Текст книги "Имена"

Автор книги: Дон Делилло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Бурый скалистый остров, белый поселок, люди, забрасывающие желтые сети, весь этот ослепительный свет. Слоистая минойская почва, охра, ржавчина, сажа и осколки крашеных горшков – вот на чем держится мир. И именно Раусер, который, отдуваясь, брел в гору мимо ювелирных магазинчиков, выстроившихся вдоль пешеходной аллеи, оказался связующим звеном в этой шаткой любви. Раусер, деловой человек в сером костюме.

– «Ллойд» хочет объявить Персидский залив зоной военных действий, – сказал он. – Это удвоит страховые взносы за танкеры.

– Откуда вы знаете?

– У меня есть пленочка с совещания кувейтцев по обороне. Они проигрывают худший сценарий. В смысле, «Ллойд». Начинка из танкеров запакощивает пролив. Которые в халатах бормочут себе в бороду. Даже папу волнует такая перспектива. Это повлияет почти на все его здешние дела.

– Зона военных действий.

– Звучит, правда?

Его интересовала Турция. У меня были точные цифры по непогашенным займам. Не подлежащие оглашению телексы, которыми обменивались банковские филиалы в этом регионе. Курсы иностранных валют, скорость инфляции, шансы кандидатов на предстоящих выборах, объем экспорта и импорта. У меня были очереди за бензином, ежедневные отключения электричества, периодическое отсутствие воды в кухонных кранах, толпы безработных молодых людей на перекрестках, пятнадцатилетние девочки, застреленные из-за политики. Нехватка кофе, топлива для обогрева, запасных деталей для военных самолетов. У меня были комендантский час, черные рынки, Международный Валютный Фонд, Аллах велик.

Зашифрованные телексы я раздобыл у своего приятеля Дэвида Келлера, начальника кредитного отдела в банке «Мейнланд». Большинство прочих материалов передал мне наш турецкий репер. Улицы Стамбула были сами по себе красноречивы: брожение сил, раскачивание. Остальное поступило от наших контактов в Мировом Банке и из различных исследовательских институтов.

Мы сделали круг и теперь гуськом шли вниз по узкому тротуару. Он обращался ко мне через плечо.

– Откуда вы вообще? Я когда-нибудь спрашивал?

– Из небольшого городка в Пенсильвании.

– Я из Джерси-Сити.

– Что вы хотите от меня услышать, Джордж? Ах, как мы далеко от дома?

Мы пересекли улицу, чтобы обойти выплеснутые мыльные помои.

– Стоит мне сходить в Акрополь?

– Все ходят, – ответил я.

– В гору лезть?

– Туда все добираются. Хромые, увечные.

– Что там есть такого, на что надо обязательно посмотреть?

– Вы же едете в Неаполь смотреть какие-то жалкие картины.

– Это ни о чем не говорит, – сказал он. – Блат полагается использовать.

Пятью минутами позже мы были в офисе – двух скромных комнатах, соединенных аркой. Моя секретарша, пожилая женщина, которая любила, когда ее называли миссис Элен, уехала куда-то на север хоронить родственника.

Раусер разулся и попросил у меня телексы, записки, отчеты – в общем, все, что я мог ему предложить. Документы с печатями, столбики цифр. Он погрузился в чтение, и вскоре я начал ощущать тишину, пугающее безмолвие, которое постепенно смыкалось вокруг меня всякий раз, когда я заходил сюда с улицы. Здание стояло в глухом переулке – оазис драгоценного покоя в городе, привычном к шуму. Шум для афинян – это что-то вроде дождя, природное свойство окружающей среды. Защититься от него нельзя ничем.

– Когда вы улетаете, Джордж?

– Завтра.

– «Трансуорлд»?

– Да.

– Ждите лишней посадки.

– Я беспосадочным.

– Все равно. В Шенноне или Гус-Бэе.

– Почему? – спросил он.

– Они стартуют с неполными баками. Говорят, что здесь слишком жарко и горючее расширяется. Или что взлетная полоса слишком короткая, а горючее тяжелое. Дело и правда в горючем. Здесь дороже. Они любят заливать в другом месте.

– Все упирается в одно и то же.

– Куда денешься, – сказал я.

