанию оттенить последнюю фразу. Мы заказали всем пива. Когда появилась еда, мы изучили содержимое всех тарелок. После краткого обсуждения Линдзи и я совершили обмен.

– Вам не рассказывали, чем Карен занималась по вечерам? – спросил Хардеман.

Я сказал, что не помню. Выяснилось, что по вечерам она сидела на табуреточке у правой кромки поля на Фултонском окружном стадионе в Атланте, штат Джорджия, и время от времени бегала за мячами, которые выбирали в ту сторону бейсболисты Национальной лиги. Тогда ей было шестнадцать – золотая девушка на зеленой траве, с волосами до пояса. Он встретил ее шесть лет спустя во вращающемся ресторане.

– А я думал, она сидела у левой кромки, – сказал Дэвид.

– У правой.

– Она говорила, у левой.

– Не может быть. Больше всего она боялась левшей с битой. Кто тогда играл? Вы же специалист. Напомните нам парочку имен.

Дэвид снова взялся за свое карри. Когда мы допили пиво, Хардеман заказал еще шотландского. А когда он спросил, где туалет, я ответил, что составлю ему компанию.

Вода шла только холодная. Мы стояли спиной друг к другу. Я держал руки под краном и обращался через плечо к Хардеману, который справлял малую нужду.

– Я правильно понял, что Андреас уходит из фирмы?

– Да.

– А мне казалось, он переезжает в Лондон вместе со всеми прочими ведущими сотрудниками.

– Вы ошибались.

– Стало быть, он хочет остаться в Афинах.

– Я не знаю, чего он хочет.

– Может, он ищет работу, вы не в курсе? Он вам что-нибудь говорил?

– С чего бы? Мы на таком уровне не общаемся. Моя область – производств.

– Мне было бы любопытно выяснить его планы. Для этого нужен всего лишь один телефонный звонок.

– Так позвоните, – сказал он.

– Не могли бы вы позвонить за меня? Не Андреасу. Кому-нибудь из отдела продаж или из начальства.

Он закончил свои дела у писсуара и медленно повернулся ко мне. Я уперся взглядом в голую стену перед собой.

– Это еще зачем? – спросил он.

– Мне хотелось бы знать, почему он уволился, где теперь будет работать. Если он не ищет новой работы, я хотел бы знать, почему. А еще мне интересно, намерен ли он остаться в Афинах. – Я помедлил, держа руки под струей. – Это может оказаться важным.

– А где работаете вы? – спросил Хардеман.

– Дэвид наверняка говорил вам об этом.

– А он знает?

– Конечно, знает. Слушайте, я не могу углубляться в детали. Скажу вам одно: возможно, у Андреаса есть приработок. Возможно, он связан не только с бременской фирмой по производству охладительных систем.

– Андреас был для фирмы ценным сотрудником. Почему я должен заниматься несанкционированными проверками? Мы работали в одной организации. И если он решил уйти, потом он может точно так же решить вернуться.

– Что вы о нем знаете такого, чего нет в его личном деле? Неважно, что. Хоть что-нибудь.

– Если кто-то и вызывает у меня сомнения, это отнюдь не он.

– Очень смешно.

– Я не шучу. Да, Дэвид говорил о страховке от политических потрясений. Еще он упоминал о кодированных телексах, которые он иногда отправляет вам в расшифрованном виде, и я сказал ему, что считаю это неразумным, каким бы ни было их содержание и как бы давно вы с ним ни дружили. Я могу ничего не знать о личной жизни Андреаса и его политической активности, но я знаю фирму, в которой он работал последние три или четыре года. А что я знаю о вас?

Что я мог ему ответить – мы-де братья-американцы? Уставившись в стену, полоща руки в воде, я чувствовал себя дураком. В этих попытках раздобыть нужные сведения я преуспел меньше самого глупого сыщика-любителя, потому что это была чисто любительская тактика: стараться выведать что-нибудь в сортире, спрашивая невзначай. А я не умел даже спрашивать невзначай.

Он ждал своей очереди помыть руки.

Известие о том, что Андреас не собирается ехать в Лондон, разбудило во мне смутное полуосознанное беспокойство, от которого я не мог избавиться еще несколько дней. Возможно, его заявление об отъезде было неуклюжим способом развязаться с Энн, отделить себя от нее воображаемым расстоянием. Возможно, главная роль в этой истории принадлежала ей. Все это было частью того, о чем я говорил Энн не так давно (и что ее только позабавило), – той самой эмоциональной вовлеченности в происходящее. Мир здесь, мир находится там, где я хочу.

– Мы думали сегодня не засиживаться, – напомнила Линдзи.

Хардеман заказал еще выпить. Описал нам дом, который снял в Мейфере [28]28
  Мейфер – фешенебельный район Лондона.


[Закрыть]. Он говорил медленно, но очень четко, старательно контролируя свою речь, и его фразы начали обрастать сложными цепочками подчиненных конструкций – грамматика в чистом виде. Пьян.

