Текст книги "Дваждырожденные (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Морозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 61 страниц)

Не знаю почему, но именно в этот момент перед моим внутренним взором появилось залитое солнцем поле для военных упражнений Двараки. Я увидел нас с Митрой, тщащихся доказать друг другу, что нет ничего невозможного для молодых и рьяных дваждырожденных. Безрассудный порыв молодости все еще жил в чакре Чаши, весь окутанный нереальным золотистым светом счастья. И не было там тени страха и сомнений. Зато там был Крипа, вновь говоривший густым, глубоким голосом, подобным рыку льва: «Для воина есть только один путь – вперед в сердце смерти. Лишь в одном вы можете быть уверены – никто не избежит ее: ни храбрый, ни трусливый, ни мудрый, ни глупый. Мудрый знает это и остается верным своему долгу».

* * *

На шестнадцатый день у Дурьодханы осталось пять полных акшаукини, у Пандавов – три. И победа казалась такой же далекой, как и в первый день. Карна, вставший во главе войска Кауравов, был преисполнен мощи и неуязвим, словно вновь обрел свой сияющий панцирь, потерянный многие годы назад. Шикхандини едва избежала смерти от руки Критавармана. Царь гандхаров Шакуни опрокинул ряды сринджаев, но увяз в остатках акшаукини чедиев.

Битва все больше превращалась в беспорядочную свалку. Колесничее войско Ашваттхамана уничтожило пехоту панчалов. Матсьи рассеяли конницу тригартов, а Бхимасена с верными ему кшатриями куру ломал центр, где против них стояли бойцы его же племени. Меж тем акшаукини, возглавляемая Дхриштадьюмной, попала в тиски врагов.

Бойцы племени нишадхов, восседавшие на слонах, вместе с пешими калингами и ангами остановили бег колесниц панчалов. Огромные бивни и могучие хоботы переворачивали боевые повозки, кони в ужасе рвали постромки. Высокие башни с лучниками на спинах гигантских животных затмили солнце над головой сына Друпады. Юдхиштхира, наблюдавший за битвой с вершины холма, бросил против слонов лесных охотников и моих воинов – искусных лучников. На помощь панчалийцам устремились и колесницы ядавов под стягами Накулы и Сахадевы, радостных и горящих жаждой битвы. Рядом с ними мчался Сатьяки. Наши воины окружили слонов, защищенных тяжелыми попонами, и били прямо в глаза стрелами с тонкими наконечниками. Ратхины ядавов, не сходя с колесниц, осыпали могучих животных стрелами с серповидными наконечниками, нанося им страшные широкие раны. Сходя с ума от боли, слоны метались, не слушая погонщиков, давя своих и чужих.

Возница Накулы подвел колесницу к слону, на котором восседал один из предводителей племени ангов в пышных, украшенных павлиньими перьями доспехах. Жалея слона, Накула поразил стрелой его погонщика, а затем и самого предводителя, почитавшего себя неуязвимым на помосте с высокими бортами. Не спасла слоновья спина и царя нишадхов. Его слону перерубили ноги тяжелыми секирами. Жалобно трубя, животное опустилось на колени, а потом медленно, словно не веря в свершившееся, завалилось на бок, разнеся в щепки резную башенку, в которой находился царь с телохранителями.

Опьяненный легкой победой, Накула повел кшатриев следом за убегающими ангами, но на помощь своим воинам примчался на грохочущей колеснице Карна, подобный огню, раздуваемому ветром.

Увидев его, сын Мадри весело крикнул:

– Наконец-то обратили ко мне боги свой благосклонный взор! Сразив тебя в бою, я лишу Дурьодхану надежды. В тебе корень всех наших бедствий, ведь твоя сила питает безрассудство Дурьодханы.

Спокойно ответил сын суты:

– Что ж, нападай, мальчик. Поглядим на твою отвагу! Сначала соверши подвиг, а потом воспевай его. Не трать слова, а отдай все силы поединку.