Он снова стал читать. Я сидел за столом и наблюдал за ним, потягивая лимонад. У него было с десяток нервных движений. Он трогал себя за лицо, за одежду, мигал почти непрерывно. Я представлял себе его застрявшим в Гус-Бэе. На большом, голом, далеком, невинном Лабрадоре. Дочиста вылизанном ветрами. Ни политики, ни риска. Он воспринял бы это место как оскорбление – белая равнина, которой не понять через цифры. Умер бы там, мигая.

Летние ночи принадлежат людям на улицах. Все на свежем воздухе, заполняют каменный ландшафт. Город перевоплощается в набор отдельных мест, которые народ занимает по порядку. Скамейки в скверах, столики в кафе, подвесные сиденья чертова колеса в парке аттракционов. Отдых – не развлечение, а потребность, общественный строй, хотя и временный. Люди идут в кинотеатры, разбитые на свободных клочках земли, и едят в тавернах, сымпровизированных с учетом топографии. Столы и стулья возникают на тротуарах и крышах домов, во внутренних двориках, на ступенчатых улицах и в аллеях, и в теплом ночном воздухе порывами проносится музыка из динамиков. Машин полно – вокруг джипы, мотоциклы, мотороллеры, и везде спорят, играет радио, гудят автомобильные рожки. Сигналы самые разные: перезвон, бибиканье, вой, звуки фанфары, популярные мелодии. Юноши на летней охоте. Гудки, визг шин, треск выхлопов. Чувствуется демонстративность этого шума. Тебе словно говорят: мы уже в пути, мы близко, мы здесь.

Только завсегдатаи своих любимых кафе остаются внутри, где освещение лучше и можно играть в пинокль и нарды или читать газеты с огромными заголовками, тоже своего рода шум. Они всегда там, за большими, от потолка до пола, окнами – скептики на берегу житейского океана, и зимой они будут по-прежнему там, в пальто и шляпах, если ночь выдастся холоднее обычного, шлепающие картами в плотном дыму.

Люди всюду поглощены беседой. Под деревьями, под полосатыми навесами на площадях они сидят, сгорбившись над едой и напитками, и их голоса сплетаются в одну ткань с заунывным восточным пением, плывущим из приемников на кухнях и в подвалах. Беседа – это жизнь, язык – глубочайшая реальность. Мы видим, как повторяется рисунок, как жесты подгоняют слова. Это озвученная картина человеческого общения. Разговор как определение самого себя. Разговор. Голоса, доносящиеся из подъездов и открытых окон, с оштукатуренных балконов, водитель, который отрывает от руля обе руки, чтобы подкрепить жестом свою реплику. Каждая беседа – история с коллективным участием, стремящаяся вперед, слишком плотная, чтобы оставить место для невысказанного, стерильного. Каждый разговор требует полной отдачи, бескомпромиссного вовлечения.

Здешние жители говорят, так искренне упиваясь собственным пылом и открытостью, что у нас складывается впечатление, будто они обсуждают сам язык. Сколько радости в простейшем приветствии. Словно один из друзей говорит второму: «До чего приятно сказать „как поживаешь?“», – а тот откликается: «Когда я отвечаю „спасибо, хорошо, а ты?“, я имею в виду, что рад возможности произносить эти привычные фразы – они спасают нас от одиночества».

Вот продавец лотерейных билетов со своим причудливым шестом, увешанным разноцветными бумажками, – он выкрикивает в сумерки одно-два слова, потом бредет дальше.

Все движется к морю, улицы ведут к морю, автомобили катят туда, будто стремясь перемешаться с военными кораблями и траулерами. Мы вдевятером ужинали в таверне на побережье и засиделись до поздней ночи за вином и фруктами. Келлеры, Дэвид и Линдзи. Бордены, Ричард и Дороти (Дик и Дот). Акстон, Джеймс. Грек по имени Элиадес – чернобородый, внимательный. Мейтленды, Энн и Чарлз. Немец, приехавший по делам.

Для большинства из нас этот ужин ничем не отличался от множества других.