В машине Дэвида мы с Хардеманом очутились на заднем сиденье. Не проехали и двух кварталов, как он погрузился в сон. Будто отказал какой-то заводной механизм. Остановившись на красный свет, Дэвид взглянул на меня в зеркальце.

– Есть идея. Ты готов выслушать? Потому что это одна из немногих гениальных идей, которые у меня были за всю жизнь. Если не самая гениальная. Она пришла мне в голову за ужином, когда я смотрел, сколько он пьет. И меня осенило. Причем мозг до сих пор работает, даже сейчас, пока мы стоим на светофоре. И мне кажется, дело может выгореть, если у нас хватит ловкости, если мы по-настоящему захотим его провернуть.

– Ловкости у нас хватит, – сказала Линдзи, – но мы не захотим его провернуть.

Идея заключалась в том, чтобы отправить Хардемана на самолете в какой-нибудь отдаленный город. Был, например, рейс в Тегеран – отправление в 3.50, компания «КЛМ». Для посадки в самолет виза не нужна. Она понадобится ему только потом, после прибытия, чтобы выйти из аэропорта. А это уже не наша забота, сказал Дэвид. Главное – куда-нибудь его отправить. Для этого нужен паспорт, который наверняка у него с собой, и билет, который Дэвид купит на одну из своих кредитных карточек.

Мы проехали мой дом. Через минуту-другую – их. Линдзи упорно смотрела в окошко со своей стороны.

– Купим билет, – говорил Дэвид, – потом вернемся к машине, поставим его на ноги и поведем под руки в аэропорт. Билет ему возьмем в салон для некурящих – проспится, спасибо скажет, – а потом перед нами встанет самая главная проблема: как пропихнуть его через паспортный контроль.

Линдзи начала осторожно посмеиваться.

– К тому времени он, должно быть, наполовину очухается. Ходить будет, думать – нет. Если мы вложим ему в руки билет, паспорт и посадочный талон, он наверняка проскочит контролера на автопилоте. Но что потом? Мы ведь не можем пройти за ним через паспортный контроль. Вряд ли стоит рассчитывать, что он посмотрит на свой талон и автоматически определит нужный выход.

Я сказал ему, что есть простое решение. Мы ехали по дороге к аэропорту, делая сто километров в час, и он мельком взглянул на меня в зеркальце, проверяя, насколько я серьезен.

– Элементарно, – сказал я. – Все, что нам надо сделать, – это купить два билета. Один из нас проведет его через все препятствия и усадит в самолет на нужное место.

Линдзи сочла это очень забавным. Дело и впрямь могло выгореть. В ее хрипловатом смехе зазвучало легкое удивление: похоже, она впервые осознала, что способна поддержать нашу хулиганскую инициативу.

– Потом тот, кто отправится с ним, просто развернется и пойдет назад в автобус, который подвозит пассажиров. Прикинется, что ему стало плохо. Билет можно сдать, так что мы не потеряем ни цента.

– Точно, точно, – прошептал Дэвид.

Конечно, я ни минуты не верил, что наш замысел удастся осуществить. Он был слишком смел, слишком грандиозен. Вдобавок, я не знал, прав ли Дэвид насчет визы, хотя сам летал с ней тысячу раз. Мне казалось, что визу проверяют у стойки, прежде чем выдать посадочный талон. Но Дэвид ехал вперед, говорил не умолкая, и Линдзи стала оседать в своем кресле, будто надеясь скрыться оттого пугающего, что нам предстояло. Тегеран. Они подумают, что он прилетел помогать заложникам.

В конце концов нам не удалось даже вытащить его из машины. Он все время стукался головой, валился назад, грузный, обмякший. Лицо Дэвида выражало удивительную сосредоточенность. Он видел в извлечении Хардемана стереометрическую задачу, пытался определить, где и как за него взяться. Он дергал его, напрягался изо всех сил. Дверной проем был маленький, причудливой формы, и внушительные габариты самого Дэвида заметно осложняли дело. Он пробовал стать на колени на переднем сиденье, сгрести Хардемана в охапку и передать мне. Чего он только не пробовал. Было ясно, что идея, пришедшая ему на ум, и перспективы, которые она обещала, захватили его целиком. Ему действительно хотелось отправить этого человека в другое место.

Сперва плохо видная сквозь пургу, показалась фигура, движущаяся к дому с той стороны парка, – лыжник в разноцветном костюме, идущий коньковым шагом, единственное яркое пятно на фоне мертвенно-ровной белизны, в мире без теней, среди по-зимнему толстых ковров снега на улицах и машинах, на скамьях в парке и птичьей ванночке во дворе, – лыжник, разрезающий это ирреальное пространство, в красном капюшоне и защитной маске.