И дальше произошло то, о чем потом пели чараны, закатывая глаза в благоговейном восторге:

«Оба войска устремились за пределы досягаемости стрел тех двух бойцов и встали, словно зрители, по сторонам. Являя взорам в гуще битвы различное волшебное оружие, они вскоре совершенно окутали им один другого. Оба усиливались в своей мощи. Пущенные Накулой, одетые в перья цапли и павлина, стрелы, казалось, повиснув над Карной, неподвижно стояли в вышине. Подобно всесокрушающей смерти, метал в Накулу стрелы сын Сурьи. Как бы заключенные в дома из стрел, те двое стали для всех невидимыми».

Такой представлялась битва дваждырожденных тем, кто потом тщетно пытался постичь действия щита брахмы. Но за телесными оболочками, за блеском доспехов и полетом стрел виделись мне два ревущих костра, сыплющих искрами, чадящих яростью боя, непереносимо жгучих и все же таких уязвимых перед потоком кармы. Сияющая как солнце река брахмы вдруг излилась из почти стертой расстоянием фигуры под знаменем со слоновьей подпругой и смела, распылила пламя царевича Накулы.

Телесными очами, застыв от ужаса, смотрел Юдхиштхира, как колесница Карны подъехала вплотную к младшему брату. Массивная стрела с широким наконечником рассекла изукрашенный золотыми кузнечиками лук Накулы. И сам царевич в это мгновение стал похож на молодой месяц, что должен был вот-вот угаснуть под напором дождевой тучи. Но произошло невероятное. Как и в случае с Бхимасеной, Карна лишь коснулся Накулы изогнутым концом собственного лука и сказал:

– Повтори теперь так же весело, что можешь победить меня в поединке. Не вступай в бой со старшими, не покрывай свою голову позором. А еще лучше: ступай домой, о сын Мадри.

После этого сын суты отвел свои войска, а Накула медленно поехал в сторону нашего лагеря, пристыженно опустив голову. Что на самом деле произошло между ними? Почему Карна вновь отпустил с миром одного из Пандавов, даже рискуя навлечь на себя гнев Дурьодханы? Многим из нас, кто сохранил способность мыслить, казались странными и слова, и поступки великого духом лучника. Было в его действиях нечто большее, чем благородство или верность дхарме кшатрия. Какая-то тайна стояла тенью за ослепительной непобедимой фигурой лучшего воина Дурьодханы, прозванного чаранами «Сыном солнца».

* * *

Пятерка взмыленных белых коней примчала к холму колесницу Арджуны. Казалось, повозка побывала под молотами ракшасов. Щиты были разбиты, золотая сетка сорвана. От белого зонта осталось лишь древко. Кришна передал поводья подбежавшим слугам и, удостоверившись, что распряженных лошадей повели поить, тяжело опустился на пыльную траву на вершине холма. Арджуна же, отказавшись от медового напитка, встал перед братом, сжимая в левой руке лук Гандиву.

Юдхиштхира, остающийся в плену пережитого, начал упрекать его:

– Я не могу узнать тебя. Когда ты остановишь сына суты? Зачем же ты стоишь под своим стягом с луком, ревущим, как носорог, если не можешь спасти наших воинов? Отдай свой лук Кришне, а сам возьми вожжи.

Так говорил Юдхиштхира, не помнивший себя от угрызений совести. Да и какой дваждырожденный смог бы сохранить ясность духа, видя, как день за днем гибнут поверившие в него люди?

Арджуна, глаза которого все еще застилала кровавая пелена битвы, скрипнул зубами и сжал Гандиву, но его остановил веселый голос Кришны:

– Зачем, Носящий диадему, держишь оружие? Здесь нет врагов. Ты удалился с поля брани, чтобы удостовериться, что твой старший брат жив и невредим. Теперь ты увидел его и должен радоваться.

Арджуна, который, слушая слова Кришны, начал понемногу приходить в себя, резко ответил Юдхиштхире:

– Не тебе, о царь, осуждать меня. На это имеет право Бхима, который и сейчас сдерживает напор врагов. Меня же не надо хлестать плетью горьких слов. Соблаговоли вспомнить, кто настоял на том, чтобы мы подчинились решению игральных костей, и по чьей милости наши колесницы утопают в войске врагов, превосходящих нас численностью?