Бордены в два голоса рассказали о том, как у них сломалась машина на горной дороге. Они добрались до ближайшего поселка, нарисовали на бумажке автомобиль и показали ее человеку, сидевшему под деревом. Дик много путешествовал и везде рисовал картинки. Он был веселый и дружелюбный, рано облысел и часто рассказывал одни и те же истории с одинаковыми жестами и интонациями. Работал он инженером и почти все время проводил в районе Персидского залива. Дот растила двух девочек-близняшек – разговорчивая и жизнерадостная, она боролась с лишним весом (как и муж), любила ходить по магазинам и всегда была готова возглавить экспедицию за каким-нибудь фирменным товаром. Дик и Дот были нашей парой из комиксов. Выложив свои истории, они довольствовались репликами заднего плана, легко и обильно смеялись, когда выпадала возможность.

– У меня хорошая память на лица, плохая на имена, – сказала она греку.

Я наблюдал, как Линдзи говорит с Чарлзом Мейтлендом. Ропот других голосов, старик у бочонков с вином, перебирающий гитарные струны. Она была гораздо моложе нас, остальных. Длинные светлые волосы, голубые глаза, сложенные на столе руки. Спокойствие, безмятежная отстраненность, которую дарят солнце и пляжи. У нее было широкое, типично американское лицо – такие видишь в еще не утративших оптимизма дальних пригородах, в окне электрички, – без косметики, со здоровым румянцем.

Чарлз сказал что-то, и она рассмеялась.

Этот чистый звук на фоне музыки и гула общего разговора вызвал у меня в памяти голоса женщин, проходящих по ночам мимо моей террасы. Как это возможно, что один обрывок смеха, струйкой брызнувший во тьме, сразу выдает в женщине американку? Это звук четкий, кристальноясный и красноречивый, он долетает ко мне сквозь кипарисы с той стороны улицы, где идут гуськом вдоль высокой стены американцы – заблудившиеся туристы, студенты, экспатрианты.

– В путешествиях есть привкус фатальности, – говорил ей Чарлз. – В моем возрасте начинаешь чувствовать впереди угрозу. Я скоро умру, вертится в голове, так лучше погляжу на мир, пока дают. Вот почему я стараюсь ездить только по делам.

– Вы жили в сотне разных мест.

– Это другое дело. Когда живешь, не коллекционируешь виды. Нет гонки за впечатлениями. Мне кажется, люди начинают собирать впечатления, только когда стареют. Они не просто едут посмотреть на пирамиды – они строят пирамиду из чудес света.

– Путешествия как строительство надгробного памятника, – сказал я.

– Он подслушивает. Хуже нет, чем ходить с такими по ресторанам. Ловит момент и встревает. – Он забрал свою сигарету в кулак. – Жить – это другое дело. Мы запасали впечатления на старость. Но теперь от самой идеи куда-то поехать начинает попахивать смертью. Я вижу в кошмарах автобусы, набитые разлагающимися трупами.

– Ну хватит, – сказала она.

– Путеводители и прочные ботинки. Я не хочу сдаваться.

– Но вы еще не старый.

– У меня прострелены легкие. Еще вина, – сказал он.

– Хотела бы я увидеть в ваших глазах лукавую искорку. Тогда знала бы, что вы шутите.

– Глаза тоже прострелены.

В каком-то смысле Линдзи была стабилизирующим центром нашей совместной жизни – жизни людей, которые вместе ходят по ресторанам и вынуждены ладить друг с другом. В общем, несмотря на ее возраст, это было логично. Она совсем недавно рассталась с оседлым существованием.

Мы, клан вечных кочевников, обретали в ее обществе равновесие, и это кое-что о нас говорило. Без сомнения, Дэвид нашел в ней необходимую ему широту. Она делила с ним удовольствие от риска и умела не замечать его неизбежных последствий.

Вторые жены. Интересно, бывает ли у них чувство, что именно к этому они всю жизнь и готовились? Ждали применения своему дару – справляться с трудными мужчинами? И еще мне было интересно, продираются ли иные мужчины через первый брак с верой в то, что лишь так можно достичь покоя, который держит в своих изящных руках более молодая женщина, зная, что в один прекрасный день появится он – комок машинной смазки, перемешанной с кровью. Должно быть, для женщин такие мужчины таят в себе очарование разбитого «феррари». Я вполне представлял себе Дэвида в такой роли. Я завидовал, что ему досталась эта вселяющая уверенность женщина, и в то же время не забывал, как высоко я ценю качества Кэтрин – глубину ее решимости, ее упорство и твердость ее убеждений. Это естественное состояние.