Выйдя на Бэй-стрит, вы не сможете отличить американцев от канадцев. Они – чужаки среди нас, которые ждут сигнала. Это сюжет из научной фантастики («НФ» означает «научно-фанатический»). Они проникли в школы и учат там наших детей, исподволь, потихоньку внедряя свои взгляды – взгляды, которые, по их мнению, мы разделяем. Тема развращения невинных душ. Их преступные кланы имеют свои опорные точки в наших городах – наркотики, порнография, законный бизнес, – а их сводники из Буффало и Детройта работают по обе стороны границы, поставляя девочек туда и сюда. Тема экспансионизма, распространения организованной преступности. Им принадлежат корпорации, заводы, права на добычу ископаемых, львиная доля канадской земли. Тема колониализма, тема эксплуатации, извлечения наибольшей выгоды. Они рядом с нами, отравляют наши реки, озера и воздух продуктами своей жизнедеятельности, своими мерзкими промышленными отходами. Тема безразличия власть имущих, их слепоты и презрения к остальным. На нас изливается поток их телепрограмм, кинофильмов и музыки, нас ослепляет сияние их гнилой самодовольной культуры. Тема рака и его метастазов.

Я стоял у окна, пока она снимала лыжи и заносила их на крыльцо. Это зрелище – то, как она пересекала заснеженное пространство, ее появление из невидимого города вокруг нас, такое сноровистое и таинственное, наполнило мою душу глубокой радостью.

Джордж Раусер, бледный и помятый, вышел из лифта в вестибюле лахорского «Хилтона». Он опустил портфель на пол, пристроив его между ног, затем поправил очки обеими руками. Для этого он поднес руки к лицу, обратив их ладонями друг к другу и вытянув пальцы, – жест, который начинался как благословение масс. Увидев меня в кресле, он косолапо подошел к буфетной стойке. Мы заказали «киплинг-бургеры» и фруктовый сок. Собираться в группы по семь и более человек было запрещено.

– Зачем я здесь, Джордж?

– Откуда вы прилетели?

– Из Исламабада.

– Ну, это не край света. Просто надо поговорить.

– А по телефону нельзя было?

– Да ладно вам, – сказал он. – Кроме всего прочего, тут замечательная архитектура. Подите посмотрите на общественные здания. Что это за стиль? Готический, викторианский – или, как его там, пенджабский? Почему мне кажется, что вы разбираетесь в таких вещах?

– Может, он называется могольский. Или псевдомогольский. Честно говоря, не знаю.

– Как бы там ни было, получилась неплохая смесь. Очень жизнерадостная. А кто такие моголы?

– Они нахлынули сюда из Центральной Азии.

Из нагрудного кармана его пиджака торчали четыре или пять шариковых ручек. Его портфель был под столом, зажатый стоймя между его голенями. Я ждал, когда он скажет, о чем ему понадобилось со мной поговорить.

– Теперь у меня есть прибор, который включает зажигание дистанционно. Допустим, к моей машине что-нибудь прилепят. Я могу завести ее из кухни, пока варю яйцо. – Он поглядел в сторону дверей. – Если она взлетит на воздух, яйцо покажется значительно вкуснее.

– Здорово. А как насчет форсунки со слезоточивым газом в салоне?

– Я принимаю только защитные меры. Шутите, что ли? У папы сильно расстроятся, если узнают, что я оборудовал машину активными средствами выведения из строя. Хотя это уже неважно.

– В каком смысле?

– Я серьезно подумываю об уходе, Джим.

То, что он назвал меня по имени, казалось не менее важным, чем само заявление. Сколько новостей он мне сообщал – одну или две?

– По собственному? Или вас выживают?

– Я замечаю давление, – сказал он. – События развиваются таким образом, какого никто не мог предугадать. Не вникайте в детали. Просто я чувствую, что пора, вот и все. Мне нужна перемена. Нам всем время от времени нужны перемены.

– Кто на вас давит? Папа?

– Папа – это организационный центр. – С легкой досадой. – Они приобретают компании, регулируют, ищут баланс. Мы – одна из компаний, не более того. Они смотрят только на кривую прибыли. Другие источники информации им не нужны.

– И о чем им говорит эта кривая?

– То, что они тратят за год на страховку, они возвращают на потребительских товарах и производстве. Они разнообразят свою деятельность, чтобы минимизировать риск. Вы и я тоже изучаем риск, но не в том смысле, в каком папа понимает это слово. Папа понимает его в узком смысле.

– Во что нам вылился Иран?

– Ограниченные вложения. Плюс перестраховка. Но мы пострадали, как и все. Кто мог предвидеть? Не знаю таких. Черная полоса. Обломки до сих пор выносит на греческий пляж. Как раньше с Ливаном. Правильное место мы выбрали для своей штаб-квартиры. Хотя бы тут угадали.

Гамбургеры на ужин. Это по-раусеровски. Обед побоку, ужин на скорую руку – и спать, включив на ночь все охранные системы.

– Что нового у Бас в жизни, Джордж, помимо «Северо-Восточной группы»?

– Врач велел покупать белые носки. Говорит, у меня аллергия на красители.

– Это напряжение. Вам надо полностью сменить гардероб. Вы похожи на завуча провинциальной школы пятидесятых годов. Купите себе рубашку до колен, какие здесь носят. И свободные штаны.