Юдхиштхира молча отвернулся от брата, но вновь заговорил Кришна:

– Царь справедливости утомлен, он страдает, принимая на свою карму гибель каждого воина. Твои слова так же страшны, как стрелы. Ведь говорят, что наставник, если его оскорбляет ученик, все равно что мертв.

Арджуна оглядел всех собравшихся, и его правая рука сжала рукоять драгоценного меча.

– Чью жизнь ты намерен отнять на этот раз? – воскликнул Кришна.

– Свою, – сказал Арджуна, – в меня, верно, вселился ракшас.

Кришна вскочил на ноги и замер перед другом. Из глаз, подобных лотосу, ударила синяя молния, разбивая лед оцепенения, сковавший черты лица Арджуны. Носящий диадему опустил голову и провел ладонью по лбу:

– Я не могу жить с таким позором. Что со мной, Кришна? Я ведь дваждырожденный… Это все началось после смерти Абхиманью. Я больше не хочу ни царства ни справедливости. Мое сердце отвратилось от битвы.

Кришна положил свои ладони на плечи Арджуне и повел его вниз с холма. Могу поклясться, что сын Кунти казался не больше ребенка, покоящегося в объятиях великана.

– Не ведай сомнений, брат, – вдруг крикнул ему вслед Юдхиштхира, – я недостоин вести войска в бой, ибо, предвидя следствия, боюсь деяний и тем связываю вас с Бхимасеной. Спеши на помощь брату!

Мы увидели, как остановился Арджуна. Медленно повернувшись, он склонился перед Юдхиштхирой с почтительно сложенными ладонями.

– Ты всегда спасал и наставлял нас. Благодаря твоей мудрости мы пережили все испытания. Сегодня мои стрелы проложат дорогу к Хастинапуру. Но и ты должен выполнить свой долг до конца. Прими на себя верховную власть и царскую диадему. Только это сделает наше жертвоприношение не напрасным.

Потом Арджуна повернулся к воинам и громко прокричал:

– Сегодня мы сломим дух вражеского воинства. Атакуйте жестко, беспощадно! Тех, кто бежит, преследуйте до конца, не давая восстановить позицию. Лишь бросивших оружие щадите.

Кришна встал под знамя обезьяны и наполнил дыханием громозвучную раковину. Закачались белые зонты над колесницами царей. Подобно шагам бога смерти, загремели огромные барабаны. Взметнув хвосты пыли, легкие колесницы мчались впереди пехоты. Мысленно я следовал за ними туда, где в знойном мареве густели ряды врагов. Перед блещущим частоколом копий возницы осадили коней, и ратхины излили дождь тонких жалящих стрел.

Наш фланг сошелся с неприятелем. Солнце продолжало вытапливать из тел последние капли влаги. Густая пыль гасила блеск панцирей и украшений. Теснота была такая, что люди, потерявшие сознание от жары или убитые стрелами, оставались в строю, сдавленные плечами соседей. В передних рядах звенело оружие, звучали крики ненависти и боли. Следующие за ними мечтали лишь протиснуться вперед, чтобы расправить плечи, вздохнуть полной грудью и нанести удар. Страх быть раздавленным, втоптанным в грязь гнал нас лучше любого приказа.

Рядом пронзительно вскрикнул Мурти. Я стремительно оглянулся, отыскивая его глазами. Парень, каменея лицом, оседал в пыль. Пестрое оперение торчало в его левом боку. Прежде чем я успел броситься к нему, Мурти сам схватил правой рукой древко стрелы и рванул. Неосознанно я принял это все: рвущуюся живую плоть, костер непереносимой боли, пожирающий тело, и ярость, перемогшую страх. Безумные глаза Мурти почти вылезли из орбит, белые зубы ощерились волчьим оскалом, страшно корчилось тело, но правая рука не остановилась.

Дважды ударило мое сердце и надсадный победный крик вырвался из сведенного судорогой горла Мурти. Стрела упала на траву. Голова парня умиротворенно поникла на мои подставленные руки. Я только тогда заметил, что мы находимся в кольце щитов, расторопно сведенных южанами.