Немец, по фамилии Шталь, говорил мне что-то о холодильных установках. Под нами тихо шелестели волны, набегая на узкий пляж. Официант принес дыню с крапчатой желтой коркой и зеленоватой мякотью. У наших коллективных ужинов бывал прихотливый рисунок, общее направление беседы менялось, и я обнаружил, что участвую в сложном перекрестном разговоре с немцем по правую руку, о кондиционерах, и с Дэвидом Келлером и Диком Борденом, сидящими от меня по диагонали, – тут речь шла о знаменитых киноковбоях и кличках их лошадей. На следующий день Дэвид летел в Бейрут. Чарлз – в Анкару. Энн собиралась в Найроби, навестить сестру. Шталь – во Франкфурт. Дик – в Маскат, Дубай и Эр-Рияд.

По залу пробежали двое детей, гитарист запел. На пределе звуковой досягаемости, сквозь гул остальных голосов, я услышал, как Энн Мейтленд говорите Элиадесом: она легко перешла с греческого на английский и обратно. Одно предложение или несколько слов, и все – возможно, она сделала это единственно ради того, чтобы прояснить свою мысль или придать ей большую убедительность. Но то, как плавно выделился из ее речи этот фрагмент, показалось мне намеком на интимность, на общение глубоко личного свойства. Удивительно, как обрывок фразы на чужом языке (на котором, между прочим, говорили и здешние жители вокруг нас) достиг моих ушей, породив это ощущение доверительности и превратив все прочие разговоры в обыкновенный шум. Энн была, пожалуй, лет на десять старше его. Обаятельная, насмешливая, порой неуверенная в оценках, порой напряженная, с властной повадкой, сдобренной самоиронией, и прекрасными грустными глазами. Может быть, я позавидовал легкости, с которой она переметнулась на греческий? Об Элиадесе я не знал ничего – даже того, с кем из нас он связан и каким образом. Он пришел поздно, сделав обычное замечание о разнице между гринвичским временем и местным.

– Класс, – сказал Дик Борден. – Вот как звали коня Буча Кэссиди.

– Буча Кэссиди? – отозвался Дэвид. – Я говорю о ковбоях,чудак. О ребятах, которые не вылезали из дерьма и навоза. Ребятах, у которых были конченые дружки-алкоголики.

– У Буча был конченый дружок. Он жевал табак.

Дэвид отправился искать туалет, захватив с собой горсть черного винограда. Я ловко втянул Чарлза в диалог с немцем, а сам обошел стол и занял место Дэвида, напротив Энн с Элиадесом. Он откусил персик и нюхал его мякоть с красноватой серединкой. По-моему, я улыбнулся, признав свою собственную манеру. Эти персики – известного сорта – сущее наслаждение, они порождают чувственное удовольствие столь неожиданной остроты, что оно кажется вырванным из другого контекста. Обычное не может быть до такой степени приятным. Ничто во внешнем виде персика не предвещает, что он будет таким роскошным и ароматным, освежающе сочным, и так нежно окрашенным, похожим на светящееся золото с розовыми прожилками. Я поднял эту тему перед сидящими напротив.

– Но ведь удовольствие редко повторяется, – сказал Элиадес. – Завтра вы съедите персик из той же корзинки и будете разочарованы. Потом решите, что ошиблись. Что персик, что сигарета. Мне по-настоящему нравится одна сигарета на тысячу. Но я продолжаю курить. Думаю, удовольствие кроется не в самой вещи, а скорее в моменте. Я курю, чтобы найти этот момент. Может, так и умру в поисках.

Наверное, благодаря его внешности все замечания этого грека казались имеющими мировую значимость. Неухоженная борода покрывала почти все его лицо. Она начиналась прямо от глаз. Он истекал этими жесткими черными волосами, точно кровью. Говорил он чуть сгорбясь и подавшись вперед, покачиваясь на краешке стула. На нем был светло-коричневый пиджак и пастельный галстук – костюм, дисгармонирующий с крупной свирепой головой и всем его грубоватым обликом.

Я попытался развить мысль о том, что иные удовольствия перерастают породившую их ситуацию. Возможно, я был слегка пьян.

– Давайте сегодня обойдемся без метафизики, – сказала Энн. – Я простая девушка из рабочей глубинки.

– Всегда есть в запасе политика, – сказал Элиадес.

Он глядел на меня с лукавым выражением. Я усмотрел в этом тактичный вызов. Если предложенная тема чересчур щекотлива, будто бы говорил он, вы можете с честью вернуться к ковбоям.

– Греческое слово, разумеется. Политика.

– Вы знаете греческий? – спросил он.

– Учу с большим трудом. С самого первого дня после приезда сюда я чувствую, как сильно мне его не хватает. Чувствую себя, прямо сказать, дураком. Как это многие знают по три, четыре, пять языков?

– Это тоже политика, – сказал он, и его желтоватые зубы блеснули в гуще бороды. – Политика оккупации, политика расползания, политика расширения влияния, политика военных баз.

Порыв ветра сотряс бамбуковую крышу террасы и погнал по полу бумажные салфетки. Дик Борден во главе стола, слева от меня, обратился к своей жене, моей соседке справа: не пора ли домой, чтобы отпустить няньку. Мимо моего стула проскользнула Линдзи. Кто-то принялся подпевать гитаристу: смуглый серьезный человек, повернувшийся к нему лицом и боком к своему столу.

– Довольно долго, – говорила немцу Дот, – мы не знали нашего точного адреса. Почтового индекса, района, ну и так далее. – Она обернулась к Элиадесу. – И наш телефонный номер был не тот, что на телефоне. Мы не знали, как выяснить настоящий. Но я вроде бы уже рассказывала вам об этом – помните, тогда, в «Хилтоне»?

Косточка от персика лежала у Элиадеса на тарелке. Он наклонился вперед, протягивая мне пачку «Олд Нейви». Когда я улыбнулся и покачал головой, он предложил сигареты всем по кругу – туда по своей стороне стола, обратно по противоположной. Энн говорила с Чарлзом. По-видимому, вечер достиг той точки, когда мужья и жены вновь отыскивают друг друга, подавляют зевки, встречаются сквозь дым понимающими взглядами. Пора уходить, пора возвращаться к привычной расплывчатости. Наше общественное «я» устало блестеть.

– Очень любопытно, – говорил мне Элиадес, – как американцы изучают географию и мировую историю, когда их интересы терпят урон в одной стране за другой. Весьма любопытно.

Не ринуться ли мне на защиту своей родины?

– Они изучают сравнительную религию, экономику третьего мира, политику нефти, расовую, политику голода.

– Снова политика.

– Да, вечно политика. От нее не спрячешься.

Он вежливо улыбался.

– Вас подбросить, Андреас? – спросила Энн. – Похоже, мы скоро тронемся.

– Спасибо, у меня своя машина.

Чарлз пытался подозвать официанта.

– По-моему, американцы начинают замечать других людей только во время кризиса. Естественно, кризис должен быть американским. Если борются две страны, которые не снабжают Америку каким-нибудь драгоценным товаром, образование вашего народа стоит на месте. Но когда рушится диктатура, когда возникает угроза поставкам нефти – тут вы обращаетесь к телевизору и вам рассказывают, где находится эта страна, какой там язык, как произносятся имена вождей, о чем толкует местная религия, и вы даже можете вырезать из газет рецепты персидских блюд. Я вот что скажу. Весь мир поражается тому, каким любопытным способом американцы повышают свой образовательный уровень. Телевидение. Смотрите, это Иран, а это Ирак. Давайте произнесем правильно. И-ран. И-ранцы. Вот вам сунниты, а вот шииты. Очень хорошо. В следующем году разберемся с Филиппинскими островами, о’кей?

– Вы знакомы с американским телевидением?

– Три года, – сказал он. – Все страны, где у американцев есть сильные интересы, строятся в очередь на мощный кризис, чтобы американцы наконец их заметили. Это очень трогательно.

– Берегитесь, – сказала Энн. – Он куда-то клонит.