«Все-таки мы многому успели их научить!»– с гордостью не ко времени подумал я. Потам выбросил из головы и воинов и шум боя. Надо было остановить кровь и доставить Мурти в лагерь. Он уже совершил свой подвиг, одно воспоминание о котором сжимало мое сердце холодными пальцами ужаса. Не знаю, как Митра, но сам бы я в подобном случае, наверное, предпочел смерть.

* * *

Блистающая белоконная колесница под знаменами Гаруды и Обязьяны все еще не участвовала в битве. За ней неотступно следовали мысли Юдхиштхиры, застывшего, подобно храмовому изваянию, у входа в свой шатер. Опираясь на внутреннюю мощь старшего Пандавы, я попытался войти в поток, подхвативший Арджуну и Кришну на том конце поля, стремясь приобщиться к сокрытому от нас источнику стремлений и действий. Волоски на моем теле встали дыбом, словно в предгрозовом воздухе, рождающем молнию. На пределе усталости и отчаяния, потеряв все, что казалось мне стоящим усилий, почти растворив свое «я» в океане отчаяния и тоски гибнущей армии, я достиг прозрения.

Все произошло так, как учили великие риши прошлого. Когда все потеряно и отброшено, когда надежды и страсти уже не застят ока сердца, тогда личный атман человека – зерно духа – падает в волны мира. Я ощутил Великое Присутствие без формы и цвета, без движения и звука. Оно заполняло собою Курукшетру. Все причастное человеческому существованию показалось серым и безжизненным. Потом исчезло поле, на котором толпы людей с жуткой последовательностью истребляли друг друга.

Надо мной громоздились небеса, бездонные и сияющие. Что-то смотрело на нас оттуда, что-то давило, наваливалось, наплывало, минуя покрытые доспехами плечи, на мое сердце. Я весь был поглощен чужой волей, бесстрастной и неодолимой, как дыхание океана. И там, в потоке воли, медленно и плавно белые кони, подобные языкам бездымного пламени, несли колесницу Арджуны и Кришны.

Где-то за сияющей сферой просветления шла битва. Но я погрузился в межвременье, прорвав пелену майи обыденного мира. Жертва достигла цели. Я был полем, небесами, Носящим диадему Арджуной. И не было у меня – Арджуны – больше врагов. Лишь Арджуна стоял на пути Арджуны. Нет, не диадема, а золотое сияние окружало его голову, капельки крови проступили из пор кожи, как у великих аскетов древности. И молнии слетали с ревущего колеса бесконечно растягиваемого Гандивы. Я не знаю, какие формы громоздились, какие дали раскрывались перед его звездными глазами. Меня слепил даже отблеск божественного присутствия, преобразивший Арджуну.

Бесплотный, льющийся, радужный голос, подобно эху звучал в сознании:

– Я рожден от силы, брат мой Кришна. Но сейчас я не вижу в ней смысла. Кто мы? Куча безумцев, бессмысленно перебившая своих подданных, игральные кости, что катятся по воле Хранителей мира по ровному полю Курукшетры? Я видел их облики и познал, что они не боги и не властны над моей судьбой. Зачем же я гублю ее, отправляя своих родных и близких в царство Ямы?

Ласково зазвучал в ответ голос того, кто правил колесницей мира и по воле своей принял облик Кришны:

– Прекрати метаться между лютой яростью и раскаянием. Не дано тебе увидеть плоды великого жертвоприношения, что творят сейчас люди на земном поле. Ты скован доспехами долга. Если сейчас ты отвратишься от битвы, то совершишь убийство тех, кто пошел за тобой. Ибо не опустит свой лук Карна, не остановит кшатриев Дурьодхана. Человек несвободен от рождения. Цепи кармы принимают обличье то рабской зависимости, то принуждения, то добровольного долга и любви. Всякий плод, который дается человеку в земном воплощении благодаря судьбе, случаю, природе или собственным стараниям, порожден его прежними деяниями. Значит, ни один подвиг не пропадет втуне. Зерно прорастет. Но человеческому сознанию не вместить законов роста, которые ведомы мне.