– Я знаю, куда он клонит. Когда речь идет о двух борющихся странах, мне понятно, кого он имеет в виду: греков и турок. Он клонит к тому, как мы обижаем бедную маленькую Грецию. Турция, Кипр, ЦРУ, американские военные базы. Насчет военных баз он уже однажды обмолвился. Это меня сразу насторожило.

Его улыбка стала шире, теперь в ней появилось что-то волчье.

– Любопытно, как американский банк в Афинах предоставляет деньги Турции. Очень мне это нравится. Ну ладно, они на самом юго-востоке, там есть американские базы, американцам надо следить за русскими, ладно. Снять эмбарго, оказать им гигантскую экономическую поддержку. Вот вам Вашингтон. Потом вы еще даете им огромные суммы частным образом, если можно назвать банк такого размера, как ваш, частным заведением. Вы одобряете займы из вашей штаб-квартиры в центре Афин. Но документация готовится в Нью-Йорке и Лондоне. Это почему – чтобы не задеть за живое чувствительных греков? Нет, это потому, что турки оскорбятся, если соглашения будут подписаны на греческой земле. Разве турецкий посланец сможет сохранить лицо на такой встрече? Ну что-ж, очень предусмотрительно. Очень разумно. – Он сгорбился еще сильнее, его голова нависла над столом. – Вы назначаете сроки выплат, они не могут вернуть долг, и что тогда происходит? Я вам скажу. Вы организуете встречу в Швейцарии и соглашаетесь на реструктуризацию. Афины финансируют Анкару. Я просто в восторге.

– О Боже, – сказала Энн. – По-моему, вы не на того накинулись, Андреас. Это не Дэвид Келлер. Вам нужен Дэвид. Это он банкир.

– А я Джеймс. Занимаюсь анализом риска.

Элиадес откинулся назад и широко развел руками, извиняясь. Я, впрочем, и не обиделся – факты были действительно таковы, какими он их представил, – но ошибка в выборе адресата лишила его моральный пафос нужной убедительности. Мальчик убирал со стола. Чарлз наклонился ко мне за моей долей денег.

– Подбросить вас? – спросил он.

– Я приехал с Дэвидом.

– Вы не ответили.

– Куда подевался этот ковбой?

Элиадес вылил остатки вина в мой бокал. Его пальцы были бурыми от никотина. Впервые за весь вечер он оставил свою манеру сосредоточенного наблюдения. Имена, лица, обрывки разговоров. Старик-гитарист пел один, по перилам над пляжем прошла кошка.

– Что такое анализ риска?

– Политика, – сказал я. – Однозначно.

– Рад за вас.

Дик и Дот предложили немцу довезти его до гостиницы. Чарлз в ожидании сдачи подсел ко мне. Человек, выдающий сдачу – судя по виду таких людей, это была самая важная должность в стране, – сидел за столом, заваленным бумагами, с калькулятором и металлическим ящичком для денег; на нем были галстук, пиджак и вязаный свитер с треугольным вырезом, у него были короткие седоватые волосы и тяжелая челюсть, он был широк в плечах, толст и деспотичен – единственный неподвижный служитель в помещении, по которому сновали официанты и другие члены хозяйской семьи.

Элиадес пошел на стоянку провожать отъезжающих. Я слышал, как там смеются Бордены. На официантах были белые сорочки в обтяжку, с отворотами на коротких рукавах. Теперь мы остались за столом втроем.

– Все прошло неплохо, – сказала Энн. – Насколько оно вообще идет в таких случаях.

– О чем ты?

– Вечер прошел неплохо.

– Насколько оно идет в таких случаях? – спросил Чарлз.

– Оно просто идет.

– Что, до бесконечности?

– Наверное, да, в каком-то смысле. Спроси у Джеймса.

– Сегодня нам повезло, – заметил он. – Ни одного француза, который жаловался бы на мошенников-ливанцев. Ни одного ливанца с рассказами о том, как саудовцы ставят им подножки на деловых встречах. Никто не говорил о сирийцах из Алеппо: «После того как пожмешь им руку, сосчитай пальцы».

– Англичане не торговали противопожарной сигнализацией.

– Ага, помнишь Раддла?

– Его звали Вуд.

– Малый с дурным глазом. Который все косил в сторону.

– Его звали Вуд, – сказала она.

– А почему я решил, что Раддл?

– Устал, наверно.

– Что общего у усталости с фамилией Раддл?

Чарлз покашлял в кулак, в котором держал сигарету.

– А ты? – спросил он ее. – Устала?

– Не очень. Немножко.

– Когда вылетаешь?

– Рейс в семь утра.

– С ума можно сойти.

– Черт знает что, правда? Это в пять выходить.

– С ума сойти, – повторил он не слишком уверенно.

– Ничего. Я сплю в самолете.

– Значит, спишь, да?

– Что ты хочешь сказать? – спросила она.

– В смысле?

– Джеймс слышал. Была обвинительная нотка. По-твоему, люди, которые спят в самолетах, хуже соображают? Скатываются назад к нашей животной природе? Как мы легко опускаемся. Ты это хотел сказать?

– Господи, ну и напор.

Последовала долгая пауза, в течение которой мы словно прислушивались к собственному дыханию. Энн рассеянно поигрывала забытыми на столе ножом и вилкой. Потом отложила их.

– Кто-нибудь знает, зачем мы тут сидим? – спросила она.

– Ждем сдачи от вон того бандита.

Когда Элиадес шел обратно, за дальним столом возникло оживление, там громко заговорили, засмеялись, кто-то встал, показывая на море. Все посмотрели туда. Я наблюдал, как Андреас тоже приблизился к перилам и глянул вниз, на пляж. Затем он поманил нас к себе.

Из моря вышла женщина, русые волосы облепили ей лицо и плечи. Это была Линдзи в своем нефритовом летнем платье – мокрое, оно чуть перекрутилось на бедрах. Ее смех, чистый, как звон колокольчика, ясно прозвучал среди остальных голосов. Закинув назад голову, она обеими руками убрала волосы с лица. Ярдах в десяти за ней был Дэвид – согнувшись, он стоял по колено в воде и блевал.

Радостный галдеж на веранде.

Он вышел на берег, все в том же ярком блейзере, итальянских брюках и блестящих черных туфлях, и, глядя, как он топчется по кругу, насквозь промокший, издавая хриплое рычание, Линдзи вновь закатилась смехом. Он двигался грузно, точно загипсованный, раскинув руки в стороны, широко расставив ноги. Официант посветил лампой почти вертикально вниз, помогая Линдзи найти туфельки, она оборвала смех ровно настолько, чтобы сказать: эфхаристо, мерси, спасибо,и самый звук ее голоса рассмешил ее снова. Она обулась – ее тело поблескивало в полутьме, она начинала дрожать. Дэвид уже почти выпрямился, но все еще стоял раскорякой. Опущена была только его голова, будто он решил изучить свои облепленные песком туфли в поисках объяснения. Он хрипло закашлялся, и Линдзи подошла к нему, чтобы вывести его на мощеную дорожку. Народ стал возвращаться за столики.

– Морская вода для питья не годится, – крикнул вверх Дэвид.

– Это можно было предвидеть, – сказал Чарлз.

– Я просто сообщаю.

– Ты плавал или ходил? – спросила Энн.

– Мы поплыли к буйку, но там нет буйка.

– Это другой пляж. Ты перепутал с тем, что южнее.

– Мне Линдзи сказала.

Они двинулись по дорожке среди деревьев, а мы пошли обратно за стол. Чарлз получил свою сдачу, они с Энн пожелали нам доброй ночи. Элиадес исчез на кухне и спустя минуту вернулся с четырьмя стаканами бренди в руках.

– Хозяйское, – сказал он. – Из личных запасов.

Я подумал о Кэтрин, которая в промозглые вечера любила налить себе в стакан на палец «метаксы»: она потягивала напиток, сидя в постели с книжкой, а потом, в темноте, ее рот был от этого влажно-ароматным. Пророческий смысл. Все эти северные ночи, занесенные снегом, мир, добела обомлевший под Полярной звездой, наша любовь украдкой, пахнущая греческим коньяком.

– Скажите, Андреас, что вы делали в Штатах?

– Холодильные установки.