– Ты всегда был со мной, и я почитал тебя как друга, не зная границ твоей силы. Мы всегда чтили Негасимое сердце вселенной, купаясь в его животворной брахме, мы называли его то Атман, то установитель – источник всего сущего. Но ведь это всего лишь имена Бога. Я чувствую его близость, как чувствовал всегда с момента рождения. Он совсем рядом, но я ослеплен потоками крови и связан долгом битвы.

– Для очей смертных недоступен Атман, как и облик личного проявленного Бога. Столь несоразмерны поля наших существований, что даже отблеск моего истинного обличья и прикосновения силы рождает ужас.

– Все равно вожделею узреть твой божественный Образ, – воскликнул Арджуна.

И тогда произошло то, что воспели чараны как высшее откровение, дарованное человечеству в ту эпоху:

«Если бы светы тысячи солнц разам на небе возникли. Эти светы были бы схожи со светом того Махатмы».

– Вижу тебя повсюду в образах неисчислимых: венчанного, лучезарного, всеозаряющего, со скипетром и диском, в блеске огня и молний вижу тебя! – закричал Арджуна в восторженном благоговении.

– Узри меня телесными очами и постигни частицу воплощенного божества, – ответил голос, объявший все стороны света, – моя телесная форма не отличается от твоей. Мои руки устали держать вожжи, губы пересохли от жажды, а глаза пресыщены видом крови. Если наше искусство сражаться не превзойдет Карну, то я так же паду под градом стрел. Вся разница в том, что я свободен от кармы и возрождаюсь в то время и в том облике, в котором считаю необходимым. Никто из смертных в этом выборе не свободен. Даже я, чтобы войти в мир людей, должен был пережить рождение и детство, время любви и время потерь. Медленно, по каплям, возрастало во мне осознание моей истинной сущности. Я – воплощение Установителя, вернее, ничтожная частица его, осознающая связь с источником и черпающая из него силы. Из эпохи в эпоху возвращаюсь я и подобные мне в этот мир, чтобы хранить закон. Но в вашем мире нет ничего, чем бы я хотел обладать. Ваши цели чужды мне. Я существую, подчиняясь тому же неизбежному закону, который заставляет солнце светить, деревья давать плоды, дождинки падать. Вам не у кого просить пощады, но вы можете следовать закону, открывая для себя бесконечное богатство мира. Я даю тебе дар прозрения. Отбрось последний признак твоей личности – приверженность собственной сущности. Войди в океан духа животворящего, и в его сиянии погаснет твоя искра, слившись с океаном. Для глупцов потеря личного Я – это смерть, для мудрых – вмещение мира, растворение в Боге всеблагом, непознанном.

И тогда волна сияющей силы, поглотившая Арджуну, покрыла, понесла, растворяя, и искру моего сознания. Я не могу и не хочу описывать то, что ощутил, приблизившись к Творцу мира, Негасимому Сердцу Вселенной, неисчерпаемому источнику брахмы.

На какой-то грани реальности ЕГО можно описать и так, как это сделали чараны, привыкшие воспринимать Бога через множественность проявлений его силы в конкретных, зримых, доступных каждому сознанию образах: «Постигает предавшийся йоге, что в Атмане все существа пребывают, что Атман также во всех существах пребывает, всюду одно созерцая. Поэтому человек именуется „полем брахмы“. Но по сути все сотворенное в этом мире есть лишь бесконечный поток безначальной, запредельной брахмы. Именно про нее говорили риши: „Она – свет светов, она – знание, предмет и цель познания, в сердце каждого она пребывает“. Из Атмана – души Вселенной истекает действующая сила, она создает многообразие форм. „Она – жизнь и деятельность. Безначальный бесконечный высший Брахман, он же Атман, непреходящий в теле не пятнается и не действует. Как единое солнце весь этот мир озаряет, так владыка поля озаряет все поле.“»

Так, по свидетельству чаранов, говорил Кришна Арджуне. И смиренно сказал Арджуна:

– Но что делать мне, вставшему не стезю воина? Не смущай мой разум двусмысленными речами. Скажи прямо – как мне достигнуть блага?

– «Блага достигнет лишь тот, кто не привязан, свободен, кто в мудрости мысли упрочив, дела совершает как жертву. Брахма – жертва, приносит ее Брахма в пламя брахмы. Участвуют в жертвах богам иные йогины. Другие возливают жертву на огонь брахмы. Иные все движения чувств, жизнеспособность приносят в жертву на огне самообуздания. Другие – имущество, подвиги, упражнения йоги, изучение Сокровенных сказаний. Не для того этот мир, кто не жертвует. Распростерты разнообразные жертвы перед ликом Брахмы. Знай, они все рождены от действий. Жертва мудростью лучше вещественных жертв. Мудрость полностью все дела объемлет. Получают нирвану Брахмы риши, расторгнув двойственность, радуясь общему благу». Все многообразие форм – лишь проявление одной-единственной силы, творящей, разрушающей и вновь созидающей миры. Ты сам – проявление этой силы, – звучал повелительный голос в моем сознании. – Ты не способен изменить карму этого мира, но ты можешь принести себя в жертву братьям и войнам, что идут за тобой. Действуй, обретя чистую силу действия. Отрешись от плодов деяний, ибо Высший плод жизни – преодоление собственной отчужденности от Бога…

Иной голос смиренно ответил:

– Ты развеял мои сомнения. Теперь я преисполнен решимости выполнить свой долг.

Это сказал Арджуна, устремляясь в битву в ореоле золотого огня. Я вновь обрел тело, осознав, пережив, вместив ограниченность поля и высоту небес, восторг победителей и страдания умирающих. Жуткая мозаика жизни и смерти вновь спеленала меня душными объятиями майи.

* * *

Пылающим болидом неслась сквозь черную пыль колесница Арджуны, запряженная обезумевшими конями. Подобно хвосту кометы, неслись вослед его воины. Блики на медных доспехах зыбились, как волны на океанской глади, и пылали в небесной бездне холодным льдистым светом равнодушные глаза богов. Воздух был полон движения, силы и воли, не имеющих источника.

И, говорят, в тот день многие видели, как перед колесницей Арджуны шел небожитель с огненным трезубцем, поражая всех, кто пытался встать на пути Носящего диадему.

А потом… Может быть, это плод моего воображения, ибо разум отказывается принять происшедшее, может быть, это майя, посланная Кауравами… Только я явственно помню, как огненная стрела разорвала мглу над нашими головами. Странный, резкий, неземной запах возник и растаял в воздухе. Волна страшного жара обрушилась на то, что раньше было акшаукини, а теперь стало месивом, бойней, костром. Единый вопль-стенание вознесся над полем, а потом в жуткой тишине раскинулись жаркие, черные крылья смерти. Закаленные в боях воины падали на землю, закрывая головы руками и крича, как младенцы.

Земля дыбилась, ходила ходуном, пожирая, заглатывая гибнущих воинов. Их души, как искры, ветер уносил в небеса, а бездыханные тела обращались в прах. Откуда-то примчались гонцы, приказывая прекратить битву и спешить к прудам, чтобы совершить омовение.

Рядом со мной невесть откуда оказался Митра.

Если это – небесное оружие, то как мы остановим его действие омовением, пусть даже священным? – прокричал я ему.

– Это приказ Юдхиштхиры. Пусть воины верят в силу ритуала. Старший Пандава сказал, что можно спастись, смыв пыль. Именно в ней таится невидимая смерть. Не спрашивай, как и почему…

Пруды Рамы в ту ночь чуть не вышли из берегов, запруженные тысячами людей, ищущих спасения. Не видел всего этого безымянный чаран, воспевший применение небесного оружия в таких словах: «Огромная стрела, состоявшая из трех членений в центре огненного круга сияла, подобно солнцу. Сопряженная с разрушительным огнем Калиюги, неслась она по воздуху, оставляя на небе полосу цвета лотоса. Все три мира, опаляемые жаром, изнемогали в муках. Казалось, ливни стрел снизошли на землю. Сожженные ими люди падали, как деревья в лесном пожаре. Гибли огромные слоны, издавая страшный рев, подобно грохоту облаков. Отряды коней и колесниц превратились в головешки. Целые акшаукини войска Пандавов были уничтожены так, что внешний вид убитых невозможно было распознать».