– Будем здоровы, – сказал я.

– Будем.

Медленные глотки.

– Значит, это вы привели немца.

– Да, Шталя.

– А Шталь здесь, чтобы встретиться с Диком Борденом?

– Нет, с Хардеманом.

– Кто такой Хардеман?

– Друг банкира. Я думал, ваш друг.

– Стало быть, Дэвида.

– Но он не пришел. Наверное, его рейс задержали. В Каире песчаная буря.

Линдзи застенчиво стояла футах в десяти от нас, точно боялась, что мы выгоним ее из зала. Она выжала подол своего платья – по материи было видно, как старательно ее выкручивали. Андреас протянул ей стакан, и она приблизилась к столу. За ней по пятам шел мальчик со шваброй.

– Вот здорово. Спасибо. За вас.

– Где Дэвид? – спросил я.

– В туалете. Освежается.

Тут ее снова разобрало. Она едва успела закончить фразу, как ее черты напряглись от рвущегося наружу веселья. Я накинул ей на плечи пиджак. Она сидела застывшая, сдерживая смех, и лицо ее казалось синтетическим – объект под давлением, проверка на прочность.

– Освежается, – опять повторила она и осталась сидеть, дрожа, всхлипывая от смеха.

Постепенно она начала успокаиваться, шепотом благодарить за бренди, плотнее закутываться в пиджак, шепотом благодарить за пиджак. Мягко-покаянное настроение. Ей не хватало духу улыбаться в ответ на поощрительные кивки и усмешки людей за другими столиками.

– Излишне спрашивать, любите ли вы плавать, – сказал Андреас.

– Вряд ли то, что мы изобразили, можно назвать заплывом. Не знаю, как это называется.

– Келлеровские штучки, – сказал я.

– Да, его инициатива. Но я согласилась мгновенно.

– Вы были на островах? – спросил он.

– Только на однодневной экскурсии, – прошептала она. – Я жду моих занавесок.

– Она все время это повторяет, – объяснил я Андреасу. – Что это значит, для всех тайна.

– Мы ведь еще толком не обжились. Тут все для меня ново. Я учусь считать. Смешные у них цифры. А алфавит вы знаете, Джеймс?

– Да, и шнурки себе сам завязываю.

– Скажите, Андреас, это совершенно необходимо – знать глаголы? Мы правда должныих выучить?

– Думаю, это будет полезно, – ответил он. – Вы, кажется, сторонница активной жизни.

На веранде снова пели вдвоем. Посетитель, темноволосый мужчина с густыми усами, смотрел прямо на гитариста, который прислонился к бочонкам с вином – одна нога на стуле, голова слегка наклонена к согнутой под грифом левой руке. Песня набирала силу, пронзительно-жалобная. Она говорила о неизбежности. Время течет, любовь увядает, скорбь глубока и неодолима. Как и местные жители, занятые разговором, поющие словно уходили далеко за рамки стандартной задущевности текста. Их подлинной темой была память, и трагическая любовная история, и люди, отдающие свои голоса песне. Темноволосый был собран – он пристально смотрел на старого музыканта и ни разу не отвел взгляда в сторону. Его переполняло чувство. Оно светилось в его глазах. Песня пробудила в нем видимое волнение, он даже чуть приподнялся на стуле. Поющих разделяло футов двадцать, их голоса перетекали один в другой. Потом гитарист тоже поднял взгляд – тощая личность с седой щетиной, чей-нибудь троюродный брат, такие спят за угловыми столиками в каждом кафе на любом острове. Остаток песни они, чужие друг другу, смотрели вместе на что-то незримое посередине. Что это было – кровное воспоминание, общее прошлое? Не знаю.

Я сидел с Дэвидом у него на балконе над Национальным парком, напротив Олимпийского стадиона, и глядел в сторону Акрополя. Пентелийский мрамор, старый и новый. В соседнем здании, в квартире с двумя спальнями, жил премьер-министр.

– Тебя соблазняют монетой.

Он говорил о своих самых трудных назначениях. Сидел в мокрой одежде, правда, без туфель и блейзера, и пил пиво. Он был довольно крупный человек, только начинающий полнеть, в его медлительных движениях ощущалась смутная угроза.