Так описать явление огненной стрелы мог и человек, никогда в жизни не стоявший под ее следом. Говорят, пред началом битвы были даны страшные знамения – появлялись на свет звери о двух головах и пяти ногах, у коров рождались ослята, а людей рвало кровью. Несведущий певец все перепутал. Это происходило не ДО, а ПОСЛЕ битвы на Курукшетре.

Нет, не современники описывали этот апокалипсис. Те, кто пришел за ними, пытались лишь пересказать услышанное, по мере сил придавая ему достоверность. Мечты, страшные провидения, предания и явь слились в эпосе в единый поток. Нужно ли нам расчленять его на категории достоверности, лишая жизненной силы и целостности?

В Махабхарате сохранился отблеск реальности, преломленный через призму миропонимания поздних рассказчиков. Их невежеству или детской наивности мы, например, обязаны описанием запуска громовой стрелы: брахманы поливают ее жертвенным маслом и освящают мантрами. Но последствия применения этого дивного оружия проявляются в эпосе, увы, слишком достоверно – пламя, превращающее в пепел человеческую плоть и доспехи, все сносящая ударная волна, тьма, закрывающая солнце, а потом – многолетние засухи, изменения климата, дети, умершие во чреве матерей, мутации.

Навсегда остался в людской памяти этот непередаваемый ужас, называемый то громовой стрелой Индры, то головой Брахмы, то змеем Такшака. Могло ли это быть воспоминанием о неземных битвах, а может – пророчеством? Но кто в наше время обращает на них внимание?

Впрочем, моя память отказывается служить, спасая разум. Я даже не помню, кто вытащил меня из горячей смрадной воды священного пруда. Для меня битва закончилась.

Глава 3

Падение Хастинапура

Я открыл глаза в маленькой темной келье. Мохнатые тени бродили по низкому потолку и гладким стенам, сторонясь небольшого масляного светильника, мерцающего на столике у изголовья. На заднем плане сознания еще копошились бесформенные кучи в обгорелом тряпье и вскипала большими пузырями болотная грязь. Тело сделало судорожную попытку подняться, минуя приказы разума.

– Лежи, Муни. Тебе пока нельзя двигаться, – услышал я над собой голос, память о котором погаснет во мне только вместе с дыханием.

– Лата?!

– Я, милый.

– Где мы?

– В Хастинапуре. Во дворце патриархов.

– Значит, Пандавы вошли?

– Нет, битва не окончена. Цитадель по-прежнему в руках Дхритараштры. У Пандавов осталось только три акшаукини. У Дурьодханы – пять. Его войска ведет в битву солнцеподобный Карна.

Я в бессилии откинулся на мягкое покрывало, брошенное поверх деревянного ложа. Как от камня, упавшего в воду, разбегались в моем сознании круглые, безысходные мысли.

– Значит, я в плену?

Круги на черной глади побежали быстрее.

Пандавы, Кауравы, великая битва… О боги, о чем я думаю! Здесь же, рядом со мной, моя Лата. Я повернул голову, чтобы увидеть ее лицо. Блики света от чадящей лампады положили тревожные тона на высокий белый лоб, тугую гладкую кожу шеи. В глазах апсары, обведенных глубокими тенями, серебрились озера покоя, не омраченного рябью тревоги.

– Так я в плену?

Лата пожала плечами, сделав слабую попытку улыбнуться:

– Дворцы дваждырожденных открыты для всех. Здесь лечат раненых, не спрашивая, под чьими знаменами они шли в бой. Ты на последнем островке милосердия среди моря крови. Это – покои дворца Бхишмы. Ему он больше не понадобится.

– А что здесь делаешь ты?

– Помогаю лечить тех, кому еще можно помочь. Раненых привозят очень мало. Говорят, тех, кто упал, просто затаптывают. Остальных добивают жара и хищные звери.

– Как же боги сжалились надо мною?

– Тебя привез Крипа.

– Но ведь он сражается на стороне Кауравов. – Я не спрашивала, на чьей стороне он сражался. Просто поблагодарила за спасение твоей жизни.

– Но я не понимаю…

– Боюсь, что да… – прогремел знакомый голос патриарха, и могучая фигура в боевых доспехах протиснулась в узкую дверь. В келье сразу стало тесно от невидимого водоворота напряженной силы, окутывающей Крипу. Он пах потом и кровью, а в глазах – вечно памятных мне колодцах мудрости и покоя – метались сполохи огня.

«А что отражает сейчас мое лицо?» – невольно подумал я, украдкой взглянув на Лату.

Она смотрела на нас с Крипой с лаской и состраданием, как мать на измученных болезнью детей.

– Как ты спас меня? – спросил я Крипу.

Он развел руками, стянутыми медными браслетами.

– Нашел на краю болота, обсыпанного черной пылью, как пеплом погребального костра.

– Значит, наши отступили? – простонал я в отчаянии. – Лата, где мои доспехи?

Я снова сделал попытку подняться, но остановился, наткнувшись на горько-снисходительный взгляд Крипы.

– Наши отступили! – передразнил он меня. – Не волнуйся, «наши» тоже отступили. И так будет продолжаться еще немало дней, пока есть кому наступать и отступать. Разве я для того вытаскивал тебя, чтобы ты вновь бросился губить свою жизнь?

– Но долг кшатрия!

– А ты разве кшатрий? Мне казалось, что я учил брахмана, и поэтому вправе ожидать от него мыслей и действий, достойных его варны.

– Но разве сам ты не вернешься на Курукшетру?

– Нет, – резко ответил Крипа, – я еще не перестал быть дваждырожденным и чту долг перед братством выше клятв всем царям этого мира. Ты знаешь, Муни, – задумчиво продолжал он, – простое размышление о том, что дваждырожденные не отступят, пока не падут все, навело меня на мысль, что совершенно неважно, кто победит сейчас. В конечном счете, выиграют люди, лишенные способности чувствовать брахму. Храбрые и сильные падут, слабые унаследуют мир. Наверное, поэтому я и спас тебя. Митру, находящегося в добром здравии, мне так и не удалось оттащить от битвы. А ведь надо, чтобы кто-то из вас выжил. Ну да ладно. Ты не пленник и, когда поправишься, сам решишь, как поступать.

Крипа еще немного посидел со мной, ни в чем больше не убеждая, ни на чем не настаивая. Впрочем, цветные круги, время от времени стирающие картину мира, препятствовали возвращению в бой лучше любых уговоров.

Лишь к концу дня, преодолевая тошноту и головокружение, я смог одеться и с помощью Латы выйти на улицу. Свежий ветер, настоянный на великолепных цветах внутренних садов, подействовал благотворно. Головная боль отступила. Лата заметно повеселела и сообщила, что у нее есть время побыть со мной, не пренебрегая долгом перед ранеными. Мы вышли из цитадели. Никто не препятствовал нам. Казалось, город погрузился в оцепенение. Никто из жителей не знал, в чьи руки попадут они, когда битва закончится.

Глядя на ступенчатые башни храмов и укреплений, украшенных позолотой и гордыми знаменами, я не испытывал былого трепета. Их кичливая гордость теперь лишь подчеркивала тщетность человеческих усилий оградить красоту и порядок своей жизни. Стоило опустить глаза вниз, и повсюду являлись нам признаки упадка. Многие дома таращились на мир пустыми оконными проемами. По улицам в клубах пыли носилась колесница ветра – неприкаянная душа города никак не решалась покинуть обессилевшее глиняное тело.

«Тайное отчуждение народа от своих правителей…» – эту брешь в обороне Хастинапура узрел Юдхиштхира благодаря нам с Митрой несколько месяцев назад. Теперь, глядя на перепуганных, подавленных жителей столицы, я с болью, лишенной злорадства, видел и полную отрешенность народа от самого себя. Империя Дхритараштры сгнивала изнутри.

– В юности я любила бывать здесь, – тихо сказала Лата, очерчивая неопределенным взмахом руки пустые дворцы и сады патриархов, – этот мир каменных и деревянных кружев, света и тени казался обителью колдовства…

– Решетки в стенах удобны для подслушивания, – мрачно добавил я, – а в тени колонн мерещатся соглядатаи и убийцы.